• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Для удобства в процессе предшествующего изложения все поле культурно-психической жизни общества было разбито посредством двух оппозиций: "сознательное – бессознательное", с одной стороны, и "рациональное – иррациональное", с другой. Результат – образование четырех секторов: 1) сознательное рациональное, т.е. обычная рациональность, например научная, 2) сознательное иррациональное – к нему тяготеют многие положения искусства, религии, паранаук, в общем, наше знание об иррациональном, 3) иррациональное бессознательное, ставшее центральной темой, скажем, психоанализа, и, наконец, 4) рациональное бессознательное – то, что по природе рационально, но в нем не отдается отчет. Основное внимание было направлено на четвертый квадрант, к нему подбирались соответствующие ключи, хотя условность деления иногда побуждала пересекать демаркационные линии – тем более, что то же самое нередко происходит в реальности: иррациональное (к примеру мифологическое) обзаводится рациональным (в частности числовым) измерением, и наоборот, рациональное по содержанию догматизируется, стяжает мифологические функции или содержание (трехмерное пространство, тройки сказочных персонажей, рай-чистилище-ад-земля-). Еще Витгенштейн в работе "О достоверности" указывал, что все наши представления определяются некиими правилами игры: правилами, которые мы учили с детства и которые реализуются в повседневной, в том числе общественной, жизни. "Предложения, описывающие картину мира, можно было бы отнести к определенному роду мифологии. И их роль подобна правилам игры. Этой игре можно научиться чисто практически, без сформулированных (ausgesprochene) правил" [450, S. 486].

Вероятно, не вызвало возражений, что в итоге наши культура и общество подпадают под метафору айсберга, большая доля которого под поверхностью, и бессознательные импульсы и мотивы во многом влияют на сознание коллективов, их поведение. Выбор в пользу рационального бессознательного исходит из предпосылки, что рационален в массе прошедший сквозь школьные штудии человек, и позволяет применять при анализе точные методы. В центре внимания на протяжении всей главы оказывалась антропогенная реальность, ведь даже физика – это образ природы, самосогласованное и социально-исторически обусловленное знание о ней. Применительно к литературе, политике, философии такое утверждение тем более справедливо. В конечном счете мы имеем дело с коллективным сознанием (в собирательном значении, т.е. вместе с бессознательным), которое в равной мере и апостериорно, и априорно. Наличие априорного компонента способно вызвать из памяти метафизические спекуляции, но это ложный ход – речь не шла о знаниях без основы. Для обоснования, во-первых, можно сослаться на один из эпистемологических тезисов Леви-Строса: социальные структуры относятся не к эмпирической действительности, а к действительности сконструированных моделей, цит. по: [434, S. 645], – то же, по всей видимости, справедливо и в проекции на структуры культурологические. Во-вторых, конечная эмпирическая основа в нашем случае все же присутствует, а именно как элементарно-математическая образованность тех, кто оперирует стереотипами, мифологемами, идеологемами – их создателей, с одной стороны, и перципиентов, с другой. Имеются в виду устойчивые интерсубъективные конструкты, которые потому и становятся "общим местом", что объединяют всех нас поверх индивидуальных, национальных, исторических особенностей. Психологи заверяют, что математические способности – самые распространенные. Но даже если кто-то изначально ими не обладает в полном объеме, в процессе социальной инициации ему все равно приходится овладеть простейшими арифметическими и арифметикоподобными истинами и операциями, или, если угодно, арифметика овладевает сознанием каждого из нас, согласно или вопреки нашей воле. Такой тривиальный и общеизвестный факт наделяет социум и культуру целым букетом специфических свойств, влечет за собой многообразные следствия, которые по разным причинам не принято замечать. В частности, простейшие навыки комбинирования, счета присущи даже животным, для людей же они – из области само собой разумеющегося. Именно это внушает уверенность в правомочности изучения коллективного сознания, бессознательного с помощью адекватных математических приемов.

Наряду с некорректным сравнением с метафизикой, налицо и другая опасность. Анализируемые закономерности – в языке, политике, философии, литературе, науке – действуют с неизбежностью механизма, школьной теоремы и оттого способны вызвать превратную ассоциацию с механицизмом. Подобное сходство тем более подозрительно, что предметом изучения служит в первую очередь сфера мышления и только через нее – порождаемая действительность (включая политическую). Наше мышление, наш политический выбор несвободны? Свобода, впрочем, – атрибут индивида, по отношению же к большим коллективам ее наличие – под вопросом. Кроме того, во всех случаях приходится говорить о границах свободы, а также о ее объективных условиях.

В настоящем контексте полезно сослаться на работу Е.А.Седова "Информационно-энтропийные свойства социальных систем" [290]. "Возрастает или сокращается внутреннее разнообразие систем в процессе эволюции? – ставит задачу автор и отвечает: – Действительный рост разнообразия на высшем уровне обеспечивается ее эффективным ограничением на предыдущем уровне". Так как мы, в свою очередь, обращаемся к частично или полностью бессознательному подуровню современных культуры и социума, то естественно сталкиваемся с упомянутыми "эффективными ограничениями". Люди пользуются свободой там, где погружены в неканонизированные интеллектуальные реалии, специфически современного типа и стиля, но насколько действуют стереотипы, насколько признаются полномочия и авторитет архаического мышления, настолько свобода в значительной мере утрачивается. Вдобавок сама арифметика – продукт тех эпох, в чьи привычки не входила специальная забота о свободе – ни физической, ни духовной, – человек был предан во власть велений богов, звезд и судьбы, подчинялся диктату социальной иерархии, а догма и традиция всесторонне регламентировали как внешнюю, так и внутреннюю жизнь. На авторитете и подчинении правилам построено и изучение арифметики в школе. Соответствующие импликации, следовательно, пронизывают и нашу эпоху.

Е.А.Седов предпринимает более детальное исследование, устанавливая, что в реальных информационных системах – социальных, культурных – существует оптимальное соотношение между мерами детерминации и варьирования. Так, в языке на долю детерминации приходится около 80% информации; здесь хранятся правила, обусловливающие целостность языковой структуры, ее внутреннюю согласованность, правомочность. В оставшихся 20% содержатся те самые новости, ради которых составляется и прочитывается текст. Эти выводы пребывают в согласии с опытом: наша речь прежде всего автоматична, она опирается на свод грамматических и стилистических, прописанных и полугласных правил, и только на такой почве обретается языковая непринужденность, способность адекватного выражения соображений и чувств. Дефицит автоматизма и детерминации, напротив, – пусть каждый вспомнит о процессе изучения иностранного языка – сковывает нас по рукам и ногам. Не иначе обстоит и с науками, исходящими из набора установленных и общепризнанных истин, или с обществом, политический выбор которого всякий раз отталкивается от гласных и негласных норм. Попытки обновить слишком много приносят разочаровывающие плоды – анархию, затем диктатуру. Только ограничение разнообразия обеспечивает надлежащую структуризацию системы, – резюмирует Седов, – и ограничению подвергается нижележащий уровень ради разнообразия функций и структур социальных систем более высоких уровней.

Если отталкиваться от цифр Е.А.Седова, то, скажем, политология, изучающая проблематику современных обществ посредством специфически современных же представлений и методов – зиждущаяся на предпосылках принципиальной альтернативности выбора поведения граждан, партийных руководителей и правительств, осуществляющая учет воздействий со стороны экономической конъюнктуры, масс-медиа и т.д., – по сути имеет дело лишь с 20% заключенной в социумах информации. Обязательная для сайентизма установка на новизну ведет к неизбежной неполноте, даже к скудости получаемых знаний об объекте и/или ненадежности результатов. Апелляция к нижележащему – генетически не новому и в корне более детерминированному – пласту предоставляет вчетверо большие возможности. Опираясь на этот резон, мы посчитали полезным изучать современные общества – см., например, разделы 1.4.2, а также главы 2 и 3 – посредством старинных аналитических методов, практически игнорируя современные. Избирая предметом язык, мы рассматриваем его грамматику, точнее, ее логико-числовые закономерности. Обращаясь к социуму, мы также заняты по существу его имплицитной "грамматикой" – что иное имелось в виду, когда осуществлялся подсчет социальных классов, политических течений, региональных ансамблей, геополитических блоков? Воспользовавшись терминологией М.Полани, это можно назвать неявным знанием, имперсональным и целостным по природе, которым человек обладает наряду с явным, личностным знанием и которое в силу своей неэксплицированности остается периферическим [254, c. 275]. Да, предложенный подход в свою очередь не исчерпывающ: 80% – это не 100. Но и не 20. Вероятно, со временем (уже за рамками книги) окажется целесообразным совместить "архаические" и новейшие установки. Однако прежде необходимо довести до кондиции оба эпистемологических компонента, ибо первый из них пока не достаточно разработан.

Число – протосмысл предметных представлений в различных областях. Оперируя единицами, выявляя их связь, удается многое узнать об организации и семантике социальных и культурных систем. Переход от абстрактного числа к концептам тех или иных дисциплин требует осмотрительности; порой, несмотря на видимую простоту, не удается застраховаться от ошибок, особенно когда имеем дело с прогнозами. В самом деле, арифметика ахронична, однозначна по результатам и оттого в равной мере пригодна для анализа как прошлого, так и будущего. Зато не всегда однозначен акт опредмечивания единиц, т.е. облечения их в плоть конкретных понятий и стоящей за ними реальности. В частности, логико-числовые законы не полностью детерминируют даже конечные, устойчивые состояния соответствующих секторов культуры и социума, оставляя люфт для варьирования, задавая паттерн, но не расставляя всех акцентов. Последнее – компетенция прикладных наук, вопрос их такта и интуиции. По-видимому, и само общество, будучи образованным и оттого выступая в качестве своего рода "счетной машины", сохраняет за собой возможность определенного выбора, например, заменяя одну единицу другой, более или менее эквивалентной, а не то и – обычно в не очень важных для себя ситуациях- отступая от математически строгого правила. Именно по этой причине термину "законы" мы предпочли слово "закономерности". В связи с чем, возможно, допустимо позаимствовать красивую дефиницию у одной из паранаук, астрологии: "Звезды предупреждают, но не приказывают", – сходным образом "предупреждают" и арифметические закономерности, на сей раз, однако, с большей степенью обоснованности и достоверности, т.к. процесс подчиняется вполне реальным и верифицируемым факторам.

Упомянутая особенность применения логико-числового подхода роднит его со старой, досайентистской рациональностью: несмотря на математизацию, речь не идет о точной науке наподобие физики, химии, исчисляется не предметная реальность, а смыслы. Впрочем, и сама математика имеет предметом поле точных смыслов, и потому, во-первых, ее иногда называют "беспредметной" наукой (из-за отсутствия "материального" объекта) и, во-вторых, она становится аппаратом совершенно разных наук, с разными вещественными предметами ("универсальность" математики). Предложенный метод специфичен лишь в том, что в его прикладном аспекте не происходит полного перехода от смыслов к их денотатам: мы исследуем социальные и культурные реалии не как таковые, объективно и в качестве эмпирических данных, а преимущественно их семантику, т.е. проекцию на сознание (с тем же правом можно утверждать, что в роли самостоятельных изучаются формы явлений, более или менее автономные от их содержаний). Перед нами определенная смесь, или взвесь, точных и гуманитарных наук, вернее реконструкция состояния до их разделения. Естественно, в данном случае игнорируется противопоставление наук о "мертвом" и о "живом" (математику современные гуманитары нередко квалифицируют как науку о "мертвой" природе, с чем сами математики вряд ли согласятся) или, в более новой транскрипции, наук о природе и о духе (прежде, пока не была "механизирована" природа, она также считалась причастной "духу" – в гилозоистическом варианте или в роли творения ).(1) Но разве не соответствует подобному синкретизму общество в целом, самые первые, фундаментальные представления каждой из отраслей, разве допустимо пренебрегать комплементарным детским, школьным уровнем понимания? Обучая арифметике, в школе нас наделяют способностью и привычкой отождествлять себя с некиим искусственным субъектом, смотреть его глазами, занимать по отношению к миру особую – "объективированную" – позицию (позицию считающего). Исчезает ли в нас в дальнейшем подобный субъект, ракурс взгляда? Со временем нами осваиваются более сложные истины, но они нанизывается на исходные как на красную нить. И еще: массовый человек склонен перетасовывать, "приводить к общему знаменателю" в своей голове информацию из естественных и гуманитарных областей, используя перекрестные аналогии и термины и зачастую считая "мертвыми", "схоластическими" как раз гуманитарные знания и социальные институты (ср.: государство или бюрократический аппарат как "машина") – в отличие от "живого" телевизора, компьютера или чутко реагирующего на отношение к себе автомобиля (у этих устройств есть персональный "характер"). Обыденное сознание, как некогда магическое и натурфилософское, также оперирует сквозными смыслами – вопреки позиции узких специалистов.

Сходство с архаической установкой наблюдается и по другим критериям. Среди них – определенная "статичность". До Нового времени не было принято исповедовать историзм, принципиально ахронична, как сказано, и арифметика. В свою очередь, наша модель не содержит в качестве явного параметра время. Не покажется ли ложным подобный подход, особенно в случае современного, динамичного общества? – Такой упрек бьет мимо цели, ибо все дело – в выборе ракурса взгляда.

Ныне принято ставить акцент на динамизме, на преходящих аспектах действительности, а ведь инварианты никуда не исчезли. К примеру, динамичен ли стереотип? – Один из них сменяется другим, каждый в процессе функционирования претерпевает известную эволюцию. В этом плане стереотип динамичен. Но является ли он динамичным по существу и строению, будучи взятым на каждом этапе, где сохраняется его идентичность, т.е. когда перед нами один и тот же стереотип? – По определению, нет. Значит, рассматривая стереотипы, которыми полна любая предметная область (политика, наука, искусство), под данным углом, от изменчивости допустимо отвлечься.

Названной чертой обладают не только стереотипы. Под знаком конечности и окончательности пребывает любой научный концепт – в противном случае им просто не удастся воспользоваться. Так, физики составляют для описания динамических случаев уравнения, содержащие определенное количество членов, выражающие исчерпывающий баланс отношений между ними. При этом переменные выступают в качестве заданных, пусть не по величине, а по смыслу. Таковы и гуманитарные объяснения, поскольку окончателен и конечен, "эсхатологичен" сам акт понимания.

Особый разряд – когда изучаются в принципе завершающиеся, так называемые терминальные, процессы. Формирование стереотипов – один из примеров, и, скажем, канонизации схемы трех ветвей государственной власти предшествовала страстная дискуссия просветителей о необходимости разделения полномочий между королем и парламентом (n = 2, М = 3 ). Терминальным, однако, может быть не только интеллектуальный, но и пребывающий под его крышей реальный процессс. К началу 1960-х гг. мировое сообщество разделилось на Запад, Восток и "неприсоединившийся мир" – таким был итог Второй мировой и начала холодной войны, многообразных событий на политической сцене; за каждой из единиц стояли политические и экономические организации. Спустя тридцать лет этот порядок подвергся ревизии, но внутри данных исторических рамок правомочно констатировать устойчивость, или "статичность".

Существуют процессы, завершение которых по существу гарантировано. В главе 2 в роли таковых выступят революции в массовых социумах. До сих пор любая из них рано или поздно приходила к концу, и общество вступало в постреволюционную, относительно стабильную стадию. Что воспрещает занять соответствующую исследовательскую установку, исследуя в первую очередь промежутки между революциями и ведя счет предшествующим революциям как данным, как завершенным? Вскоре увидим, что из этого получится. В еще большей мере терминальность присуща избирательным процессам, ведь каждая из предвыборных гонок неизбежно заканчивается назначенным на определенную дату голосованием и подведением его итогов – это тема третьей главы.

Таким образом, в ряде случаев время как таковое удается вывести за рамки модели, что отнюдь не противоречит свойству динамичности. На том же основана возможность политических прогнозов. Арифметике безразлично, что просчитывать – прошлое, настоящее или будущее. Главное, что настоящие и будущие состояния некогда завершаются и могут быть рассмотрены "sub specie aeternitatis". Неважно, если эта "вечность", завершенность в настоящий момент отсутствует, во внимание принимается не столько фактическая, сколько логическая завершенность.

Последняя находит свое выражение в специфическом качестве исследуемого объекта – будь то культурный концепт, социальная или политическая структура, – а именно в его внутренней обязательности. Ее наличие или отсутствие в реальной системе обычно ощущается интуитивно. Так, сразу воспринимаются в качестве "обязательных" представления о "Третьем Риме", трехмерном физическом пространстве, наборе грамматических лиц или периодизации Древность – Средневековье – Новое время (см. раздел 1.3). Другим случаям, напротив, даже если есть возможность считать, недостает адекватного обязующего духа – вспомним, например, о совокупности падежей существительных. Последняя исторически изменчива, конвенциональна, изменяется от языка к языку: в современном русском 6 падежей, немецком – 4, английском – 2, венгерском – 36, абхазском – в районе шестидесяти. Такие системы не удовлетворяют какому-нибудь из ранее сформулированных требований, в частности сквозной логической связности, простоте (см. раздел 1.2), и оттого не поддаются расчету, по крайней мере посредством использованной модели. Аналогично, лишено перспектив пытаться подменить автономную, внутреннюю логическую обязательность какой-либо разновидностью внешней: будь то авторитет и традиция (7 металлов, 7 планет) или область эмпирики (планет на самом деле 9 или, согласно последней гипотезе астрономов, 10). Подобные источники обязательности выводят подчиненные им представления из сферы имманентной элементарно-математической необходимости и, если не подкрепляются-таки изнутри, то не служат достаточной базой для проведения вычислений. Впрочем, встречаются прецеденты, когда происхождение определенных образов и концептов первоначально восходит именно к внешним источникам, скажем к голой догадке, подражанию и заимствованию, но впоследствии в них все же обнаруживается строгая логика. Так, четверки – 3 + 1 – главных героев романов Дюма ("Три мушкетера"), Достоевского ("Братья Карамазовы"), Ильфа и Петрова ("Золотой теленок") имели множество древних прообразов – см. весна-лето-осень-зима, восток-юг-запад-север и др., – запечатлевали новейшие стереотипы эпохи: релятивистское пространство-время, структура блоков двух мировых войн, Крымская война или (см. главу 2) продукт революций 1848 г. в Европе. Широкий ассоциативный контекст не препятствует здесь наличию точного логического стержня, а факт его безотчетности вполне отвечает статусу бессознательного.

Применительно к антиципативной возможности долженствование в социальных и культурных системах нередко связано с так называемыми "самосбывающимися прогнозами". Таковые встречаются в экономике, пребывающей на границе материального и психологического миров, и, скажем, на курс национальной валюты влияют не только состояние производства и сбыта, объем денежной массы и т.п. объективные факторы, но и общественные ожидания (падения или роста). В еще большей мере психологические моменты сказываются на политических и культурных процессах, зачастую оказываясь основными. Упомянутое долженствование и привносит в коллективные настроения обязующую силу, когда оказывается, что создаваемая обществом реальность не в состоянии отступить от диктуемых форм: ожидания и их результат тавтологически совпадают.

Надеюсь, после множества приведенных примеров читатель научился ориентироваться в пространстве реальных семантических систем и отделять зерна от плевел. Долженствование архаической рациональности еще не отличалось тем духом безличной (и "бездушной") абстрактной необходимости, который она стяжала впоследствии. Уже в такой простой операции как счет латентно пребывает определенная доля условности, поскольку суммированию подлежат хотя и разные, но логически однородные предметы, и меру различий и сходства приходится определять "на глазок". В связи с чем уместно вспомнить об одном из высказываний Хейзинги: на дне всякого серьезного суждения присутствует осадок проблематичности, "любое высказывание решающего суждения признается собственным сознанием как неокончательное. В том пункте, где суждение колеблется, умирает понятие абсолютной серьезности" [361, c. 239] и, следовательно, вступает стихия игры. В нашем случае вариативное, игровое начало особенно заметно, поскольку речь идет о комбинаторных, перестановочных операциях. Сочетание долженствования и игры придает числовой организации известный "гуманитарный" оттенок (ср., скажем, различие между научной необходимостью и судьбой). Ее, числовой организации, работа на гуманитарном материале (культура, общество) лишь подчеркивает данное обстоятельство, ощутимое и интуитивно: читатель, вероятно, почувствовал, что, например, количество ведущих персонажей в романе или региональных ансамблей в Европе – по своей модальности не совсем то, что число нуклонов в атомном ядре или планет в Солнечной системе. Архаическая рациональность инсталлирована в новое бессознательное, и математические представления используются отчасти "метафорически", ср. [222, c. 19].

Еще в древности образованный класс активно использовал формообразующую силу числа; в Новейшее время переживание и проживание комплексов, так или иначе родственных счету, числу, превратилось во всеобщее достояние, как и привычка объединять счетные объекты, понятия в своеобразные компактные группы, симплексы. Вместе с массовой образованностью, секуляризацией, отказом от авторитета традиций скачкообразно возрастает степень рациональности культуры и общества, числовые закономерности все более подчиняют себе и сферу политики. Без преувеличений, число, относимое некогда к natura naturata (созданной природе), превратилось под напором всевозрастающей виртуализации в natura naturans (творящую, действующую природу). Тот факт, что гуманитарные и социальные науки, как, впрочем, и естественные, исполняют в значительной мере коммуникационную функцию, в свою очередь увеличивает вес простейшей рациональности в представлениях о культуре и обществе. Чем более активно гуманитарии и социологи открещиваются от такого рода закономерностей, с тем большей степенью бессознательности, автоматизма они действуют. Вообще, сайентистам и прогрессистам присуще сосредоточиваться на открытиях каждой новой эпохи, подчас забывая о том важном, что они закрывают, утрачивают. Не стала исключением и числовая мудрость зари нашей цивилизации, средневековья и Возрождения, которую выплеснули вместе с грязной водой адепты новых течений вместо того, чтобы перевести ее на адекватный современному контексту язык. Она квалифицируется как наивная, тогда как наивность, если ее не признавать за собой, возводится в квадрат. И еще: если справедлива гипотеза, что мы стоим на пороге очередной радикальной смены научных парадигм, тем более целесообразно произвести инвентаризацию, выявив то, что выдержало испытание тысячелетиями.

Сказанное – не достаточное объяснение, почему числовые закономерности вытесняются за порог актуальной культуры. К списку причин следует, по-видимому, добавить и следующую. Как мы уже убедились, и в обыденности, и в науках ряд симплексов играет роль первичных, далее не анализируемых представлений или имагинативных конструкций. Подобно еще одному продукту коллективного бессознательного, символам,(2) они возникли стихийно и впоследствии работают автоматически; с опорой на них строятся предметные знания, систематизации. Если спросить у говорящего, почему он использует именно три грамматических лица или три времени, он будет поставлен в тупик и в лучшем случае сошлется на очевидность или школьный учебник. Трехмерность пространства проиллюстрируют с помощью пальцев. Выяснение предпосылок логического деления проблематизирует то, что прежде было выведено из зыбкой зоны условности и вопросов, т.е. деавтоматизирует автоматическое. Такая процедура не безобидна, ибо сродни выдергиванию стула, на котором сидишь, и человек, по всей видимости, инстинктивно воздерживается от столь чреватого акта. Коль все же мы отваживаемся на него, техника безопасности мышления требует, чтобы на место прежней – "выдергиваемой" – концептуальной опоры была подставлена другая. С этим, кажется, все в порядке: числовые и комбинаторные операции первичнее и древнее любого из канонических предметных представлений (той же модели трехмерного физического пространства, научной грамматики языка и т.д.). Подобные операции тоже в конечном счете не обоснованы, будучи, как и язык, тавтологическими, поясняющими сами себя. Остается разве что воспользоваться старым советом Б.Рассела: хотя наша рациональность не обоснована, наш долг состоит в том, чтобы действовать так, как будто она обоснована, – и удовлетворяться тем, что уменьшается "сумма необоснованности", т.к. необозримое многообразие предметных стереотипов заменяется унифицированной моделью.

Неохваченным остался психологический "хвост" – сила привычки: ведь для того, чтобы соответствующий концепт работал автоматически, он должен быть неоднократно повторен. Упомянутые предметные представления заведомо удовлетворяют этому условию, тогда как их объяснения еще не вошли в плоть и кровь. Проблему можно решить выработкой новой привычки, потому, в частности, выше было приведено так много примеров. Для простой иллюстрации модели это количество явно избыточно, но для создания наезженной колеи, для решения суггестивной задачи вариативное повторение нелишне. Как на аналогию, можно сослаться на количество упражнений, потребовавшихся в детстве, чтобы научиться считать и писать или собирать из кубиков те или иные конструкции.

Предложенный подход невольно задел еще одно обыкновение современных наук, а именно их эмпиризм и детальность. Негласной предпосылкой этих наук служит гипотеза: чем больше собрано фактической информации о всех обстоятельствах того или иного процесса (социального или культурного), тем более полным и верным становится знание. Для прогнозирования состояний столь заведомо сложных систем значения характеристик должны быть взяты во времени. О сложном – исключительно сложно, но и это не предоставляет гарантий достоверности составленных прогнозов, особенно долгосрочных. Читатель, вероятно, заметил, что мы исходили из диаметрально противоположного.

Причиной ненадежности нам кажется именно сложность и стремление входить в детали каждого из промежуточных состояний. Рациональное бессознательное, напротив, является в сущности простейшим. Поскольку трудно предположить, что в обозримой перспективе социум перестанет быть образованным или кардинальным образом изменится характер образования (например, перестанут учить считать), постольку названное рациональное сохранит свою силу и в будущем. О сложном, оказывается, можно судить и совершенно просто, но для этого следует воздержаться от попыток вникать во все детали. Приходится отказываться от анализа переходных состояний в пользу конечных, а в рамках последних – от многих нюансов, обращая внимание главным образом на логический каркас. Так, занимаясь вопросом о лицах местоимений, мы интересовались только их конечным числом, закрепленным александрийской грамматикой. Эмпирический и исторический путь, используемый в современных науках, завел бы в полный тупик. Подход к количеству лиц через эволюцию языка столкнулся бы с практической невозможностью собрать необходимый набор фактических данных, с фантастической сложностью обобщения сомнительных по достоверности данных по разным языкам. Столь же малоперспективными выглядят варианты методически сходных политических прогнозов, особенно долгосрочных.

Наш подход перекликается с ясперсовской констатацией наличия "неисторического в истории", т.е. регулярно повторяющейся каузальности [404, c. 242], и в чем-то подражает досайентистским спекуляциям – с той разницей, что от эмпирической основы он не отказывается. Во-первых, эмпирической базой служит элементарно-математическая образованность современного социума, во-вторых, так или иначе верифицируемыми оказываются и выводы. М.-Л. фон Франц указывала, что если нечто забывается на продолжительное время, то возвращается оно уже в измененном виде – более развитом или, напротив, регрессировавшем [349, c. 280]. Логико-числовой метод был надолго забыт репрезентативной наукой, но за этот латентный период он подвергся прогрессу, а не регрессу, т.к. его значение вместе с переходом ко всеобщему образованию и технологической эре лишь возросло (математический формализм относят к одной из разновидностей техники, технологии). Другой вопрос, что наука не всегда хочет признаваться в слишком элементарном происхождении своих центральных положений и в духе собственных ценностей предпочитает утверждать, что, скажем, деление на каменный-бронзовый-железный века обязано обстоятельному анализу обширного исторического материала. Аналогичную позу принимает и антипод науки, мистика, полагающая, например, свое учение о третьем царстве плодом боговдохновенных прозрений, но никак не тривиальным (вдобавок условным) рациональным соображением. Любая из отраслей знаний, базирующаяся на дистинктивной (различительной) функции, тем самым апеллирует к силе числа. Если при этом не наблюдается отказа от здравого смысла, простейшей логики, подведомственность числовым закономерностям гарантирована. В частности, трудно не согласиться с замечанием В.Б.Иорданского, что с древности "общественная мысль стала подчинять числовым моделям композицию вообще едва ли не всех своих творений. Во всяком случае, в архитектурных произведениях, в поэзии и сказках, в музыке и танцах, как правило, легко выявляется числовая основа их структуры, их внутреннего ритма" [141, c. 42].

Из характера предложенного метода вытекает и такая частная деталь. Если современная политология, социология, культурология всякий раз считают удачей открытие каких-то ранее неизвестных фактов и свойств своего объекта, а новые факты – основа новых выводов (установка на новизну), то наша установка прямо противоположна. Для выводов нам требуются не просто известные, а общеизвестные факты, трюизмы – по крайней мере для круга причастных заинтересованных лиц. Так, занимаясь политическими структурами, мы апеллировали к фактам, которые знакомы и подростку, которыми усеяны школьные курсы, романы и потоки масс-медиа. Коль социум современной эпохи является массовым, коль политика не обходится без сознания масс, материалом формообразования служит их достояние, т.е. общеизвестное. Чем близки русский и украинец, немец и австриец и что каждую из этих пар отличает от казаха или француза, средний человек уверен, что знает. Эти знания и эта уверенность представляются более непреходящими и важными, чем очередная журналистская сенсация или новейшая научная информация об очередном шаге Кремля или рейхстага, выкладки рафинированных аналитиков. Мы работаем, повторим, внутри главной, 80%-ной доли реальности, а она подвержена крайне медленным изменениям и к тому же представляет собой самосогласованную рациональную систему. При этом систему предельно простую, ибо примитивность – атрибут сознания масс, в конечном итоге и масс-медиа. Роль исследователя в таком случае заключается в наведении элементарного порядка, в систематизации того, что все знают и без него. Трудно назвать новостью выявляемые числовые структуры – подспудно они прекрасно известны, ведь во всякой науке, культуре и обществе существуют не только явно высказываемые положения, но и подразумеваемые. Говорить о последних необходимо, ибо в охоте за новизной, в искусственных построениях политики и ученые порой забывают о непреложно-простом, сами того не ведая покушаются на негласные устои существующего социума, его идентичность и тем самым увеличивают издержки развития.(3) Помнить о рамках возможного, об инвариантах нелишне.

Упоминание об инвариантах заставляет вновь вернуться к привычкам, т.к. ряд элементарно-математических понятий и действий, несомненно, попадают в круг таковых. Привычка зачастую заменяет собой понимание, как узнавание (знакомого) заменяет знание. В ходе многократного повторения арифметических представлений и их эвфемизмов они обрастают живыми ассоциациями и приносят заметное удовлетворение: нас понимают и принимают. Акт подражания исключительно важен в социо-культурных процессах. В рамках традиционного, донаучного (т.е. до Древней Греции, а потом до Ренессанса) знания не требовалось доказательств – было достаточно сослаться на авторитет реального или мифологического Учителя. Этот момент не исчез и в жизни современного социума: мы пользуемся, скажем, некоей идеологемой только потому, что слышали ее по TV и в этом с нами солидарен сосед. Но сказанное не снимает вопроса, почему одна идеологема подхватывается, овладевает умами и сердцами, а другая отторгается и угасает. Мы выделяем в этом явлении рациональное измерение, наличие или отсутствие логического стержня, т.е. выясняем, подтверждает или, напротив, опровергает идеологема саму себя. Хотя не следует сбрасывать со счетов и эмпатический, суггестивный аспект: ведь мы имеем дело не столько с доказательностью, обоснованностью, сколько с убеждениями, обязанными, в частности, количеству "рекламных" повторов. Как бы там ни было, в Новейшее время принято полагаться на собственный разум, реагировать на критику, и явные логические противоречия по существу приговаривают общественные концепты к скорому разрушению. Несмотря на прогрессивность современного социума, на быстроту перемен, он опирается на более глубокий, более незыблемый, чем прежде, фундамент – элементарное рациональное, имеющее дочеловеческие корни.(4) "Омассовление", демократизация, рост коммуникаций придают этому феномену тотальный характер: мы заражаем друг друга простейшими истинами поверх и помимо государственных, социальных, дисциплинарных границ, чем проще – тем безусловней, тогда как истины сложные большей частью не переступают порога кафедр и специализированных конференций. На этаж выше осуществляются вариации, например, солидарные переходы от М = 3 к М = 4 или обратно, однако и они зиждутся на той же почве. "Привычка – вторая натура", и мы строим "вторую природу" – культуру, общество – согласно врожденной и благоприобретенной привычке к простейшей рациональности. Соответствующие идеи давно овладели массами, превратившись тем самым в материальный фактор; каждый существенный акт идентификации и самоидентификации осуществляется в названных рамках, придавая числу экзистенциальную силу. Даже новое изобретается на той же интеллектуальной и имагинативной платформе. Кто или что в состоянии изменить подобную ситуацию и способны ли радикально повлиять на нее самые свежие новости? Другой вопрос, что коллективному бесознательному зачастую не сразу удается подняться до последовательного даже самого элементарного рационального уровня, и тогда ему приходится искать решения имплицитных (представленных в разделе 1.2) уравнений путем более или менее случайных аналогий, проб и ошибок (чему соответствует упомянутая бессознательность – как самих уравнений, так и процесса их решения), проходя через череду в конечном счете неприемлемых положений, например политических. Впрочем, и в самой математике метод итераций (последовательных приближений) признан одним из законных, в любом случае главный критерий – логическая оправданность конечного результата, чтобы концы сходились с концами.

Выше упоминался факт теоретической нагруженности впечатлений, с ударением на "теоретическую нагруженность", но справедлива и инверсная акцентировка: с учетом "переживания истины" сами коллективные эмоции текут по давно проложенным теоретическим знанием руслам. Когда приходит время, чтобы общество изменило свою структуру, возникает настоящая психическая эпидемия, и в самых разных областях культуры и социальной организации практически синхронно формируются одни и те же паттерны (см. выше: в литературе, физике, политике, истории, философии"). Когда упоминают, например, новые страхи, обычно обращают внимание на их техногенность и техноморфность: страх ядерной войны, экологической катастрофы, НЛО, СПИДа, – то же относится и к коллективным утопиям: всеобщее благополучие, которое сулит технический прогресс. Но с неменьшим основанием можно отметить преломление даже иррационального сквозь призму образования и, не в последнюю очередь, элементарной математики. Число организует жизнь общества изнутри, посредством сознания и эмоций его членов (для более тщательного обоснования стоило бы, вероятно, взять утверждение Т.Адорно: "У общественного целого нет собственной жизни поверх жизни составных частей, из которых оно само состоит" [417, S. 599]). Критичность современного человека препятствует долговременной реализации вариантов, кричаще противоречащих простейшей логике.

