• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Любому, кто создал себе репутацию и заработал капитал в очень практичном мире бизнеса, может показаться странным, что мой финансовый успех и мои политические взгляды опирались на ряд абстрактных философских идей. И пока эти идеи не будут поняты всеми, никакие другие аргументы, изложенные в этой книге, будь то по вопросам финансовых рынков, геополитики или экономической науки, не будут иметь особого смысла. Именно поэтому необходимы абстрактные рассуждения, изложенные в последующих двух главах. Необходимо особенно детально прояснить ключевые концепции, на которых основаны другие мои идеи и большая часть моей деловой и филантропической деятельности. Вот эти концепции: ошибочность, рефлексивность и открытое общество. Эти абстракции, хотя и существенные, могут показаться очень далекими от повседневной жизни мира политики и финансов. Одна из основных целей данной книги – убедить читателя в том, что эти концепции касаются самого сердца реального мира.

Я должен начать с самого начала: со старого философского вопроса, который, похоже, лежит в основании многих других проблем. Каково отношение между мышлением и реальностью? Это, согласен, – окольный путь рассмотрения философии делового мира, но его нельзя избежать. Ошибочность означает, что наше понимание мира, в котором мы живем, по своей сущности несовершенно. Рефлексивность означает, что наше мышление активно влияет на события, в которых мы участвуем и о которых мы думаем. Всегда существует некоторое расхождение между реальностью и нашим пониманием ее, и это расхождение я называю предвзятостью участников, но оно является важным элементом формирования пути истории. Концепция открытого общества основана на признании нашей ошибочности. Никто не владеет высшей истиной. Рядовому читателю эта идея может показаться достаточно очевидной. Но именно этот факт зачастую не желают признавать лица, принимающие политические и экономические решения, и даже ученые – академики. Отказ признавать естественное расхождение между реальностью и нашим мышлением имеет далеко идущие и исторически опасные последствия.

Отношение между мышлением и реальностью всегда находилось в той или иной форме в центре философских рассуждений с тех пор, как люди стали осознавать себя думающими существами. Дискуссия оказалась очень плодотворной. Она привела к формулированию основных понятий, таких, как истина и знание, и заложила основания для развития научного метода.

Не будет преувеличением сказать, что различие между мышлением и реальностью необходимо для рациональной мысли. Но за пределами определенных границ разделение мысли и реальности на независимые категории сталкивается со сложностями. Хотя желательно разделять утверждения и факты, это не всегда возможно. В ситуациях, где присутствуют мыслящие участники, мысли этих участников являются частью реальности, о которой они думают. Было бы глупо не разделять мышление и реальность и относиться к нашему взгляду на мир, как будто этот взгляд и мир – одно и то же; но было бы также неверно рассматривать мышление и реальность как абсолютно разделенные и независимые явления. Мышление людей играет двойную роль: это одновременно и пассивное отражение реальности, которую они стремятся постичь, и активный элемент, влияющий на события, в которых они участвуют.

Конечно, существуют события, происходящие независимо от того, что кто-либо думает; эти явления, например движения планет, являются предметом изучения естественных наук. Здесь мышление играет исключительно пассивную роль. Научные утверждения могут соответствовать или не соответствовать фактам физического мира, но в любом случае факты отделены от утверждений и не зависят от них [1]. Общественные события, однако, включают думающих участников. Здесь отношение между мышлением и реальностью более сложное. Наше мышление является частью реальности; оно руководит нашими действиями, а наши действия влияют на происходящие события. Ситуация зависит от того, что мы (и другие) думаем и как мы действуем. События, в которых мы участвуем, не являются неким самостоятельным критерием, по которому можно судить об истинности или ложности наших мыслей. В соответствии с правилами логики, утверждения считаются истинными в том и только в том случае, если они соответствуют фактам. Но в ситуациях, включающих мыслящих участников, события не происходят независимо от того, что эти участники думают; они отражают влияние решений участников. В результате они не могут считаться независимым критерием для определения истинности утверждений. В этом заключается причина того, что наше понимание по существу несовершенно. Это не запутанный философский вопрос, схожий с вопросом Беркли о том, перестает ли корова, находящаяся перед ним, существовать, если он повернется спиной. Когда дело доходит до принятия решений, возникает естественный недостаток соответствия между мышлением и реальностью, поскольку факты возникнут только где-то в будущем и зависят от решений участников.

