• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Умозаключений о случившемся столь же много, сколь практически любое из них мало может устроить, за исключением, пожалуй, пары простых утверждений, мгновенно превратившихся в общее место: последствия террористического акта самым непосредственным образом коснутся всего мирового сообщества и что началась совершенно новая эпоха.

Кто знаком с книгой “Число и культура. Рациональное бессознательное в языке, литературе, науке, современной политике, истории” хотя бы до второй главы, в объяснениях смысла события, вероятно, уже не нуждается, и эта статья адресована в первую очередь тем, кому еще не удалось ознакомиться. Поэтому предварительно придется обрисовать контуры главных тезисов.

Что управляет современными социумами? Как известно, общества современного типа отличаются массовостью и относительной образованностью. Качество массовости (“эпоха масс”, т.е. период, когда главным творцом истории становятся миллионы) означает, что причины основных социально-политических процессов лежат в поведении этих масс и, что особенно важно, их эмоциях и представлениях. Широкие общественные движения, по крайней мере в течение последних столетий, подчиняются идеологиям, неся в себе собственные оправдания и объяснения. Свойство же относительной образованности – тривиальный факт обязательности школьного образования, даже в неразвитых странах.

Что прежде всего изучается в школе? – Арифметика и письмо, т.е. науки, которые – само воплощение простейшей рациональности. Рациональности в подавляющей части элементарно-математического – если угодно, “архаически-математического”, схваченного, самое позднее, античностью – типа: использование условных обозначений (например, для звуков – буквы, для количеств – цифры), счет, элементарные комбинации, подчинение строгим правилам и т.д. (подробнее об этом см. раздел “Вместо Предисловия, или Новое бессознательное”). Превалирование “математикообразных” дисциплин (помимо арифметики, алгебры, геометрии – физика, химия, даже грамматика…) характерно для всего школьного курса. Освоение каждым из нас подобных истин и операций продолжается на протяжении лет, вдобавок в самом нежном и восприимчивом возрасте, когда складываются первые и наиболее прочные представления об окружающем мире и о самом себе.

Многое из пройденного в школе впоследствии забывается, но школьные годы не пропадают бесследно, и сам характер упомянутых мыслительных операций, имманентные критерии “верности и неверности” (“логичности”) остаются неотменимыми – независимо от страны, где мы живем, нашей национальности, пола, профессии, социального положения, политических убеждений, конфессии. В этом мы все одинаковы, и ни одна из идеологий, ни одна из сколько-нибудь значимых общественных мотиваций не в состоянии пренебрегать простейшими рациональными истинами, а напротив, волей-неволей опирается на них, из них исходит (в противном случае ей никто не поверит и не станет ей руководствоваться в практических действиях) .

На основании этого в книге было сформулировано понятие рационального бессознательного, коллективного по природе, оно и было предложено на роль ведущего регулирующего механизма в современной культуре, социальной организации, политике. Системы, все члены которых по отдельности и все вместе подвержены силе простейших логических законов, в свою очередь можно исследовать посредством элементарно-математических методов – здесь метод анализа и его предмет идентичны.

Одним из выражений упомянутого рационального бессознательного служит формообразующее значение количества политических революций (“бифуркаций”), которые пережил в своей истории тот или иной массовый социум. Дело в том, что знание о наличии этих революций в своем собственном обществе, значит, подспудно и об их их количестве, является общим достоянием этого общества, также налицо и ставшая нашей второй натурой готовность подчиняться обязательным следствиям из факта того или иного количества. Как это сказывается на характере социума, являющегося продуктом соответствующего числа революций, на его, если угодно, “семантической окраске”? – Такому вопросу посвящена вся вторая глава (“Революции, “революции”, общество”), приведем несколько положений.