В настоящей главе проанализирована лишь одна из разновидностей числовых закономерностей, опирающаяся на небольшой подраздел элементарной математики. В частности, полугласно была использована предпосылка взаимозаменимости (фунгибельности) составных частей. Взаимозаменяемы единицы в процессе счета, т.к. они идентичны друг другу. Среди вариантов комбинаторных операций также был выбран тот, который предполагает независимость результата от порядка следования элементов: сочетания, а не, скажем, размещения. Подобная предпосылка по сути заложена во множестве действующих представлений: так, например, модель трехмерного пространства предполагает, что разные измерения эквивалентны друг другу. Гипотезы фунгибельности зачастую придерживалась и древность, но в эпоху масс, в эпоху образованных обществ она превратилась в сквозную, захватив даже отношение к человеку. В общих вопросах современное мировоззрение отдает предпочтение функциональному ракурсу, в рамках которого господствует взаимная заменимость, и, как правило, оставляет за скобками уникальность, личностную незаменимость. Под такую шапку попадает и свободный выбор торгового партнера, его легкая и быстрая смена – вместо прежних длительных экономических связей с "данными Богом" соседями или традиционными, "от отцов", клиентами, – и демократический выбор партий, правителей. "Не боги горшки обжигают", и, мнится, чистильщик сапог или кухарка вправе претендовать на высший государственный пост. С момента отмены сословий человек превратился в хозяина своего социального положения (рост социальной мобильности). Свободная вариация вторглась и в институт брака: супружеские пары образуются и распадаются добровольно, перегруппируясь без серьезных препятствий. Подобной ментальности вполне соответствуют и задействованные в модели понятия. Одна из альтернатив, также не чуждая нашей культуре, вынесена в Приложение (Приложение 2), однако с ним целесообразней знакомиться вместе с третьей главой.

Сказанное не исчерпывает списка попутных проблем, возникающих в связи с применением элементарно-математических методов к вопросам культуры и социума, но книга еще не закончена. Две следующие главы позволят точнее понять, с чем, собственно, мы столкнулись.

1 См., напр., у Дж. Бруно: "Природа – это деяния Бога в вещах".

2 Как и символ [218, c. 17], число пребывает на стыке ноуменального и реального, горнего и дольнего. По словам С.С.Аверинцева, "сама структура символа направлена на то, чтобы погрузить каждое частное явление в стихию "первоначал" бытия и дать через это явление целостный образ мира" [5]. Аналогично, к стихии "первоначал" апеллирует и число – к началам если не бытия, то мышления.

3 Росту издержек способствуют и особенности новейшей культуры, в первую очередь ее гуманитарного и социального секторов. По словам Деррида, если модернистский проект еще претендовал на универсальную картину мира, рассчитывал, что ему удастся охватить, присвоить этот мир, то постмодернистский свободен от такой иллюзии. Ситуация напоминает картину с Вавилонской башней – та же разрозненность. Противовесом концептуальной дробности, антихолистичности высокой культуры, фрагментарности специализированных дисциплин служат восходящие объединительные тенденции на массовом уровне: унифицированность стандартов образования, планетарная клишированность поп-культуры и поп-сознания. В философии ХХ в. общепризнан факт "теоретической нагруженности впечатлений", т.е. восприятия реальности сквозь призму заранее известных теорий. В последние десятилетия реальность еще более виртуализировалась, т.к. знание о ней мы черпаем не столько из собственного опыта, сколько из сообщений, средств массовой информации, которые и сами "теоретически нагружены". Такая "нагруженность", следовательно, "закольцована", возведена в квадрат, причем в первую очередь речь идет не о сложных теориях, а элементарных. Профаны в целом, таким образом, не страдают шизофренией интеллектуалов, для них этот мир стал только более постижимым, универсальным. И поскольку именно они в конечном счете делают погоду в современных обществах, остается дать специалистам толстовский совет "опроститься", не слишком мешать естественному ходу событий.

4 Ср. высказывание одного из Нобелевских лауреатов, Е.Вигнера: "Я убежден, что в эпистемологических дискуссиях полезно отказаться от представления об исключительно высоком положении человеческого интеллекта на абсолютной шкале. В ряде случаев полезно рассматривать достижения, доступные и при уровне развития, свойственном отдельным видам животных" [73, c. 195].

Начало формы

Конец формы

Социально-политические революции индустриальной эпохи, хотя и разражаются порой неожиданно, как гроза, хотя и кажутся многим прорывом неуправляемых иррациональных стихий в дотоле заведенный порядок, тем не менее являются правилом, а не исключением, ибо ни одной из мало-мальски развитых стран их не удалось избежать. Вступив в эпоху масс, социумы переживают регулярные или спорадические взрывы в экономике, технике, науке, искусстве и т.д., но в данной главе сосредоточимся на политической сфере. Последняя достаточно автономна, и воздействия на нее процессов в других областях (например, смена технологических ступеней) в основном не будут рассматриваться. Синхронно с открывшейся полосой политических революций наблюдается экспансия светского просвещения, нетрадиционной трудовой деятельности, в связи с чем скачкообразно растет коллективная сознательная и бессознательная рациональность.

Политические революции, по определению, разрушают прежний порядок, создавая на развалинах новый. Они всегда – дестабилизация, непримиримый конфликт, когда затруднительно предсказать победу одной из сторон. Если начало революции так или иначе поддается аналитическому предвидению (констатация революционной ситуации, кардинальных социально-экономических антагонизмов, присутствие субъективных предпосылок), то ее протекание и развязка то и дело посрамляют прогнозы. Причин тому много.

Во-первых, вообще под дискурсивное описание подпадают только сбалансированные в своих конструктивных аспектах процессы. Без этого не составить модели, не обнаружить инварианты и, значит, не удастся аргументированно судить и о будущем. Глубокая дестабилизация же препятствует формулировке транзитивных условий. Революция как событие обычно считается девиацией, производит на современников впечатление хаоса, иррационального приступа, что подтверждается противоречащим принятым нормам поведением активных участников. Отождествление с царством хаоса заведомо исключает внятные выводы, если не считать таковыми трюизмы о неприемлемости насилия.

Во-вторых, современники революций волей-неволей психологически вовлекаются в происходящее, сближая собственную концептуальную позицию с позицией одной из сторон, что означает идеологизированность. Последняя – смесь рационального и эмоционально-волевых предпочтений, что, конечно, противоречит "бесстрастности", которой пристало бы обладать теоретику. Не исключение и историки, которые настолько "вживаются" в свой предмет, что даже задним числом грешат против объективности, склоняясь к избранным идеологическим краскам (выдаваемым за "позицию" автора).

В-третьих, как сказано, революция – радикальное изменение, т.е. на ее входе действует один порядок, доминируют одни общественные критерии, а на выходе – другие. Если рассматривать сам ход революции, ее "тело", остается неясным, что брать в качестве методического инструмента: первые, вторые или нечто третье. Нередко на роль такового назначается позиция победителя: его подход, мол, на деле доказал свою правоту. Когда после очередной революции бывший победитель попадает в побежденные, его историческая правота оказывается "в конце концов" опровергнутой. Еще свежи в памяти отечественного читателя пропагандистские картинки вооруженной единственно верной теорией и уверенно ведущей сквозь коллизии революции и Гражданской войны коммунистической партии, а затем, спустя 70 лет, ниспровержения этого "изначально лживого и неправедного тирана". Где верх берут либералы, там господствует их доктрина, преобладают их трактовки. Очевидна несостоятельность такого подхода, более напоминающего суггестивные акции, "промывку мозгов", чем научность, и явно непригодного для прогнозов.

В-четвертых, революция, как острый кризис, заставляет участников и свидетелей волноваться: враг силен, исход выверяется на тонких весах, результат до последнего момента неясен. Неясность – антипод как рациональности, так и прогностичности. При этом, поскольку во всякой политике задействованы волевые, эмоциональные факторы, групповые и личные представления, в момент революции же – особенно, постольку последняя "витализируется", ее исход кажется если не совсем случайным, то его объективная обусловленность адресуется чему угодно – сопряженным, но посторонним вещам: экономической ступени, социальным раскладам, характеру культуры, талантам и поведению лидеров, – но в объективности и рациональности отказывается сфере политики как таковой. Так собственное незнание выдается за неопределенность по существу.

Перечень причин можно продолжить, но в любом случае за ним стоит гипотеза об исключительной сложности, многофакторности революции как процесса, которые и ответственны за непредсказуемость. В подтверждение подобного отношения к революциям в последние десятилетия из естественных наук заимствовано понятие бифуркации, т.е. разветвления траектории возможного движения или развития. Вместе с "безобидным" термином в политологию переносится и его контекстуальный антураж, присущий неравновесной термодинамике, синергетике. Принципиальной вариативности, индетерминированности соответствует и пестуемое представление о принципиальной открытости социального будущего и, следовательно, его коренной зависимости от нас, ныне действующих, что согревает мыслью о собственной значимости и исторической свободе, которую ничто у нас не в силах отнять.

Как и обещано в первой главе, здесь будет опробована прямо противоположная установка. Согласно историческому опыту, любая из политических революций рано или поздно заканчивалась, и общество возвращалось к хотя бы условной стабильности (эволюции или стагнации). Вместе с тем сходила на нет феерия иррациональности, неопределенности: политическое устройство в эпоху относительно образованных обществ непременно опирается на артикулированые рациональные начала. Рациональность, собственно, не гибла и в горниле революций, ибо революции эпохи масс тем и отличаются от "слепых" бунтов предшествующих столетий, что всякий раз прибегают к связным систематизированным формулировкам поставленных целей. Подобному свойству не чужда каждая из противоборствующих сторон – и пропаганда нового, и контрпропаганда. Народные массы ставятся перед контрастными альтернативами, которые эксплицитно апеллируют и к рассудку. Таким образом, все же удается найти транзитивное качество, присущее как революциям, так и промежуткам между ними, и это качество – рациональность, определенность. Если принимать за точки отсчета не сами революции, а состояния после них, данное утверждение тем более справедливо.

Упомянутая рациональность своеобразна. Тематику составляет, напомним, эпоха масс, когда именно этот актор превратился в творца истории, включая историю политическую. Без активного участия или, как минимум, санкции масс невозможны ни общественный порядок, ни революция. В таком случае тотальная рациональность может быть разве что наипростейшей, ибо большинству изыски невнятны. Эта предпосылка пребывает в явном противоречии с вышеупомянутой гипотезой о сложности социума и революций, но признаки простоты и сложности – не следствия фактов, а принадлежат к классу установочных. Здесь принимается установка простоты, именно на такие закономерности нацелен наш поиск; посмотрим, что в дальнейшем отсюда получится.

Из рациональности и простоты – читатель вправе вспомнить о роли простейшей рациональности, см. Предисловие, – вытекает еще одна черта коллективного сознания и его политических плодов: детерминация. Свобода имеет четкие ограничители, в частности, ни одна из влиятельных партий, ни одно из государств новейшей истории, несмотря на многообразие конкретных позиций, не в состоянии сколько-нибудь длительно пренебрегать элементарными логическими истинами. Солидарная верность последним диктует определенные исторические закономерности, действующие с неизбежностью шестереночной передачи, независимо от специфики стран и цивилизаций. Да, в момент революции перед обществом распахивается пространство выбора, но действительно ли выбор абсолютно свободен или все же заключен в известные рамки?

Как и в первой главе, речь пойдет о тривиальных структурах. На сей раз, однако, не синхронических, а диахронических, т.е. взятых в хронологической последовательности, конкретнее – в последовательности революций как маркеров. Вновь в центре внимания окажутся не детали происходящего (они в самом деле чрезвычайно вариативны, непредсказуемы), а интегральная семантика результатов. В круг второстепенных при подобном подходе попадает даже "деталь", обычно считающаяся самой важной, – выявление победившей и побежденной сторон, выяснение коллизий их схватки. В разных случаях верх одерживают различные политические силы, но по признаку верности элементарным логическим истинам все они – независимо, повторим, от страны и от времени (в границах эпохи масс) – унифицированы. И значит, во многом объективными оказываются конечные итоги. Если угодно, по аналогии с прежним, предмет интереса – своеобразная грамматика революций, их линейного ряда. Каждый тезис должен быть проверен на репрезентативном эмпирическом материале. К счастью, дефицитом информации о революциях и их фактических результатах ни история, ни общественное сознание не страдают. Если факт детерминации подтвердится, это обстоятельство удастся использовать для прогнозов.

Итак, каждая революция есть конфликт, ситуация выбора между различными вариантами последующего исторического движения. Такие моменты кризиса, напряженной борьбы образно называют "развилками истории" или, как сказано, "точками бифуркации". Направление исторического и политического развития в этих точках подвергается расщеплению, что можно изобразить с помощью схемы:

Ситуация конфронтации, именно двойственного, а не более взвешенного тройственного и не более кратного выбора характерна для эпохи масс, для ее специфически партийного метода разрешения сложных интеллектуальных и ментальных проблем. Для решения судьбоносных вопросов общественного бытия здесь сколачиваются партии, блоки, лагеря – идея непременно должна овладеть массами, физическая борьба которых определяет исход того или иного решения. Для победы необходимо количественное, силовое (в кавычках и без кавычек) превосходство, поэтому речь всякий раз идет о большинстве, об овладении критической половиной и, соответственно, о бинарности выбора. Реальное многообразие активного выбора при этом оказывается если не мнимым, то по существу сводимым к двум "генеральным" направлениям, по отношению к которым все прочие представляются "линейно зависимыми", отличающимися друг от друга лишь по степени и способу комбинации черт двух главных альтернатив (всем членам общества предлагается непременно "определиться", т.е. занять позицию в системе координат, заданной этими двумя альтернативами). Зоны утраты однозначности поэтому и изображаются схемой 2-1.

Едва ли уместно вдаваться в детальный анализ указанной особенности, хотя для контраста можно сослаться, например, на исследование Н.И.Николаева [228]. Разрабатывая гипотезу так называемой "кириллической цивилизации" (термин – производная от кириллического письма), географически простирающейся от Сербии до Тихого океана, автор оперирует ситуациями тройственного выбора. Это и избрание Киевской Русью религии в "Повести временных лет", и русский витязь на распутьи, и историческая развилка второй трети ХVII в., для которой, согласно А.М.Панченко, характерно наличие трех главных альтернатив: западнической (позже петровской), грековосточной (впоследствии никонианской), самобытной (затем старообрядческой), – и др. Воздержимся от оценок, насколько адекватна подобная картина реальным процессам далекой истории, но для эпохи масс с ее количественным подходом (добиться большинства в вооруженной борьбе или на выборах) она, как сказано, нерелевантна. Так, скажем, хотя в Гражданской войне 1918 – 20 гг. в России задействованных сторон номинально было три: помимо "белых" и "красных", еще и "зеленые", – на деле ведущими были только первые две, тогда как крестьянские армии были плохо вооруженными и организованными, их действия нескоординированными, а главное – у них отсутствовала внятная идеология, программа и цель. Оттого в настоящем контексте предпочтение отдается схеме 2-1.

Сходной точки зрения придерживается и Ст.У.Ларсен, который, обсуждая политические и геополитические модели С.Роккана, замечает: "Значительная часть исторических "решений" и "изменений курса" действительно имеет форму выбора между "да" и "нет". Могут быть различные способы принятия решений, за каждым конкретным из них стоять любого рода высказанные побуждения, однако результаты во многом дихотомичны и необратимы" [174, c. 41]. Дихотомия проще трихотомии и более кратных делений и оттого аутентичнее эпохе масс, в особенности ее революциям; в ходе революции каждому из активных коллективных фигурантов все просто и ясно: "кто прав, кто неправ". Дихотомическому расщеплению соответствует схема так называемых Т-бифуркаций (см., напр., [122]), т.е. рис. 2-1, которая в дальнейшем и будет задействована. Наиболее элементарное обычно связано с архаическим, и, в частности, Пифагор утверждал, что в жизни есть три пути, разделяющиеся наподобие греческой буквы ипсилон (см., напр., [360, c. 484]). Перефразируя Паскаля: "Бог Авраама, Исаака, Иакова, а не бог философов", – мы намерены изучать революции рядового человека, улицы, масс, а не революции кафедр политологии.

Наряду с бинарностью выбора, традиционным демократическим, партийным обществам, как известно, присуще наличие трех основных типов политических сил: либеральных, консервативных, радикальных (вар.: социалистических). Совокупность трех элементов обеспечивает своеобразную полноту, см. раздел 1.3. Чтобы подготовить поле для демократической, партийной жизнедеятельности, одной бифуркации поэтому недостаточно. Эпоха масс и в данном случае решает проблему количественно – путем повторения точек бифуркации. Нетрудно заметить, что две следующие одна за другой подобные точки обеспечивают надлежащую тринитарность:

Это не означает, что основных партий (блоков партий) в социуме в результате становится три, а не две. Всякий раз главный выбор осуществляется между двумя. Как отмечалось в одной из статей [312], массовому социуму для устойчивости, относительной равновесности должна быть присуща приблизительная симметрия политического строения, т.е. в нем должно существовать четное число наиболее активных и влиятельных политических сил. В противном случае система приобретает черты нестабильности и/или насильственности. Однако после двух следующих одна за другой бифуркаций две реальные партии (два блока партий) приобретают свободу маневра, присваивая себе лозунги, программы, элементы идеологии не двух вариантов, а трех, сочетая в себе либеральные, консервативные, радикальные черты в области стратегии, тактики, методов, целей, идеологии.

Обратимся к области фактов. Великая английская революция, заключавшаяся в борьбе сторонников Долгого парламента с роялистами, разрешилась в результате диктатурой Кромвеля и реставрацией Стюартов. Потребовалась еще одна, так называемая "Славная", революция, чтобы Британия пришла к той политической системе, которой отвечала свободная партийная деятельность и которая наблюдается и поныне. Схема данных событий, таким образом, подпадает под рис. 2-2, где первая точка бифуркации представляет Великую английскую революцию, а вторая – "Славную".

В войне за независимость Америки от Британии историки справедливо обнаруживают набор признаков антифеодальной, антимонархической революции, ибо здесь решались не только патриотические, национально-освободительные, но и внутренне-социальные, внутренне-политические вопросы, преодолевались соответствующие конфликты. В свою очередь, в ходе Гражданской войны в США остро встала задача не только сохранения территориального единства страны, но и выбора последующего направления развития. При этом Юг выступал в качестве представителя аграрно-рабовладельческого – едва ли не по образцу античного Рима – уклада, а Север олицетворял индустриально-демократическую альтернативу. Таким образом, и в истории США обнаруживаются две главные точки бифуркации, см. схема 2-2, где первая точка, соответственно, есть Война за независимость, вторая – Гражданская война. В результате двух бифуркаций в США утвердилась та политическая система, которая присуща им до сих пор. За современными Великобританией и США закреплена репутация канонически либеральных буржуазно-демократических государств. Вопреки некогда ставшему расхожим мнению Черчилля: "Пропасть нельзя преодолеть в два скачка", – англосаксонский Запад преодолевал ее именно в два. Бросим беглый взгляд на результаты двух революций и в других странах.

Революция 1905 – 07 гг. в России, ставившая себе политически эмансипационные цели, имела важные, но все же ограниченные последствия. Провозглашен Манифест, появилась выборная Государственная Дума, легализованы партии, однако не введена конституция, практически отсутствуют приводные ремни от общественного мнения к решениям правительства. Позвоночник монархии, феодально-помещичьего, аграрного строя, хотя и приобрел б? льшую гибкость, но не получил переломов. В связи с чем вряд ли случайно, что в период очередного кризиса – на сей раз и мирового: 1 мировая война – в России состоялась еще одна, Февральская, революция 1917, т.е. произошла вторая бифуркация. По своим целям, задачам Февраль был вполне либеральным (либеральным в широком, а не узкопартийном смысле, т.е. в смысле той эры и того политического пространства, которые отпирают своим ключом либералы). Новый режим соответствовал, в общем, итогам вторых бифуркаций в Великобритании и США. Страна пользуется полным спектром политических свобод (печати, партий, шествий, собраний), под сенью Временного правительства идет подготовка к созыву Учредительного собрания, принятию конституции. Даже Ленин на том отрезке с удовлетворением признавал, что в России больше политических свобод, чем в любой европейской стране. Долго на этой ступени, как известно, удержаться не удалось, и через восемь месяцев начинается третья, Великая Октябрьская революция, в связи с чем необходимо одно замечание.

Как вытекает из сказанного, главное следствие двух появляющихся одна за другой точек бифуркации – установление такого политического климата, который, становясь осуществлением либеральных программ, расчищает почву для деятельности партий "традиционной" ориентации: либеральных, консервативных, радикальных. ХХ век, однако, представил прецеденты политических сил принципиально иного – "авангардистского" – сорта: коммунистических и фашистских (или нацистских). Принципиальное отличие нового класса партий от старого подчеркивалось в прежних работах, в частности [310], а также в разделе 1.4.2, здесь же существеннее другое. Количество актуальных типов политических сил оказалось в результате не три (либералы, консерваторы, радикалы),(1) а более. Соответственно, для поддержки такого политического, идеологического поля требуются не две бифуркации, а больше. В тогдашней России, наряду с собственно либералами (кадетами), консерваторами (монархисты, октябристы), радикалами-социалистами (эсеры, меньшевики), выступала и такая гиперактивная, отлично организованная "авангардистская" сила как большевики. Третья революция, или бифуркация, не могла не состояться:

Здесь первая точка бифуркации изображает революцию 1905 г., вторая – Февральскую 1917, а третья – Великую Октябрьскую 1917.

Повторим в новом контексте: главных реально противостоящих друг другу политических сил по-прежнему две, что и нашло отчетливое выражение в противоборстве "красных" и "белых" в Гражданской войне. Однако ментально-идеологическое, логико-политическое поле обрело четырехмерность. Узурпировавшие власть большевики успешно освоили не только специфически собственные лозунги и элементы идеологии (диктатура пролетариата, вернее, его авангарда, компартии), но и заимствовали их у партий традиционных типов. Большевики даже "развили" чужие лозунги и идеи, выступая одновременно за свободу, как либералы, за возвращение к "золотому веку" и к сильной руке, как ультраконсерваторы, и будучи радикальнее радикалов, т.е. своих предшественников социалистов ("Власть – советам, фабрики – рабочим, земля – крестьянам"). Об этом мне уже доводилось писать в статье "Прекрасная политика", здесь же важнее сам факт возникновения третьей бифуркации в присутствии "авангардистской" политической силы. Конечным результатом третьей революции становится установление тоталитарного режима.(2)

Приведенная схема практически идентично воспроизведена и в Германии. Буржуазно-демократическая революция 1848 – 49 гг., хотя и потерпела видимое поражение, коренным образом изменила обстановку в стране. Исследователи правы: именно она подготовила историческую и общественно-психологическую почву для последующего бисмарковского объединения – создания Северо-Германского Союза в 1867 г. и провозглашения Германской империи в 1871 (18 мая 1848 г. во Франкфурте-на-Майне открывается общегерманское Национальное собрание, цель которого – объединение раздробленной Германии. 23 марта 1849 Франкфуртский парламент принимает конституцию единого германского государства. В апреле того же года корона германского императора присуждена прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, который, однако, отказался ее принять. Реальное объединение состоялось несколько позже). Общественное устройство в этот период характеризуется сочетанием кайзеровского правления с наличием выборного парламента (рейхстага), с разрешением создавать политические союзы (а с 1900 г. – и общегерманские организации с региональными и местными подразделениями, с 1908 г. в них официально принимаются женщины). В ходе того же мирового процесса (Первой мировой войны) в ноябре 1918 г. в стране происходит вторая революция, приводящая к установлению Веймарской республики – типологически вполне либеральной, как и политические режимы Великобритании, США и постфевральской России. И аналогично России, весомое присутствие политических "авангардистов" на общественной сцене приводит к появлению третьей бифуркации: так называемой "национальной революции" 1932 – 33 гг. и последующему формированию тоталитарного, национал-социалистического государства. Логическую схему событий можно изобразить с помощью того же рис. 2-3. Все подробности выносим за скобки.

Интересный пример представляет собой и Италия. В рамках Рисорджименто она переживает две буржуазно-демократические революции – 1848 – 49 и 1859 – 60 гг., – которые привели к объединению страны(3) и установлению конституционной монархии. За руководство борются два основных течения: демократы-республиканцы (Дж. Мадзини, Дж. Гарибальди) и либералы (К.Кавур). Верх одержали вторые. Монархическая форма правления в таких случаях не противоречит демократии, наличию развернутого правового поля (ср. современные Нидерланды, Великобритания, Испания, Япония и др.). Впрочем, двумя революциями Италия не ограничивается. Следующая бифуркация – "Поход на Рим" 1922 г. – обозначила переход к фашистской диктатуре Муссолини. Авангардистский характер политического режима и в данном случае соответствует трем революциям. История Италии, конечно, не закончилась вместе с фашизмом, и в дальнейшем еще придется обращаться к этой стране. Но пока, чтобы не путаться, мы будем заниматься в основном вторыми и третьими бифуркациями, вернее, политическими состояниями вслед за ними.

Дабы избежать подозрений в европоцентризме, взглянем на положение дел на Востоке. Турция в 1908 г. переживает первую буржуазную – младотурецкую – революцию, которая свергла деспотический режим султана Абдул-Хамида II и установила конституционную монархию, но при этом не изменила феодальный строй Османской империи. Вторая буржуазно-национальная революция под руководством М.Кемаля, протекавшая одновременно с национально-освободительной войной, завершается в 1923 г. провозглашением Турецкой республики. Турция с ее двумя революциями выглядит наиболее светско-либеральной страной исламского мира. Несколько позже в сходной ситуации оказывается и Египет. В 1919 – 21 гг. на подъеме национально-освободительного движения упраздняется английский протекторат, в 1922 г. создается независимое правительство. В июле 1952 начинается вторая революция: в 1953 г. провозглашается республика, в 1956 из страны выводятся английские войска (окончательное достижение независимости). Насколько значима светская образованность на фоне сохраняющихся патриархальных и религиозных традиций, настолько современному Египту, имеющему за спиной две революции, удается дефеодализация, движение по капиталистическому, демократическому пути.

В Японии незавершенная буржуазно-демократическая революция 1867 – 68 гг., Мэйдзи исин, свергла власть сёгунов и восстановила власть императоров. Правительство Мацухито приступило к капиталистическим социально-экономическим преобразованиям, сохраняя, впрочем, множество феодальных пережитков. После поражения Японии во Второй мировой войне американские оккупационные власти вместе с японским правительством проводят в стране настолько глубокие либеральные экономические и политические реформы, что они равны по значению революции, второй революции. Состояние современной Японии предуведомлено, таким образом, двумя политическими бифуркациями, и кто скажет, что Япония – не либеральная страна, пусть и с восточным акцентом?

Впечатляющую иллюстрацию представляет собой и Китай. Синхайская революция 1911 – 13 гг., руководимая Сунь Ятсеном, свергает Цинскую династию, но не избавляет народ ни от феодальной, ни от империалистической зависимости. В 1925 г. начинается вторая национальная, буржуазно-демократическая революция, обеспечившая освобождение значительной части территории от захватчиков (Северный поход Национально-революционной армии в июле 1926 – апреле 1927) и разрешившаяся установлением в 1927 г. власти Гоминьдана. В 1946 – 49 гг. происходит третья, Народная, революция. В 1949 г. провозглашена КНР, тогда как политические противники Мао Цзэдуна, адепты предшествующего режима, вытеснены на Тайвань. С тех пор наблюдается наличие двух Китаев. Один из них – континентальный, коммунистический – является ярким продуктом трех революций. Второй – островной, гоминьдановский – также на протяжении десятилетий придерживается однопартийной системы (Гоминьдан, некогда пользовавшийся услугами советских советников, относили к жестким партиям, так называемого "ленинского типа"), однако в экономической сфере стремится удержать состояние после двух революций (капиталистическая экономика, частная собственность). С учетом восточного колорита, это достаточно наглядный тест для выявления формообразующей роли количества бифуркаций.

Современный Ирак, как и КНР, – продукт также трех политических бифуркаций: 1) освобождение от власти Османской империи в 1920 г. и образование королевства в 1921, 2) антифеодальная и антимонархическая революция 1958 г. (14.07.1958 – провозглашение республики, в том же году – выход из Багдадского пакта, ликвидация английской военной базы, с 1958-59 гг. – начало интенсивных социально-экономических реформ), 3) переворот-революция июля 1968 г., в результате которого к власти приходит Партия арабского социалистического возрождения, Баас). После третьей бифуркации осуществляется национализация нефтяной промышленности, ведутся войны с соседями (Иран, Кувейт). Современный журналист так описывает наличное состояние Ирака: «За последние годы процесс сращивания партии, армии и государства дошел уже практически до северокорейского абсолюта» [201а].

Мексика с ее двумя революциями: 1) войной за независимость 1810 – 26 гг., провозглашением республики в 1824, отменой рабства в 1829 и 2) революцией 1910 – 17 гг., покончившей с клерикально-помещичьей диктатурой, – пример из Латинской Америки. Как и в Китае, первоначально еще недостаточно образованно население, состояние после двух революций отличается сильным автократическим акцентом, однако население пользуется экономическими свободами, действуют электоральная демократия, выборный президент, двухпалатный Национальный конгресс.

Настоящая схема, похоже, работает даже в случае формально не полностью независимых государств. Так, Канада прошла через две главные политические бифуркации: 1) в 1867 г. из колоний она превращается в доминион, 2) в 1931 г. по Вестминстерскому статуту радикально расширена компетенция национального правительства. В политическом либерализме Канады нет серьезных сомнений.

В Европе счет революциям эпохи масс открывают Нидерланды: буржуазная революция 1566 – 1609 гг. была первой по номеру. Национально-освободительная война против испанских Габсбургов, сочетавшаяся с антифеодальной борьбой, приводит к освобождению северной части страны и провозглашению Республики Соединенных провинций (южные провинции к 1585 г. отвоеваны Испанией). В ходе постнаполеоновской перекройки Европы (Венский конгресс) Голландия в 1815 г. вновь объединена с этими бывшими провинциями в Нидерландское королевство. Однако в 1830 г. в них вспыхивает революция, в результате которой отделяется занимавшая фактически подчиненное положение Бельгия. Современное королевство Нидерланды, таким образом, пережило две революции и является одной из канонических либеральных стран.

При сравнении итогов двух или трех политических бифуркаций не должна оставаться без внимания Франция, эта законодательница революционных мод. Ее примеру следовали, ей подражали, что подкреплялось тем положением, которое держава занимала на европейском континенте и в образованных умах. Впоследствии мы еще не раз обратимся к реалиям Франции, пока же из сокровищницы ее опыта извлечем только одно звено, а к более полной картине вернемся позже. Речь идет о революции 1848 – 51 гг.

1848 – год эпидемии революций: они состоялись не только во Франции, но и в Германии, Италии, Австрийской империи. Независимо от поражения или победы, революции оставили после себя самые глубокие последствия. Именно с этого момента открывается дорога к объединению Италии в 1860 г. вокруг Сардинского королевства (с 1861 г. – Итальянское королевство). Без дружного воодушевления и координации 1848 – 49 гг., по мнению историков, было бы невозможно преодоление раздробленности Германии, "бисмарковское" объединение (Северо-Германский союз 1867, Германская империя 1871). Австрийская империя, которой, казалось бы, удалось подавить революцию, в 1850-х гг. вынуждена провести буржуазные реформы, а в 1867 г. заложить основы федерализма: переход к двуединой монархии, Австро-Венгрии. Для самой Франции, чей зажигательный пример и идеи служили высоким образцом для революционеров повсюду, эта революция была третьей – после Великой французской и после Июльской 1830. Каковы ее результаты?

24 – 25 февраля 1848 г. создается Временное правительство и провозглашается республика (так называемая Вторая республика). В июне того же года – восстание рабочих, вскоре подавленное. На выборах в Законодательное собрание в мае 1849 победу одерживает реакционно-монархическая "Партия порядка". В мае 1850 ликвидируется всеобщее избирательное право. 2 декабря 1851 г. президент Луи Бонапарт провозглашается императором, Наполеоном III. Традициям империи, необонапартизма отвечает не только внутренняя, но и внешняя политика, Франция в этот период ведет активные колониальные войны: в Индокитае 1852 – 62, Сирии 1860 – 61, Мексике 1862 – 67. Именно тогда Франция становится одним из главных организаторов и участников Крымской войны против России (1853 – 56).

На фоне политических режимов ХХ в., возникших после третьих революций (напомним, коммунистическая Россия, фашистская Италия, нацистская Германия, коммунистический Китай), не совсем корректно назвать режим Второй империи тоталитарным: еще не сложились надлежащие "авангардистские" партии, на которых зиждется "настоящий" тоталитаризм. Но то, что Вторая империя стала предтечей последнего и по многим признакам (сочетание революционности с диктатурой, подавление политических свобод, исключение состязательности и разногласий) его предвосхищала, вероятно, возражений не вызовет. Типологически "четвертые", они же "авангардистские", политические силы, повторяю, – плод более поздней исторической стадии (адепты теории модернизации отметили бы: и последующей технологической ступени), однако третьей французской бифуркации все же сопутствовало формирование аналогичного паттерна.

В пандан революции 1848 наблюдается взлет социалистического движения, отстаивающего, как тогда говорили, интересы четвертого сословия, т.е. рабочих, (тогда как на знаменах предшествующих революций было начертано имя третьего, буржуа). Франция – законодательница европейских революционно-идеологических мод, и социалистические поветрия захватывают соседние страны. В том же 1848 г. Маркс и Энгельс, всегда считавшиеся с авторитетом французского политического опыта, выпускают в свет "Манифест Коммунистической партии"; о ряде кватернионов марксизма (в частности, "рабовладение – феодализм – капитализм – коммунизм") шла речь в разделе 1.4.1.(4) На том же отрезке достигают зенита славы проникнутые сочувствием к пролетарским слоям романы Эжена Сю.

Аналогичная структура М = 4 находит место и во внешней политике. Так, в разделе 1.4.2.1 отмечалось, что основными участниками Крымской войны были четыре империи: Французская, Британская, Османская, с одной стороны, и Российская, с другой. Поражение России кардинально изменило политическую ситуацию в Европе (окончательный демонтаж устаревшей системы Священного союза) и серьезнейшим образом повлияло на саму Россию. Если ранее Николаю I удавалось пресекать всякие "якобинские" и социалистические поползновения внутри страны и соорудить заградительный барьер перед революцией 1848, то после войны Россия помимо своей воли оказалась вовлеченной в охвативший Европу процесс: поражение заставило пойти на глубокие внутренние реформы (Александр II), радикально гальванизировало общественный климат. На тот период – предваряя и/или следуя по стопам – приходились, напомним, и характерные феномены в культуре: появление трилогии А.Дюма о трех, вернее четырех, мушкетерах (отметим и бонапартистские симпатии автора, а также его связи с упомянутым Э.Сю) и венчающих творчество Достоевского "Братьев Карамазовых" (с четверкой же братьев, см. разд. 1.4.1). Общественное сознание претерпевало качественные изменения, следуя духу эпохи, во многом заданному третьей французской революцией. В ее итоге, как и в прочих случаях, сложился далекий от либерально-демократических стандартов политический режим, и этот факт, в свою очередь, должен быть внесен в графу третьих революций.

Не только отдельные государства, но и другие относительно автономные общественные системы можно подвергнуть подобному анализу. С ХIХ в. стремительно интенсифицируются процессы интернационального обмена, торговли, международного разделения труда, разнообразных контактов, диффузии идей и идеологий. Концом ХIХ – началом ХХ вв. принято датировать окончательное формирование мировой системы как целого, в том числе политического целого. Эта система переживает собственные бифуркации, которых к середине ХХ века состоялось две: Первая и Вторая мировые войны. Опять-таки опуская детали: после Второй мировой войны, т.е. после второй глобальной бифуркации – как ее неизбежное следствие – мировое сообщество оказалось под знаком доминирующего либерализма. Обеспечена состязательность (деление Запад – Восток, ср. правящая партия и оппозиция), действует демократическая ООН, внедряются нормы международного права, протекает бурная деколонизация, либерально-капиталистический Запад экономически превосходит коммунистический Восток – чем не характерные признаки, свительствующие о преобладании либеральной окраски?

Любопытно, что в послевоенные десятилетия внутри Запада со временем вызревают три ведущие экономические и политические силы: наряду со сверхдержавой США, интегрирующаяся Европа и Япония. Однако помимо Запада на мировой арене весомо присутствует активный коммунистический лагерь во главе со второй сверхдержавой, СССР. Наличие четырех главных сил, как мы уже знаем, обусловливает недостаточность двух бифуркаций, и мировое сообщество подходит к порогу очередного структурного кризиса, к объективной необходимости очередной трансформации, свидетелями которой мы и являемся. Американские исследователи Алвин и Хайди Тоффлер в статье "Войны завтрашнего дня" констатируют: "Мы переживаем наиболее глубокую перегруппировку мировых сил со времени рождения индустриальной цивилизации" [333, A7], – и связывают этот факт с переходом от индустриальной эпохи к постиндустриальной. Цепь разрывается в слабом звене, и мощный толчок – едва ли не инициирующий – глобальным структурным переменам придали события в бывшем СССР, "перестройка". Третья бифуркация в мире, повторим, еще не закончена, и даже если на месте прежнего СССР в обозримый период не удастся возникнуть его представительному преемнику, то роль активистской "четвертой" геополитической силы сумеет сыграть и КНР.

Подробный анализ семантической окраски нового мирового порядка – отдельная тема, но одно его свойство стоит уже теперь подчеркнуть: из двух сверхдержав послевоенной эпохи, т.е. после двух бифуркаций, осталась одна. Американский политолог и видный функционер НАТО А.Л.Страус, упоминая обличения лидером КПРФ Г.А.Зюгановым современной глобальной диктатуры Запада во главе со США, считает такое толкование конструктивно верным, хотя и облеченным в неприятную риторику [317, c. 43]. Читатель вправе сравнить подобное состояние с положением в отдельных странах после трех бифуркаций: в России после Великой Октябрьской революции 1917, в Италии после "Похода на Рим" 1922, в Германии после "национальной революции" 1932 – 33, в Китае после Народной революции 1946 – 49 и во Франции издания Второй империи. Один из ведущих признаков тоталитаризма – изгнание состязательности из политической жизни. Впрочем, чтобы лучше разобраться в оттенках, следует набрать побольше теоретического и экспериментального материала.

Было бы точнее, если последовательные развилки на рисунках 2-2, 2-3 удавалось изображать лежащими не в одной плоскости, а в разных. Ведь в каждой из точек бифуркации выбор осуществляется в своем собственном политическом ракурсе, отличном от предыдущих. Очередная бифуркация свидетельствует о появлении в идеологическом, политическом пространстве нового измерения, что означает увеличение размерности на единицу. После первой бифуркации речь идет о двумерном пространстве, после второй – о трехмерном (с тройкой направлений, определяемых, например, в рамках национальных обществ либералами – консерваторами – радикалами). Наконец, третья бифуркация в политико-идеологическом пространстве соответствует утверждению четвертого измерения, порой производящего странное впечатление на позитивистски настроенного наблюдателя.

Такая же схема находит широкое применение в естественных науках, например, при геометрическом описании фазовых превращений вещества. Переходы из твердого состояния в жидкое, из жидкого в газообразное, из газа в плазму представляют собой последовательную актуализацию поступательных степеней свободы частиц, составляющих тело. Если в твердом теле частицы зафиксированы, лишены возможностей независимых перемещений (число степеней свободы составляет М = 0, и твердое тело сохраняет свою внешнюю форму), то в жидкости с ее конститутивным свойством текучести беспрепятственно осуществимы сдвиги любых слоев друг относительно друга, но запрещены отрывы одного слоя от другого. Число внутренних степеней свободы при этом М = 2, ибо речь идет о слоях, т.е. двумерных поверхностях, и о сдвигах, т.е. плоских деформациях. Этим, собственно, и обусловлена способность жидкости свободно растекаться по горизонтальной поверхности в поле земного тяготения. Процесс плавления изображается рис. 2-1b. В отличие от жидкостей, в газах дополнительно реализована третья поступательная степень свободы – отрыв частиц друг от друга, и газ занимает весь предоставленный ему объем. Вещество на этой ступени утрачивает характерную сплошность, "атомизируется". Переход от жидкости к газу (испарение) играет роль условного физического прообраза вторых точек бифуркации. Наконец, третья фазовая трансформация – из газа в плазму. Плазма – специфически "четвертый" элемент в последовательности фазовых состояний и занимает особое положение на фоне трех предыдущих – "классических" – агрегатных форм. В физическом плане образование плазмы связано со срывом электронов с внешних орбит атомов, появлением своеобразной поляризованной смеси ионов и электронов. Исчерпав список трех поступательных степеней свободы в "нормальном" трехмерном пространстве, плазма как бы вступает на территорию "четвертого" измерения, М = 4, начиная проникновение внутрь "неделимого" атома.

Аналогия между политическими революциями в массовом социуме и фазовыми превращениями, само собой, не прямая. Однако если искать в тех или иных сферах реальности иллюстрации одного и того же геометрического процесса – последовательного роста размерности пространства, увеличения степеней свободы, внутренней мобильности, – то в первую очередь напрашиваются именно два приведенных примера. Чтобы обогатить впечатление, воспользуемся еще одним физическим представлением.

В разделе 1.4.1 упоминалась совокупность четырех фундаментальных физических сил, или взаимодействий: трех квантовых (сильное, электромагнитное, слабое) и одного релятивистского (гравитационное). По мнению космологов, они появились в рождающемся мире не сразу, здесь также сработала цепь бифуркаций. На самой ранней стадии развития вселенной существовало некое единое синкретическое взаимодействие, которое разделилось затем на релятивистские (гравитационные) и квантовые силы. Второй этап – отделение сильного типа от двуединого электрослабого. Последними разделились слабое и электромагнитное. Рисунок, к которому прибегают космологи, выглядит следующим образом:

Специалисты по фазовым превращениям и эволюции вселенной заложили в свои модели представление о концептуальной "полноте" совокупности трех переходов. Списки четырех агрегатных состояний и четырех фундаментальных сил в своем роде исчерпывающи, и оттого третья бифуркация должна быть последней из возможных. Занятно, что сходного "эсхатологизма" не чужды и апологеты третьих политических революций.

Согласно большевистскому канону, Великая Октябрьская революция воплотила вековые чаяния человечества, создала предпосылки для окончательного утверждения социальной справедливости и создания наилучшего политического строя. Очередные революции бессмысленны и невозможны, ибо были бы путем не вперед, а назад. Борьба классов закончилась, в связи с чем привлекалось заимствованное Марксом у Гегеля понятие "конца истории". Аналогичной чертой отличалась и национал-социалистическая идеология. Была воскрешена древняя хилиастическая вера, тысячелетний "Третий рейх" полагался последним. Близкие представления использовались фашистской Италией, окончательно возрождавшей славу Древнего Рима, и империей Наполеона III, наконец, возвратившей Францию на вершину наполеоновского величия. В этом контексте симптоматичен и ажиотаж вокруг работы "Конец истории?" Ф.Фукуямы. В ходе последних мировых процессов враги либерализма и Запада повержены "навсегда", отныне ничто не в силах воспрепятствовать их вечному торжеству. Энтузиазм, с которым встречена названная статья, вряд ли объясним вне рамок третьей мировой бифуркации, ибо еще совсем недавно – после двух бифуркаций в странах-оплотах либерализма и в мировом сообществе в целом – либеральные теоретики были чужды эсхатологическим настроениям (в отличие от коллег-идеологов из СССР), отдавая предпочтение модели открытого будущего, нередуцируемой свободы выбора. Последний момент нельзя не учитывать при составлении реестра семантических особенностей третьих революций вообще и третьей мировой бифуркации в частности: список двух революций принципиально неполон, и следовательно, будущее открыто новациям, тогда как дополнение третьей его замыкает, ставит решительную точку и в осмыслении, и в реальной истории.

Параллели политики с физикой, разумеется, не буквальны. Вероятно, меньше протестов вызовет правомочность применения простейших логических схем в аналитике обеих областей. В отношении к политике эпохи масс такое применение даже более оправданно, чем к физике, т.к. здесь не только теоретик, но и предмет его изучения, массы, признают власть над своим сознанием элементарных логических истин: последние превратились в атрибут общественного сознания, бессознательного. То, что у коллективного человека в душах, в мозгах, накладывает глубокий отпечаток на политические процессы, поведение, организацию – см. в гл. 1 пассажи о субъект-объектной природе политики(5) . Восприятие революции как ситуации выбора, причем дихотомного, относится к разряду само собой разумеющегося. Дальнейшее становится тривиальным следствием подобного восприятия, и итоги различных по счету революций становятся закономерными. Не следует, конечно, игнорировать и феномен коллективной памяти: люди помнят, изучают в школах, черпают из масс-медиа информацию о пережитых их собственным социумом революциях, и каждая новая революция накладывается на это всеобщее знание, присоединяясь к уже наличному ряду. Всякий раз, когда народ поднимается на революцию, волей-неволей осуществляется апелляция к опыту, к сравнениям – контрастам и сходствам. В дальнейшем, по мере расширения привлеченной теоретической и эмпирической базы, у нас появится возможность для более точных суждений.

Тот же метод анализа в известной степени применим и к этапам пути такой общественной системы как христианская Церковь или, если угодно, к истории изменения сознания в христианском обществе. Схизму, т.е. разделение Церкви на Западную и Восточную (условная дата 1054 г.), тогда можно изобразить как первую точку бифуркации, а Реформацию ХVI в., приведшую к расщеплению Западной Церкви на католическую и протестантскую ветви, – как точку вторую. Именно после Реформации стало возможным говорить о свободе совести, свободе вероисповедания. Именно Реформация, нанеся мощный удар по вертикальной иерархии Церкви, по коллективному характеру служения Богу, противопоставила личные усилия организованным совместным, тем самым "атомизировав" акт общения человека с Богом (на перекличку с "газообразным" состоянием указывает и исключительная дробность протестантизма, представленного более чем четырьмя сотнями номинаций). Протестантизм, согласно компетентному заключению М.Вебера, создал благоприятную почву для развития капитализма, рождения либеральных, индивидуалистических обществ. Конфессиональная самоидентификация лишь косвенно связана с рациональной составляющей, прежде всего через посредство сознания верующих, которое не чуждо и светских мотивов, здравого смысла. Поэтому по длительности религиозные бифуркации обычно превосходят политические, и хронологические промежутки между бифуркациями естественно более протяженные, чем это наблюдается на политическом материале технологической эры. Как бы там ни было, с конца ХIХ столетия мы, похоже, превратились в свидетелей очередной ступени трансформации общественной религии – начиная с концептуальной и миссионерской деятельности новационных сект, модернистских включений в религиозную философию (см., в частности, раздел 1.4.1: попытки начала ХХ в. по возведению Софии, Богоматери в ранг самостоятельной, четвертой Божественной Ипостаси) и кончая формированием массовых "неоязыческих" течений: будь то "жесткие" индустриальной эпохи (коммунизм, национал-социализм, см. их квазирелигиозный аспект) или более "мягкие" эпохи постиндустриальной ("зеленые", рок-движение и т.д.).(6) Третья бифуркация сопряжена с разложением фундаментальных элементов системы, когда вера, в сущности, перестает быть таковой, утрачивает идентичность. К слову, три главные ветви христианства (католичество, православие, протестантство) сами почти не участвуют в бурном процессе третьего перехода, предоставив эту честь миру светскому и сектантам.

Н.Н.Моисеев в работе "Современный анропогенез и цивилизационные разломы" [215] применяет схему последовательных бифуркаций к пути человечества в целом. При этом указывается на наличие двух важнейших бифуркаций, предваряющих современное состояние. В качестве первой назван палеолит: утверждение системы табу (зачатков нравственности), ограничение действия биосоциальных законов (особое место отводится заповеди "не убий", т.к. она переключает развитие с канала биологической эволюции на канал общественной). Роль второй бифуркации исполняет неолит, ибо накануне или в начале голоцена происходит качественное расширение ареала homo sapiens: освоение земледелия, затем скотоводства. Тогда же происходит выделение кроманьонца как единственного представителя нашего биологического вида и формирование той экологической ниши, в которой живем и мы. Н.Н.Моисеев выдвигает гипотезу, что нынешнее человечество стоит на пороге третьей глобальной перестройки сходной глубины и масштаба. Мы подошли к пределу допустимого в отношениях с окружающей природой. Человечество как бы предчувствует возможные трагические последствия происходящего – так массовое самоубийство леммингов предотвращает перенаселение и сохраняет популяцию в ее экологической нише, – и "феномен леммингов" не исключается из числа возможных сценариев ближайшей истории. Тотальная драма, по всей видимости, неизбежна, если наши взаимоотношения с окружающей природой не превратятся в последовательно нравственные. Так эсхатологизм – в катастрофическом или "окончательно моральном" обличии – внедряется в схему трех бифуркаций в экологическом ракурсе.

В дальнейшем еще придется вернуться к семантике вторых и третьих по счету революций, однако несправедливо обходить вниманием и первые.

В Британии первой по счету была Великая английская революция, в ходе которой силы парламента одерживают верх над королем, но это и период политической диктатуры – протекторат Кромвеля, затем реставрация. В Америке то же место принадлежит войне за независимость 1775 – 83 гг. В 1776 принята Декларация независимости, в 1787 Конвент разрабатывает конституцию. В стране действует Конгресс, к 1820-м гг. постепенно складывается двухпартийная система. Однако по итогам этой революции перед нами еще далеко не та Америка, которая сложилась после Гражданской войны. Не отменено рабство, не преодолены феодально-олигархические пережитки колониального прошлого, в расцвете разнообразные цензы, а в сфере высшей политики еще возможно всерьез обсуждать, кем объявить Дж.Вашингтона – президентом или королем. В пользу последнего варианта выдвигались весомые аргументы: состояние общественного сознания, необходимость пользоваться уважением со стороны руководителей иностранных держав (богопомазанные короли наверняка будут взирать свысока на избранного плебсом президента). С прицелом на будущее, Дж.Вашингтон отдал предпочтение первому варианту, хотя его власть по объему мало чем отличалась от монархической.

Во Франции череда революций начинается с Великой французской, завершившейся Термидором и провозглашением в 1804 г. Бонапарта императором. Страна по-прежнему несет на знаменах лозунги освобождения, чем качественно отличается от предшествующего королевства, видные посты все чаще занимают по заслугам, а не по рождению. Тем не менее, это империя, что и занесем в соответствующую графу.

Революция 1848 – 49 в Австрии была также первой. Судя формально, она подавлена. Однако в 1849 г. вводится, пусть и "революционная", конституция, в 1850-х гг. проводятся буржуазные реформы, а в 1867 г. приходится пойти навстречу требованиям главного национального меньшинства: превращение монолитной Австрийской империи в двуединую Австро-Венгерскую. В стране отныне легальны и политические партии.

В Германии, как уже отмечалось, на подготовленной первой революцией почве интенсифицируются процессы национального самоопределения (преодоление зависимости от Австрии), создается Германская империя. Наличие рейхстага и официально зарегистрированных политических партий, наряду с кайзеровским правлением – характерные признаки.

В Италии революция 1848 – 49 гг. выводит на политическую сцену либеральную буржуазию. В 1848 в большинстве итальянских государств обнародованы конституции, проводятся частичные реформы. Но после интервенции франко-австрийских войск во всех государствах Италии, за исключением Сардинского королевства, конституционные порядки отменены, наступает период реакции. Лишь после второй революции 1859 – 60 гг. Италия добивается национального единства (плебисциты 1860 г.), уничтожает таможенные барьеры, разворачивает широкое железнодорожное строительство, проводит реформы, т.е. начинается ускоренное развитие капитализма. Первой же революции Рисорджименто, 1848 – 49 гг., удается лишь сдвинуть с мертвой точки процесс политической и экономической эмансипации, но ее реальные достижения, в общем, скромны.

В ходе революции 1905 – 07 гг. в России появляется выборная Государственная Дума, практически мгновенно возникает партийная система. Опубликован Манифест, возникает своего рода "предконституционное" состояние, но Николай II по-прежнему остается "Хозяином земли Русской", не сломлен дворянско-помещичий строй. Сами выборы в Думу многоступенчатые по четырем неравноправным куриям, половина населения лишена избирательных прав. "Квазипарламентаризмом" окрестил М.Вебер данный режим.

В Османской империи 1908 г. под руководством буржуазно-националистического "Единения и прогресса" начинается Младотурецкая революция. В июне 1908 провозглашена конституционная монархия, в апреле 1909 низложен султан Абдул-Хамид II, и у власти оказываются младотурки. Феодально-клерикальное устройство, однако, не демонтировано, одна форма национальной зависимости сменяется другой (от Германской империи).

Японскую Мэйдзи исин (1867 – 68) называют незавершенной буржуазной революцией. Восстановлена власть императоров. Формируется буржуазно-дворянское правительство Мацухито, приступившее к серьезным социально-экономическим преобразованиям, но вплоть до Второй мировой войны в Японии открыто действуют феодальные нормы. В Китае первой была Синхайская революция 1911 – 13. Цинская династия свергнута, в 1913 г. проводятся свободные выборы в национальный парламент, но вместе с тем образуются всесильные олигархические клики, территориальные милитаристские кланы. Не уничтожен и империалистический гнет.

Индия, Пакистан, Бангладеш до сих пор пережили лишь одну, общую революцию: под давлением Индийского национального конгресса, М.Ганди, массовых кампаний неповиновения Британия была вынуждена уйти из своей крупнейшей колонии. В 1947 г. последняя разделена на Индийский союз и Пакистан, в 1950 г. Индийский союз стал республикой. Теперь Индию называют самой крупной демократией мира, но при этом она лишь с натяжкой удовлетворяет общепризнанным либеральным стандартам, до конца не изжиты пережитки феодально-кастовой системы, межобщинные – национальные и религиозные – антагонизмы, высока роль во внутренней политике трайбалистских и клановых факторов. Тем более трудно заподозрить в избытке демократизма Исламскую Республику Пакистан. Диктаторские и милитаристские тенденции, лимитация прав и свобод остаются неотъемлемыми компонентами общественной жизни. Возникшая в 1971 г. на базе Восточного Пакистана Народная Республика Бангладеш, аналогично, занимает лишь скромную ступень не только экономического, но и политического развития. Этот ареал бывших британских владений – особенно когда он только приступал к национально-освободительной, буржуазной революции – был в подавляющей массе неграмотным, что заставляет задуматься, насколько оправданно его включение в составляемый ряд. Однако вступление в эпоху масс, широких общественных движений с поставленными рациональными целями все-таки состоялось, европейски образованными были и вожди. Признак же непросвещенности (чуть больше, чуть меньше) – общий для всех государств, только вступающих на данную дорогу; лишь впоследствии, после революций, в этой области совершается качественный скачок. Наличную азиатскую специфику, конечно, не следует сбрасывать со счетов, однако она, представляется, не выбивает названные страны из ряда, а лишь по своему расставляет акценты.

Способен привнести новые краски корейский пример. По изгнании японцев, в 1945 г. Корея обретает независимость, и практически тотчас начинается гражданская война (в которую вовлечены и другие державы). По-видимому, данный отрезок и следует считать первой бифуркацией эпохи масс в стране, до тех пор чисто феодальной, аграрной. Ее результатом стало разделение на два государства: в северной части, находившейся в зоне влияния СССР и КНР, была установлена коммунистическая диктатура; в южной, пребывавшей в ареале США, утвердилась диктатура военная. Затем обе республики – и КНДР, и РК – переживают интенсивную индустриализацию, вводят обязательное школьное образование. Каждое из двух соизмеримых по размерам государств считало себя единственно легитимным представителем всей Кореи, а состояние разделения – досадным и временным. Такая позиция внедрялась в общественное сознание, в связи с чем в послевоенный период допустимо говорить о Корее как единой системе с, так сказать, двойственным политическим режимом: одна из диктатур запрещает частную собственность, другая ее поощряет. Операция "осреднения" и приводит в настоящем случае к искомой семантике состояния после первой бифуркации.

Самостоятельный вопрос, что десятилетия раздельного существования не могли не привести к дивергенции обеих частей, к постепенному разделению Юга и Севера и в общественных умах (особенно это характерно для Юга, не стремившегося к объединению ценой любых жертв). Южная Корея, в отличие от Северной, добивается выдающихся экономических достижений, и в 1980-е гг. переживает глубокие политические перемены. Вводятся политические и гражданские свободы, возникают партии, проводятся первые демократические выборы. По всей видимости, следует говорить о второй политической бифуркации в Республике Корея, в результате которой она стремительно приблизилась не только к экономическим, но и политическим либеральным стандартам. В КНДР пока законсервировано прежнее состояние. Если и говорить о вероятном объединении двух Корей, оно, очевидно, не может быть ничем иным, чем фактическим поглощением КНДР (ср. процесс объединения двух Германий). Для Северной Кореи это, несомненно, будет означать очередную, вторую революцию, готовящую ментально-политический каркас для восприятия норм либеральной экономики и демократии. Последнее замечание, однако выходит за рамки темы одной бифуркации, а сейчас нас интересует только она.

Приведенный эмпирический ряд позволяет сформулировать определенные выводы. Если в результате вторых и третьих революций относительно полно реализуются, соответственно, либеральная и тоталитарная (вариант: жестко-автократическая) парадигмы, то после первых обычно возникает, так сказать, "межеумочное" состояние, отвечающее незавершенной общественно-политической эмансипации. Регулярно воспроизводится смесь последующей либеральной и предшествущей абсолютистской (феодальной) моделей, революции нередко "начинаются во здравие и кончаются за упокой". Так во Франции великий порыв к свободе приводит к империи Наполеона I, затем к реставрации(7); в Германии на почве первой буржуазной революции (в которой приняли активное участие и социалисты) возводится также империя. Политические бифуркации – независимо от того, "кто победил", – всякий раз не остаются бесследными, неся с собой глубокие перемены, но в итоге первых из них – недо- или контрлиберальный акцент.

Как обстояло дело после первой мировой бифуркации? По окончании Первой мировой войны – см. Версальский договор 1919 и Вашингтонская конференция 1921 – 22 гг. – заложен фундамент Версальско-Вашингтонской системы. До биполярности еще далеко, и торжествует пир победителей-хищников, "олигархов". В расцвете и колониализм, равноправие в международных отношениях отсутствует. Существующие условия – благоприятная среда для создания первых (и самых ярких) тоталитарных режимов: в России, Италии, Германии, Испании. В 1920-х – 40-х гг. Европу охватывает подлинная эпидемия диктатур (Польша, Болгария, Греция, Латвия, Литва, Эстония и т.д.). В 1919 учреждена Лига Наций, предтеча ООН, но она качественно уступает последней по широте представительства и скорее служит орудием в руках тогдашних "сверхдержав", Великобритании и Франции. Читатель вправе самостоятельно дополнить картину другими деталями, но вывод в целом уже, кажется, ясен: сказанное о семантике первых революций в отдельных странах справедливо и здесь.

При описании пути общества от первой революции к третьей вовсе не обязательно использовать позитивистский язык: "частичная демократия / автократия – демократия – автократия", – с аксиологическим предпочтением среднего элемента. Хотя в послевоенной политологии доминируют как раз позитивистские, "либералоцентристские" взгляды и термины, в культурологии обстоит заметно иначе. Так, известный американский профессор К.Наранхо, изучая структуру мифов, сказок, легенд разных народов, поучительных историй о герое и его пути к обретению духовного и физического совершенства, выделяет следующие ключевые этапы. В результате первой инициации герой достигает близости к Богу, на второй стадии претерпевает разлучение с ним (период отчаяния и испытаний), наконец, на третьей, заключительной ступени осуществляется их подлинное – прочное, вечное – воссоединение [223, c. 43]. Если прибегнуть к мифо-политической параллели, то, например, для Германии на первой позиции оказалась бы империя Вильгельма и Бисмарка, на второй – сопровождаемая физическими и нравственными страданиями, внушающая отчаяние Веймарская республика, на третьей – тысячелетний "Третий рейх". Ни в коем случае не хотелось бы вмешиваться в негласную полемику между политологами и культурологами, между позитивистской и иератической точками зрения, ведь в нашей работе речь идет не об оценках, а только о числах. В результате трех бифуркаций – в отдельных государствах или в мировом сообществе в целом – в общественном сознании возрастает удельный вес мифологического компонента ("золотой век" – коммунизм, милленаристский "Третий рейх", величественные античные герои фашистской Италии и т.д.) и присущих ему "телеологизма", "финализма". Соответственно, ныне (в рамках третьей бифуркации в мире) "хороший парень" – Америка, наконец, поколотил большинство "плохих парней", послав белозубый голливудский привет всем людям добра и света, и впредь они могут быть абсолютно уверены: теперь о них есть кому позаботиться, победу герой уже никогда не упустит из рук.

В мифо-культурологическом контексте, вероятно, уместно напомнить и о герменевтическом толковании чисел 1, 2, 3. В работе "О психологическом происхождении догмата о Троице" [394] К.Юнг ссылается на алхимиков. Целлер: "Единица есть Первое, из которого возникли все другие числа и в котором поэтому должны соединяться противоположные качества(8) ; двойка есть первое четное число(9); тройка – совершенное".(10) Не станем гадать, отчего реальный исторический путь столь тесно коррелирует с плодами визионерских концепций, хотя гипотеза, что в обоих случаях действует сочетание собственно рациональных и мифологических сил вполне имеет право на жизнь.

Одной, двумя или тремя революциями реальный список, разумеется, не исчерпывается, и вскоре мы обратимся к семантике и прецедентам последующих (там, где они состоялись). Пока же имеет смысл прояснить, какие факторы могут быть ответственны за то или иное количество бифуркаций. В одних случаях относительно малое число революций (скажем, одна) объясняется тем, что страна лишь недавно присоединилась к мировой магистрали эпохи масс, т.е. следующие по счету революции просто не успели состояться. Однако в глаза бросается и иное – более важное – обстоятельство: даже в кругу развитых государств одни переживают лишь две революции и закрепляются на соответствующем либеральном этапе (Британия, США, Нидерланды, Япония), тогда как другие проходят транзитом через вторую ступень, попадая вначале на третью – условно говоря, тоталитарную, – затем на четвертую, пятую и т.д., о чем, впрочем, позже. Больше, чем у других, революций эпохи масс состоялось во Франции, третья из них, напомним, разрешилась режимом Наполеона III. В паттерн третьих революций попадает и Россия (Октябрь 1917), Италия ("Поход на Рим" 1922), Германия ("национальная революция" 1932 – 33), Китай (Народная революция 1946 – 49). Сходный вариант не обошел стороной и мировое сообщество в целом, по крайней мере нынешняя глобальная трансформация – третья по счету, после двух мировых войн, хотя самому феномену экономически и политически связного человечества всего сотня лет. Результатом современных глобальных процессов становится, как замечено, замена состязания двух лагерей, двух сверхдержав господством одного, или одной. Столь разные судьбы различных общественно-политических систем – две революции или три и более – заставляют поставить вопрос о причинах. Возможно, небесполезны следующие соображения.

В процессе прогрессивного развития (а Новое и Новейшее время, помимо расширяющейся образованности, деятельного подключения к активной истории народных масс, отличается и прогрессивным характером) постепенно, но неуклонно формируется магистральный путь такого развития. Если какая-то из стран не вполне отвечает соответствующим стадиальным технологическим, социально-экономическим, культурным требованиям и, что для нас важнее, требованиям политическим, она неизбежно сталкивается со сложными проблемами во внутренней и особенно во внешней политике (проблемы отсталости). При этом, наряду с механизмом политических бифуркаций, кардинально преобразующих общественную систему, ее организацию и позволяющих совершать "рывок вперед", следует принимать в расчет и такое ее качество, как постоянный потенциал модернизации, способность к текущей рациональной коррекции собственных свойств. Если страна внутренне статична, холистична, мало расположена к такого рода коррекции, она либо отстает от своих более адаптивных и динамичных соседей, либо – третьего не дано – ее развитие осуществляется не по эволюционному сценарию, а более драматично, посредством периодических скачков.

Некоторые исследователи, в частности Питирим Сорокин, С.Ю.Маслов, доминирование эволюционного или, напротив, революционного пути ставят в зависимость от преобладания левого или правого полушарий мозга в процессе функционирования социокультурной системы. Как отмечалось, все наиболее развитые общества при переходе от традиционалистской феодальной ступени пережили, как минимум, пару "скачков", или политических бифуркаций. В результате двух революций общественное сознание стяжает и эксплицирует по-своему устойчивую трехсоставную, трехмерную ментально-политическую парадигму (см. выше либералы – консерваторы – радикалы ).(11) Каким-то из стран – условно говоря, "левополушарным" – этого оказывается достаточно, чтобы достигнуть удовлетворительной рациональной, динамичной ступени и, значит, перейти на эволюционные рельсы, в дальнейшем своевременно и даже превентивно внося надлежащие изменения в собственную организацию. У "левополушарников" – аналитическое и практичное (оно же: эклектичное и компромиссное) сознание, и для того, чтобы модернизировать тот или иной отдельный сектор, нет необходимости изменять все сразу и целиком. Частичные – зато постепенно накапливающиеся – изменения проходят сравнительно безболезненно и с минимальной конфликтностью. Исходя из фактов, к подобным странам, по-видимому, следует отнести Британию, Нидерланды, США и Японию. Функциональное преобладание правого – менее рационального, зато более образного, холистического – полушария, напротив, побуждает носителей этого качества до последнего момента упорствовать в отстаивании существующих форм: одни, более консервативные сектора сдерживают другие, ибо в рамках целого между ними прочная связь. Чтобы избежать фатального отставания и безнадежно не проиграть международную конкуренцию, не остается иного варианта, кроме очередной бифуркации: аналогично, скачками или толчками, движется по полу тяжело нагруженный шкаф. Можно сказать, что основной импульс развитию здесь придают внешние, а не внутренние, стимулы, бьющее по национальному самолюбию сравнение с более деятельными и динамичными международными конкурентами, а также реальное сужение собственной ниши под их непрестанным давлением. Судя по историческим материалам, к услугам третьей революции (а затем и последующих) прибегали Франция, Россия, Италия, Германия, Китай.

Тот же момент, помимо акцента на лево- или правополушарных тенденциях, можно выразить и с помощью отличной терминологии. Так, в теориях модернизации выделяется специальная модель "догоняющего развития" – для тех государств, которым приходится спешить вслед за ушедшими вперед. Историческим Германии, России, Италии и Китаю, несомненно, приходилось пускаться вдогонку за европейскими и мировыми лидерами. Франция, несмотря на принадлежность к "первому эшелону модернизации", испытывала постоянный комплекс неполноценности перед более "продвинутыми" Англией, Голландией, затем США. Стремление во что бы то ни стало догнать, при дефиците текущей адаптивности, заставляет перенапрягать внутренние силы, истощать ресурсы и – когда и это не приносит успеха – разочаровываться в действующих в отечестве порядках. Тогда включается своеобразный "форсаж", т.е. через кризис происходит очередная бифуркация. При этом третья из них, соответствуя утверждению парадигмы М = 4, в политической сфере – появлению и победе "авангардистских" партий, также оказывается, как установлено в разделе 1.4, по-своему стабильной. Тоталитаризм, как и либерализм, самосогласован, становится носителем "высоких" эмансипационных и модернизационных идеалов. По итогам третьей революции Россия (СССР) достигает исторически беспрецедентной для себя ступени в мировой иерархии(12); гитлеровская Германия обретает такое могущество, что не только скомкала и выкинула на помойку систему Версаля, но и бросила перчатку-вызов всей Европе, СССР, США. Италия времен Муссолини не без резонов грезит о славе Древнего Рима, а Франция периода Второй империи, наконец, возрождает наполеоновское величие, приобретает множество колоний, наносит, вместе с союзниками, военное поражение России (в Крымской войне), взяв реванш за былое унизительное поражение и попутно демонтировав постнаполеоновский европейский порядок, Священный союз. По итогам третьей, Народной, революции Китай окончательно пробудился от многовековой феодальной спячки, стал на магистральный индустриальный путь, превратился в великую, ядерно-космическую державу. Так что вовсе не обязательно, как это порою делают, считать переход от либеральных режимов к тоталитарным "срывом модернизации" в политической плоскости. Возможно, мы сталкиваемся со своеобразным аналогом принципа Ле Шателье, согласно которому многие природные системы собственной реакцией стремятся минимизировать эффект внешних воздействий. Если основной внешний раздражитель – со стороны либеральных экономик и стран, то ответ на него имеет естественные резоны оказаться противоположным.