Вот примеры массовых социумов, прошедших через две политические бифуркации. Великобритания до сих пор пребывает под знаком двух революций – Великой английской и “Славной”. Аналогично со США – Война за независимость, послужившая, согласно единодушному мнению историков, одновременно и антифеодальной революцией, и Гражданская война, в рамках которой решались ключевые вопросы социально-политической жизни страны: территориальное единство, отмена рабства, выбор индустриального или, напротив, аграрного (“плантационного”) пути развития. Оба государства почитаются в качестве образцово либеральных.

В России второй по счету была Февральская революция 1917 (после революции 1905-07 гг.). “Буржуазно-демократическая” в марксистской терминологии, она, несомненно, утверждала либеральные начала: непререкаемость частной собственности, гражданские свободы, многопартийность, подготовка к созыву Учредительного собрания, которому предстояло разработать первую конституцию.

В Германии вторая по номеру – Ноябрьская революция 1918 г. (после революции 1848). Свергнута монархия, учреждена Веймарская республика, страной управляет многопартийный парламент, цветет риторика самых разных сортов. Это ли не либерализм?

У современной Японии за спиной также две основных политических бифуркации: революция Мэйдзи исин 1867-68 гг. и проведенные после Второй мировой войны столь глубокие социально-экономические и политические реформы (в частности, отстранен от реальной власти император), что они равны по значению революции, второй революции. Кто скажет, что нынешняя Япония – не либеральная страна, пусть и с восточным колоритом?

Для краткости ограничимся только этими примерами. А что происходило с общественными системами после трех революций?

Одним из первых образцов подобной системы стала Россия, в которой в 1917 г. наступил Великий Октябрь – третья по счету русская революция в эпоху масс. Всем известно, что она принесла с собой тоталитаризм.

В Германии в 1932-33 гг. происходит так называемая “национальная революция” (№3), кардинально перекроившая внутренне-политическую карту. Гитлеровский режим – второй яркий пример тоталитаризма.

“Поход на Рим” 1922 г. в Италии приводит к власти Муссолини – сходным образом, третья политическая бифуркация в истории страны (после революций 1848-49 и 1859-60 гг., “буржуазно-демократических”). Итальянский фашизм – очередной вариант продукта трех революций.

“Народная революция” 1946-49 гг. в Китае, в результате которой власть завоевывают коммунисты, Мао Цзэдун, аналогично, третья по номеру (после Синхайской революции 1911-13 гг., руководимой Сунь Ятсеном, и буржуазно-демократической революции 1925 г., поставившей к рулю Гоминьдан). По-видимому, не нуждается в доказательствах, что китайский коммунистический режим – тоталитарный.

У морального лидера всех революций, во Франции третьей по порядку была революция 1848 (две первые – Великая французская и революция 1830 г.). Уже в 1849 г. на выборах в Законодательное собрание победу одерживает реакционно-монархическая “Партия порядка”. В мае 1850 ликвидируется всеобщее избирательное право. 2 декабря 1851 г. президент Луи Бонапарт провозглашается императором, Наполеоном III. На фоне политических режимов ХХ в., возникших после третьих революций, возможно, не совсем корректно называть режим Второй империи тоталитарным: в ХIХ в. еще не сложились надлежащие “авангардистские” партии, на которых зиждется “настоящий” тоталитаризм. Но то, что Вторая империя стала предтечей последнего и по многим признакам (сочетание революционности с диктатурой, подавление политических свобод, исключение состязательности и разногласий) его предвосхищала, по-видимому, возражений не вызовет.

На основании сказанного и некоторых дополнительных соображений в книге “Число и культура…” был сформулирован вывод, что номер революции играет роль своеобразного детерминатива, определяющего наиболее общие черты политического режима, его семантическую окраску. Иллюстраций, вероятно, достаточно для статьи, а более подробная информация – в книге.

Теперь мы подходим к главному. С конца ХIХ – начала ХХ вв. качество массовости обретается и такой системой как мировое сообщество в целом. Об этом много написано: развитие коммуникаций, экономическая взаимозависимость, интенсификация обмена товарами и идеями… В данном случае основными бифуркациями, радикально изменявшими глобальное политическое устройство, послужили мировые войны. Какой режим сложился после двух мировых войн?