Из подобного применения модели "догоняющего развития", кажется, несколько выпадает Япония, которой также пришлось настигать более "продвинутые" страны, но при этом она прошла лишь через две, а не три политические революции. Обе, вдобавок, произошли под давлением извне, т.е. за счет внешних, а не внутренних факторов. По сравнению с другими носителями стабильной парадигмы двух революций (Британия, Нидерланды, США), азиатской Японии длительное время недоставало собственного адаптивного потенциала. Однако она в полной мере приобрела его после двух революций, пусть и "навязанных", и закрепления их итогов под надзором "кураторов" из США. На фоне других азиатских стран Япония продемонстрировала более высокую внутреннюю мобильность (если вновь прибегнуть к естественнонаучным ассоциациям, то одни вещества, диамагнетики, уменьшают внешнее магнитное поле, другие же, ферромагнетики, его усиливают. Т.е. характер реакции зависит от собственных качеств системы, и Япония, по всей видимости, относится ко второму классу, способствуя утверждению мирового либерального климата).

Третий язык, позволяющий пролить свет на причины разного количества революций в относительно развитых государствах: "малого" (двух) и "большого" (трех и более), – также хорошо известен. Это противопоставление морских и континентальных стран или, по терминологии геополитиков начала ХХ в., талассократий и теллурократий. На паттерне двух революций удалось удержаться Британии, США, Нидерландам, Японии, т.е классическим морским государствам. Япония, которая не всегда в прошлом пользовалась преимуществами своего островного положения и отдавала предпочтение автаркической изоляции, сначала отставала от западных – европейских и американских – лидеров. Но все же она раньше других на азиатском континенте подключилась к мировой магистрали прогресса и выглядит, несомненно, "талассократией". Согласно точке зрения П.Савицкого, б? льшая внутренняя подвижность и, соответственно, выход талассократических стран в лидеры в рамках индустриальной эпохи объективны. Морская торговля – это не только открытость, возможность использовать достижения самых разных государств, но и свободный выбор партнеров. Превалирующая торговля по суше, напротив, в значительной степени привязана к соседям, которые даны от рождения. Указанное обстоятельство особенно существенно на ранних этапах индустриализации, когда сухопутные коммуникации были неразвиты (навигация же по рекам ограничивает грузоподъемность судов и, следовательно, увеличивает себестоимость перевозок); тогда как морские изначально – "плыви, куда хочешь". То же относится и к выбору не только экономических, но и политических партнеров и сателлитов: так, практически чисто континентальная Германия прусских времен – Фридрих I, Фридрих II и далее – сосредоточивает внешнеполитические заботы на "округлении" (abrund) своих территорий, в то время как более "продвинутые" страны энергично захватывают заморские колонии. На этом отрезке индустриализации происходят первые политические революции. Свободный выбор партнеров, их комбинаторный перебор и позитивный расчет своих выгод оказывают глубокое влияние на коллективную психологию: читатель вправе вспомнить о существенности комбинаторных операций, в частности, в процессе идентификации и самоидентификации, формирования политических структур, см. гл. 1.

На то, что важны именно последние факторы, а не море как таковое, указывает прецедент Швейцарии. Эта страна пережила лишь две бифуркации: 1) долгую войну за независимость от имперских Габсбургов, международное признание – в 1648 г., по Вестфальскому миру и 2) ожесточенную борьбу между Зондербундом и Конкордатом семи в 1830 – 40-е гг., в результате которой в 1848 г. принимается Конституция ("за образец которой была взята американская" [236]), и Швейцария из непрочного союза кантонов превращается в единое союзное государство (в целях более тесного экономического сотрудничества кантонов отменена местная таможня, введены единая валюта – швейцарский франк, единые меры длины и веса). Швейцария с ее двумя революциями является устойчиво либеральной страной, что, на первый взгляд, противоречит ее физически континентальному положению. Во многих отношениях Швейцария действительно уникальна. Пребывая в "ничейной зоне" между двумя противоборствующими великими державами – Австрией и Францией – историческая Швейцария обладала заметной "свободой рук". Гранича почти со всеми ведущими странами,(13) она располагала и свободой выбора торговых партнеров (настолько полной свободой, что не прерывала экономических контактов со всеми сторонами и во время войн между ними). Швейцария – своеобразная "сухопутная морская держава", до сих пор остающаяся "политическим островом", не входящая даже в ООН; статус одного из мировых финансовых центров лишь подчеркивает сопутствующую "универсальность". По отношению к Швейцарии справедливо и сказанное ниже о государствах морских, но, конечно, нужно иметь в виду, что данный пример – исключение, обязанное уникальному сочетанию обстоятельств. Однако вернемся к действительно морским государствам.

Культурологи, например Г.Померанц, отмечают важный сопряженный момент: культуры морских стран отличаются более практичным, "трезвым" характером по сравнению с более "идеалистическими", склонными к метафизике и мифам, континентальными странами. В подтвержение как раз и приводятся образцы Британии (английский эмпиризм на фоне континентального умозрения и спекуляции), США (прагматизм)(14) и Японии (в контрасте с центром конфуцианской зоны, Китаем). Сказанное в полной мере относится и к Швейцарии с ее "твердокаменным здравомыслием", успешно противостоящей подавляющему большинству идеологических обольщений. Речь, собственно, идет об одних и тех же вещах.

В этом контексте нельзя не заметить: к услугам третьих " более "сумасшедших", менее "здравомысленных" – революций прибегают в ХIХ – ХХ вв. преимущественно континентальные страны: Россия, Германия, Италия, Франция (чьи основные интересы – в отличие от Британии, США, даже Нидерландов – относятся более к европейскому континенту) или Китай. Их внутренние традиционалистские, в сущности феодальные, идеологические и политические силы явно превосходят таковые в странах морских. Психологическая направленность населения на "окончательные и вечные" истины, высшие идеалы (пусть займут место в темном углу бескрылые, лишенные благородства прагматики)(15) и обусловливает необходимость: чтобы подтянуться к мировым лидерам в практическом плане (а отставание всякий раз – это вселенская трагедия поражения заветных идеалов общественного добра от низкого, подлого зла, чистогана), приходится прибегать к ломке своих излюбленных идеологических ценностей. В этом, собственно, не было бы объективной потребности, если бы отсутствовала жесткая связка между коллективными идеалами и приземленными повседневными нормами, т.е. если бы идеалы (политические, идеологические, религиозные) существовали бы сами по себе, а конкретная жизнь – тоже, так сказать, два состава в разных флаконах. Так, кажется, и обстоит с либерализмом на практике: реальная выгода индивида прежде всего, а идеалы – факультативно по воскресеньям в церкви. Но – увы или к счастью – иначе происходит там, где люди привыкли поверять обыденную практику ригористическими коллективными эталонами. Подобная привычка, "верность общественным идеалам", обусловливает более драматический – прерывисто-скачкообразный, а не поступательно-плавный – сценарий развития, когда перед каждым очередным серьезным шагом в модернизации приходится прибегать к идеологическому преображению, объявлять смену вех, т.е. вступать в политическую революцию.

Судя по тому, что и мировое сообщество в целом не удержалось на уровне двух бифуркаций, ныне вступив в зону третьей, в нем также, по всей видимости, возобладало "правополушарное", холистическое начало, оно же "мифологическое" или "метафизическое". Фактор былых преимуществ морских стран перед континентальными по мере развития сухопутных и воздушных коммуникаций теряет свое значение. Теперь не порты и привязанные к ним биржи (Лондон, Нью-Йорк), а универсальная, экстерриториальная сеть Internet готова превратиться в средоточие сделок и контактов. В результате третьей бифуркации в мире названные процессы в перспективе только ускорятся. Бывшие (Германия, Италия) и нынешние (КНР) тоталитарные государства, вообще ряд стран второго и третьего эшелонов модернизации стремительно догоняют или уже догнали прежних лидеров по уровню экономики, т.е. программа "догоняющего развития" так или иначе сработала .(16) Наконец, вместе с третьей бифуркацией в мире, кажется, на глазах происходит укрепление и упомянутой связки между "высокими и вечными" общественными идеалами и текущей политикой.

Как замечено, прежде этим страдали Франция, Германия, Италия, Россия, Китай, соответственно и пережившие по три и более революций, тогда как последовательно либеральные государства (США,Британия, Нидерланды, по азиатским меркам Япония) исповедовали более "гибкую" и практичную мораль, смотря сквозь пальцы на различные нарушения, если они не покушались на карман. В свою очередь, после двух бифуркаций и мировое сообщество в целом демонстрировало изрядную идеологическую толерантность, и, скажем, США коренные идеологические разногласия не мешали договариваться и сотрудничать с "империей зла", СССР, или с тоталитарной КНР. Теперь же, вместе с третьей бифуркацией, ситуация, похоже, кардинально меняется. Верность принятым идеалам и ценностям внедряется в международную практику, принцип "пусть погибнет мир, но торжествует закон, простите, идеал" на глазах превращается в один из ведущих. Так по крайней мере выглядят аргументы для войны с Югославией – "во имя прав человека". Когда, спрашивается, такое было возможным? Из одного из бастионов либерализма, Великобритании, гремит риторика Тони Блэра: "У Милошевича не должно быть иллюзий: мы не остановимся, пока дело не будет сделано. Теперь это уже не военный конфликт. Это битва между добром и злом, цивилизацией и варварством, между демократией и диктатурой" [419; курсив мой. – А.С.]. Еще недавно подобные события были немыслимы, и не только из-за объективного расклада сил – биполярность мира после двух бифуркаций, – но и по причине психологического климата. Теперь же, в ходе третьей бифуркации, по справедливому замечанию В.Б.Пастухова [245, c. 117], Запад и "все прогрессивное человечество" оказались охваченными эйфорией.(17) Идеал становится высоким общественным мифом, а боги, герои умеют быть не только добрыми, но и сметающими все препятствия на пути.(18)

Симптоматично, что применительно к развязыванию балканского конфликта не сработали механизмы ООН – организации, возникшей после Второй мировой войны, т.е. после двух бифуркаций. Ведь переговорный подход, компромиссность, методы не прямого, а косвенного давления – не в духе третьих революций.

Факт, что мировой системе не удалось удержаться на этапе двух бифуркаций и в ней протекает третья, недвусмысленно свидетельствует и о другом: коли избран "революционный" путь развития, то третья бифуркация в мире – отнюдь не последняя. По крайней мере все бывшие тоталитарные страны: Германия, Италия, Россия, имперская Франция издания Наполеона III, не говоря о государствах Центральной, или Восточной, Европы, – рано или поздно отказываются от диктатуры, переживая следующую политическую революцию. Мало сомнений, что сходная перспектива ожидает и последний могущественный тоталитарный режим, КНР. Неконструктивным, малоприемлемым для большинства – теперь альтернатива отсутствует – спустя определенное время окажется и режим доминирования НАТО, США в управлении миром. Самые прозорливые наблюдатели уже фиксируют надлежащие признаки, и Г.Киссинджер в статье в "Ньюсуик" вынужден констатировать "интуитивно отрицательную реакцию почти всех стран мира на новую натовскую доктрину гуманитарного вмешательства", цит. по: [413].

До сих пор были рассмотрены результаты не более трех революций, этот материал осталось дополнить немаловажной деталью. Любая из революций – первая, вторая, третья – нередко оказывается внутренне неоднородной, разграничиваясь на качественно различные этапы. В таких случаях уместно говорить о дополнительных ступенях, или "подступенях", логического деления. Со сходными феноменами – пусть не в диахроническом, а синхроническом выражении – мы уже сталкивались в первой главе, анализируя систему трех лиц местоимений, в которой третье лицо делится на три элемента (градация по родам), совокупность грамматических времен в немецком языке и территориально-политическое строение зрелого СССР или ЕС, когда каждый из региональных ансамблей представлен группой самостоятельных единиц ("подъединиц"). Не иначе дело обстоит и с некоторыми из революций, если они рассматриваются как составное целое. Для краткости ограничимся парой примеров.

Наиболее глубокая, коммунистическая революция в России – которой попутно пришлось решать серьезные задачи модернизации (дефеодализация, ликвидация неграмотности, индустриализация), – как мы помним, была третьей: после революции 1905 – 07 гг. и после Февральской 1917. В своем развитии она прошла через несколько ключевых этапов. Первым из них, согласно учебникам, оказался "военный коммунизм"; вторым, после Гражданской войны, в 1922 г. вводится НЭП, предоставивший населению определенные экономические и культурные свободы (именно в этот период выдвигается бухаринский логунг "Обогащайтесь!"). Наконец, революция окончательно добивается своих целей в процессе так называемого "Великого перелома", ведущего отсчет с 1928 – 29 гг. В результате последнего сформировался "классический", сталинский СССР. Частная собственность полностью отменена, отсутствуют не только альтернативные партии, но и внутри правящей путем репрессий искоренена и тень возможных разногласий. Прежде таковые все же допускались, и дискуссии – как при Ленине, так и сразу после его смерти, в разгар НЭПа – протекали достаточно интенсивно. Вдобавок до "Великого перелома" сильны авторитет и влияние коллективной "ленинской гвардии", нескольких "вождей революции"; после него – под флагом борьбы с фракционностью – "лишние" вожди ликвидированы и установлено надлежащее единодушие под эгидой "Отца народов", единственного живого Вождя. Тогда окончательно канонизируется и большевистский миф. Третья революция в России, таким образом, привела к политически однородному, тоталитарному состоянию не сразу, а посредством последовательных скачков. Причем, именно третий по счету обеспечил радикальную унификацию, полностью лишив население реальных экономических и политических прав, заложив прочный фундамент великой коммунистической империи. Предшествующая ступень, НЭП, – которая, одно время казалось, введена "всерьез и надолго", – напротив, неизменно кодифицировалась как "либеральная", насколько вообще допустима речь о либерализме под сенью входящих во вкус большевиков. Первому же этапу, "военному коммунизму", при всей его радикальности, не удалось в полном объеме достигнуть поставленных целей: в стране бушует Гражданская война ("белые" и "зеленые" не разделяют, разумеется, ценностей большевиков), по ее окончании поднимаются на сопротивление недавно опорные силы (напр., восстание в Кронштадте). Судя по всему, и на уровень "подбифуркаций" проникает та же логика, в которой задействованы текущие номера. Напомним: после одной бифуркации – в данном случае "подбифуркации" – следуют либо полумеры, либо не вполне определенный "межеумочный" статус. После двух верх берут атрибуты либерализма. По итогам трех устанавливается либо тоталитарный, либо "квазитоталитарный", имперский режим.

Сходным образом, и Великая французская революция не одним махом приходит к своему конечному состоянию. Вначале – созыв в мае 1789 г. Генеральных штатов, 17 июня 1789 г. депутаты из третьего сословия объявляют себя Национальным, а 9 июля – Учредительным собранием. Попытка его разгона приводит к восстанию и (14 июля 1789 г.) штурму Бастилии. 26 августа Учредительным собранием принимается Декларация прав человека и гражданина. Несмотря на столь серьезные достижения, на указанном первом этапе власть фактически принадлежит крупной буржуазии и либеральному дворянству (фельянам), Людовик ХVI остается на троне, хотя и становится "ручным". В августе 1792 г. начинается второй этап – монархия в ходе восстания свергнута. 22 сентября 1792 г. Конвент провозглашает республику. Основная борьба в Конвенте в этот период разворачивается между умеренными жирондистами и радикалами – якобинцами. 2 июня 1793 г. власть переходит к последним. К достижениям якобинского правительства относят победу над вторгшимися во Францию войсками европейских монархических государств, подавление контрреволюционных мятежей, радикальное разрешение наиболее острого аграрного вопроса (уничтожение феодальных привилегий, крестьянам переданы общинные, а также конфискованные у эмигрантов земли, т.е. крестьяне превращаются в мелких собственников). Историки констатируют, что правительство выражает интересы городской мелкой и средней буржуазии, большей части крестьянства и плебейства, а выдвинутые им лозунги и поставленные цели впоследствии служат каноническим образцом для либералов во всем мире. "Издержки" второго этапа, однако, позволяют в июле 1794 г. произойти Термидору и, в конце концов, приводят к провозглашению Бонапарта императором. Т.е. происходит третья подбифуркация (которая, если угодно, поддается еще одной ступени логического дробления: Директория, Консулат, Империя).

Ранее применительно к революциям приводилась физическая параллель – изменение фазовых состояний вещества. Но в том же разделе физики формулируется модель, позволяющая описывать и "подреволюции". Напомним сведения из школьного курса: классические переходы из твердого состояния в жидкое, из жидкого в газообразное и из газа в плазму именуются фазовыми превращениями первого рода, тогда как для более тонких скачков используется понятие превращений второго рода, в рамках которых осуществляется изменение уже не фаз, а только фазовых модификаций. Стандартной иллюстрацией двух различных фазовых модификаций химически одного и того же вещества, находящегося в одном и том же, твердом, состоянии, служат алмаз и графит. Трансформация первого во второй и есть пример превращения второго рода. Для строгости подобная терминология могла бы быть внедрена и в описание соотношения между революциями и "подреволюциями" – революции I и II родов, – однако это, боюсь, покажется чересчур педантичным. Как бы там ни было, постараемся запомнить вывод о том, что на практике революции могут выступать в форме своеобразного пакета "подреволюций", и о том, что закономерности упорядоченного ряда революций распространяются и на нижележащий логический уровень. Это еще пригодится впоследствии.

Первой страной, преодолевшей барьер трех революций и пережившей четвертую, оказалась, разумеется, Франция, застрельщица революционного духа. Вообще в ней к настоящему времени состоялось больше всех революций эпохи масс, что, вероятно, не должно удивлять. Вступив в первых рядах на индустриальный путь, будучи в авангарде народного просвещения, – отчего ее не без оснований относят к первому эшелону модернизации, – Франция все же ощутимо отставала по уровню развития от безусловных лидеров: вначале Нидерландов и Англии, затем США. Потребность в "догоняющем развитии" известна ей не по наслышке. Будучи, в отличие от трех упомянутых, очевидно более континентальной ("теллурократической") страной, Франция хронически задерживалась с проведением необходимых текущих буржуазных реформ, а затем, чтобы не отстать навсегда и не проиграть безнадежно международную конкуренцию, ей волей-неволей приходилось включать механизм "форсажа", прибегая к революционному способу разрешения назревших коллизий. Память о ярком феодальном и абсолютистском прошлом также способствовала определенной внутренней "косности", как и приверженность католической вере, гораздо более традиционалистской и "инерционной" по сравнению с протестантизмом.(19) Франция, кроме того, – страна слов, ограненных и хлестких выражений-формул, которые впечатываются в сознание "навеки", отчего в своих целях ими любят пользоваться и другие народы.(20) Мир слов живет самостоятельной жизнью и зачастую заменяет реальность. Французов мало смущают то и дело возникающие "нестыковки", демонстрируется готовность перешагнуть границы любого интеллектуального эпатажа (читатель вправе вспомнить незабвенные образцы из ХХ в., слоганы студенческой революции 1968: "Будьте реалистами, требуйте невозможного!" или "Здесь запрещено только одно – запрещать!").(21) Эта черта – явный признак идеализма, и подобный фактор, как мы знаем, способствует преобладанию революционной парадигмы над эволюционной. Однако спустимся на землю, обратившись к фактам.

Под впечатлением поражений на полях франко-прусской войны и недостойного поведения недавнего кумира, победоносного императора Наполеона III, в сентябре 1870 г. во Франции происходит очередная – по-бухгалтерски зафиксируем, четвертая – революция. Император свергнут, провозглашена республика (по традиционной номинации: Третья республика). Страной отныне руководит президент. Новый режим просуществовал довольно долго, по местным меркам беспрецедентно – вплоть до Второй мировой войны. Чем он отличался?

Французов в этот период во многом не узнать: где развивающиеся знамена свободы и/или величия? Характерно засилье олигархии (пресловутые "двести семейств"), нормы внутренней политической жизни "эклектичны" – ни настоящей свободы, ни откровенной диктатуры. Один из современников, Салтыков-Щедрин в очерках "За рубежом" делится впечатлениями: "Многие в то время не без основания называли Францию страною капралов" [285, c. 116-117], но при этом "вы видите людей, которые поют "Марсельезу", – и им это сходит с рук" [там же, с. 119]. "Республика без республиканцев" – один из распространенных эпитетов, ибо велики ожидания, что возвратится монархия. Парламент в стране более чем уступчивый, буржуазно-мещанский, т.е. бессильный. Те, кто сумел или кому повезло, копят деньги (рантье), большинство же надрывается в тяжком труде. Салтыков-Щедрин добавляет: "Вообще француз-буржуа как нельзя больше доволен, что он занял "надлежащее" место в концерте европейских держав и твердо верует, что французское благополучие гораздо успешнее покорит мир, нежели французское оружие" [там же, с.142]. К периоду после четвертой революции относятся и грандиозные экономические (Панамская афера) и политические (дело Дрейфуса) скандалы.

В сфере внешней политики поведение также небезупречно. Именно Третья республика подводит Францию к империалистически корыстной Первой мировой войне, установлению бессовестной Версальской системы, чтобы впоследствии попустительствовать началу Второй (Мюнхенский сговор 1938 – в надежде направить Гитлера на Восток, на никому не нужную Россию). Запомним впечатление от плодов этой первой во всемирной истории четвертой революции и обратимся к иным прецедентам.

После поражения гитлеровской Германии, под давлением победителей, в стране осуществляется денацификация. Прежние государственные институты отменены или радикально реформированы, изменяется политический строй. Независимо от источников, это несомненная политическая бифуркация, ведь посчитали мы таковой синхронный демонтаж милитаризма имперской Японии и последующие за ним преобразования. В отличие от Японии, для Германии это была уже не вторая (второй была Ноябрьская 1918 революция, установление Веймарской республики), а четвертая революция. На первый взгляд, в Германии устанавливается либеральный режим: внедрены последовательно-демократические нормы, функционируют партии, выборный парламент (Бундестаг), правительство большинства.(23) Проводятся успешные экономические реформы ("немецкое чудо"), о тоталитарном отрезке вспоминается как о страшном опьянении или сне. Я с чистым сердцем согласился бы с такой идиллической картиной, если бы не несколько "но".

Во-первых, на протяжении полувека страна остается фактически оккупированной и, соответственно, "ограниченно дееспособной" как во внутренней, так и – особенно – во внешней политике. Разве это признак либерализма, когда образованный крупный, осознающий себя самостоятельным целым народ на практике лишен суверенитета? Национальная эмансипация относится к коренным либеральным требованиям. Во-вторых, страна разделена на две или, с учетом Западного Берлина, на три части и насильственно удерживается от объединения, что также вряд ли согласуется со свободным волеизъявлением, проявлением политических свобод. Наконец, именно на рассматриваемом хронологическом отрезке в общественное сознание внедряется чувство неизбывной национальной вины, образ "гадкого немца". Принцип коллективной, передающейся по наследству ответственности – норма родового или ветхозаветного общества и ни в коем случае не соответствует ни христианству, ни тем более либерализму, признающему исключительно личную ответственность. Даже в сфере экономики на государство извне наложены известные ограничения: еще недавно занимавшая пионерские позиции в авиа- и ракетостроении, ядерной индустрии, Германия в послевоенные десятилетия перестает производить собственные самолеты и ракеты, в том числе мирного назначения, оказавшись отрезанной от самых высокотехнологичных отраслей. Таким образом, в результате четвертой революции в Германии установился достаточно "странный" политический климат, с одной стороны, либеральный, с другой – с отчетливыми проявлениями пещерных норм, с действием жесткой руки сверхдержав на внутренней и внешней политической сцене. С учетом фактора коммунистической ГДР (ср. выше Южная и Северная Кореи), указанное впечатление лишь усиливается. Более подробный семантический анализ этого состояния вынесен в Приложение 3, здесь же достаточно констатировать одну из разновидностей симбиоза "полусвободы- полудиктатуры", что и следует занести в актив рассматривающихся четвертых революций.

Послевоенная Италия переживает сходный процесс, дефашизацию, отказавшись от услуг не только Муссолини, но и короля. Для нее это также четвертая революция (после революций 1848 – 49, 1859 – 60, "Похода на Рим" 1922). В отличие от Германии, Итальянская республика не оккупирована, пользуется полным набором экономических и политических свобод. Вслед за Германией, она переживает экономический расцвет ("итальянское чудо"). Неужели и здесь нельзя говорить о торжестве либерализма? – Увы, послевоенную картину на протяжении полувека – вплоть до недавней следующей, пятой революции, о чем, впрочем, позже – омрачает несколько обстоятельств. Масштабы самого важного из них раскрылись лишь в последние годы, в ходе "судебной революции", речь идет о месте мафии в политической системе.

Организованная преступность знакома множеству стран; например, с 1920-х гг. мафия существует и в канонически либеральной Америке. Однако ни в одном из развитых государств щупальца спрута доселе не раскидывались столь широко, не проникали так высоко, не превращали мафиозные кланы в самостоятельную и влиятельнейшую политическую силу. В послевоенной Италии в ее орбиту были вовлечены министры и премьер-министры. В одной из статей мне, в соавторстве с В.П.Любиным [197], довелось уделить специальное внимание политической структуре послевоенной Италии, ее топологическим, числовым аспектам. Вывод оказался однозначным: феномен мафии занимал самое конструктивное место в этой системе, без него она не сумела бы сохраняться и действовать. Несколько странный довесок к либеральному климату, не правда ли? В чистоте последнего заставляет дополнительно сомневаться и наличие в тогдашней Италии очень сильной – второй по электоральной поддержке – коммунистической партии (ИКП). Так или иначе, названная модификация политического состояния, несомненно, должна быть занесена в графу плодов четвертых революций.

По мере роста порядковых номеров революций объем эмпирического материала будет снижаться – множество стран исторически еще не успели пройти через них. Наше дело обстояло бы неважно: три примера (Франция, Германия, Италия) – еще не репрезентативная база для выводов, – если бы не события последнего десятилетия: в Восточной Европе и России начинается настоящий пир четвертых революций. Учитывая гражданскую принадлежность автора, начнем "по блату" с последней, тем более что о ней у нас больше всего информации.

Нет сомнений, что со второй половины 1980-х гг. по настоящее время Россия переживает политическую революцию. Падение коммунистического режима, национальное самоопределение (распад СССР, выход из него РФ), принятие новой конституции, демократизация (многопартийность, свободные выборы, свобода печати, собраний) – характерные признаки. Для России это также четвертая революция: после революции 1905 – 07 гг., Февральской 1917 и Великой Октябрьской 1917. Каковы же ее плоды? Подводить окончательную черту пока преждевременно – акт перехода еще не завершен, – однако многое вполне уже проявилось.

Разочарованием охвачены политические круги всевозможных ориентаций – умеренные и радикальные демократы, националисты, коммунисты, минорны и общественные настроения. Если Франция времен Третьей республики, также после четвертой революции, страдала олигархичностью, то о засилье последней не устают повторять и в России. Если в Италии на логически сходном отрезке расцвело влияние мафии, то разветвленные метастазы коррупции, преступных кланов сверху донизу сегодня и русский недуг. На политической сцене послевоенной Италии, а с учетом ГДР, и Германии весомо представлены коммунисты; в современной России фракция КПРФ – самая крупная в Думе. Во Франции, Италии, Германии четвертые революции происходят на фоне поражений в войне: соответственно, франко-прусской и Второй мировой. Сходным образом, Россия (тогда еще СССР) проигрывает "холодную войну" – или, по бытующему выражению, Третью мировую, – сдав все ключевые позиции своим недавним противникам. У руководителей послевоенной Германии во многом связаны руки во внутренней и особенно во внешней политике? – В вассальной зависимости части правящей элиты России от Запада, особенно от США, теперь уверены практически все. Послевоенным немцам внушалось чувство национальной вины? – Но и для русских сервируется перманентное покаяние. Смешно отрицать, что, порвав с тоталитаризмом, Россия совершила значительный шаг к демократии, однако весь букет "прелестей" четвертых революций, отличающих их от действительно либеральных, оказался здесь собранным воедино.(24) Демократические перемены в СССР начинались с кампаний против бюрократизма, ныне численность русских чиновников превзошла таковую во всем СССР. Дополнительную краску привносит и авторитарный акцент: по экспертной оценке бывшего мэра Москвы Г.Попова, президенту принадлежит до 80% решающих государственных полномочий, тогда как парламент остается по сути безвластным. Пресса также полусвободна, т.к. основными масс-медиа владеют государство и олигархи, что предоставляет широкий простор для бессовестной манипуляции общественным мнением. Не останавливается новый режим и перед откровенным насилием: будь то расстрел парламента в 1993 или войны в Чечне.

Как и в ряде других случаев, четвертая революция в России проходит через цепь ключевых этапов. Воспользуемся общепринятой периодизацией.

Горбачевская "перестройка" послужила первым звеном на пути демонтажа тоталитарной системы. Объявляется политика гласности и демократизации, на население обрушивается шквал ранее закрытой информации. "Перестройка" достигла своего апогея в 1989 г., когда проводятся первые после более чем семидесятилетнего перерыва общенародные альтернативные выборы высших органов власти (Съезд народных депутатов), на Съезде разворачиваются острые политические дискуссии, транслируемые по TV. Отменена статья Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС, введен пост президента СССР. Это время массового энтузиазма и нетерпения. Названная первая ступень, однако, отличается тем же, чем и другие первые бифуркации и "подбифуркации" – "неокончательностью", полумерами. Гласность – еще не свобода печати, демократизация – не демократия, растущие, как грибы после дождя, кооперативы – не полноценная частная собственность. Отката от социализма еще не произошло, речь только о придании ему "человеческого лица". Непрямые выборы президента СССР, неорганизованность и слабость независимых общественных движений и партий, сохранение "командных высот" в экономике и политике за КПСС довершают впечатление переходности этой ступени.

Потому, видимо, не случайно, что развитие революции проходит через следующий кризисный момент.(25) В августе 1991 г. у Белого дома в Москве демократические силы одерживают верх над сторонниками реванша и старых порядков. В октябре 1991 г. подвергается роспуску и запрету КПСС. По итогам встречи в Беловежской пуще в декабре объявляется о роспуске СССР, одна за другой союзные республики – в том числе и РФ – провозглашают независимость. Во главе РФ стоит всенародно избранный президент, с декабря 1991 г. формируется радикально реформаторское правительство Е.Гайдара, приступившее к либеральным экономическим преобразованиям. Август – декабрь 1991 г. – несомненная бифуркация, вернее, "подбифуркация", вторая по счету после "перестройки". Ее параметры перечислены: наличие всенародно избранных на альтернативной основе парламента (Верховный Совет РФ) и президента, наделенных примерно равным объемом государственных полномочий, устранение с политической сцены КПСС, национальное самоопределение народов (суверенизация бывших союзных республик), рост прав региональных властей (именно к этому периоду относится предложение Б.Н.Ельцина "Берите суверенитета, сколько сможете"). С учетом действий правительства Е.Т.Гайдара, ускоренного процесса образования политических партий, вывод ясен: вторая "подбифуркация" обладает недвусмысленно либеральным характером, как это и предписывается рассматривающейся закономерностью. "По сути августовская революция изначально имела буржуазно-демократический характер", – подтверждает впечатление В.Даниленко [116].

Однако свободы, казалось, не бывает в избытке, революционный запал еще не иссяк. Ускоренному темпу реформ, по мнению контролировавших правительство радикальных демократов и ведущих масс-медиа, мешал "хасбулатовский", консервативный Верховный Совет. В нем слишком много скрытых и явных коммунистов (вместо КПСС зарегистрирована КПРФ). Поэтому в октябре 1993 г. президент идет на открытый конфликт с Верховным Советом и, применив военную силу, разгоняет его. На референдуме в декабре принимается новая конституция, проводятся выборы в Государственную Думу. В очередной раз политический строй претерпел качественные изменения, и, значит, начинается следующий, третий этап революции. Какие признаки его отличают?

По свежим следам, в октябре 1993 г. мне довелось делать доклад в Русском философском обществе Санкт-Петербурга о смысле недавних событий в Москве. После изложения теоретической схемы, с которой теперь знаком и читатель, о свойствах вторых и третьих бифуркаций и "подбифуркаций" был сформулирован вывод: демократы, или либералы, проиграли. Аудитория благосклонно восприняла анализ предшествующих исторических примеров (и сам "арифметический" подход), но заключение показалось эпатирующе парадоксальным. Верх в столкновении одержали сторонники Б.Ельцина и Е.Гайдара, докладчик же не считается с очевидным фактом. Но то, что полагалось эмпирически "очевидным" тогда, находится в явном противоречии с сегодняшней очевидностью. Теперь больше оснований судить, какие реальные плоды принесла с собой третья "подбифуркация" в России.

В декабре 1993 г. Ельцин отправляет в отставку правительство "героя-победителя" Е.Т.Гайдара, премьером становится выходец из номенклатуры, "умеренный" В.С.Черномырдин. На выборах в Госдуму в 1993 и в 1995 гг. большинство голосов получают антилиберальные "национал-патриотические" партии, включая коммунистов. Согласно Конституции 1993 г., ликвидирован баланс властных ветвей, новая президентская республика отличается откровенно авторитарным, волюнтаристским оттенком. А.Головков и Т.Мамаладзе из аналитического центра "Известий" несколько позже отмечали: "Авторитаризм в государственном управлении, разрушенный было в 1991 году, начал восстанавливаться в процессе создания структур сильной исполнительной власти и был оформлен Конституцией 12 декабря" [97]. Дефиниций сложившегося режима предложено много: "административно-бюрократическая система" [265], "номенклатурная демократия" [67, 341], "номенклатурный капитализм", "грабительский капитализм" (Дж.Сорос), "клиентелизм" [29], "коррумпированное олигархическое общество" (Г.Явлинский), "электоральная клановая система" [193, c. 152], "суперпрезидентская республика", "неопатримониальный режим" [126, c. 75], "административно-олигархический капитализм" [225], "криминократия" (вар.: "клептократия"), – любая из них слабо ассоциируется с либерализмом и демократией. К настоящему моменту создан фундамент, на котором власть, не нарушая буквы закона, в состоянии бросать открытый вызов общественному мнению без соблюдения даже минимальных приличий. Именно к результатам третьей "подбифуркации" относится вышесказанное о плодах четвертой революции в России.

Имеет смысл повторить то, о чем говорилось вначале: какая именно из политических сил одерживает победу в том или ином конфликте – отнюдь не решающий фактор. Хотя главное внимание населения и политологов обычно приковано как раз к нему, за кулисами, вернее в тектонике коллективного бессознательного, происходит нечто куда более важное. Механизм рационального бессознательного, порядковый номер революции в частности, представляется, объективнее описывает семантику реальных процессов, чем наблюдение за динамикой калейдоскопически мелькающих событий и их развязок. Так или иначе, у нас есть право для внесения особенностей последней революции в России в актив четвертых революций вообще, равно как и превалирующей окраски ее "подреволюций".

Четвертая русская бифуркация радикально порвала с плодами третьей, с тоталитарным режимом. Остановившись пока на третьем этапе, она стяжает наиболее одиозные, далекие от действительных либерализма и демократизма черты. Если проэкстраполировать закономерности рассматриваемой модели, то некоторого политического прогресса можно было бы ожидать от следующей четвертой "подбифуркации", если бы она состоялась. Но и в этом случае не следует ожидать слишком многого: четвертые по счету революции и подреволюции приносят с собой лишь ограниченные достижения ("подпорченная" демократия). Гораздо оправданнее показались бы надежды на полноценную пятую революцию, но к анализу таковых мы обратимся ниже.

Вместе с Россией четвертую революцию переживают и другие части бывшего СССР. "Перестройка" послужила не только ее первым, вводным, но и общим для всех этапом (СССР тогда еще не распался). Хотя эпицентр второго толчка – 19 – 20 августа 1991 г. – находился в Москве, его влияние ощутили далеко за ее пределами. В декабре 1991 г. в Беловежской пуще встречаются лидеры РФ, Украины и Беларуси, которые объявляют о роспуске СССР и вскоре – об образовании независимых государств, тем самым выставляя веху второй синхронной "подбифуркации". В Украине с тех пор не было сопоставимого политического кризиса, не изменялся политический строй, и она – с ее относительным равновесием между исполнительной и законодательной ветвями власти – до сих пор пребывает в рамках рожденной тогда второй политической ступени (точнее сказать, "подступени"). Опыт Беларуси, напротив, свидетельствует об обратном. Подобно России, она прошла через третий кризис, по итогам референдума поменяла конституцию, в результате чего перешла к практически авторитарному президентскому правлению с декоративным парламентом. За контрастным несходством периодов руководства Председателя Верховного Совета С.Шушкевича и президента А.Лукашенко стоят не только и, вероятно, не столько личные качества двух политических лидеров, сколько смена самой эпохи, режима: третья "подбифуркация". В России в процессе аналогичного перехода через третью "подбифуркацию" физическая персона лидера не изменилась (и на втором, и на третьем этапах ее возглавляет один и тот же президент), однако Ельцин у Белого дома на танке, назначающий правительство Е.Гайдара – это один человек, а отказавшийся от открытости, обросший подковерными и клановыми связями интриган и византийский деспот – другой. Отрезок октября – декабря 1993 г. служит межой, отделяющей одного от другого.

В отличие от России и Беларуси, но в пандан Украине, на типологически второй ступени четвертой революции продолжает пребывать Молдова. Для вторых, относительно либеральных ступеней характерна национальная эмансипация (напомним, СССР распался на логически сходном этапе), и Молдове по настоящее время не удается преодолеть сепаратизм Приднестровья. Возможно, более существенно то, что в системе власти Молдовы отсутствует специфически авторитарный акцент, свойственный третьим ступеням. До сих пор соблюдается известное равновесие между президентской и парламентской ветвями. Лишь весной 1999 г. П.Лучинский выносит на референдум вопрос о качественном расширении президентских полномочий, т.е. предпринимается попытка шагнуть на очередную, третью ступень. Подытоживая, можно сказать: до сих пор и Молдова, и Украина по сути топчутся на пороге третьих подбифуркаций, готовясь разрешить свои внутренне-политические проблемы в общем так же, как это произошло в России в типологически сходный момент.

В Азербайджане четвертая революция пребывает, похоже, на третьем, как и в России, Беларуси, этапе. По крайней мере смена руководителей республики – Муталибов перестроечных времен, Эльчибей из Народного фронта (политика подчеркнутого суверенитета, но при этом и внутренне-политическая конфронтация в республике), наконец, нынешний президент Алиев – всякий раз сопровождалась кардинальным изменением политического климата. Как и в прочих случаях, вместе с третьей "подбифуркацией" в государстве укрепляются автократические начала.

Едва ли целесообразно растекаться мыслью по древу, входя в обсуждение состояний в других бывших советских республиках – это затормозит изложение. Завершим же пассаж о четвертых революциях ссылкой на прецеденты из Центральной Европы.

Австрия, в то время еще империя, переживает в 1848 – 49 гг. революцию, открыв для себя счет таковым в эпоху масс. Поражение в Первой мировой войне приводит к распаду империи и провозглашению 12 ноября 1918 г. республики. Бифуркация вторая. "Аншлюс" 1938 г. становится очередной сменой политического режима, национал-социалистической: №3. Наконец, после поражения во Второй мировой войне тоталитарный режим демонтируется (бифуркация четвертая), и оккупированная Австрия делится на сектора между четырьмя великими державами-победительницами (ср. Германия). Однако, в отличие от Германии, оккупация не продлилась полвека: согласно договору 1955 г. между СССР, США, Великобританией и Францией, восстанавливается независимость Австрии, но при этом страна обязана превратиться в нейтральную. В октябре 1955 австрийский парламент принимает закон о постоянном нейтралитете, предполагающий запрет на вступление в любые блоки. Гарантами нейтралитета служили перечисленные державы. Четвертая бифуркация в Австрии привела, таким образом, к утверждению близкого к либеральному политического климата, хотя одновременно поставлены пределы внешнеполитической дееспособности страны: ограничения и самоограничения. Лишь в радикально изменившейся международной обстановке (третья бифуркация в мире, в ходе которой один из прежних гарантов австрийского нейтралитета, СССР, прекратил существование) перед Австрией открываются принципиально новые перспективы. Она присоединяется к ЕС, в стране разворачиваются дискуссии о возможности изменения Конституции, отказа от нейтралитета и о вступлении в НАТО. Впечатление, что начинается пятая бифуркация, но речь о пятых еще впереди.

Специфичен путь соседки Австрии, бывшей Чехословакии. Еще будучи в составе Австрийской империи, в 1848 – 49 гг. она проходит вместе с ней через революцию, первую. По итогам Первой мировой войны Чехословакия становится суверенной и 14 ноября 1918 провозглашается республикой. Бифуркация номер два. В 1938 г. – оккупация гитлеровской Германией. Поражение последней в войне приводит, однако, не к отмене в Чехословакии тоталитарного режима, а к замене одной его разновидности другой, коммунистической (ср. ГДР, Приложение 3). По всей видимости, следует говорить, что в 1938 – 45 гг. Чехословакия испытывает третью бифуркацию, в рамках которой дополнительно состоялся "фазовый переход второго рода", замена одной "фазовой модификации" тоталитаризма, национал-социалистической, на смежную коммунистическую. Вслед за СССР, с 1989 г. в Чехословакии начинается следующая, на этот раз "полноценная" ("первого рода"), революция, четвертая по счету. При этом вскоре, согласно состоявшемуся референдуму, страна разделяется на две независимые составляющие: Чехию и Словакию (ср. распад СССР в процессе четвертой революции). То, что на фоне предшествующего коммунистического состояния оба государства делают огромный шаг в направлении либеральной демократии, неоспоримо. Однако номер переживаемой ими революции заставляет сомневаться в полноте внедрения либерально-демократических норм. Более восточная, менее модернизированная Словакия поначалу занимает несколько обособленную позицию по отношению ко всем внешним силам ("подчеркнутый суверенитет"): не только к Чехии, наследнику СССР – СНГ, но и к Западу (Европе и США). При этом в стране установлен "амбивалентный", полуавтократический режим Мечьяра. Более демократизированная и либерализованная Чехия с первых шагов устремляется из-под прежнего крыла (СССР) под сень другого: НАТО, ЕС. Учитывая уровень экономического развития (потребность в дотациях и кредитах) и внешнеполитический вес, Чехия не в состоянии обойтись без новых "кураторов". В тех союзах, в которые она вступает и стремится, у нее мало шансов говорить собственным голосом и волей-неволей придется подстраиваться под мнения и позиции новых, более сильных партнеров. Таким образом, фактическое "ограничение дееспособности" наблюдается и здесь, в полном согласии с семантикой четвертых революций. Едва ли приходится сомневаться, что в процессе дальнейшей демократизации Словакия также поступится заметной долей своего суверенитета, совершив выбор в пользу нового "старшего брата", Запада.

Насколько можно судить, четвертую же бифуркацию эпохи масс переживает и современная Югославия. По крайней мере, если считать тремя предыдущими: 1) поэтапное достижение независимости от Османской империи (после русско-турецкой войны 1877 – 78 Сербия и Черногория получают полную независимость, подтвержденную решениями Берлинского конгресса 1878), 2) образование Королевства сербов, хорватов и словенцев в 1918 г., после распада Австро-Венгерской империи (с 1929 г. – Югославия), 3) события Второй мировой войны, в результате которых устанавливается коммунистический режим И.Б.Тито (29 ноября 1945 г. Учредительная скупщина окончательно ликвидирует монархию и принимает декларацию о провозглашении ФНРЮ; в 1946 г. утверждена конституция ФНРЮ; в 1963 – переименование в СФРЮ). Текущая, т.е. четвертая, революция еще не завершена, но в ее ходе, как и в случаях СССР, Чехословакии, осуществляется распад федерации, и в странах бывшей Югославии устанавливаются "амбивалентные" политические режимы, не совпадающие с коммунистическими, но и не удовлетворяющие по ряду критериев либеральным стандартам.

Сходный анализ может быть проведен по отношению и к другим странам региона. Однако предметом настоящей главы является не страноведение, а определение особенностей плодов политических бифуркаций. Сказанного, вероятно, достаточно, чтобы сформулировать вывод: по итогам четвертых революций эпохи масс в общественных системах устанавливается так или иначе "подпорченный" либерально-демократический климат. Различаются конкретные сферы, в которых наблюдается названная "порча": это может быть олигархичность, глубокая коррупция и существенное участие преступных кланов в управлении государством, автократический акцент, сверхбюрократизация, фактический дефицит суверенности и т.д., " однако в самом факте "омраченности" либерально-демократических идеалов и ценностей на практике мы имели возможность убедиться. В этом плане результаты четвертых революций напоминают достижения первых (см. выше). В обоих случаях новый – более свободный – политический режим приходит на смену предшествующим патриархальным, претендующим на "метафизическую вечность" режимам: абсолютистскому или тоталитарному. В обоих случаях населению не удается сразу взойти на ступень свободного и ответственного распоряжения самим собой, явно или завуалированно людьми во многом по-прежнему руководят и манипулируют извне: из других ли стран, из ориентирующихся главным образом на себя чиновничьих аппаратов и высших кабинетов (бюрократизм, авторитаризм), из убежищ мафии или олигархических офисов. Единственной реальной альтернативой такому положению дел – в условиях не вполне состоявшегося внутреннего раскрепощения большинства и формирования твердой личной ответственности, имманентной законности – является разве что хаос. Чуть позже мы постараемся развить тезис о параллелизме между результатами первых и четвертых революций, пока же обратимся к пятым.

Как предупреждалось, по мере роста порядковых номеров политических бифуркаций происходит снижение объема эмпирического материала: все меньше стран успели к ним подойти. Тем не менее с пятыми бифуркациями дело теперь обстоит не так уж и плохо. Первой в мире рубеж пятой революции преодолела, разумеется, Франция.

Президентский режим Третьей республики (напомним, он был установлен по стопам четвертой революции 1870 – 71 гг.), не проявивший достаточной воли к сопротивлению немецко-фашистским захватчикам и пошедший на унизительное сотрудничество, был полностью дискредитирован в глазах населения. В 1946 г. на его развалинах принимается новая конституция, положившая начало очередной, в традиционной номинации Четвертой, республике.

Хотя формально главой государства в то время по-прежнему считался президент, фактическая власть принадлежала двухпалатному парламенту, состоявшему из наделенного самыми широкими полномочиями Национального собрания и Совета республики. Согласно констатации политологов, был установлен режим парламентской республики. Франция не только добилась освобождения от внешних захватчиков, но на гребне эйфории победы раскрепостилась и внутренне. В расцвете многоголосица различнейших партий, фейерверк всевозможных призывов, риторики. О былой олигархии и не слышно – не только из-за того, что бывшие толстосумы изрядно потрепаны в течение оккупации и войны, но и само население сбросило шоры и узы и отныне ни за что не позволит обращаться с собой как со стадом. Пятая революция возводит, наконец, на престол "его величество народ", митинговые страсти и методы воцарились в стенах парламента и даже правительства. Сложившаяся обстановка заставляет вспомнить о либеральных режимах в других континентальных странах: в России после Февраля 1917, в Германии периода Веймарской республики. По итогам пятой революции во Франции, таким образом, утвердился доминирующе либеральный политический климат.

О ситуации тех лет позволяет судить и более поздняя критика. Политического либерализма оказалось "слишком много", он лишен тормозов. Чрезмерная партийная фрагментация препятствует дееспособности как парламента, так и формируемых им правительств. Все тонет в декламациях, спорах и ссорах, что исключает возможность выработки общей осмысленной линии и даже достижения устойчивого большинства. Правительства калейдоскопически сменяют друг друга, курс исполнительной власти лишен надлежащей преемственности. "Без руля и ветрил", анархия, разброд и раскол – подобные эпитеты сыпались со стороны оппонентов режима. "Режимом партий" впоследствии окрестил де Голль существовавшее тогда состояние. Франция недолго удержалась на этой ступени, в 1958 г. произошла очередная политическая бифуркация, очередная смена режима. Однако сейчас нас интересует именно пятая революция и тот факт, что после нее установился недвусмысленно либеральный климат. Сравнительно недавно появились и другие прецеденты.

Демократия послевоенной Италии (после четырех бифуркаций), как мы помним, была изрядно "подпорчена" проникновением в высшие сферы мафии, а также присутствием сильной коммунистической партии. В конце 1980-х гг., однако, начинается "судебная революция". Ее невозможно свести исключительно к акциям, пусть и масштабным, правоохранительных органов, она обусловливает самые глубокие политические последствия. Во-первых, на сей раз удается отсечь мафиозные кланы от участия в управлении государством. Во-вторых, рухнула, как карточный домик, и существовавшая почти полвека система партий, в частности объявляет о самороспуске ИКП, а ее наследница уже лишена тоталитарных поползновений.

В статье [197] отмечалось, что феномен конструктивной политической роли мафии был призван в Италии по-своему компенсировать наличие ИКП (для отсечения второй по силе партии от реальной власти; та же функция объясняет, почему в раскинутые криминальные сети были вовлечены главным образом некоммунистические силы) и что без мафии действовавшая структура оказалась бы неустойчивой и неработоспособной. Разоблачение и падение коммунизма в СССР выбили почву из-под ИКП, но вместе с тем в Италии и из-под объективной потребности в услугах мафии. Падение одной было невозможно без другой. В той же статье констатировалось, что ныне кардинально изменяется сама топология политической системы Италии, но сейчас нас интересует иное: состоялась очередная, пятая политическая бифуркация. В ее результате итальянская демократия лишается прежних генетических пороков, и либеральная модель на практике добивается "чистоты". Внесем в соответствующую графу: пятая революция в Италии, как и во Франции, последовательно либеральна.

В зону пятой бифуркации, похоже, вошла и современная Германия (четвертой, напомним, служила послевоенная денацификация). Невозможно расценить иначе, чем эпохальное, событие объединения Германии в 1990 г., включая демократизацию бывшей ГДР. Из страны выведены советские войска, резко сокращен контингент американских, остающихся на правах не оккупационных, а натовских. Экономический колосс совершает качественный скачок и в политическом самоутверждении, играя все более самостоятельную роль на международной арене, становясь одним из столпов ЕС и проектирующихся собственно европейских военных структур. Таким образом, если после четвертой бифуркации Германия была ограничена в реальном суверенитете, находилась под прессом великих держав (прежде всего США и СССР), то теперь данный фактор истаивает на глазах. Полувековой демократический стаж снимает с немцев клеймо "брутальной" нации, повсеместно выходит из моды стереотип "гадкого немца". О преодолении комплекса национальной вины, вероятно, свидетельствует и первое участие бундесвера в военных акциях за пределами собственной территории. Так или иначе, новый статус Германии, не ставя под угрозу внутренних либерально-демократических достижений, уже не предполагает наличия тех "но", о которых недавно шла речь: ни преград к национальному самоопределению (раскола Германии), ни фактических поражений в политических правах (жестких пределов внешнеполитического суверенитета), ни печати неизбывной коллективной вины. Но сказанное означает, что либеральная демократия становится полноценной, и это происходит в результате пятой бифуркации.

Выше отмечалось, что к подобному порогу подходит и Австрия. Навязанный великими державами и закрепленный в Конституции вечный нейтралитет теперь не помешал Австрии стать членом ЕС – не только экономического, но и политического союза. На повестке дня присоединение к НАТО и/или европейской оборонной организации. Если это произойдет, придется однозначно констатировать, что Австрия перешагнула порог пятой политической бифуркации. При этом вряд ли приходится всерьез ожидать демонтажа существующих либерально-демократических институций.

Не только на уровне бифуркаций, но и "подбифуркаций", прослеживается сходная закономерность. По крайней мере об этом свидетельствует опыт СССР. Последний был образован на гребне третьей революции в России и, соответственно, здесь поддерживался тоталитарный режим. Внутри подобной "большой парадигмы" наблюдаются и отчетливые внутренние логико-хронологические членения. О трех первых ступенях ("подступенях"): "военном коммунизме", НЭПе и сталинской эре, начавшейся с "Великого перелома", – речь уже шла. Однако этим история СССР не закончилась.

"Хрущевская оттепель" положила начало очередному, четвертому периоду. ХХ съезд КПСС 1956 г., кампания против "культа личности" нанесли серьезный удар по наиболее ригористической разновидности тоталитаризма. Основа тоталитарности, монополия КПСС не отменена, но почти мгновенно преображается моральный и идеологический климат. После почти тридцатилетнего перерыва впервые появляется возможность пусть не свободной, но менее дозированной и догматической информации, разворачиваются широкие дискуссии. Прекращаются массовые репрессии, отныне коммунистическое государство в состоянии обращаться лишь к штучным. Экономическое благосостояние населения в целом (в противоположность предосудительному прежде "потребительству") переходит на качественно более высокий уровень. Авторитаризм становится менее твердым, фигура Первого секретаря ЦК КПСС уже не обладает харизматическим ореолом. Но это все же авторитаризм, хотя и "просвещенный" по-своему, и Н.С.Хрущев энергично подавляет разногласия, если они выходят за приемлемые, с его точки зрения, рамки (именно в "волюнтаризме" обвиняли Хрущева сместившие его преемники). Не правда ли, вполне характерные черты логически четвертых этапов, порывающих с кристально тоталитарным прошлым, но при этом останавливающихся на полумерах?

"Хрущевской оттепели" в историографии принято противопоставлять последующую "эпоху застоя" Л.И.Брежнева. Несмотря на очевидные различия между реформаторским динамизмом первой и консервативным стилем второй, я не готов солидаризироваться с этим мнением. Историографию пишут интеллигенты, которые склонны мерять на свой аршин и подгонять картину под собственное восприятие. Да, стремлению окрыленной интеллигенции двигаться быстрее и дальше по дороге реформ был действительно поставлен предел (особенно после событий в Чехословакии 1968)(26), но при этом отката к предшествующей сталинской ступени не произошло. Массовые репрессии не были возобновлены, и хотя цензура стала строже, "между строк" дозволялось писать многое (как и при Хрущеве, "в меру"). Жизненный уровень продолжил свой рост. Если претерпел известный ущерб процесс демократизации в низах, то в высших эшелонах он, напротив, активизировался и продолжился. "Коллективное руководство", реальное снижение власти первого лица (особенно в условиях его физической и умственной деградации) – не измышление. Авторитарная разновидность по существу сменялась "сглаженной" олигархической, что нашло отражение и в росте влияния коммунистических руководителей в союзных республиках, в областях (пунктирные контуры регионального самоуправления). Сказанное позволяет объединить два названных подпериода в типологически общий – "хрущевско-брежневский" – и заодно присоединить к нему не успевшие определиться короткие отрезки правления Ю.В.Андропова и К.У.Черненко. Для такого четвертого этапа характерно то же, что и для других: политические "полумеры", пребывание в промежуточном – между истинным авторитарным и "либерализованным" – состоянии.

Действительно решительный шаг в направлении к демократизации и либерализации СССР совершил М.С.Горбачев. Его "перестройка", начавшаяся с лозунга "больше социализма", послужила последним, пятым по счету этапом советской истории. Подобно НЭПу, второму этапу, она придала советскому тоталитаризму либеральный оттенок.

Как отмечалось в разделе 1.4.3, пятые звенья зачастую оказываются неустойчивыми. Не составила исключения и вышедшая из-под контроля Кремля "перестройка", которая переросла в настоящую революцию и похоронила и коммунистический режим, и СССР вообще. Т.е. "перестройка", будучи последним звеном советской истории (плода трех революций), в процессе развития перерастает в первый этап начавшейся полноценной четвертой, нынешней революции в России. Пятые бифуркации и "подбифуркации" несут на своих погонах либерально-демократические знаки отличия, однако сталкиваются с проблемой стабильности. Так было и в додеголлевской Франции: парламентская республика, "режим партий" плохо поддавались управлению, и оттого им был положен конец. В современной Италии, пребывающей на логически сходном этапе, правительства едва успевают сменять друг друга.

Еще рано ставить окончательный диагноз плодам пятых революций в Германии и Австрии (переходные процессы только начались), однако появляющиеся симптомы, похоже, свидетельствуют о той же опасности. Скажем, в ФРГ наблюдаются эскалация партийно-идеологической фрагментации, немыслимая еще вчера шокирующе высокая доля голосов на земельных выборах у экстремистских партий, а в ныне действующее правительство вошли недавние маргиналы, "зеленые", лишенные наработанных навыков трезвого и реалистического руководства. Ограниченный объем эмпирических данных о пятых революциях – не достаточная база для надежных прогнозов, поэтому ниже мы обратимся к теоретическим выкладкам. Здесь же остается выразить надежду, что немецкая элита в целом продемонстрирует б? льшую осмотрительность, чем другие, и хрестоматийная приверженность немцев к обстоятельности и порядку побудит их двигаться по маршруту пятой революции осторожно и медленно, дабы предотвратить наиболее нежелательные сценарии. (Для сравнения: Франция в 1946 г. буквально нырнула в новое состояние; Италия с ее "судебной революцией" не избежала сходного варианта. Подобной коллективной порывистостью отличаются не только южане: СССР устремился в пятую подбифуркацию, "перестройку", с энергией подслеповатого атакующего носорога.)

Будем считать, что с пятыми революциями, насколько позволяет имеющийся материал, удалось разобраться. Но и они еще не предел: порождаемая ими неустойчивость должна способствовать очередной смене вех. История предоставляет пока единственный пример страны, у которой пятая революция за спиной и которая пережила и шестую. Это, как всегда, шествующая в авангарде по революционной стезе Франция. Рассмотрим ее переход от Четвертой республики к Пятой.

К концу 1950-х гг. стала очевидной неудовлетворительность status quo IV республики: парламентский режим продемонстрировал явные признаки неуправляемости и ущербной эффективности. Калейдоскопическая смена кабинетов, опирающихся на ускользающе-зыбкое и идеологически неоднородное парламентское большинство, при сравнительно низком объеме полномочий президента обусловливали неработоспособность исполнительной власти. Данный отрезок к тому же совпал с глобальным процессом деколонизации, в полной мере затронувшим и систему французских колоний. Особо остро сказался на Франции Алжирский кризис. В этих условиях и был призван к власти символ французского освобождения и достоинства, генерал де Голль.

На референдуме 1958 г. подавляющим большинством голосов была принята новая конституция, резко расширившая права президента за счет парламента. С тех пор Францию называют президентской (вариант: президентско-парламентской) республикой. Изменившиеся избирательный закон и правила игры в парламенте привели, как и было задумано, к снижению фрагментации партийной системы, этого бича IV республики. Одновременно аналитики обращают внимание на высокую степень бюрократизированности современной Франции.(27) Так или иначе, рубеж 1958 г. – точка качественного изменения политической системы, переход от парламентской к более автократической президентской, т.е. полноценная политическая бифуркация.

Для сравнения, студенческую революцию 1968 г. с эпицентром в Париже не удастся причислить к цепочке политических бифуркаций. Будучи стихийной и "анархической", она не сформулировала связных программ по изменению конструкции власти, и политический режим не изменил своей формы. Иной вопрос, что охватившие половину цивилизованного мира молодежные волнения конца 1960-х – начала 70-х гг. оставили глубокий след в других областях: социальной, экономической (исследователи называют этот период воротами из индустриального общества в постиндустриальное, информационное), даже "антропологической" (скачкообразные перемены в модели отношений между поколениями, удар по "патриархальности"). Мы, однако, рассматриваем исключительно политические, а не социально-экономические бифуркации, сколь бы важными ни были последние сами по себе. 1968 – 69 годы отправили де Голля в отставку, но не сокрушили фундамент V республики, заложенный в 1958 г. – Франция до сих пор живет под знаком шести бифуркаций. В лучшем случае 1968 год вправе претендовать на статус "подбифуркации" в политической сфере.

Настало, кажется, время систематизировать собранный материал и внести в него концептуальный порядок. Каким причинам удастся взять на себя ответственность за определенность семантических свойств следующих друг да другом революций?

В целом изучался достаточно длительный отрезок истории, в течение которого социумы переходят от аграрной стадии к индустриальной и постиндустриальной и патриархально-традиционалистские устои заменяются модернистскими. Одновременно наблюдаются качественные перемены в характере коллективного сознания: его религиозно-мифологическое ядро последовательно замещается рациональным и светским. В условиях ускоряющегося прогресса во многом захлебывается старый механизм культурной трансляции (естественная передача знаний и навыков от отцов к детям), возрастает значение обезличенной технологии обучения индивидов у общества в целом: распространяющееся школьное образование, чтение книг, контакты с масс-медиа. Трансформируется и среда обитания: урбанизация, развитие коммуникаций; человека все более окружают предметы не природного, а искусственного происхождения (опять-таки рационализация). На фоне интенсификации внешних контактов происходит внутреннее отчуждение людей друг от друга (вместо конкретного живого соседа, который знаком с рождения, мы имеем дело с функциональным коллегой, конвейером, офисными бумагами, в часы досуга общаемся не с родственниками и друзьями, а с телевизором, WEB-сетью и т.п.). Все эти факторы не могут не сказываться и на политической организации социумов.

Во-первых, как сказано, коллективная конфессиональная и мифологическая идентификация замещается секулярной и рациональной (по крайней мере, не столь откровенно иррациональной) идеологической. Десакрализуется и политическая организация, власть, ее оказывается возможным менять, если, согласно интуитивной или аналитической оценке, она уже не отвечает запросам времени. Человек становится мобильным физически и психологически, легче срываясь с места, меняя профессию, взгляды. – В подобное "перекати-поле" превращается и общество в целом, перепрыгивая, подчиняясь внутреннему зову и потребностям, с одной политической кочки на другую.

Во-вторых, процесс взаимного отчуждения коснулся не только межличностных отношений, но и взаимодействия людей с государством. Давно минули те времена, когда монарх уже по одному только праву рождения занимал место в сердце где-то по соседству с Богом. Мы имеем дело с отлаженной бюрократической машиной, с партиями – носителями определенных лозунгов и программ, и если и испытываем подобие человеческих чувств к их лидерам (симпатию-антипатию), то вскоре выясняется, что перед нами, собственно, не человек, а сконструированный с применением новейших технологий имидж. При этом нет иного способа выразить свои политические эмоции, кроме как опустив бюллетень на выборах за первого, второго или третьего, более опосредованно – ответив на пункты социологической анкеты или, в особенно острых случаях, присоединившись к одному из противоборствующих лагерей в ходе вооруженной борьбы. Всякий раз, таким образом, "запрос-ответ" подчиняется вполне рациональным правилам, к тому же наипростейшим.

Рост городов и сети коммуникаций, оторванность от корней спорадически сбивает нас в группы, самыми сильными из которых оказываются, естественно, самые крупные. Изучаемый отрезок истории называют эпохой масс, подразумевая под этим, в частности, примитивный характер последних. Я, однако, не склонен присоединяться ни к позиции консервативно-аристократической критики, наделяющей нас, т.е. массы, исключительно "слепыми", пещерно-инстинктивными атрибутами, ни к мнению напуганного зверствами национал-социалистического режима К.Юнга, говорившего в связи с тем же об "интеллигентности крокодила" (см. в разделе 1.5 цитату из [237, c. 361]). Это выглядит преувеличением, и высокомерным. Да, массовое сознание и поведение заведомо не в состоянии исходить из сложных интеллектуальных мотивов, зато оно практически не совершает и простейших логических ошибок, которыми нередко грешат и самые рафинированные мыслители, в особенности гуманитарного склада. В гл. 1 мы постарались раскрыть прецеденты политических и геополитических конструкций, за строительство которых ответственны массы – результат, кажется, свидетельствовал в пользу достаточно высокой степени рациональности. Материалы настоящей главы, надеюсь, убеждают в систематичности результатов даже таких "иррациональных" вспышек, как революции. Систематичность – признак рациональности, даже если ее носители не вполне отдают себе в этом отчет (речь по-прежнему – о рациональном бессознательном). Механизм рационального бессознательного опирается на простейшую логическую, математическую базу, значит, в рамках такого же подхода следует искать предпосылки систематичности политических состояний, следующих за бифуркациями под соответствующими номерами. При этом не стоит сбрасывать со счетов и выводы первой главы: ведь в процессе революций общество совершает выбор и перебор вариантов, т.е. в конечном счете комбинаторные операции.

Соберем под одну шапку положения проведенного эмпирического анализа. В итоге первых бифуркаций, т.е. первых шагов от традиционно-монархического уклада к демократии, обычно устанавливается "полу- или квазидемократический" режим. Этот результат не зависит от того, какая именно из политических групп одержала победу. Так, в Австрийской империи революция 1848 – 49 гг. подавлена, но несмотря на это страна вскоре преображается: проводятся буржуазные экономические реформы, возникает система политических партий, осуществляется трудный сдвиг от унитарного устройства к федеративному (превращение Австрии в Австро-Венгрию). Напротив, Великая французская революция торжествует: свержение и казнь короля. Спустя совсем короткое время она, однако, приходит к империи. Последняя качественно отличается от предыдущей монархии, не признавая старых сословий, выступая под флагом свободы, отстаивая законность ("Кодекс Наполеона"), но при этом отрицает и "крайности" либеральных принципов, которые стремился внедрить, скажем, Робеспьер.

Вторым по счету бифуркациям эпохи масс обыкновенно уже удается создать либерально-демократическую в целом среду. Примеры Британии после "Славной революции", США после Гражданской войны, России периода Временных правительств, Веймарской Германии, послевоенной Японии и т.д. иллюстрируют настоящее положение. Вслед за Второй мировой войной в мировом сообществе возникает доминирующе либеральный политический климат (принцип состязательности: силовой паритет капиталистического и коммунистического блоков, демократическая ООН, экономическое и идеологическое превосходство либерального Запада над комунистическим Востоком).

Пакет из двух бифуркаций способствует утверждению трехчастного, или трехмерного, ментально-политического поля (см. рис. 2-2). В рамках отдельных стран оно репрезентируется, скажем, либералами – консерваторами – социалистами, в более широком масштабе – Западом, Востоком и "третьим миром", институциализировавшимся в Движении неприсоединения. Последняя составляющая, несмотря на неумолкающие разговоры о поиске "третьего пути", оставалась наиболее рыхлой – идеологически и организационно, но это вовсе не означало элиминации третьего измерения. Так и в национальных государствах основное противостояние обычно осуществляется между двумя партиями или блоками партий ("правыми" и "левыми"), но при этом актуальное количество типов партий и идеологий три, а не два. В Европе за голоса избирателей борются главным образом консерваторы и социалисты, а либеральные ценности "растворены" в программных положениях обеих сторон. В США, по мнению политологов, речь идет о выборе между двумя разновидностями либерализма: консервативного республиканского и левого демократического, – однако и классические требования социалистов (ослабление контраста между богатством и бедностью, социальное обеспечение и т.д.) находят отражение в риторике и тех, и других. Трехчастный, или трехмерный, паттерн, таким образом, налицо.