Устанавливается военно-политическое равновесие между двумя сверхдержавами, двумя лагерями – "Запад-Восток", – носителями альтернативных идеологий. Согласно структурному признаку это можно сравнить с двухпартийностью в отдельных государствах, скажем, в США и Британии. Формируется влиятельная ООН, резолюций которой стараются придерживаться все державы, – своебразный аналог “мирового парламента”. Сравнительно редкие нарушения международного права вызывают активный протест, а вообще-то оно поддерживается авторитетом и силой сверхдержав, становится общепризнанным. Невольно напрашивается сравнение с либеральным идеалом “правового государства”. Один из ключевых исторических лозунгов либерализма – право наций на самоопределение? – После Второй мировой войны наблюдается лавинообразное крушение колониализма, подавляющее большинство недавних колоний обретает суверенитет. Не правда ли, трудно воздержаться от вывода, что мировое сообщество в целом в отмеченные десятилетия отличало доминирование именно либеральных начал? А если дополнительно принять во внимание, что на фоне военно-стратегического паритета между капиталистическим и социалистическим лагерями очевидный перевес – по количеству государств-сторонников, экономическому потенциалу, моральному авторитету, влиянию – был все-таки на стороне Запада (Восток – лишь “оппозиция”), то впечатление об общелиберальности мирового климата в ту эпоху только укрепится.

Однако с конца 1980-х гг. в мировом сообществе начинается очередная глобальная трансформация, или бифуркация в текущей терминологии. Очередная – стало быть, третья по счету. Некоторые склонные к драматическим метафорам аналитики окрестили ее “третьей мировой”. Какой тип режима должен ей отвечать? – Теперь читателя, наверно, трудно сбить с толку: по всей видимости, следует ожидать качественного усиления авторитарных, или тоталитарных, начал.

И действительно, вместо двух сверхдержав остается одна – ср. с однопартийностью в отдельных государствах. С еще недавно авторитетнейшей ООН оказывается возможным уже не считаться – причем, добро бы, если пренебрежение выказывали какие-то маргиналы, но тут подобное “девиационное” поведение – со стороны ведущих и “просвещенных” держав. Центр принятия ключевых для мира решений на глазах перемещается в такой международно нелегитимный орган как “большая семерка” (“семерка с половиной”) плюс, конечно, НАТО – ср. узкий круг “посвященных” советского Политбюро, не обладавшего легитимными государственными полномочиями, однако самые важные решения кристаллизовались как раз в нем, тогда как парламенту (Верховному Совету) оставалось лишь “проштамповывать” то, что прописано до и помимо. Общепризнанное международное право? – В ходе стремительно изменяющихся условий его фундаментальные принципы рушатся один за другим, и становится, скажем, возможной карательная военная акция НАТО против суверенной Югославии. Что-то все это сильно напоминает, не так ли? Продукт третьей бифуркации в мире имеет очевидную склонность к повторению генетических черт режимов, пришедших вместе с третьими революциями в отдельных государствах.

Немаловажен и следующий аспект. В ряде стран революции под соответствующими номерами отнюдь не сразу, не одним скачком добиваются своих актуальных целей, а проходят через четко выраженные этапы. Границы переломов, переходы от одного этапа к другому носят название “подбифуркаций”. Это, полагаю, ясно: в рамках, допустим, третьей бифуркации происходят подбифуркации № 1, №2 и т.д. Так вот, закономерности последовательности подбифуркаций недвусмысленно повторяют таковые для “больших бифуркаций” (подробнее об этом – в книге).

Проиллюстрируем, о чем идет речь. По стопам третьей бифуркации – Великой Октябрьской революции 1917 в России – отнюдь не в одночасье устанавливается классический тоталитарный режим. Для наших целей не требуется изобретений, будем придерживаться того, что в Советском Союзе знали практически все. №1 – период “военного коммунизма”, №2 – НЭП, №3 – “Великий перелом” 1928-29 гг. Вслед именно за третьей подбифуркацией в СССР установилось то, что впоследствии было названо сталинизмом. Тогда как №2, НЭП, как известно, отличался заметным “либеральным” оттенком (разумеется, под однопартийным коммунистическим контролем, ибо рамочная бифуркация – третья по номеру, т.е. тоталитарная). В стране, пусть и в ограниченном объеме, возрождаются частная собственность, свободное предпринимательство, “главный теоретик партии” Н.Бухарин выкидывает лозунг “Обогащайтесь!”. В сфере культуры – одно за другим открываются частные и кооперативные издательства, выпускающие “произвольную”, далеко не всегда пролетарски-правильную литературу, в многочисленных клубах проводятся мероприятия, индифферентные постулатам официальной идеологии. Вторые и третьи подбифуркации очень похожи по смыслу и по характеру на бифуркации с теми же номерами.

Пока мы ничего не сказали о бифуркациях с номерами 1. Сославшись на книгу, на гл.2, ограничимся лишь немногим: первые революции – всегда не вполне последовательные по результатам и/или переменчивые, выглядят на фоне последующих “эклектическими”, смесью разнородных идеологических принципов. Во Франции Великая революция, начавшаяся под знаменами политического освобождения, разрешилась империей. Наполеоновский режим – уже, конечно, не былой феодальный французского королевства, но еще и мало походит на воплощение либеральной модели. В Британии после первой революции установилась диктатура Кромвеля, в Германии последствием революции №1, 1848 г., пусть не мгновенным, становится создание империи Вильгельма, в которой утверждены, однако, определенные политические свободы. В России в ходе революции 1905 г. высочайше дарован “Манифест”, учреждена выборная Государственная Дума, разрешена деятельность партий и общественных объединений, однако позвоночник абсолютизма не переломлен, выборы – сословные, полномочия Думы ограничены, до настоящих свобод еще далеко.

Сходным образом и с первыми подбифуркациями. Скажем, в той же России большевиками проводится политика “военного коммунизма” , но при этом бушует Гражданская война. Какая идеология в целом в стране, в которой дерутся “красные” (большевики, левые эсеры, часть анархистов) с “белыми” (весь спектр от монархистов до правых эсеров), да еще и “зеленые”? – И одна, и другая, и третья, каждой твари по паре. Это ли не эклектика? Когда же Гражданская война завершается, практически сразу вводится НЭП, начинается совсем новый этап.

Если нынешнее мировое сообщество переживает третью в истории политическую бифуркацию, то не проходит ли и оно через подбифуркации, а если да, то какие? Вопрос тем более актуален, что затрагивает любого из нас.

Первым шагом по деконструкции послевоенного (“ялтинского”) биполярного мира послужила горбачевская “перестройка”, сопутствующие энергичные международные инициативы. Двум сверхдержавам, Западу и Востоку, как выяснялось, не обязательно враждовать. Мир в целом един, и идеология в нем должна быть созидательной и единой. Был выдвинут тезис “общечеловеческого мышления”. Социализм советского образца, которым пугали детей во всех западных странах, внезапно обрел “человеческое лицо”, отнюдь не лишенное симпатичности. “Горбимания” овладела и США, и Европой. СССР и США вступают на дорогу разоружения, пытаются обсуждать, не направить ли часть освободившихся от гонки вооружений средств на помощь “третьему миру”. Наблюдается скачкообразное снижение военных угроз, снижается до неуловимого минимума политическая и идеологическая конфронтация.