В разделе 1.3 установлено, что логически он по-своему самосогласован. Если общество мыслит просто и "здраво", т.е. в тривиальных оппозициях "да-нет", n = 2, то форма М = 3, в общем, удовлетворительно соответствует существующему положению дел. Внутри нее допустимо менять акценты, вводить усовершенствования и "довески", но нет необходимости отказываться от трехчастности как таковой. Либерализм, реальный продукт двух революций – воплощенный здравый смысл, в целом ему давно удалось избавиться от идеалистических крайностей и превратиться в носителя рассудочной трезвости и практичности. Он даже обывательски скучен, поскольку сыплет трюизмами. Ему не откажешь в последовательности, и, скажем, в политической сфере он отводит место не только правящей партии (блоку партий) и оппозиции, но и "независимым" или группе воздерживающихся от голосования, М = 3. Аналогично, он настаивает на балансе трех властных ветвей, системе сдержек и противовесов между ними.

Вероятно, немаловажно, что либеральное общество непременно становится и правовым. Во-первых, тем самым органическое течение жизни максимально подгоняется под общепринятый рациональный стандарт (закон). Во-вторых, даже в случае конфликта включается рациональный же механизм суда, в котором выступают две состязующиеся стороны и "арбитр", вновь М = 3.

Даже с точки зрения культурных особенностей вряд ли случайно, что первые успешные, закрепившиеся либеральные революции произошли в англосаксонских странах: вначале в Британии, позже в США. Стереотипное представление об англичанине – ходячее здравомыслие, за что он становится предметом постоянных насмешек со стороны жителей континента. Там же английский эмпиризм вызвал протесты, пока не был заслонен еще более "грубым" американским прагматизмом. По мнению Хёйзинги, повседневной английской культуре – затем, крещендо, и американской – в наибольшей мере присущи агональные мотивы (к примеру, именно Англии мы обязаны возрождению в Новейшее время спорта. Классический агон – две соревнующиеся стороны и судья – обладает той же структурой М = 3). На необходимости конкуренции во всех областях, как в экономике, так и в политике, настаивает и либерализм.

Независимо от причин (ранее они уже обсуждались), ряд стран остановился, по крайней мере пока, на двух революциях, что в немалой, по-видимому, степени обязано укорененности трехчастного паттерна (М = 3) в общественном сознании. Но так произошло далеко не везде.

Третьи по счету бифуркации – очередной шаг в модернизации, однако в политике – шаг прочь от либеральных стандартов. В связи с этим сторонники диалектического метода имеют основание вспомнить о гегелевской схеме "тезис – антитезис – синтезис", согласно которой третья историко-логическая ступень частично, "на более высоком уровне" воспроизводит черты первой. Во Франции империя Наполеона III открыто апеллирует к образцу Наполеона I. В Германии нацисты восстанавливают и "возводят в степень" империю Вильгельмов. "Советская империя" по территории почти не уступает империи Николая II, а по могуществу и развитию превосходит ее (модернизация продекларирована и во внутренне-политической области: принимаются отсутствовавшие ранее конституции; практически унитарное, губернское, устройство заменено федеративным – союзом суверенных республик, с зафиксированным в Конституции правом выхода из него; высшим органом государственной власти считается парламент, выборный Верховный Совет; всеобщим становится и избирательное право. Иное дело, как это работало в действительности, но ведь и после первой революции тогдашний парламент, Государственная Дума, был по существу отодвинут от процесса реального руководства). Подобное – более или менее артикулированное – повторение третьими бифуркациями качеств первых, похоже, есть отпечаток значимости трехчастного паттерна, М = 3, для общественного сознания, на сей раз в диахронической проекции. "Целостность", "завершенность" структуры М = 3 находит выражение и в укоренившихся представлениях, что третья революция должна быть окончательной и последней. "Третий рейх" – на тысячу лет, и после него "ничего не будет". Русский коммунизм навсегда открыл новую эру человечества и стал могильщиком капитализма. "Конец истории", "окончательная" победа западных принципов ныне, по стопам третьей мировой бифуркации, грезятся и апологетам нового мирового порядка. Как бы то ни было, третьи политические революции, согласно свидетельствам опыта, несут с собой укрепление автократических, тоталитарных тенденций.

Третьи радикальные повороты, или развилки, истории предполагают, кроме того, утверждение в различных областях четырехчастного ментально-политического поля, воплощение четырехчастных паттернов, М = 4, см. рис. 2-3. Так, в итоге Великой Октябрьской революции торжествуют большевики, эта авангардистская партия нового, четвертого типа – контрастная трем "пассеистическим": либералам, консерваторам, социалистам традиционного толка. В территориально-политическое устройство СССР – см. раздел 1.4.2- имплицитно закладывается логически четырехсоставная же модель. Европа, переживающая сейчас, вместе с мировым сообществом, также третью бифуркацию, структурируется согласно еще более последовательным кватерниорным началам, см. раздел 1.4.2--. Сама упомянутая третья глобальная бифуркация начинается в условиях, когда на фоне полувекового противостояния Востока и Запада последний расщепляется на три центра силы: США, объединяющаяся Европа, Япония, – т.е. всего М = 4 (М = 3 + 1).

Как можно было убедиться в разделе 1.4, кватерниорный паттерн является не только устойчивым, самосогласованным, но и не менее характерным для общественного сознания и культуры, чем тринитарный. За каждым своя логика, свои резоны, свои идеалы. "Игра" двух соизмеримых по значимости целостных форм по существу исключает создание логически однородного мировоззрения, любое из них заведомо эклектично. Если фактический перевес в какой-то период на стороне одного из начал, то подспудно бродят и накапливаются силы и у "несправедливо забытого", "подавленного" другого. Поскольку главным творцом истории в рассматриваемую эпоху служат массы, постольку их представления, на почве которых и протекает упомянутая "игра", делают невозможной остановку в развитии. Эпоха масс – это и эпоха прогресса, эпоха революций. В частности поэтому социумам, вопреки декларациям, не удается навсегда остаться на этапе третьих революций, тоталитарных ступеней. Советский режим начинает постепенно разлагаться, отказавшись от последовательного образа мыслей, присущего третьей, "сталинской" подбифуркации, и перейдя к следующему, "хрущевско-брежневскому" периоду с более эклектичным и "здравомысленным" мировоззрением. Дальнейшее движение приводит к полноценной четвертой революции, закрывшей коммунистический режим вообще.

При этом любопытно: Россия отказывается от однопартийности, тоталитаризма, гомогенности общества, а ее недавний оппонент, Запад, десятилетиями жестко критиковавший СССР за подавление конкуренции в экономической и политической сферах, буквально окрыляется надеждой на свое монопольное господство в масштабах мирового сообщества. Принцип однополюсности превращается в idee fixe, мировое сообщество вплотную приближается к идеологической унификации (по крайней мере, теперь не стесняются выставлять ее как желательную). Уровень конкурентности скачкообразно снижается и в экономике, начинается эпидемия поглощений и слияний крупнейших мировых компаний, рождения сверхмонополий [227], с чем не справиться созданным в прежние времена национальным законодательствам. История любит шутить, и если Россия под огнем яростной либерально-демократической критики недавно разрушила подавляющее большинство своих экономических монстров – централизованных отраслевых министерств, то на Западе – см. только что упомянутый бег наперегонки в сколачивании сверхмонополий – создаются сходные единицы.(28) С нашей позиции, такое положение объективно: Россия переживает либерализацию, четвертую революцию, тогда как мировое сообщество в целом – только третью.

Впрочем, и четвертые революции, в чем мы убедились, приносят с собой лишь демократизацию, но не полнокровную демократию, либерализацию, но не либеральный режим. Франция времен Третьей республики, послевоенные Германия и Италия, современная Россия – иллюстрации этого положения. После автократического, тоталитарного строя приходится в сущности заново начинать процесс гражданской эмансипации, внедрения свободных и ответственных норм поведения – как некогда при разрушении абсолютизма, в ходе первых революций. Чем более яркой и длительной была тоталитарная стадия, тем сложнее выходить из нее. По признаку "полусвободы" четвертые бифуркации напоминают первые. Чтобы избежать голословности, обратимся к примерам.

Четвертая революция в России началась с "перестройки", и этот первый этап заставил целый ряд аналитиков вспомнить о революции первой. "Горбачевская перестройка эквивалентна революции 1905 – 07 годов. Тогда, как и теперь, все начиналось с гласности", – констатирует проф. В.И.Старцев [308]. Гласность не совпадала со свободой печати, представляя собой плановый, регулируемый процесс, и кремлевский политический механизм подразумевал глухую борьбу "под ковром", отголоски которой доносились до общества в искаженном, "подправленном" виде. В статье "Первый апокалипсис двадцатого века" [280] А.А.Савельев фиксирует более точные родственные черты. "Так, деятельный участник ряда сатирических журналов 1905 – 07 гг. Е.Е.Лансере уже в советское время вспоминал: "Мы тогда революцию не воспринимали еще как борьбу класса против класса, а как борьбу "всего народа" против самодержавного строя"". "Какие же идеи объединяли тогда русское общество? – задает вопрос А.А.Савельев. – Основная тема журналов – сатира на "тысячеголовую гидру " русскую бюрократию- – от городового до премьер-министра и самого императора. – И продолжает цитатой: "Вся Россия объединилась в одном чувстве, – пишет В.В.Розанов, – Это чувство – негодование, презрение к бюрократии"". Центральная проблематика "перестройки", сходным образом, сводилась к борьбе всего общества с "номенклатурой", "административно-командной системой", той же "бюрократией".

Не только на своем начальном этапе четвертая революция ассоциируется с первой, но и на нынешнем – после событий сентября – декабря 1993 г. Вместо "всесильного" Верховного Совета, согласно Конституции 1993 г., создается Государственная Дума – не только тезка русского парламента начала ХХ в. (после революции 1905 – 07), но и его преемник. Новая Дума по сути столь же бесправна, как и ее прототип (в ее распоряжении опять лишь два варианта: принимать угодные исполнительной власти решения или оказаться под угрозой разгона). Как и девяносто лет назад, Дума времен правления Ельцина требует создания "правительства национального доверия, или согласия", настаивает на необходимости учета общественного мнения, в чем ей неизменно отказывается. Почти вся полнота власти принадлежит президенту (по внутрикремлевскому жаргону, "царю"), и дефиниция "вялый авторитаризм" [415] в равной мере относится как к режиму после Манифеста 1905, так и к новейшей России. Запомним эпитет "полусвободы", так или иначе подходящий ко всем четвертым революциям.

Волна пятых революций – см. Франция периода IV республики, сегодняшние Италия, Германия, Австрия – приносит всесторонне либерально-демократический режим. По этому признаку пятые бифуркации ассоциируются со вторыми. Насколько можно судить по пока единственному прецеденту революции шестой – переходу от IV республики к V во Франции, на этом этапе общественные системы избавляются от "эксцессов" либерализма, вновь востребуя известные авторитарные принципы. В 1958 г. парламентская республика во Франции заменена президентской, или президентско-парламентской. Таким образом, по крайней мере в тенденции, наблюдается перекличка с опытом третьих революций. Президент де Голль апеллирует к оскорбленному чувству величия французского народа (ср. с за сто лет до него Наполеоном III), но восстановление национального достоинства он видит уже не в удержании и, тем более, не в реставрации колониалистского прошлого, а в настоящем и будущем. По мере возможности Франция занимает независимую позицию по отношению к США, выдвигается идея "Европы от Атлантики до Урала", с тех пор страна превращается в стартовый механизм и главный мотор европейской интеграции, призванной качественно повысить международный вес и влияние континента и Франции в нем.

Итак, четвертые революции напоминают по смыслу первые, пятые – вторые, шестые – третьи. Подобное повторение свойств расположенных в ряд элементов через два заставляет еще раз вспомнить о значимости кватерниорных паттернов, М = 4, на сей раз в диахронии. Последнее звено каждой из четверок (1 – 2 – 3 – 4), (2 – 3 – 4 – 5), (3 – 4 – 5 – 6) возвращает к началу, по-своему замыкает последовательность.(29) Чуть иначе: указанный факт корреляции позволяет представить цепочку из шести бифуркаций в виде двух циклов:

Каждый из них – путь от достигнутой "полусвободы" через либеральный этап к утверждению авторитарных начал. Первые революции эпохи масс, открывающие и первый цикл, представляют собой отказ от предшествующего абсолютистского состояния и лишь частично преуспевают в этом. Четвертые революции отталкиваются от предыдущего тоталитарного режима и, аналогично, добиваются лишь ограниченного успеха. Таким образом, "задачи" двух циклов перекликаются, закономерно повторяются и свойства их последовательных ключевых компонентов. Замечание Ф.Броделя: "Даже революции не бывают полным разрывом с прошлым" [62, c. 56], – уместно дополнить: сами революции во многом и составляют наше прошлое. В качестве организующих вех, задающих "систему координат", они формируют коллективное представление о нем и тем самым не столько отделяют нас от предшествующего, сколько психологически соединяют с ним в рамках общей ментальной, логической структуры.

Несмотря на подобие двух троек, они не полностью эквивалентны. Обе реализуются на фоне сквозной, идущей по нарастающей модернизации, причем, не только революционной, но и эволюционной, чем обусловливается снижение, так сказать, "амплитуды колебаний" (диапазона скачкообразных изменений политических свойств общества в результате революции). Так, советских людей в процессе свержения коммунистического режима, т.е. в ходе четвертой революции, уже не приходилось убеждать в правомерности власти конституции и закона, необходимости выборности исполнительных и законодательных органов и т.д., что коренным образом отличало их от соотечественников начала ХХ в., периода революции первой. Поэтому четвертые революции имеют шансы протекать "более гладко", чем первые – ср. серию "поющих", "бархатных" революций, "революцию гвоздик". Сходным образом, если третьи бифуркации приводят к достаточно ярким автократическим, тоталитарным режимам, то шестые (насколько позволяет судить прецедент V республики Франции) лишь ставят легкий авторитарный акцент, не отказываясь от большинства достижений предшествующей либеральной ступени. В среднем, революции становятся все менее "резкими", что, похоже, свидетельствует о возрастании значения эволюционной составляющей модернизации и относительном снижении революционной. При этом общая тенденция – "тренд" или "мода" – ориентирована на либеральный стандарт.

Одни страны (морские) ограничиваются двумя революциями, другие (континентальные) переживают более дробную серию, но в обоих случаях речь идет об одном и том же процессе – исторической трансформации партиархальных социумов аграрной эпохи в модернистские индустриальные, постиндустриальные. На протяжении последних веков человек все более отчуждается от природы, растет степень рациональности и информационной насыщенности, степень "переделанности" как самого человека, так и его среды. Если считать подобную трансформацию одной большой бифуркацией (см., напр., Н.Н.Моисеев), тогда рассматриваемые революции попадают в ранг "подбифуркаций", "фазовых переходов второго рода". Воспользовавшись еще одной естественнонаучной параллелью, здесь можно увидеть единый переходный процесс – перемещение социумов с одного энергетического уровня на другой. В зависимости от собственных качеств, системы переходят с одной ступени на другую либо по более "плавному" сценарию, либо посредством серии колебаний. Колебаний, однако, затухающих. Путь развития континентальных стран тяготеет ко второму варианту. Явление затухания колебаний, по-видимому, и ответственно за то, что второй цикл – совокупность революций под номерами 4, 5, 6 – оказывается менее "резким", менее "амплитудным" по сравнению с первым.

В ходе предшествующего изложения, впрочем, использовались не подобные континуальные, а дискретные представления (номера революций). Насколько возможно, мы старались оставлять в стороне национальные и цивилизационные особенности государств, переживающих революционные потрясения. Разумеется, не потому, что национальная специфика не важна, а для решения все той же задачи – как можно отчетливее подчеркнуть значение универсальных элементарно-математических сил. Не знаю, насколько удачной показалась читателю такая попытка, но тему составлял поиск очередной иллюстрации механизма рационального бессознательного и его экспликаций в сфере политики.

Вероятно, мы по-прежнему вправе говорить не столько о строгом законе, сколько о более или менее явно выраженной закономерности, хотя и не лишенной серьезных предпосылок. Из этого, в частности, вытекает: последствия одинаковых по номеру революций в разных странах иногда могут столь существенно отличаться друг от друга, что их затруднительно объединить в рамках одного и того же паттерна. Например, были рассмотрены примеры политических режимов, устанавливающихся после двух бифуркаций: в Британии после "Славной революции", в США после Гражданской войны, в России периода Временных правительств, Веймарская республика в Германии, Нидерланды после 1830 г., послевоенная Япония, мировое сообщество в целом после Второй мировой войны, – которые ассоциируются друг с другом по признаку превалирования либерализма и демократии. Однако при этом, скажем, во Франции второй бифуркацией послужила Июльская революция 1830 г. Действительно ли к либерально-демократическому обществу пришла Франция по ее стопам? – Июль положил конец периоду Реставрации, возвел на трон младшую ветвь Бурбонов (Луи-Филипп), но усмотреть в данном случае не частичную демократизацию, а демократию, пожалуй, непросто. Главное, что подпадает под родственный другим вторым революциям стандарт – это откровенное господство банков и денег: у власти финансовая аристократия.(30)

Не менее щекотливые вопросы возникнут и по итогам второй революции в Югославии. Напомним, 1 декабря 1918 г. образовано Королевство сербов, хорватов, словенцев, с 1929 г. превратившееся в Югославию. Доминирующее положение принадлежит сербской буржуазии, с января 1929 г. устанавливается военно-монархическая диктатура. Т.е если в экономике (рыночное хозяйство, частная собственность, конкуренция) еще различимы ведущие признаки либерализма, то аналогичная атрибуция в сфере политики едва ли выглядит правомерной. – Впрочем, по контрасту с плодами третьих революций в тех же странах – империей Наполеона III, коммунистической Югославией И.Б.Тито – итоги вторых революций все же ассоциируются, пусть авансом, условно, с либерально-демократическим паттерном. Югославии 1920-30-х гг. свойственна капиталистическая система и преимущественно этническая (но не конфессиональная) самоидентификация: юго-славянское единство, либерализм не только здесь, но и повсюду сопряжен с утверждением национального государства. Т.е в диахроническом срезе оба последних примера не находятся в антагонистических отношениях с историческим маршрутом других общественных систем.

Недавно названы два наиболее заметных цикла в исследуемом ряду революций. Первый из них – отпечаток структуры М = 3, т.е. в хронологическом ракурсе сходство революций через одну (гегелевская перекличка синтезиса с тезисом). Результат третьей революции во Франции, империя Наполеона III, взывал к образцу империи Наполеона I, вершины первой, Великой французской, революции. "Национальная революция" 1932 – 33 гг. в Германии (третья по счету) похоронила режим Веймарской республики, чтобы, как и после первой революции, создать империю. "Советская империя", продукт третьей, Великой Октябрьской, революции, по изрядному числу параметров перекликается с империей Николая II после революции 1905 – 07: обе партийно активированы (до 1905 г. любые политические партии запрещены); в обеих существуют парламенты (Государственная Дума и Верховный Совет), фактические полномочия которых, однако, скромны, и реальная власть принадлежит одному лицу, не прошедшему через всенародные выборы; наконец, похожи и исторические задачи: наращивание внешнеполитического могущества, ускоренная модернизация, индустриализация недостаточно образованной и технологически отсталой крестьянской страны. Наряду с повторением свойств политических режимов через одну бифуркацию, наблюдается и более крупный логический шаг – через две, диахронический парафраз структуры М = 4. Еще раз, теперь более обстоятельно, попробуем прояснить причины возникновения обоих циклов.

Ответственны за тот и другой, как уже известно, особенности общественного сознания. Во-первых, население в новейшую эпоху становится грамотным и, что не менее важно, "своевольным". Все труднее обнаружить в массах готовность подчиняться узкому кругу поставленных "от Бога" власть имущих, историческую судьбу берет в свои руки активное большинство, самостоятельно создавая себе вождей и кумиров. Рост своеволия подчеркивается революционным методом решения назревших социальных проблем: эпоха масс – это и эпоха революций. Во-вторых, помимо "эндогенности" (политические режимы создаются и/или санкционируются самим социумом), наблюдается скачок в направлении к рациональности. Революции формулируют программы, выдвигают лозунги, без убеждения масс невозможно общественное управление. В дополнение, наблюдается резкое ослабление религиозно-мифологических форм коллективного сознания: от религии либо вовсе отказываются, либо прибегают к ее рациональным трактовкам, ограничивают сферу ее компетенции. Секуляризация – спутник рационализации. В-третьих, если отныне за политическую историю не в последнюю очередь ответственно коллективное рациональное – сознательное и бессознательное, – то в своем массовом, "профаническом" варианте оно не может не быть тривиальным. И в-четвертых, каждая революция несет в себе огромный заряд отрицания, представляя собой категорический отказ населения жить по старым порядкам. Всякий отказ подразумевает сравнение с предыдущими политическими состояниями и тем самым – с результатами прежних революций. О последних массы в целом достаточно информированы – из личного и семейного опыта, из школьных программ, произведений искусства, масс-медиа. Однако сравнения бывают разными по логической конструкции.

Если большинство населения обладает относительно короткой оперативной памятью и предпочитает исходить из персонального опыта, то акт отрицания обращается лишь на непосредственно предшествующий революции политический режим: его далее не желают терпеть, и с новых позиций ему говорится решительное "нет". Это типичный образец наипростейшего, бинарного отношения, n = 2, приводящий в конечном счете к М = 3, классическая база для гегелевской исторической схемы "тезис – антитезис – синтезис". Антитезис – отрицание тезиса, "нет" ему. Но тогда следующая революция, очередное по времени отрицание – когда синтезис отрицает антитезис – приводит к воспроизводству ряда признаков предпредыдущей, пусть и "на новом витке". Об этом и шла речь, когда упоминалась перекличка политических режимов, скажем, после третьих и первых революций. Закон отрицания отрицания по-своему вполне логичен (см. раздел 1.3), отвечает здравому смыслу.

Ситуация в корне меняется, если в массовом сознании активнее задействован не тринитарный, а кватерниорный паттерн (М = 4). В этом случае в процессе революции отрицанию подвергается не только непосредственно предыдущий, знакомый по недавнему личному опыту политический режим, но и предшествующий ему. Т.е. здесь по сути реализуются сразу два отрицания, два "нет". Возможно потому, что в коллективной памяти еще не стерлись следы соответствующей предпредыдущей революции и помнится о неудобоваримости ее плодов. Возможно, вспомнить о ней заставили новые обстоятельства или повышение актуальной информированности социума. Также не исключено, что ведущие слои задают себе естественный вопрос: да, мы видим, что недавно существовавший политический режим неприемлем, оттого мы и совершили революцию, но что-то ведь заставило наших предков к нему прийти, поднявшись на свою революцию; не означает ли это, что и более раннее политическое состояние не подходит народу? Вне зависимости от причин, ситуация двойного "нет" соответствует более широкой оперативной памяти: вместо n = 2, М = 3 задействована схема n = 3, М = 4. В этом случае следует ожидать повторения свойств революций, порождаемых ими режимов уже не через одну, а через две.

Диалектический закон отрицания отрицания был выведен в первой половине ХIХ в., когда наиболее актуальным для коллективного сознания был "здравомысленный" трехчастный паттерн, М = 3. Здравомыслие излучала и тогдашняя наука (простые опыты и внятные рассудочные выводы на их основе), моральная правота во многом принадлежала позитивизму и наступавшей либеральной идеологии, зиждущейся на декларации в сущности незамысловатых, "самоочевидных" вещей. Не случайно, что наиболее точное подобие плодов третьей революции и первой обеспечено двумя французскими империями, двух Наполеонов, т.е. историческими продуктами до середины ХIХ в. Но именно с этого времени начинается интенсивное накопление потенциала эксплицированных четырехчастных структур, захватывающих и политическую сферу. В ХХ столетии указанный процесс лишь усиливается (см. раздел 1.4). Вместе с тем наблюдается и рост значения воспроизводства свойств революций через две. В целях наглядности полезно проиллюстрировать, как запускается механизм двойного "нет" на практике.

Четвертая революция в России началась после семидесятилетнего засилья тоталитаризма, в условиях начавшегося широкого противопоставления несвободной и недостаточно зажиточной жизни в коммунистическом обществе богатому либеральному Западу. В ходе "перестройки" и политики гласности подверглась явной дискредитации коммунистическая власть и идеология с ее исторической виной, ставшей очевидной для всех казуистикой, ложью, кричащими противоречиями реальному опыту (ср. как живут на Западе и у нас), а также здравому смыслу. Момент истины, как казалось большинству, наступил, и решение всех проблем исключительно просто: достаточно отказаться от социализма, от монополии КПСС, и государство подымется на ту же ступень, что и Запад. Трюизмы сыпались с трибун и журнальных страниц, с экранов TV как из рога изобилия, и только им был обеспечен успех, тем более что армия новоявленных "демократов" пользовалась поддержкой из-за рубежа, из ставшей на этом этапе лучшим другом Америки, которая в качестве либеральной и прагматичной страны и сама склонна к тривиальным политическим выводам и решениям. Незатейливо-элементарное противопоставление "коммунизм – либерализм", решительное "нет" коммунизму с новых для России позиций означают, конечно, бинарное отношение n = 2. Из этого, в частности, вытекало, что после нынешней (четвертой по номеру) революции должно наступить полноценное либеральное состояние, сходное с результатом Февральской революции, второй по порядку. Большевикам был выставлен исторический счет за устроенный в октябре 1917 г. путч, за разгон всенародно избранного Учредительного собрания, собиравшегося принять первую демократическую конституцию, за отмену частной собственности. Уничтожительной критике подверглось абсолютно все (произносимое "нет" весьма радикально), вплоть до отсутствия в СССР безработицы, т.к. без нее, мол, нет отбора достойнейших. Апогеем осуществления новых чаяний стал август 1991 г., нанесший поражение силам коммунистического реванша, осенью КПСС запрещена. Август – декабрь 1991 г. открыл второй, после "перестройки", этап четвертой революции в России, наиболее либеральный (периодизация выше рассматривалась).

В стране существуют всенародно избранные парламент (Верховный Совет РФ) и президент, обладающие широкими, примерно равными полномочиями, призвано правительство Е.Т.Гайдара, развернувшее интенсивные экономические реформы по рафинированно либеральным рецептам. Вскоре, однако, выясняется, что дальнейшее развитие систематически тормозит недавний бастион борьбы с коммунистическим режимом – Верховный Совет, возглавляемый Р.И.Хасбулатовым. Т.е. президента и правительство, стоящих за ними радикальных "демократов" и масс-медиа категорически не устраивает не только потерпевший поражение коммунистический режим, но и последовавший вслед за ним. Формируется второе активное "нет", сосуществующее с непрекращающейся борьбой с наследниками КПСС, с угрозой коммунистического заговора. В этом духе газеты, радио и TV каждодневно обрабатывают общественное мнение.

Два синхронных "нет", как уже известно, – экспликация структуры М = 4, более "ненормальной", чем "здравомысленная", традиционно-либеральная М = 3. Таким образом, сходство с вариантом демократической революции Февраля 1917 (по счету второй) в сущности уже потеряно, хотя сами вожди "демократов" – ни Б.Ельцин, ни Е.Гайдар – еще не знают об этом. Характерно, что в укор Верховному Совету демократы 1993 г. ставили то же, что в свое время большевики Временному правительству, Учредительному собранию: низкая дееспособность, нерешительность в развитии успеха революции, в их составе слишком много представителей старых политических классов и сил. И вывод созрел тот же самый: разогнать. Несмотря на скорую руку заимствованные, поверхностно понятые атрибуты либеральных целей и ценностей, новейшие русские демократы оставались большевиками по масти, по образу мысли: нетерпение, отсутствие минимальной толерантности и способности считаться с иными точками зрения, утопизм в равной мере свойствен и тем, и другим, как и готовность к насилию, неуважение к собственному народу – носителю "пережитков прошлого" (будь то отсталый патриархальный крестьянин начала ХХ в. или "совок" его конца), а также твердое убеждение, что во имя прогресса общество нуждается в коренной идеологической "перековке" и "твердой руке". "Двоюродными братьями большевиков" назвал А.И.Солженицын российских либерал-реформаторов.

В октябре 1993 г. Верховный Совет расстрелян из танков. Демократия победила? – Нет, проиграла, и в результате установлен тот далекий от действительно либеральных стандартов режим, который жив до сих пор. Запуск механизма двойного "нет" обусловил семантическое сходство плодов четвертой революции первой (автократизм, полубесправный парламент, атмосфера афер, интриг, воровства), а не либеральной второй. Образцами, достойными подражания, теперь признаются фигуры С.Ю.Витте, А.П.Столыпина, т.е. относящиеся к эпохе первой революции и сочетающие верноподданность, держание народа в узде с глубокими экономическими преобразованиями (чуть раньше радикальные "демократы" рисовали в розовых красках Аугусто Пиночета).(31) В нынешнем массовом восприятии оценивается как антигерой не только плод третьей революции, коммунистический тоталитаризм, но и либеральная демократия, спутник второй. Если оба варианта приносят беду, "не подходят" России, то ей, стало быть, необходимо искать свой, "третий" путь (ср. Ю.М.Лужков [212]). Которого в реальности не существует, но идеологеме которого, по-видимому, предстоит пленять общественное сознание в ближайший период, пока на собственном опыте не будет понято, что он только иллюзия. Но понимание последнего, вероятно, мотив уже следующей, пятой революции – если судить по образцам Франции, Италии, Германии, Австрии, последовательно либеральной.

Нам ни в коем случае не хотелось бы свести проблему "плохой", полулиберальной, четвертой революции в России исключительно к ошибкам ее недавних вождей, "демократов". Сами такие "ошибки" во многом запрограммированы в недрах коллективного бессознательного, включая и его рациональный сектор. Структура М = 4 в ХХ в. чрезвычайно сильна, в том числе и на евразийском пространстве (см. параграф 1.4.2.1), ее перенос в плоскость диахронии – подобие результатов четвертой революции "квазипарламентаризму" первой – по всей очевидности, объективен. Впрочем, ответственности с русских "демократов" за дефицит политических знаний и чутья, за разверзание пропасти между политическими посулами и их воплощением это не снимает.

К теме соотношения двух циклов – повторение характера политических систем через одну бифуркацию или через две – тяготеет и дискуссия, каким быть новому мировому порядку. В итоге первой бифуркации мирового сообщества, I мировой войны, Германская империя терпит поражение и создается система Версаля, основанная на изъятии у Германии колоний и части ее собственной территории, на подавлении ее военного потенциала, всемерном снижении международной политической роли. Страна обложена репарациями, выплачивать которые пришлось бы на протяжении полувека ценой огромных лишений. Аналогично, в ходе нынешней, третьей бифуркации в мире терпит поражение СССР. Если исходить из "здравой" логики М = 3, т.е. повторения свойств системы через одну бифуркацию, то наследника СССР следовало бы подвергнуть той же участи, как и некогда Германию (вновь проигнорировав, что страна стала иной: в 1918 г. Германия из империи превратилась в Веймарскую республику, в 1991 г. в России пал тоталитарный режим). Максимально связать руки потенциально опасной России, загнать медведя в берлогу, чтобы он "никогда" или хотя бы по возможности долго не смог показывать когти и зубы – лейтмотив предложений западных "ястребов", в первую очередь американских. Среди последних – самые несгибаемые апологеты идеологического либерализма и демократии. Убедившись, что современная Россия не пришла к приемлемым политическим и экономическим нормам и их утверждения на ближайшую перспективу не видно, пускается в ход аргумент "горбатого могила исправит", и русским (по-видимому, правы коммунисты и ультраконсерваторы) в самом деле чужды и честный рынок, и демократия. В таком случае не остается альтернативы давлению на Россию, занесению над ней экономической, политической и военной палки. Перекличка этого варианта с системой Версаля лишь усиливается, если иметь в виду огромный финансовый долг России, выплачивать который придется и детям, и внукам.

Если пользоваться такой по-своему не лишенной резонности логикой, развязка, боюсь, напомнит ту, которую история уже проходила. Немецкое общество устало терпеть перманентное унижение и на выборах 1932 г. привело к власти реваншистские силы. Откуда уверенность в том, что сходным образом не отреагирует и Россия? С учетом ее потенциала, национальных особенностей (в спокойной ситуации в России обычно застой, а в условиях острого внешнего вызова население способно к сверхмобилизации материальных и психологических ресурсов),(32) обладания ядерным арсеналом вряд ли стоит повторять, mutatis mutandis, проект Версальской системы, т.е. обеспечивать подобие третьей бифуркации первой.

Пока у ответственных западных политиков хватает чутья, чтобы играть на грани фола, не переступая невидимую черту. Напротив, Россия приглашается на заседания современного мирового "Политбюро", "большой семерки" (то по формуле 7+1, то на правах полноценного восьмого члена), задействована программа ее сотрудничества с НАТО ("Партнерство во имя мира"). Таким образом, "нет" произносится не только недавней эпохе двух сверхдержав, ялтинско-потсдамскому миру, но и аналогу системы Версаля. Т.е. в большой политике реализуется отрицание плодов как второй, так и первой мировой бифуркации. Подобное "double-no" способствует корреляции складывающегося глобального порядка с состоянием мирового сообщества не после I мировой войны, а до нее, т.е. на этапе "нулевой бифуркации".

В то время безусловно первенствующий Запад (в контемпоральной редакции: Европа) оплел мировое сообщество сетью колониальной зависимости, теперь из того же (плюс США) безальтернативного источника исходит система глобального экономического и политического подчинения. Самой могущественной империей мира – "страной, в которой никогда не заходит солнце" – была талассократическая Британия, сейчас это место принадлежит преемнику, вездесущим США. Как и прежде, для лидеров существуют лишь ограниченно доступные зоны, главным образом на континентах. Гаагские конвенции 1899 и 1907 гг. сформулировали положения о мирном разрешении международных споров, уважении нейтралитета, цивилизованных правилах ведения войн. Недостатка в декларациях добрых намерений не испытывает и нынешняя эпоха. Россия после поражения в Крымской войне перестала быть одним из краеугольных столпов большой, тогда европейской, политики, одним боком примыкая к концерту ведущих держав, другим – будучи погруженной в собственные, прежде всего экономические, проблемы. Не в сходном ли положении она оказалась теперь? Список общих черт мирового политического режима после третьей бифуркации и "нулевой" можно продолжить, но это не входит в нашу нынешнюю задачу.