Энтузиазм, очарование охватили едва ли не всех, что, впрочем, характерно и для первых больших бифуркаций (ср. ликование французов на развалинах Бастилии 1789 или воодушевление русских, когда был дарован Манифест 1905). Однако СССР, несмотря на добровольные внешнеполитические потери, по-прежнему всеми считается сверхдержавой. Какому идеологическому, политическому статусу отвечает подобное состояние мирового сообщества? – По всей видимости, “межеумочному”. Кем были мы, люди земли, припавшие к чистому роднику идей “общечеловеческого мышления” – либералами, традиционалистами-консерваторами, коммунистами? – Нет, на время мы стали всем вместе и никем в отдельности, ибо привычно “человеческое” лицо мировой демократии срослось с внезапно очеловечившимся лицом коммунизма в некоего странного Януса. “Бархатные” и “поющие” революции протекают в недавних бастионах тоталитаризма, и их никто не подавляет.

Такая эклектика (“каша в головах”), разумеется, долго существовать не могла. Принципиально новая веха, на наш взгляд, была поставлена распадом СССР, один их мировых полюсов внезапно исчез. Практически на всем постсоветском пространстве разражается затяжной экономический кризис, падение чуть не до африканского уровня; самобичевание аборигенов, присущее уже предшествуюшему периоду, достигло по сути истерической стадии: “Мы, русские, – рабы, насильники и убийцы и такими были в веках”. Таким образом, из-под разделения сил в мире был выдернут всякий фундамент, вплоть до морально-идеологического дезавуирования подобного разделения даже в прошлом.

Данный этап – второй по счету, и вопроса, какой же должна быть господствующая идеология в мире теперь уже не стояло: разумеется, либеральной, демократической, ибо она единственная доказала эффективность и жизнеспособность. Рамочная бифуркация, повторим, – №3, соответственно, в мире остался один хозяин: США (шире: Запад). Однако подбифуркация – вторая, поэтому идеологический климат преимущественно либеральный (таксономическая параллель – НЭП в СССР).

Совершенно очевидно, что и в описанном состоянии было слишком много непоследовательного. Роль единственной (следовательно, типологически авторитарной) руководящей и направляющей политической силы в мире досталась либеральным по своей идеологии странам. Наряду с упоением от торжества, им было, так сказать, неловко брать на себя роль глобального полицейского, тогда как вообще-то, как говорят, “назвался груздем – полезай в кузов”. Сидеть на двух идеологических стульях всегда неудобно, что, кстати, в свое время прекрасно почувствовал Сталин, свернув НЭП и перейдя к “Великому перелому”.

Американцам с их впитанным с молоком матери либеральным сознанием, с сильными изоляционистскими предрассудками достаточно трудно, признаемся, было полностью осознать новейшие мировые реалии и согласиться, без особых смущений, с рядом сторон своей новой объективной функции (звание “мирового жандарма”, согласитесь, не всем приятно носить). Поэтому, для того, чтобы мировому сообществу последовать необходимым законам рационального бессознательного (см. обязательные особенности всех бифуркаций №3), с Америкой просто обязано было случиться нечто столь убедительное, что заставило бы ее отбросить всякие колебания и сомнения, оказавшиеся неуместными в наличных условиях . 11 сентября это, кажется, произошло. Отныне не только в Америке, но практически и никто в мире не нуждается в специальных объяснениях и оправданиях, почему мировые порядки должны сдвинуться к установлению полицейского режима. “Момент истины” наступил, на террор кишащих повсюду тайных и злобных врагов надо ответить своим, прогрессивным террором. Мне представляется правдоподобной гипотеза, что в мировом сообществе, уже больше десятилетия переживающем третью бифуркацию, началась третья и подбифуркация . Таксономическая аналогия – СССР после “Великого перелома”.

Да простят меня за невольную иронию, она, конечно, относится не к крови невинных жертв, а исключительно к той размеренной “механичности”, с которой история современных – образованных, массовых – обществ воспроизводит свои логически обязательные циклы. Механизм рационального бессознательного сработал как часы и в настоящем случае. Механизм этот безличный, вне всякой морали. В различных конкретных случаях разнятся специфические мотивы перехода общественных систем из одного политического состояния в другое, но всегда неизменна их логика, их рациональный смысл.

Не лишен любопытства, наверное, и феномен идеологических параллелизмов в различных системах, переживших одинаковое число бифуркаций. Так, в России после Великой Октябрьской революции (№3) “окончательно” установился коммунистический режим, принесший с собой осуществление вековых чаяний человечества. Романтическая часть революционеров провозгласила было наступление “золотого века”, более обстоятельное большинство предпочитало прибегать к марксистско-гегелевской идеологеме “конца истории” (в самом деле, если движущий механизм истории – борьба классов, а в государстве рабочих антагонистические классы исчезли, то о какой дальнейшей истории речь?). В Германии после “национальной революции” 1932-33 гг. (№3) утвердился тысячелетний Третий рейх, после которого “ничего не будет”, осуществилась мечта средневековых прозорливцев и мистиков. В Италии Муссолини окончательно возродилась слава Древнего Рима. Еще на заре третьей мировой бифуркации американский политолог Ф.Фукуяма пишет статью “Конец истории?”, мгновенно с энтузиазмом подхваченную по свету. И действительно, если коммунизм почил навсегда и у мирового либерализма не осталось врагов, то история, продвигающаяся вперед посредством противоречий (тот же Гегель), попросту останавливается, наступает вечное торжество либеральных принципов и идей.

На днях, на гребне третьей подбифуркации в мире президент Дж.Буш произносит сакраментальную фразу: у зарубежных государств есть только два пути – “или быть с Америкой, или с террористами”, перифраз библейского “кто не с нами, тот против нас”. У тертого русского при этом спазматически сжимается сердце: ведь последнее служило одним из главнейших лозунгов в СССР 1930-х гг., периода бескомпромиссной борьбы с кишащими повсюду скрытыми диверсантами, заговорщиками и врагами.

Допустима досада при обнаружении типологического сходства наступившей мировой политической ступени со сталинизмом, но это, к сожалению, верно помимо всяческих ламентаций. Чисто рационально, это необходимый этап в развитии большинства общественных систем. В книге об этом речь также шла: мировое сообщество в целом пошло по пути развития не стран “морских”, “талассократических” (США, Британия, Нидерланды, Япония), ограничившихся в своей истории лишь двумя бифуркациями, а вместе с началом третьей бифуркации вступило на дорогу стран “континентальных”, “теллурократических” (Франция, Россия, Германия, Италия, Китай…), вслед за второй переживающих третью политическую бифуркацию, затем четвертую, пятую… “Тоталитарный” этап (№3) в последнем классе систем неизбежен.

Повторяю, поскольку наш анализ – исключительно рационально-типологический, постольку любые аксиологические (моральные, идеологические) критерии тут абсолютно не при чем. Как говорят в таких случаях, истина не ведает ни смеха, ни слез, аналогично и с истинами рационального бессознательного. Поэтому хотя всякий язык, на котором обсуждаются политические проблемы, традиционно идеологизирован, следовательно, преисполнен имплицитных оценок, я бы очень просил постараться понять все вышесказанное без любых “хорошо или плохо”.

В связи с этим, наверно, полезно хладнокровно взглянуть на наличное состояние мирового сообщества. В нем в самом деле резко доминируют по численности континентальные по типу народы, культуры. То либерализирующее историческое воздействие широкой торговли, активных контактов, которое произвело “смягчающий”, “цивилизующий” эффект на морские страны и превратило их в пионеров модернизации, подавляющее большинство народов обошло стороной. Мир в целом, в чем мало сомнений, преимущественно “континентален”. Он как целое, вдобавок, фатально отстал от заданных передовых рубежей (см. неприемлемо колоссальный контраст в уровнях модернизации в мире), по-прежнему слишком далек от тех внутренних критериев и мотивов, которыми пользуется узкий слой развитых стран. 4/5 мирового сообщества – бедные. Но главная загвоздка даже не в этом, а в том, что в своем нынешнем состоянии последние попросту неспособны и/или “не хотят” развиваться, т.к. в их коллективном сознании в зияющем дефиците те начала, которые и придают динамизм, сообщают импульс прогрессу. Поэтому проблемы в мире накапливаются несопоставимо быстрее, чем решаются. Полагаться на саморазвитие каждой страны (пуристически либеральная идея) в таких условиях стало и недальновидно, и опасно.