Осталось заметить, что не только на почве отдельных государств, но, по всей видимости, и в глобальном масштабе по мере увеличения последовательных номеров политических бифуркаций происходит снижение их остроты (см.: снижение амплитуды колебаний). Уже третья бифуркация в мире, в отличие от двух предыдущих, прошла по руслу лишь "холодной" войны, а не "горячей". Так что неизбежный последующий передел мира, четвертая глобальная бифуркация, вовсе не обязательно разыграется по сценарию первой, т.е. I мировой войны: переход, мы вправе надеяться, окажется "мягче", чем даже нынешний.

Рассмотрен ряд из шести бифуркаций, из чего, конечно, не следует, что шестые – последние. За ними, вероятно, последуют седьмые, восьмые и т.д. Если тенденция выявлена правильно, то седьмые должны начать очередной, третий цикл и привести к недостаточно последовательному, но заметному ослаблению авторитарных начал, свойственных шестым революциям, в пользу парламентских. Продолжая экстраполяцию, от восьмых следует ожидать установления "чистого" либерального режима, а от девятых – акцентуации автократического. Кроме того, третий цикл должен стать менее "резким", чем второй, т.е. бифуркации под номерами 7 – 9 покажутся менее яркими, чем переходы 4 – 6. Эволюционный компонент развития, повторим, наращивает свою актуальность, но при этом вряд ли оправданно рассчитывать на полную элиминацию рассмотренных дискретных механизмов. Они значимы в культуре – см. гл. I, – и, насколько можно судить, останутся в истории, в том числе политической.

В заключение полезно в очередной раз подчеркнуть одну из принципиальных особенностей использованного аналитического метода. Если историки и политологи существующих школ стремятся обнаружить и ввести в научный обиход как можно больше неизвестных фактов, деталей, попутно определяя степень их достоверности, то в нашем случае подход прямо противоположный. Придерживаясь неоригинального мнения, что главным творцом истории и политики Новейшего времени являются массы, мы ориентируемся прежде всего на общеизвестную информацию – по крайней мере, для тех регионов, которые служат ареной исследуемых событий. Общеизвестное – для формообразования самое значимое, и при этом нет необходимости отделять коллективные заблуждения от реальности, ибо мифы – такой же конструктивный материал, как и объективная действительность, для политики в равной степени актуально и то, и другое. Поскольку политический процесс рассматривается в его ментальной, культурной проекции, постольку невозможно игнорировать взаимодействие общеизвестного в политической сфере с еще более общеизвестным – с кругом стереотипов, знаний и навыков, свойственных подавляющему большинству населения. Новейшее время – эпоха грамотных обществ, и школьное образование есть атрибут социально инициированного гражданина. Поэтому механизм рационального бессознательного и берет на себя изрядную долю ответственности за характер ступеней развития, по которым движется социум. Его первейший компонент – элементарно-математический сектор, но к нему же принадлежит и расхожий набор знаний о пережитых ранее революциях. Мы отвлекаемся от неизбежной неполноты и искаженности общественных сведений о предшествующем историческом пути (всякий курс истории заведомо иделогизирован и "подправлен", кроме того, коллективные представления складываются под влиянием романов, кинофильмов, журналистских эрзацев). Вне фальсификации, однако, остается количество революций – по этому критерию общественные представления совпадают с реальностью.

Вновь уместно вспомнить мнение К.Юнга, что в последние века Европа, а вслед за ней и другие части света, разбудили энергию бессознательного, коллективного бессознательного. "Разряжение сдерживаемой энергии коллективного бессознательного обычно принимает форму массовых психозов, которые, в силу вызванной Просвещением секулярной ориентации европейского общества, заявляют о себе в виде политических движений" [237, c. 43]. Сочетание бессознательности с массовой образованностью (рациональностью), точнее – их политические экспликации и обусловливают возникновение обнаруженных закономерностей. Извлечение их на поверхность полезно хотя бы для того, чтобы получить информацию об общих рамках возможного для социумов после каждой из революций и с ее помощью избежать завышенных ожиданий. Последние уже не однажды сослужили дурную службу как действующим политикам, так и широким группам населения: реальность все равно "отбрасывала назад", но за избавление от иллюзий приходилось платить высокую материальную и гуманитарную цену.

Всякая теория не только открывает (нечто новое в предмете), но и закрывает: имплицитная "законченность" концептов, в результате которой отсекается все, что в них не укладывается. Не иначе обстоит с числом вообще и с количеством революций в частности: после каждой состоявшейся революции вплоть до последующей, т.е. на относительно стабильном этапе, число оказывается заданным, не поддающимся произвольным воздействиям. Влияет ли этот неоспоримый факт на состояние социумов – ведь они во многом конституируются посредством собственного сознания и самосознания и в качестве образованных являются рациональными? – Если ответ положительный (а я не вижу, какое из звеньев настоящего силлогизма в Новейшее время сомнительно), то по выходе из каждой политической бифуркации пережитый исторический опыт кристаллизуется в "застывших" формах идентификации и самоидентификации социума, в количестве состоявшихся революций. Под знаком последнего общество и пребывает вплоть до следующей революции, т.е. настоящее число играет роль, так сказать, индекса, инварианта или, пользуясь одним из лингвистических терминов, детерминатива. (33) Детерминатив, конечно, не задает весь набор обстоятельств, деталей (в противном случае пришлось бы прийти к абсурдному заключению, что от революции до революции общество вообще не переживает изменений, история для него останавливается), но становится своеобразным ключом, задающим общую смысловую тональность, "дух", "стиль". Значимость такого факта, его влияние на семантику последовательности политических состояний (надеюсь, в этом удалось убедиться) прослеживается и на опыте.

Искушенный читатель, вероятно, обратил внимание на коренное отличие использованной бифуркационной модели от более изощренных и употребительных, пришедших из точных наук: теории бифуркаций и малого параметра Пуанкаре и Тихонова, теории систем, неравновесной термодинамики, синергетики. Это стало уже общим местом: в момент бифуркации с общественной системой могут происходить самые неожиданные вещи, и любой случайный фактор способен оказать решающее влияние на итог событий. В статье "Тектология Богданова – современные перспективы" Н.Н.Моисеев говорит о "принципиальной непредсказуемости результата преодоления кризиса и посткризисной структуры организации" [216, c. 10], в работе "Логика динамических систем и развитие природы и общества" подтверждает: "Процесс бифуркации – это всегда процесс катастрофической перестройки системы. Его последствия практически непредсказуемы, поскольку память системы оказывается ослабленной, а роль случайных факторов резко усилена" [217, c. 5]. С.Дубовский в статье "Прогнозирование катастроф" [122] придерживается идентичного теоретического канона: "В моменты катаклизмов, когда социально-экономические системы теряют устойчивость, даже малые воздействия могут вызвать резонанс и катастрофу или скачок в одно из возможных новых состояний". И чуть ниже: "Формальное описание такого катаклизма с участием множества субъективных факторов дается в виде веера или дерева возможных сценариев. Поэтому в окрестности точки бифуркации в лучшем случае можно сделать лишь вероятностный прогноз, т.е. указать лишь вероятности возможных исходов".

С нашей точки зрения, настороженность вызывают положения не естественных отраслей, а их некритический перенос на социально-политическую почву. При этом практически полностью игнорируется специфика предмета исследования: социум обладает сознанием, в Новейшее время он элементарно рационален, даже когда не отдает себе в этом отчет (рациональное бессознательное). Что касается упомянутой Н.Н.Моисеевым ослабленной в момент бифуркации памяти общественной системы, то место старых норм и традиций постепенно занимают новые и, что важнее для нас, в общественном сознании ярко запечатлевается само событие революции ("еще одной революции"), и что в конце концов прочнее запоминается социумом, чем факты пережитых крупных конфликтов (войн и тех же революций)? Поэтому в оценке результатов политических бифуркаций наша модель диаметрально противоположна ныне принятым, она апеллирует к логической детерминированности (пусть не в деталях, а в целом). Как соотносятся между собой два типа моделей?

Во-первых, в отличие от общепринятого стандарта, мы всякий раз занимаем мысленную позицию, относящуюся к состоянию социума не до, не во время, а после каждой из бифуркаций, рассматривая последовательность революций, вернее складывающихся вслед за ними режимов, как уже состоявшийся ряд – даже когда речь заходит о будущем. Мы не предпринимали попыток проникнуть "внутрь" бифуркации, выяснить ее латентный механизм. Соответственно, после состоявшегося испытания любое событие превращается в достоверное, будь оно изначально вероятностным или детерминированным. Во-вторых, в рамках предложенной модели не задаются вопросы о точной траектории развития социума в результате бифуркации – количество вариантов действительно неисчислимо. Мы интересовались лишь самыми общими семантическими, "интегральными" свойствами обществ, абстрагируясь от многочисленных нюансов. За скобки вынесена даже "самая важная" деталь: какая из противоборствующих политических сил одерживает победу в революции.(34)

В-третьих, о чем, впрочем, шла уже речь, диаметрально разнятся исходные установки: сложен ли социум и его исторический путь или, напротив, исключительно прост. Первого варианта придерживаются практически все науки, исследующие феномен бифуркаций, в частности, синергетика. Так, на состоявшемся в январе 1996 г. Московском синергетическом форуме, собравшем плеяду блестящих ученых из разных стран, упомянутая наука была определена как междисциплинарное направление поиска, захватывающее и объясняющее не только природу, но и культуру и общество. "Синергетика – новый синтез человеческого знания и мудрости. Синергетика – новый подход к познанию эволюционных кризисов, нестабильности и хаоса, к овладению методами нелинейного управления сложными системами, находящимися в состоянии неустойчивости" [156, c. 148]. Она "имеет глубокие мировоззренческие следствия , не просто меняет понятийный строй мышления, но отчасти перестраивает и наше мироощущение, восприятие пространства и времени, наше отношение к жизни, жизненную позицию. Синергетика открывает другую сторону мира: его нестабильность, нелинейность, открытость (различные варианты будущего), возрастающую сложность формообразований и их объединений в эволюционирующие целостности". "Синергетика – наука о сложном". По словам проф. Г.Шефера из Гамбурга, синергетика "строит новую метанауку сложных систем" [там же].

За исключением междисциплинарности, которой и мы заплатили определенную дань, все остальное в предложенной нами модели обстоит ровным счетом наоборот. Мир, в частности общество, нестабильны? – Мы искали инварианты развития массового социума, т.е. предпосылки стабильности, апеллируя к состояниям социумов после революций. Эволюция принципиально непредсказуема? – Мы старались показать, что человеческие сообщества в разных концах земли на протяжении последних столетий воспроизводят одни и те же семантические паттерны, пусть не в деталях, а в общем и целом. Синергетика перестраивает мироощущение человека? – Мы апеллировали к самым элементарным, известным всем и каждому положениям, не требующим ни малейшей перекройки мозгов. Исходя при этом из кажущегося небезосновательным предположения, что если кому уже и удалось радикально преобразить свое мировоззрение, то в первую очередь уважаемым профессорам, но никак не миллиардам обывателей. Голосов вторых (на выборах) несопоставимо больше, чем первых, да и в ходе революций винтовку в руках тверже держат не профессора. Общество – нелинейная система? – Мы, напротив, придерживались банальной линейности (алгебра сложения бифуркаций, т.е. "развилок"). Социум – исключительно сложный объект, вобравший в себя необъятное количество разнообразнейших факторов? – Нам, напротив, он представлялся до неприличия простым. Пианист играет как умеет, и общество, чью судьбу в новейшую эпоху определяют массы, их разумение, подчиняется закономерностям, для выяснения которых и пальцев на руках слишком много. Даже междисциплинарность, которая, вроде бы, роднит предложенный подход с синергетикой, скорее их противопоставляет. Если синергисты, по крайней мере лучшие из них, – разностороннейшие специалисты, которым внятны нюансы и тонкости передовых рубежей как точных наук, так и гуманитарных, умеющие сложно мыслить о сложном, то мы обращались не к сверхинтеллектуалам, а к обывателю с аттестатом об окончании неполной средней школы – точнее, к тем началам каждого из нас, которые адекватны подобному уровню. (Сдается, что даже представителям суперэлиты, чей "ай кью" зашкаливает за принятую градацию, чаще, чем восходить на интеллектуальные вершины, приходится совершать самые нехитрые операции наподобие опускания жетона в прорезь автомата в метро.) Синергетика – "метанаука", наша модель – из области "донауки", т.е. вместо "наддисциплинарности" исповедуется "инфрадисциплинарная" позиция.

"Новое мироощущение" синергетики – принципиальная нестабильность мира, его открытость, непредсказуемость – похоже, есть во многом хорошо забытое старое. Не так ли и неандерталец переживал "необеспеченность" окружающего мира, свою острую зависимость от "неожиданностей", ведь за каждым кустом прятался либо кровожадный хищник, либо, напротив, что-нибудь убегающее и съедобное? Лишь тысячелетия спустя (условно говоря, к античности) человек обрел не только инструментальную силу, но и психологическую уверенность, запечатлев и природу, и общество в неких "незыблемых" ("статичных") логических формах. Ныне, на новом витке, выбор между двумя типами отношения к миру: его открытостью, немыслимой сложностью и преисполненностью "сюрпризами", с одной стороны, или обеспеченной замкнутостью, логической простотой и стабильностью, с другой, – есть выбор и психологической, исследовательской установки, т.е. является априорным. Мы отдали предпочтение второй позиции.

Избранная автором точка зрения, конечно, может быть признана эпатажной, между тем она ничуть не менее оправданна, чем синергетическая. Альтернатива в изрядной степени совпадает со второй антиномией Канта. Напомним: "Тезис: Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще существует только простое или то, что сложено из простого. Антитезис: Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых вещей, и вообще в мире нет ничего простого" [148, c. 272-273]. Для того Кант и строил свои антиномии, чтобы показать: утверждения подобного сорта в равной мере обоснованы и недоказуемы. В том числе, считать общество сложным объектом или, напротив, элементарно простым – вопрос рационально неразрешимый, и выбор осуществляется посредством волевого, логически произвольного акта. Однако после того, как выбор совершен, тем самым избрана установка последующего исследования. После Канта ссылаться на "очевидную" сложность современного социума, как минимум, неприлично – в неменьшей мере "очевидно" диаметрально противоположное.

Читателя мог также насторожить использованный способ оперирования с революциями как с чем-то само собой разумеющимся и рядовым, тогда как они – всегда "особые точки истории", всегда – "исключение". Такой способ отчасти обусловлен принятой точкой зрения: всякий раз мы занимали мысленную позицию, соответствующую уже состоявшейся ("законченной") революции, даже при прогнозировании (что будет, если произойдет еще одна?). То, что уже произошло – автоматически "само собой разумеющееся".

Надеюсь, не вызвало недоумений, почему закономерности означенного типа включаются лишь в период новейшей истории. На предшествующих этапах государство и власть еще мифологизированы, отсутствует и самостоятельный феномен общественного мнения, самосознания. Напротив, в последние века наблюдается стремительный рост образованности населения (грамота, счет), приобретают активность и массы, перерезавшие пуповину своей психологической зависимости от традиционных, "данных Богом" порядков. Возрастает самомнение научившегося рассуждать большинства, которое отныне считает возможным и даже необходимым не безоговорочно подчиняться, а выстраивать общество под себя ("народ – суверен"). "Под себя" означает "под свои представления", а таковые обладают выраженным рациональным компонентом, наипростейшим при этом. На патриархальной стадии подобные условия еще не существовали. Время от времени разражались бунты, но, во первых, они обычно оказывались далеки от рационально поставленных целей, во-вторых, коллективная память о них обретала форму преданий, почти сказок и мифов. У рациональной, прогрессивно рядоположенной последовательности в таком контексте практически не было шансов возникнуть. Новейшее время – это эра не только революций, но и идеологий. Более детальный анализ заставил бы упомянуть и об индустриализации (переходе от традиционного крестьянского труда к рациональному фабричному), об урбанизации (росте очагов с высокой плотностью населения, оторванного от корней), о росте коммуникаций и т.д.

Подход к политической истории через числа, через имплицитную логику, конечно, не претендует на исчерпывающую полноту. Однако если он, хотя бы отчасти, работает, это позволяет по иному взглянуть на движущие механизмы общественной саморегуляции и внести еще одну рациональную краску в представления о природе современного общества. Предметом настоящей главы, как и первой, служила одна из разновидностей закономерностей, относящихся к "внутренней грамматике" модернистского социума, т.е. к той области коллективного рационального бессознательного, которая в целом – см. раздел 1.6 – на 80% предопределяет состояние социума.

Перед тем, как поставить окончательную точку в главе, напомним и об идущей несколько веков острой дискуссии о функции общих законов в истории. Две крайние позиции: 1) такие общие законы отсутствуют, ибо объекты истории единичны и уникальны (см. раздел 1.4), 2) по степени обязательности и универсальности исторические законы не уступают таковым в естественных областях (см., напр., [94]), – в равной мере не подходят к материалу, рассмотренному в настоящей главе. Прежде всего, в качестве предмета исследования были избраны не столько исторические события, сколько состояния, т. е. обобщенные характеристики социумов, переживших то или иное количество бифуркаций. Состояния лишь косвенно связаны с группой событий, описывая их "интегральные", осредненные семантические свойства. Подобная операция осреднения (наряду с генерализацией) априори лишает исследуемые объекты – социумы и их революции – единичности и уникальности, т.е. первая из упомянутых точек зрения превращается в заведомо нерелевантную. При этом, однако, мы вряд ли попадаем и в поле действия второй, ей полярной: полной детерминации, аналогичной естественным отраслям. Дело не только в принципиальной ограниченности объема исторического материала: прецедентов социумов эпохи масс, их революций, – и в невозможности ставить искусственные эксперименты. Выборку из полутора десятков примеров едва ли признает репрезентативной практически любая из естественных наук. Причины, по которым обнаруженные закономерности не вправе претендовать на полностью необходимый, общеобязательный статус, заключаются и в другом. Будучи простейшими рациональными по существу (натуральные числа), приведенные закономерности попадают в генетически архаическую область, заставляющую вспомнить о науке на самых ранних этапах развития – еще дескриптивной, только систематизирующей видимые феномены. Оттого мы настаиваем не на законах, а на закономерностях, правилах, из которых, вообще говоря, допустимы исключения. Впрочем, на таком же эпистемологическом уровне останавливается и то, что часто принято считать общими историческими законами: будь то историческая диалектика Гегеля (тезис – антитезис – синтезис, закон отрицания отрицания) или марксистский список четырех формаций цивилизованного общества (рабовладение – феодализм – капитализм – коммунизм). В гл. 1 мы постарались показать имманентно-логический, до- и внеэмпирический и, значит, спекулятивный характер подобных трехчастных и четырехчастных концептуальных схем. Их главная функция – облегчать процесс систематизации и описания разнообразного эмпирического материала. В конечном счете сходная функция и у закономерностей с последовательными номерами революций, помогающих совладать с той "миллионноголовой гидрой эмпирики", о которой, вслед за Гете, говорил Х.-Г.Гадамер [89, c. 120]. Числовые структуры неразлучны с сознанием исследователей, но также и с их предметом – политическим процессом эпохи масс.

1 См. и другие эквивалентные классификации: либерализм – консерватизм – социализм, либерализм – марксизм – национализм.

2 Большевистская пропаганда не уставала напоминать о количественном факторе: см., напр., закрепленное за бывшей столицей Санкт-Петербургом /Петроградом/ Ленинградом гордого звания "город трех революций".

3 Окончательное завершение – 1870 г., когда к Итальянскому королевству присоединяется Рим.

4 Хронологическое замечание: напомним, что юноша Достоевский посещает социалистические собрания, кружок М.В.Петрашевского практически синхронно с французской революцией (в 1847 – 49 гг.), и именно с этих пор соответствующая тема отбрасывает тень на все его творчество.

5 Физические же объекты, явления – если они не интерпретированы в духе маховских "элементов" – лишены психической составляющей, способности представлений. Логика накладывается на них извне: таков способ нашего отношения к физической реальности, упорядочивания эмпирического материала.

6 Едва ли пристало повторять то, что общеизвестно: "зеленые" имплицитно воскрешают пантеон дохристианских божеств, духов рек, озер, морей, лесов и полей, местностей и растительности, а рок-культура корреспондирует с оргиастическими культами, дожившими до современности, скажем, в Африке.

7 Фактически Реставрация мало что изменила во Франции. Воспользуемся словами Е.Тарле: "Все осталось на месте – так, как учредил Наполеон . Полиция в Париже доносила в своих тайных рапортах Людовику ХVIII, что, по общему мнению, Наполеону, когда он вернется, решительно ничего не надо будет менять; он застанет все в порядке, только пусть захватит с собой в Тюильри свой ночной колпак".

8 В нашем случае: и демократические, и авторитарные.

9 Макробий, со своей стороны. добавляет: "С появлением числа два рядом с Единым появляется Иное". Ср. "правящая партия – оппозиция" в отдельных странах или "Запад – Восток" в мировом сообществе после двух бифуркаций.

10 "Совершенством" после трех революций объявляли себя СССР, нацистская Германия, Италия Муссолини и Франция Наполеона III. По итогам нынешней глобальной трансформации весь мир, как полагают нынешние властители умов, должен слиться в тотальном консенсусе, горячо благодаря своих бесстрашных и бескорыстных освободителей.

11 Об устойчивости, самосогласованности модели М = 3 см. раздел 1.3.

12 По отзыву Черчилля, Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.

13 Ныне это Германия, Австрия, Италия, Франция, Лихтенштейн.

14 К упоминаниям, часто критическим, "англосаксонского позитивизма" прибегают многие авторы, в частности Х.-Г.Гадамер [89].

15 Почти по Пушкину: "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман".

16 Теперь, похоже, включился ее комический перевертыш. Былой пионер промышленных и политических революций, британский лев, постарев, выдохся и поотстал, нуждаясь в буксире со стороны США и ЕС. Даже сохраняющие пока самые передовые позиции США вынуждены опасливо озираться на наступающую на пятки континентальную Европу или, еще обиднее, на несущуюся на всех парах КНР, еще недавно абсолютного аутсайдера. Сформулированная несколько десятилетий назад в англосаксонских странах снисходительная модель "догоняющего развития" (догонять-то приходится "им" – скажем, Германии, России, Китаю, даже французам, – а не "нам", англосаксам) теперь на деле оборачивается необходимостью "убегающего развития". Соперники дышат в затылок, и приходится прибегать к искусственным, государственным (строго говоря, нелиберальным, нерыночным) мерам, прикладывать все больше замысловатых усилий, чтобы сохранить некогда завоеванные рубежи. Нидерланды же с их двумя революциями теперь не без зависти смотрят на соседку Германию, не мысля себя вне континента ЕС. Изменение обстановки не может не сказываться на общественных настроениях.

17 Обсуждая злободневную тему, В.Б.Пастухов также отмечает: "Запад любит не албанцев, а себя, а еще больше – либерализм в себе. Недаром новое издание крестового похода против "зла и варварства" возглавили "принципиальные" либералы Клинтон и Блэр", – и цитирует вопрос Н.Фергюссона в "Файнэншл Таймс": "Почему именно возвышенные либералы постоянно вовлекают нас в мессианские войны?" [там же, с. 119]. Или: "Похоже, что "мировые светила" забыли о "больном". Дело уже не в косоварах, а в принципе" [с. 118]. По словам Т.Блэра из той же статьи в "Санди Телеграф": "Мы должны иметь железную волю, чтобы пройти это до конца."

18 Еще в 1993 г., упреждая упомянутые события, авторы аналитического доклада Института США и Канады РАН утверждали: "Переставший быть биполярно зарегулированным мир 90-х годов, по-видимому, испытывает потребность в силовом управлении едва ли не в большей мере, чем нуждался в нем "ялтинско-потсдамский порядок" с 1962 по 1991 год" [332].

19 По признаку предрасположенности к своевременной модернизации иерархию христианских конфессий обычно выстраивают так: наиболее высокую адаптируемость, потенциал перемен демонстрирует протестантизм (М.Вебер), исторически новый продукт; на втором месте – католичество, которому неоднократно приходилось прибегать к новациям, в частности к введению новых догматов. Наиболее трудно реформируемым на их фоне считается православие, которое в качестве "ортодоксии" сознательно ставит задачу соблюдения в чистоте завещанных Отцами Церкви устоев веры.

20 Например, недавний канцлер Германии Г.Коль так описывал современное международное разделение ролей: "Итальянцы придумывают новые политические идеи, французы их формулируют, а немцы блюдут".

21 Конечно, не только французы, но и представители других континентальных государств демонстрируют способность создавать дистанцию между идеальным миром и приземленным реальным. Чего стоит, к примеру, предложенное глубокомысленным М.Хайдеггером противопоставление истины результатам науки. Но в данном случае речь все же о Франции.

22 При этом, правда, ограничены институты прямой демократии: референдумы в масштабах страны, в отличие от Веймарской республики, не допускаются.

23 В совпадениях доходит до комизма. Так, Франция после четвертой революции (см. выше Салтыков-Щедрин) довольна, что заняла "надлежащее" место в концерте европейских держав, но предмет вожделений и современной России – "надлежащее" место в концерте держав мировых. Француз-буржуа был твердо уверен, что национальное экономическое благополучие успешнее покорит мир, чем французское оружие, таково же кредо и новых русских. Россия ныне погружена в атмосферу афер и скандалов, ничуть не уступающих по масштабу Панамскому. "Республикой без республиканцев" именовали тогдашнюю Францию? Но Россия сегодня – "демократия без демократов".

24 В обоих названных государствах, как и в России в 1993 г., наблюдается острый системный конфликт между президентом и парламентом. Подоплекой очередного правительственного кризиса в Молдове наблюдатели считают "намерение Петра Лучинского изменить ныне действующую конституцию и перевести республику из режима полупрезидентской в президентскую" [82]. По итогам майского референдума 1999 упомянутая трансформация с одновременным сокращением объема полномочий парламента приблизилась как никогда (речь идет об увеличении срока правления президента с четырех лет до пяти, о наделении президента исключительным правом назначения и увольнения главы правительства и министров, роспуска парламента, плюс о сокращении количества депутатов со 101 до 70 [408]). В свою очередь, в Украине избранный на второй президентский срок Л.Кучма вскоре назначает референдум по недоверию парламенту. Гражданам Украины предлагается высказаться по вопросу существенного расширения полномочий президента, ограничения таковых у парламента, а также об изменении формы принятия конституции [266]. Любопытно, что параллельно европейское сообщество предпринимает попытку остановить обладающую характерным душком третью подбифуркацию в Украине. На сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в начале апреля 2000 г. Украине выносится строгое предупреждение, граничащее с ультиматумом: если в результате референдума 16 апр. 2000 г. будет изменена конституция страны, Киеву грозит исключение из Совета Европы. "Что такого криминального, антидемократичного предусматривает задуманная президентом реформа конституции? Что так возмутило депутатов ПАСЕ? Усиление полномочий главы государства? Сокращение числа парламентариев с 450 до 300? Отмена депутатского иммунитета? Право президента при определенных условиях распускать Верховную раду?" – прибегает к вопрошающей риторике русский журналист, не усматривающий в победе авторитарности, ущемлении прав парламента ничего ненормального и предосудительного [400]. 80% украинских избирателей одобрили на референдуме приоритет президентской власти над парламентской [302], т.е. зеленый свет перед третьей подбифуркацией все же загорелся. Читателю не составит труда сравнить тенденции в двух названных странах с результатами третьей подбифуркации в России: радикальным перераспределением власти в пользу президента в ущерб законодательной ветви.

25 Не следует сбрасывать со счетов, что – в отличие от радикальной интеллигенции – большинство населения не так быстро избавлялось от ортодоксально-коммунистических настроений и взглядов. На Хрущева многие были в обиде за "несправедливые" разоблачения, стало стереотипным представление о нем как о поверхностном, своевольном лидере, что подпитывалось и его действительными поступками. Ностальгия по "порядку", "твердой руке" и по "вере" давала в массах знать о себе. Смена Хрущева была воспринята большинством с облегчением, и, поскольку мы заняты климатом в обществе в целом, а не только в узких интеллигентских кругах, переход к "консервативному" этапу соответствовал наличному момент состоянию, был шагом навстречу советскому большинству.

26 На 56 млн. населения здесь приходится 4 млн. госслужащих (т.е. один на 14 человек). Для сравнения, в Швейцарии 25 тыс. федеральных чиновников при населении немногим более 6 млн. (один на 240 человек); в Японии – менее 500 тыс. госслужащих на 124 млн. населения (один на 248 чел.); цифры взяты из работы [423, S. 131]. Не станем выяснять, какой из факторов в таких случаях является ведущим: количество пережитых революций оказывает влияние на размеры административного аппарата или, наоборот, укорененные этатистские традиции (при известной самоценности и консерватизме госаппаратов) сказываются на том, что страна переживает одну революцию за другой, будучи не в состоянии их остановить. Возможно, это задача "о курице и яйце", т.е. следует говорить о положительной обратной связи. Наши цели ограничиваются исключительно констатацией.

27 Акт смены мышления и установок, как всегда, не остается в рамках собственно политики, проникая во множество специализированных областей, и вот уже, скажем, управляющий директор Software AG в России и СНГ С.Е.Сигарев говорит о наблюдающемся в мире возврате к старой идеологии в сфере информационных технологий: от PC и сетей к сверхбольшим ЭВМ, адаптированным к работе с колоссальными базами данных (на последнее делали ставку Госплан и отраслевые гиганты бывшего СССР, но нарастающая потребность в этом – и у новейших западных монополий) [293].

28 Третья политическая бифуркация в мире, по-видимому, закрепляет итоги идущей глобализации экономики, унификации информационного пространства, а также падения значения национальных границ (национальное самосознание, самоопределение – достижение исторического либерализма). Напротив, в период четвертой революции на пространствах бывшего СССР, в Чехословакии, Югославии проходит процесс национального самоопределения.

29 Для сравнения, см. выше, тринитарный паттерн служил предпосылкой повторения свойств бифуркаций через одну, согласно схеме "тезис – антитезис – синтезис", 1 – 2 – 3.

30 Луи-Филипп, сын Филиппа Эгалите, ставшего во время Великой революции "народным герцогом" и отказавшегося от титула, в молодости вел трудовую жизнь учителя, отправил своих детей в коллеж вместе с детьми третьего сословия. Король проводил бoльшую часть времени в рабочем кабинете, в свободное время прогуливался по Парижу, болтал с рабочими за стаканом вина. Свои деньги он вкладывал в британские ценные бумаги, убежденный в непреходящей крепости экономики Англии. К сороковым годам во Франции заканчивался промышленный переворот. Таким образом, в "некоролевском" образе короля, в возросшей степени уверенности французской буржуазии в будущем находила-таки отражение специфика вторых революций, пусть и не столь отчетливо, как в других государствах.

31 Политические процессы обладают своей жесткой, не зависящей от времени логикой, и Николай II, как и Б.Ельцин, опасался сильных премьер-министров: Витте был отправлен в отставку из-за подозрений, что он хочет стать первым президентом России, сгущались тучи и над Столыпиным перед тем, как тот был убит.

32 Вряд ли случайно то, что Россия еще не проигрывала крупных войн, хотя нередко начинала с поражений. Проигрыш "холодной войны" объясняется тем, что она была "холoдной" и всерьез ее население не воспринимало. Напротив, не было благодушнее в целом обстановки в стране, чем в разгар "холодной войны", в период "брежневского застоя".

33 Детерминативы активно использовались в ряде древних систем письма, см., напр., [350]. В египетской и хеттской иероглифике, шумерийской и хеттской клинописи детерминатив – не произносимый при чтении знак, являющийся показателем класса, к которому принадлежит слово. В нашем случае речь также идет об архаических по генезису сущностях (счет, число); "непроизносимости" соответствует то, что знание о порядковом номере революции обычно остается за порогом сознательного внимания. В явном виде детерминативы до сих пор сохранились, например, в нотной грамоте: музыкальные ключи. Без подразумеваемой апелляции к детерминативам не обходится и в современных языках: так, без них не удалось бы различать омонимы (ср.: "три" – число и "три" – повелительное наклонение глагола "тереть"). В настоящем контексте имеются в виду политические детерминативы, относящиеся к грамматике политической истории как "текста" и задающие стиль политического режима вплоть до момента, пока не состоится еще одна революция, т.е. не будет выставлен другой детерминатив.

34 Такие вещи действительно выглядят не столь уж и важными: революции начинаются, когда у сторонников нового есть шанс победить, т.е. в условиях примерного равенства сил между революционерами и контрреволюционерами. Если верх одерживают сторонники нового, они развивают свой успех до той грани, пока не почувствуют глухого, но твердого отпора со стороны общества, иначе вновь поднимет голову контрреволюция. Если же властям удастся подавить революционеров, то практически сразу приходится идти на реформы – в противном случае вспыхнет рецидив революции (ср. известное правило королей: "бунтовщиков – повесить и выполнить то, что они требовали"). Таким образом, конечный результат революции – для общества в целом, а не для самих "игроков" – не так уж существенно зависит от того, какой из лагерей надел на себя венок победителя. Всякий раз находится равновесие между старым и новым, – то равновесие, которого не хватало политическому режиму в самый канун революции. Поэтому, в частности, не стоит строить иллюзий, что если бы знамя победы в Гражданской войне в России перешло от "красных" к "белым", страна избежала бы ужасов тоталитаризма. Третьи революции "мазаны одним миром", и для подавления восставшего плебса и примкнувших к нему левой интеллигенции, "инородцев" пришлось бы развязать белый террор. Россия все равно получила бы кровавую диктатуру, пусть и выкрашенную в другие идеологические тона, например, как в Германии, националистические. Главная беда, как не раз было замечено, в том, что революции начинаются, что до них доводят, а последствия во многом предопределены.