В облике современного глобализма очень много несимпатичных черт, его единственным преимуществом служит, пожалуй, что альтернативы ему – реалистичной, мало-мальски приемлемой – пока не предложено. Та же Россия в начале ХХ в. и особенно после Первой мировой, Гражданской войн объективно нуждалась в “большом скачке”, и исторически ждать уже было нельзя (в чем можно согласиться с советскими обществоведами). Модель ускоренной, “догоняющей модернизации” практически всегда ассоциируется с политическим насилием над населением, ибо запрос на повышение темпов, на мобилизацию сил значительно превосходит собственные возможности социума, его “хочу” (цена развития – в частности, жертва многим привычным). “Континентальный” консерватизм, если не сказать косность, в мировом сообществе в целом, как показал предшествующий опыт, слишком силен, чтобы продолжать упорно держаться старого предрассудка о “саморазвитии”. Трудность и в том, что большинство в развивающихся государствах хочет продолжать жить как прежде, согласно старым общественным нормам, а потреблять – по-западному. Неконтролируемый демографический рост (очередное следствие “полуцивилизованного” статуса: медицина уже предотвращает высокую смертность, но еще не включены механизмы регулирования семьи) только усугубляет положение, готовя почву надвигающемуся “глобальному взрыву” (об этом достаточно сказано и без нас). Не ждать, а упреждать – насущнейшая задача, если мировое сообщество не собирается смириться с грядущим самоуничтожением.

Упоминавшийся Сталин в России (третья подбифуркация в рамках третьей бифуркации) прибегнул к крупномасштабной индустриализации, модернизации. По словам Черчилля, “принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой”. К объективно сходной ступени подошло ныне и мировое сообщество в целом (опять-таки третья подбифуркация под знаком третьей бифуркации).

Кроме того, естественное саморазвитие в России, Германии, других государствах на сходном этапе модернизации привело к совершенно малотерпимым, агрессивным формам тоталитаризма. Теперь к подобной ступени подходит намного более многочисленный следующий эшелон. Так что же, пустить все на самотек и ожидать, пока в процессе “свободного саморазвития” не народятся Гитлеры, Сталины сначала исламского региона, затем африканского? Если на индустриализации как процессе в континентальных культурах лежит подобная “каинова печать” и обойтись без насилия все равно невозможно, то не целесообразнее ли применить превентивные меры, и в более приемлемых, чем “естественные”, формах?

Некоторым утешением при наблюдении наступающего в мире “тоталитаризма в квадрате” (третьи и бифуркация, и подбифуркация) может послужить, что на сей раз роль авторитарного лидера досталась либеральной по внутренней природе силе, т.е. США, – в отличие от коммунистов в СССР, нацистов в Германии, фашистов в Италии, фанатично веривших в собственную абсолютную правоту и в свое ничем не ограниченное право запугивать и убивать. А значит, в чем, по-видимому, затруднительно усомниться, США исторически скоро просто “устанут” от миссии “мирового шерифа” и с облегчением сложат неприятные полномочия. Впрочем, если добровольный отказ задержится дольше, чем подобает, ему поспособствует, скажем, растущий Китай, а разделенная власть уже, само собой, не авторитарна. Вдобавок третья бифуркация в мире – разумеется, не последняя, а далее начинаются более приемлемые по своим свойствам политические ступени (о четвертых, пятых и т.д. бифуркациях и подбифуркациях см. в книге).

Моя лично забота как раз не о конечной судьбе мировой демократии, скорее напротив. Представляется критически важным, чтобы за относительно короткий исторический срок (согласно нынешним заявлениям американских лидеров, 10 лет, и по объективным причинам не более 20) нынешние “полицейские” успели осуществить надлежащую цивилизующую миссию, чтобы в развивающихся странах, пусть и под давлением, успели сложиться внутренние предпосылки конструктивного саморазвития. Спустя годы, с высоты своего нового состояния большинство народов, конечно, не скажет спасибо недавним “насильникам”, зато самый опасный этап развития (недоразвития) для всех будет уже позади.

Есть еще многое, что сказать на полях событий 11 сентября, той эпохи, которая ими открыта. Так, выглядит едва ли не провиденциальным, что вызов Америке брошен со стороны именно Афганистана (на самом ли деле это правда – лишь отвлеченный академический вопрос, ибо в нашем виртуальном мире виноват тот, кто во всеуслышание объявлен таковым).

Итак, почему же именно Афганистан и почему именно Америка? – Две эти страны, пользуясь той же терминологией, как бы два полюса, между которыми натянуты линии наиболее острых современных коллизий: Север-Юг, культуры морские и континентальные. Находящийся в самом сердце крупнейшего материка Афганистан – само воплощение континентальности. Легальной внешней торговли практически нет, коммуникации – считай что отсутствуют. Автаркия. Другой полюс – квинтэссенция “талассократичности” и открытости. Первый полюс – символ недоразвития, посредством политики отбрасывающий сам себя к уродливой карикатуре на средневековые нормы (настоящее средневековье хотя бы не взрывало статую Будды, да еще под объективами видеокамер). Полюс второй – острие авангарда, живое воплощение будущего. Так обстоит в глазах большинства, и значит, тавтологически, по-виртуальному верно.

Оба полюса по праву гордились своей “неприступностью”. Согласно старым геополитикам, Афганистан – воплощенный heartland, его сердцевина, “естественная крепость”. Опыт великих держав – Британии в ХIХ в. и СССР в ХХ – как будто подтверждал означенную неприступность. С другой стороны, отделенные ото всех океанами США, с их более чем внушительной мощью почитались неприступными тоже. Теперь миф рассеян сразу в обоих компонентах (и континентальной, и морской), но главное, кажется, даже не в этом. Наконец, поставлена последняя точка в вопросе о глобализации: отныне все зависимы от всех, все уязвимы, ни одного исключения не осталось. Теперь уже вне обсуждения, “хотеть или не хотеть” развитым странам “навязывать” свои ценности развивающимся: “не навязывать” стало совсем невозможно. Если по долгу самого сильного, самого развитого и динамичного Соединенные Штаты недостаточно шли по направлению к развивающимся странам, к квинтэссеции их вопиющих проблем – тому же Афганистану, то сам Афганистан пришел к США. Настало время встречного визита, начала активной фазы модернизаторской миссии. И, заметим, если тоталитарные режимы в отдельных странах никогда не проигрывали внутренним оппонентам, то превратившееся в тоталитарное мировое сообщество навряд ли станет “белой вороной”.

Пройдет 20-30 лет, и по территории Афганистана застучат поезда, спешащие из Индии в постсоветскую Центральную Азию, протянутся нитки нефте- и газопроводов, горизонт ощетинится частоколом фабричных труб. В городах распахнутся стеклянные двери филиалов транснациональных кампаний, придется обсуждать проблемы автодорожных пробок и переполненности международных аэропортов. Часть кочевников переквалифицируется в коммивояжеров, другая осядет, для третьей окажутся востребованными целевые программы ООН по сохранению традиционной культуры. Дети сядут за парты и за телеэкраны. Соответственно, “успокоятся” прилегающие регионы, ныне нервирующие правительства, например, Индии и Китая. Скажете, утопия? – Если да, то значит, что втуне пропала военная акция, которая сейчас ожидает Афганистан, что политически-авторитарная сила в нынешнем мировом сообществе, помимо горького насилия, не принесла полезных плодов, как пристало. Это означало бы также, что невинные жертвы 11 сентября пропали напрасно…

16 сентября 2001.

А.И. Степанов