Начало формы

Конец формы

В настоящей главе предстоит проверить гипотезу об еще одном проявлении элементарно-математических навыков социума в современной, или относительно современной, политике. На сей раз предметом исследования станет численное соотношение между "размерами" – "объемами" или "весами" – таких парных субъектов как послевоенные Запад и Восток (США и СССР), РСФСР и группа нерусских республик в бывшем СССР, Англия и неанглийская часть Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии, электораты правящей партии и оппозиции в биполярных партийных системах и ряд других.

В данном случае, в отличие от закономерностей двух предыдущих глав, речь пойдет не о целых числах, а о дробных, и в обращении не обязательно точных, а приближенных. Два класса таких величин умели различать еще в древности. Скажем, площадь комнаты: 22 м2, точнее 22,35 м2, еще точнее 22,347 и т. д., – не может быть абсолютно точно измерена, что, однако, не мешает на практике. Совершенно иначе обстоит, например, с размерностью физического пространства: в классических рамках она равна трем, и не приблизительно, а абсолютно строго (не 3,1, не 3,01 и т.д.). Следуя пифагорову различению, можно сказать, что в центре внимания настоящей главы не арифметический ("логистический"), а геометрический аспект реальности, хотя, как минимум, со времен Леонардо Пизанского (ХIII в.) над логической пропастью между арифметикой и алгеброй, с одной стороны, и геометрией, с другой, возведены довольно прочные, хотя и висячие, мосты.

Послеялтинский мир отличался, как известно, биполярной структурой. К 1960-м гг. в нем установился военно-стратегический паритет, политическое и идеологическое равновесие между демократическим, капиталистическим Западом, с одной стороны, и тоталитарно-коммунистическим Востоком, с другой. Вслед за Второй мировой войной, помимо формирования двух названных лагерей, состоялся процесс бурной деколонизации, приведший к образованию новых независимых государств и организации в 1961 г. Движения неприсоединения. Несмотря на перманентную "холодную войну" между двумя активистскими блоками, это было достаточно стабильное, устойчивое устройство, позволившее не только избежать глобальной катастрофы, но и на протяжении полувека поддерживать приемлемый порядок в реальности и в умах. Каждая из двух сверхдержав стремилась расширить свою зону влияния за счет другой, но вскоре установился относительный гомеостаз, или динамическое равновесие. Какие факторы ответственны за результат "дележа"?

На первый взгляд, подобных факторов множество, и позитивная мысль предложит сложную комбинацию из экономических, технологических, природных (географическое положение, сырьевые запасы, климат, почва), демографических показателей, состояния вооруженных сил и степени эффективности дипломатии. Мы же попробуем испытать совсем другую – значительно более элементарную, "редукционистскую" – гипотезу. А именно используем предположение, что итог разделения сфер влияния между двумя активистскими субъектами зависит главным образом от свойств их базовых ценностей, целей, от того, что они на самом деле (а не только декларативно) хотят. Что произойдет, если механизм деления окажется таковым? Здесь, к счастью, возможна количественная оценка.

Введем обозначения. Пусть а – характеристический объем первого из акторов, или субъектов, b – второго. Пусть, кроме того, с – суммарный объем. В данном случае под ним понимается полная совокупность стран, вовлеченных в процесс разделения.(1) Автоматически справедливо: а + b = c.

Вопрос о выборе конкретных критериев, согласно которым определяются величины характеристических объемов (т.е. что именно признается такими объемами), должен решаться отдельно для каждой задачи (для каждой пары акторов, каждой эпохи), и такой выбор должен отвечать сути происходящего. В качестве руководящего принципа можно принять: критерии таковы, какими их считают оба действующих субъекта, в их основе – ведущие ценности, предмет стремлений обоих активных участников. Подобное правило, заметим в скобках, созвучно пушкинскому предложению судить художника по законам, им самим над собой поставленным и признанным, т.е. сводится к требованию имманентности упомянутых законов, критериев. Сходным образом мы собираемся судить тех, кто задает правила игры в политическом мире.

Так, в аграрную эпоху, когда базовой ценностью, главным предметом политических и экономических вожделений стран служили земля и рабочие руки, за характеристические объемы должны быть приняты площадь территории и численность населения. Затем центр тяжести интересов стал смещаться в сторону источников сырья, рынков сбыта, объема промышленной продукции. В статье "Неясность национального интереса" Ф.Фукуяма отмечает: "В начальные периоды промышленной революции мощь государства в основном определялась территорией, ресурсами и населением. Было естественным для того времени, чтобы борьба в мире шла за обладание именно этими вещами ‹…›. Однако в условиях современной постиндустриальной глобальной экономики основной источник добавленной стоимости заключается в технологических нововведениях и человеческом материале ‹…›. Природные ресурсы, численность населения и размеры территории играют крайне незначительную роль для способности современной экономики производить огромные объемы материальных благ ‹…›. Сегодня основной "национальный интерес" буквально любой страны заключается в поддержании уровня роста производительности труда и дохода на душу населения".(2) Итак, всякий раз – в зависимости от конкретного исследуемого явления или самостоятельного аспекта явления, от особенностей принятой к исследованию эпохи – характеристические объемы обладают своей собственной "физической" размерностью, различны и способы их определения. К данному вопросу придется еще не раз возвращаться.

Рассматривая величины а и b (для краткости будем использовать те же обозначения и для действующих субъектов, а не только описывающих их значений), обратим внимание на следующее. Во-первых, a и b должны мыслиться и ими самими, и нами, исследователями, не только как оппозиционная, конфронтирующая, но и как неразрывная пара. Нечто общее им обоим – в актуальных ценностях, интересах – должно обеспечивать их прочное единство, невозможность оторвать один от другого.

Ситуация не надуманная. Так, коммунистическая Россия с тех пор, как рухнули надежды на скорую всемирную революцию, противопоставляла себя всему капиталистическому окружению – в полном соответствии с марксистской доктриной: пролетарская идеология антибуржуазна, это идеология борьбы, а всякой борьбе без противника не обойтись. Аналогично, и реальный феномен, и понятие "Запад" – результат противостояния красной угрозе и ее основному очагу, Советской России. Т.е. Запад, в свою очередь, исходно идентифицировал себя, обосновывал свою межнациональную солидарность на базе антикоммунизма, антисоветизма; любое "анти" предполагает наличие отрицаемого.(3) Таким образом ни Запад, ни Восток не мыслили себя тогда друг без друга. Пара представлялась неразрывной, ее объединял не только общий индустриализм (в буржуазной или пролетарской модификации), но и прочная сочлененность во взаимном отрицании, в самой дихотомности.

Во-вторых (второе условие настоящей модели), пусть оба субъекта – а и b – обладают отчетливыми экспансионистскими намерениями, стремлением, насколько возможно, расшириться за счет другого. (Говоря об экспансионизме, мы по-прежнему имеем в виду определенное качество общественных ценностей, целей, наступательность идеологий, а не военную агрессию, которая может быть лишь второстепенным, вспомогательным средством, а то и вовсе отсутствовать. В рассматриваемом сейчас случае одновременное обладание двумя сверхдержавами, двумя лагерями огромными арсеналами ракетно-ядерного оружия как раз и служило взаимному сдерживанию, внушало обоюдную ответственность, т.е. являлось еще одной – "негативной" – предпосылкой взаимной неразделимости и зависимости.) Применительно к Западу и Востоку корректность этого условия очевидна. Восток был не чужд глобализма, ибо не предал забвению идеалы мировой революции, усматривая свою всемирно-историческую цель в осуществлении предсказаний Маркса о конечном коммунистическом будущем всего человечества. Запад (в послевоенный период прежде всего США) представлял свою миссию в активном отстаивании ценностей либерализма, демократии, свободного рынка по всей планете. Расширение ареала свободы, утверждение идеалов американской революции, отцов-основателей Америки в возможно большем количестве стран казалось достойной задачей.

Поскольку субъекты а и b не мыслили себя в отрыве друг от друга, постольку каждый из них не мог получить в той ситуации действительно всё, т.е. "весь мир" с. Приближение к единоличному мировому господству в том историческом контексте означало бы не только истощение потенциала борьбы, но и поставило бы под вопрос смысл каждого из двух блоков, его идентичность. Противостояние должно было оставаться достаточно острым – во имя как поддержания тонуса обоих соперников, так и сохранения лидирующего положения каждой из сверхдержав в собственном блоке в роли основного гаранта его безопасности. Итак, каждый из участников а, b получает в свое распоряжение отнюдь не весь объем с, а только некую его часть. Но какую?

Для определенности будем считать, что а – это Запад, или США, а b – Восток, или СССР, и повторим вышевыдвинутую гипотезу: каждый получает согласно своим действительным, а не декларативным, намерениям. При этом важно заметить: США и СССР стремились к мировому господству существенно по-разному. Нет, речь не о степени серьезности таких устремлений (мы полагаем их вполне серьезными у обеих сторон), а несколько о другом – об отношении каждого из субъектов, или акторов, к самому себе в процессе проведения экспансионистской политики.

Если послевоенному Западу вообще и США в частности отвечали демократические режимы, то в каждый избирательный цикл властям приходилось как бы заново завоевывать население собственных стран, бороться за симпатии и доверие избирателей. В промежутках между выборами также немыслимо игнорировать общественное мнение, позицию свободной прессы. Иная ситуация типична для тоталитарного Востока. "Исторический выбор" народов был совершен здесь "раз и навсегда". Единоличная власть КПСС была "навечно" закреплена сначала фактически, а затем и конституционно. Таким образом, в "государствах рабочих и крестьян", "народных демократиях" не было необходимости ставить на карту политических выборов вопрос о принадлежности власти в стране. Соответственно, не было необходимости всякий раз заново добиваться доверия собственного населения, считаться с неартикулированным и невнятным общественным мнением. Если поведение политической элиты руководствуется формулой "что мое, то мое, и навеки", это означает очевидное пренебрежение собственным населением; страна, получается, как бы не ценит сама себя, не является для себя желанной, вожделенной. Совсем иначе, повторим, обстояло в США, интересы населения которых вполне реально, а не декларативно, ставились выше любых других интересов и ценностей; страна была неизменно любимой собой, желанной для своей политической элиты, ее электорат – наградой для ведущих политических группировок.

Если воспользоваться житейской параллелью, сравнительное положение в двух лагерях было следующим. Пусть два физически здоровых мужчины делят в своем специфическом внимании ограниченную группу женщин (чтобы не задеть феминисток, они вправе зеркально перевернуть ситуацию). Вообще говоря, каждый из активных мужчин стремится одержать как можно больше побед. Но при этом один просто хочет получить в свое распоряжение как можно больше, а другой не без известных резонов считает: "Нужно покорить как можно больше новых женщин. Зачем мне тратить лишние силы и продолжать ухаживать, например, за собственною женой, ведь она и так уже есть?" К чему приводит подобная самонадеянность? – Приступим к расчетам.

Субъект а, в данном случае США, действительно получает сообразно собственным экспансионистским намерениям, т.е. величина а прямо пропорциональна с ("Америка хочет подмять под себя весь мир"). Величина b также определяется экспансионизмом, но привычка не ценить то, что уже имеется, не включать обладаемое в состав вожделенного приводит к тому, что b прямо пропорционально не с, а только (c – b). То, что уже захвачено, исключено из круга фактических целей. Итак, что у нас есть в итоге?

a ~ c

( 1 )

b ~ (c – b)

( 2 )

a + b = c

( 3 )

Значком тильда ( ~ ) обозначен факт прямой пропорциональности одной величины другой. В простейшем случае одинаковой связи между результатом и целью для двух субъектов a, b из выражений (1), (2) может быть составлена пропорция:

a / b = c / (c – b)

( 4 )

C учетом условия (3), т.е. a = c – b, получим:

a2 = b c

( 5 )

Математики в таких случаях говорят: величина а есть среднее геометрическое от величин b и c.

Исключим величину b из уравнения (5) с помощью подстановки b = c – a :

a2 = (c – a) c.

Раскроем скобки и перенесем все члены в левую часть:

a2 + ac – c2 = 0.

Разделив правую и левую части уравнения на c 2, получим

(a/c)2 + (a/c) – 1 = 0.

( 6 )

Для удобства обозначим отношение a/c через x. Уравнение (6) тогда перепишется в форме:

x2 + x – 1 = 0

( 7 )

Решениями квадратного уравнения являются

x 1, 2 = ( – 1 ± v5 ) / 2

( 8 )

Один из двух корней x1, x2 по модулю больше единицы, а по знаку отрицательный ( x = – 1, 618 ), т.е. в данном случае не имеет реального смысла: часть а не может быть больше целого с, их отношение всегда меньше единицы. Этому отношению запрещено быть и отрицательным, ибо все характеристические объемы, а значит, и частные от их деления, величины заведомо положительные. В таком случае остается лишь один значимый для нас корень:

x = a / c = (v5 – 1 ) / 2

( 9 )

Доля величины а в составе целого с выражается величиной (9), что отвечает золотому сечению [199, c. 123] и приблизительно составляет 0,62, точнее, 0,618.

Условие (5) может быть также представлено в виде

a / c = b / a,

( 10 )

что означает: отношение характеристического объема актора а к объему целого с равно отношению объемов b и а. Т. е. величина b должна составлять 61,8% от величины а или 38,2% от целого с. Таким образом, хотя мы еще не знаем сами характеристические объемы a, b, c, численные соотношения между ними определены. Геометрическая схема выглядит следующим образом:

где а составляет примерно 62% (точнее, 61,8%), а b – 38% (точнее, 38,2%) от целого.

Итак, выяснилось, что обыкновение одного из двух активных субъектов не ценить самого себя, вернее, то, что он уже имеет, не включать наличное в состав реально значимых целей, стремлений, приводит к тому, что он обречен отставать от соперника. Численное соотношение приведено. Это иллюзия – предполагать, будто мы экономим собственные силы, время, ресурсы, внимание, избегая "ухаживаний" за самими собой, за собственным – уже завоеванным – ареалом, будто в этом случае появляется больше возможностей, высвобождается больше средств для разного рода внешних, новых приобретений. Это явное заблуждение; такая стратегия, как мы убедились, проигрышна. К счастью, данный вопрос – не предмет зыбких гуманитарных дискуссий, в нашем распоряжении количественные оценки.

Интерпретацию исследуемой ситуации вовсе не обязательно проводить на языке игры с нулевой суммой: выигрыш одного равнозначен проигрышу другого. Тем более, что "проигрыш" второго субъекта в рассматриваемой модели не является полным, ему достается 38%- ная доля от целого. В данном случае, возможно, более адекватен несколько иной язык.

Психологи уверяют, что союз двух людей (семейный, дружеский, деловой) оказывается наиболее прочным, если, во-первых, их объединяют общие интересы и ценности. Во-вторых, если в рамках каждого общего дела, каждой общей ценности и задачи одна из сторон (не обязательно одна и та же во всех вопросах) демонстрирует способность к уступкам, добровольную готовность принести в жертву конкретный собственный интерес, проявляя таким образом известное "самопожертвование". Нет, это не сумасшедший виктимологический альянс насильника и его жертвы, но скорее выверенная и выношенная внутренняя готовность "отдать свое" во имя ценности более высокого рода – прочности союза. "Самопожертвование" в данном случае, повторим, непринужденно, его главный мотив – не страх, а, наоборот, порой отчаянная, безрассудная смелость, граничащая с самозабвением. Подобная ситуация по-своему выгодна всем вместе и каждому в отдельности. Первому субъекту потому, что в результате он больше получает материально. Но и второй находит здесь повод для самоосуществления – не только получая свою конкретную, совсем не малую долю, но и приобретая право считать себя "великодушным".

Психологический язык всегда многозначен, и, чтобы рельефнее обозначить упомянутую особенность, воспользуемся все той же аналогией двух мужчин в ограниченной группе женщин. Состоявшееся там разделение, возможно, на самом деле наиболее удовлетворительно для обоих мужчин. Первый покоряет больше женщин, чем второй. Но и второго ситуация, в общем, устраивает, ибо по-настоящему его интересуют не все женщины, а только новые. Он и получает то, что действительно, а не декларативно, хочет. Способы толкований таких явлений могут быть разнообразными, но возвратимся для определенности к категории самопожертвования одной из активных сторон. В отношениях Востока и Запада наблюдалось нечто подобное.

Исповеданием коммунистического Востока был марксизм. Согласно аутентичным марксистским канонам, социализму предстояло прийти на смену капитализму прежде всего в промышленно развитых государствах, т.е. в Европе и США. Социализм – это общественный строй для стран самых развитых. Ленин привнес в это кредо кардинальные стратегические коррективы: пролетарская революция происходит вначале в "слабом звене", России, а затем перекидывается на более продвинутый Запад. Россия служит своеобразным "запалом", и перед лицом гигантских всемирно-исторических задач не столь существенно, что страна может "сгореть".

Наибольшим авторитетом в мировом рабочем движении до 1917 г. пользовались социалисты Германии, Австрии, Франции, Англии, но никак не России. Этот приоритет был признан и их русскими единоверцами. Сам Маркс полностью разделял распространенное тогда в Европе – в радикальных, либеральных, консервативных кругах – пренебрежительное отношение к "азиатской" России и даже ненависть к ней ("реакционная нация"). И, что трогательно, марксизм был принят в России целиком, особенно большевистскою ветвью (включая и указанное отношение к стране). Россия была наделена самыми одиозными эпитетами: "жандарм Европы", "тюрьма народов", "шовинист и держиморда – чиновник", "азиатский способ торговли", неизжитая веками "татарщина". Благом для России стало считаться поражение в войнах: русско-японской, первой "империалистической". Даже среди "лучших", т.е. революционеров, привились идеи самопожертвования, собственной гибели ("Cмело мы в бой пойдем за власть Советов И как один умрем в борьбе за это"). Впоследствии предстоит еще возвращаться к названной конститутивной особенности, пока же достаточно констатировать, что Ленин и Троцкий умело разыгрывали карту самопожертвования не только со стороны собственной партии, но и полагали вполне допустимым принести свою родную страну на алтарь социалистической революции, т.е. тому, что считалось благом для промышленно развитых стран. Для большевиков была абсолютно неприемлемой, например, точка зрения Бисмарка, который, хотя и прислушивался к голосу социалистических идей, полагая их не чуждыми интересам государства, но, познакомившись с работами Маркса, заметил: "Пусть этот эксперимент пройдет не в Германии, а в стране, которую не жалко". Напротив, в СССР и после Ленина высокие коммунистические идеалы и цели были приоритетными перед национальными, перед повседневными запросами населения. И страна, и люди служили средством, инструментом по отношению к поставленной сверхзадаче, сверхценности.

Таким образом, поставлен математический эксперимент. Всякая теоретическая модель требует эмпирической проверки, чтобы проконтролировать степень ее соответствия реальности, выяснить, справедливы ли лежащие в ее основании предпосылки. К этой процедуре теперь и приступим, сопровождая контроль комментариями.

Несмотря на достигнутый военно-стратегический паритет между Западом и Востоком, известный политический и идеологический баланс, Запад все же превосходил по реальному весу Восток: количество подведомственных Америке государств превосходило количество просоветских, первые в целом были богаче вторых. Даже в идеологическом плане – в мире больше стран склонялось к либеральной доктрине, а коммунистическая воспринималась как оппозиция. Приблизительное, качественное соответствие теоретической модели реальности, таким образом, обеспечено, но вряд ли это можно признать полноценной верификацией модели. Для более репрезентативного, количественного сравнения уже не обойти стороной вопрос о конкретных характеристических объемах.

Предложенная теоретическая модель, как, вероятно, замечено читателем, является "статичной", или "квазистатичной", описывая конечное состояние гомеостаза логически однородной двухкомпонентной системы. Какому периоду отвечает фактическое равновесие между двумя сверхдержавами, блоками? – Военно-стратегический паритет был достигнут к концу пятидесятых – началу шестидесятых годов. К этому же времени послевоенное мировое сообщество приблизилось к своей политической зрелости: в частности, в 1961 г. образовано Движение неприсоединения, поддержавшее надежный глобальный баланс (см., напр., [312]). Значит, для наиболее адекватной проверки модели следует использовать данные с нижней хронологической границей конца 1950-х – начала 1960-х гг.

С другой стороны, в конце шестидесятых – начале семидесятых годов ведущие западные страны начинают переживать коренную трансформацию: в сфере экономики (структурная перестройка, обращение от экстенсивной к интенсивной программе, технологическая революция), политики (результат "студенческих революций" 1968 г., антивоенного, антирасистского, экологического движений), культуры (поп- и рок-культура, разнообразные молодежные течения – хиппи, панки и т.п.), в социальной области ("социальное государство", "народный капитализм", начало радикальных сдвигов в отношениях между поколениями и полами). Запад решительно вступал на дорогу от индустриального к постиндустриальному, "информационному" обществу, к новому образу жизни, к новой шкале целей и ценностей, тогда как Востоку удалось "подморозить" процесс собственной экономической, политической, социо-культурной трансформации (срыв экономической – "косыгинской" – реформы, "брежневская реакция", особенно после событий в Чехословакии 1968 г.). Таким образом, в конце 1960-х гг. индустриальный мир подспудно, но стремительно утрачивает свою недавнюю качественную, логическую однородность: одна его ветвь устремляется по постиндустриальному пути, другая остается в прежней индустриалистской, "экстенсивной" парадигме. Еще вчера единая система по существу переживает распад, вплоть до почти полного расхождения целей и ценностей двух ведущих частей. Следовательно, в качестве верхней хронологической границы для проверки модели целесообразно принять конец 1960-х гг. Промежуток между двумя названными пределами отличается как относительной логической однородностью системы (и Запад, и Восток придерживаются индустриалистской, экстенсивной установки), так и ее зрелости, балансу.

Одним из наиболее строгих критериев национальной мощи в то время считался объем промышленного производства, его и уместно принять на роль характеристического объема. К сожалению, под рукой нет вполне надежной информации о соотношении объемов промышленного производства Запада и Востока в их целом в первой половине 1960-х гг., зато именно в этот – для СССР "хрущевский" – период было широко объявлено об экономическом соревновании двух сверхдержав и оказываются доступными соответствующие фактические данные.

Согласно цифрам Ежегодника Большой советской энциклопедии [125-63], объем промышленной продукции СССР составил в 1962 г. около 63% от объема промышленной продукции США – при теоретическом значении (9): 62%. В 1963 г. реальное соотношение возросло до 65% [125-64]. Абсолютное отклонение опытной величины от теоретической в первом случае составляет 1%, во втором – 3%, относительные, соответственно, 1,6% и 4,8%, что, согласно даже инженерным критериям, вполне удовлетворительно для натурного эксперимента. В последующих выпусках Ежегодника ни подобных соотношений, ни того, что позволило бы их вычислить, не приведено: вместе с началом брежневского периода экономическое соревнование СССР со США, очевидно, "закончилось".

На полях отметим: приближение послевоенной мировой системы к состоянию равновесия (к значениям, диктуемым законом золотого сечения) было буквально стремительным. Так, в 1953 г. объем промышленной продукции СССР составлял 33% от США, в 1957 – 47%, а в 1962, как сказано, – 63%. Т.е. несмотря на то, что в одной стране господствовала неэффективная государственно-социалистическая экономика, а в другой – частнопредпринимательская рыночная, СССР поразительно высокими темпами догонял США. Однако происходило это лишь до строго определенной границы, до названного соотношения между ними. Вскоре после этого мировая система вошла в полосу качественной трансформации: ее пик оказался и началом конца, что заставляет задуматься о силе и специфике действующих регулирующих механизмов. И заодно начать избавляться от ходульных идеологических клише: вроде того, что тотальная государственная собственность, плановая экономика априори уступают капитализму. Напротив, в конце 1950-х – начале 1960-х годов в либерально-консервативной среде на Западе начиналась настоящая паника: коммунисты догоняют и вскоре обещают перегнать (судя по фактам, им можно верить), – а в интеллектуальных кругах Европы и Америки было модно щеголять левыми убеждениями (так продолжалось до 1968 г., до ввода советских войск в Чехословакию, через десятилетие – в Афганистан). В точке утраты впечатления морально-идеологической правоты СССР начинается его путь под уклон, впоследствии приведший к крушению. Однако в пик зрелости мировой биполярной системы и до начала ее кризиса ситуация отличалась своеобразной гармонией, что, в частности, и нашло отражение в ее подведомственности принципу золотого сечения.

Рассматриваемая теоретическая модель позволяет также прийти к определенным качественным выводам о предпосылках некоторых событий. Коснемся одного обстоятельства, а именно вопроса о Китае. В 1949 г. в этой стране победила коммунистическая революция – не без поддержки северного соседа. Почему же в конце 1950-х гг. были испорчены, а затем и разорваны отношения между СССР и КНР?

Невообразимо огромный Китай (по данным 1951 г. его население составляло 509 млн. чел. [388:II, с. 80]), присоединенный к любому из двух лагерей, резко изменил бы соотношение сил в его пользу. В качестве не только огромной, политически амбициозной, но и аграрной, страны, Китай нарушал и преимущественно индустриальный характер того блока, в который входил. Пребывание КНР в составе единого коммунистического лагеря вносило существенные искажения в организацию мировой системы, стержень которой составляло полярное противостояние двух индустриальных гигантов. Отличаясь крайне низким уровнем образованности населения (большинство было неграмотным, не говоря об отсутствии школьного математического образования),(4) вошедший в эпоху масс Китай не только контрастировал с государствами западного и советского блоков, но и опирался в процессе выработки собственной политики на совершенно иную систему мотивов, критериев. То есть к моменту достижения биполярной системой состояния зрелости, равновесия Китай должен был быть исключен из состава обеих ведущих сил: и Востока, и Запада. Случайна ли согласованность исторических сроков: обеспечение военно-стратегического паритета между СССР и США (баланс подтвержден завершившимися "вничью" Берлинским и Карибским кризисами 1961 – 62 гг.), образование Движения неприсоединения в 1961 г., приближение СССР по объему выпуска промышленной продукции к 62% от США, принятие принципа мирного сосуществования двух систем и разрыв политических связей СССР с КНР происходят практически одновременно? В КНР в 1958 – 60 гг. осуществляется программа "большого скачка", нанесшая исключительный вред ее экономическому развитию, а в 1966 – 76 гг. протекает "культурная революция", отбросившая страну далеко назад (лишь позже, в совершенно изменившихся мировых условиях, в контексте нарастающего перерождения и кризиса биполярной системы – см. выше – Китай выходит на магистраль впечатляющего экономического развития).

На наш взгляд, вряд ли справедливы популярные обвинения в адрес Хрущева в будто бы присущем ему "волюнтаризме" в сфере советско-китайских отношений конца 50-х – начала 60-х годов (в том числе по поводу "неожиданного" отзыва из Китая советских специалистов в 1960 г.). В свое время разрыв был не только оправдан, но и необходим. Когда речь идет о судьбе и устройстве мира, о решающем соотношении сил между двумя ведущими блоками, вопросы такого значения и масштаба не могут зависеть от одного человека, независимо от его поста. (Отношения с Югославией у СССР в тот же период, напротив, нормализовывались, но это страна с другим весом, другой экономикой (индустриальной), с пристойным уровнем образованности населения.) Точно так же могут служить факультативными иллюстрациями, но никак не объяснением, свидетельства об изначально недоброжелательных настроениях Мао Цзэдуна в адрес СССР или о коллизиях борьбы за лидерство в мировом коммунистическом движении после смерти Сталина. Высшим политическим руководителям удается сделать лишь то, что им диктует и позволяет система, в противном случае им ничто не удается и/или они лишаются полномочий.

Конечно, по-своему знаменательной выглядит та исключительная легкость, с которой СССР пошел на разрыв с КНР. Всякому другому государству потеря столь сильного союзника предстала бы истинной трагедией, и было бы сделано все для ее предотвращения. Но обыкновение не ценить то, что имеется, служило, как мы помним, конструктивной, формообразующей чертой коммунистического СССР. КНР выпал из разделения сфер влияния между Западом и Востоком, что в конечном счете было выгодно тогда США, СССР, мировому сообществу в целом. Целевая, "финалистская" интерпретация необходимости и неизбежности разрыва связей между СССР и КНР зиждется, повторим, на известной общности типов общественного сознания в рамках западного и советского блоков, на определенном единстве критериев и оценок, на имманентности массовому сознанию элементарно-математических структур.

В заключение раздела целесообразно дополнить теоретическую модель. В математике задачи обычно решаются множеством способов, теоремы имеют несколько доказательств. Зачем их искать, ведь результат все равно один? – Дело в том, что каждый новый способ решения, доказательства, вывода позволяет понять нечто новое в задаче, теореме, формуле, обнаружить их прежде незамеченный смысл.(5) Сходным образом поступим и мы, приведя еще один вывод отношения золотого деления.

Вернемся к примеру капиталистического и коммунистического лагерей. С ХVII – ХVIII вв. свободный рынок, индустриальное производство, новая техника, интенсивный товарно-денежный оборот, изменившиеся общественные отношения – вся целостная система, впоследствии названная капиталистической, – активно распространялись из своего центра, Западной Европы, на другие страны. В ХIХ в. у Маркса этот строй обретает концептуально строгую дефиницию, и одновременно выдвигается задача его преодоления. Марксистский проект был изначально нацелен на промышленные страны, обладающие многочисленным пролетариатом, отличающиеся относительно высокой образованностью населения, изживанием патриархальности. Таким образом, если естественной целью капитализма являлось освоение всего мира с , то социализм выбрал в качестве мишени его капиталистическую часть (общее правило: социалистические революции происходят после буржуазных, в странах с развитой капиталистической экономикой).

Используя прежние обозначения: а – характеристический объем капиталистического мира, b – социалистического, с есть целое, – и опираясь на прежний ход рассуждений, приходим к следующему описанию результирующего равновесного состояния:

a ~ c

( 11 )

b ~ a

( 12 )

Откуда вытекает пропорция

b / a = a / c,

полностью повторяющая условие (10). Поскольку речь идет о разделе мира между двумя системами, постольку a + b = c. Налицо все условия для вывода уравнений (6), (7), соответствующих закону золотого сечения.

В данном случае оказалось достаточно предпосылки об идеологической, целевой зависимости, производности, вторичности социалистического строя от капиталистического. Вторичности не только исторической (социализм возникает позже капитализма), но и по существу (отправной базой социалистических преобразований служит "переделка" капиталистических обществ). При таком способе вывода удается обойтись без категории "жертвы" (хотя латентно она все же присутствует, на что указывает прежний вывод). Таким образом, исходная доктринальная, политическая нацеленность социализма не на освоение новых областей (неидустриальные, феодальные страны), а на трансформацию индустриальных, обусловливает появление гармонической пропорции.

Это коррелирует и с раскрытым Ф.Хайеком контрастом в социально-экономических установках двух систем: либерально-капиталистической, с одной стороны, и коммунистической, с другой. Если в первой главный акцент ставится на производстве нового продукта, то во второй – на распределении и перераспределении уже существующего. Ситуация переносится, как мы видели, и на геополитику: социализм ориентировался на перераспределение зон влияния в мире, придав новый смысл и новые формы былому колониальному разделу (периферические попытки внедрения социалистической модели в таких доиндустриальных странах, как Монголия или Эфиопия, приводили к маловразумительным результатам; и даже официальная советская пропаганда не очень настаивала на новации о "прыжке из феодализма в социализм, минуя капиталистическую ступень", как все же противоречившей фундаментальным постулатам марксизма).

Доктринальной особенности социализма вполне отвечала и политическая стратегия СССР в мировой системе. Если США была присуща установка на "естественное" мировое господство, то СССР стремился догнать США, не уступить им. Не без резонов Мао Цзэдун упрекал Хрущева, что тот смотрит на Америку снизу вверх; упреки имели реальное основание. Другой вопрос, сколько в этой позиции СССР было личного, субъективного, и не коренились ли ее причины в объективном положении дел (еще Ленин любил пользоваться нормативным образцом США). Как бы то ни было, целевая "подражательная" привязанность обусловливала отношение b ~ a, в то время как главный лидер, США, был свободен от потребности подражания и шел к своей глобальной цели, так сказать, непосредственно: а ~ с, ср. условия (11) и (12).

Уже покидая послеялтинский биполярный мир и обращаясь к униполярному, Айра Л. Страус рассматривает соотношение ядра экономической мир-системы и ее периферии. При этом на долю ОЭСР (Организации по экономическому и социальному развитию, состоящей из наиболее развитых государств) приходится свыше 60% мировой суммы ВНП [317, c. 38]. Ведущее положение ОЭСР в глобальной экономике на фоне менее продвинутой части, в свою очередь стремящейся подтянуться к лидерам, подтверждается и в цифровом выражении.

Для разнообразия элементы, подобные субъекту а из целого с , можно условно номинировать в качестве доминантных, а элементы b – рецессивных. Имеющий вкус к математике читатель без труда запишет все производные соотношения, эквивалентные пропорциям (4), (10), каждый раз обнаруживая очередные семантические оттенки систем данного класса.

1 Nota bene: с – характеристический объем не всего мирового сообщества, а только той его части, которая была вовлечена в процесс разделения между двумя сверхдержавами, ибо некоторым государствам удавалось избежать опеки и той, и другой.

2 Независимая газета от 16 окт. 1992., цит. по: [144].

3 Ср. сходные явления: движение Контрреформации ХVI в. отлично от предшествующего "нерасколотого" католичества; исторический консерватизм – продукт противостояния либерализму, реакция на его появление.

4 Вновь, как и в предшествующих главах, мы апеллируем к регулятивному статусу элементарных математических познаний, см. Предисловие.

5 Как писал Аристотель, доказательство выявляет сущность вещей, при этом вторая функция доказательства (выявление связей) не менее важна, чем первая, т.е. установление истины (см., напр., [142, c. 60]); новое доказательство нацелено на высвечивание новых граней, дополнительных связей.