Недостаток соответствия является важным фактором, влияющим на существование мира в той форме, в какой он есть. Существует гораздо более глубокое основание и для нашего мышления, и для ситуаций, в которых мы участвуем, подоплека, которая намеренно игнорируется в стандартной экономической теории, как мы увидим в главе 2. Я особо хочу подчеркнуть здесь тот факт, что участники общественных событий не могут основывать свои решения на знании по той простой причине, что такого знания не существует в момент, когда они принимают свои решения. Конечно, люди не лишены некоторого знания, они имеют в своем распоряжении все достижения науки (включая общественные науки), а также практический опыт, накопленный на протяжении веков, но этого знания все равно оказывается не достаточно для принятия решений. Разрешите мне привести очевидный пример из мира финансов. Если бы люди могли действовать на основании научно доказанных знаний, тогда разные инвесторы не покупали бы и не продавали бы в одно и то же время одни и те же ценные бумаги. Участники рынка не могут предсказать результата своих решений так, как ученые могут предсказать движение космических тел. Очевидно, что результат будет неизбежно отличаться от их ожиданий, привнося элемент неопределенности, свойственный общественным событиям.

Наилучший способ рассмотреть отношения между мышлением участников и общественными событиями, в которых они участвуют, заключается в том, чтобы изучить, в первую очередь, отношения между учеными и явлениями, которые они изучают.

В случае с учеными существует только односторонняя связь между утверждениями и фактами. Факты реального мира не зависят от утверждений, которые ученые делают о них. Это – ключевая характеристика, делающая факты приемлемым критерием, по которому можно судить об истинности или правомерности утверждений. Если утверждение соответствует фактам, оно истинно, если нет, то оно ложно. Но в случае с мыслящими участниками все складывается по-другому. Существует двусторонняя связь. С одной стороны, участники пытаются понять ситуацию, в которой они участвуют. Они пытаются создать картину, соответствующую реальности. Я называю это пассивной, или когнитивной, функцией. С другой стороны, они пытаются оказать влияние, подделать реальность под их желания. Я называю это активной функцией, или функцией участника. Когда реализуются одновременно обе функции, – я называю такую ситуацию рефлексивной. Я использую это слово, как и французы, когда они употребляют возвратные глаголы, т.е. глаголы, у которых и подлежащее, и дополнение – одно и то же лицо: Jemelave (я мою себя или – я умываюсь).

Когда обе функции реализуются одновременно, они могут вмешиваться в действия друг друга. Через функцию участника люди могут оказывать влияние на ситуацию, которая, как предполагается, должна выступать в роли независимой переменной для когнитивной функции. Следовательно, понимание участников не может рассматриваться как объективное знание. И поскольку их решения не опираются на объективное знание, то, естественно, результат будет расходиться с их ожиданиями.

Существуют широкие области, в которых наши мысли и реальность не зависят друг от друга, и поддерживать их в качестве отдельных категорий не представляет проблемы. Но существует также и область, где они накладываются друг на друга, и где когнитивная и участвующая функции могут вмешиваться в действия друг друга. Когда это происходит, наше понимание оказывается несовершенным, а результат – неопределенным.

Когда мы думаем о событиях внешнего мира, движение времени может создать определенную степень изоляции между мыслями и реальностью. Наши настоящие мысли могут повлиять на будущие события, но будущие события не могут влиять на процесс мышления в настоящем; только в определенный день в будущем эти события превратятся в опыт, который может изменить потом мышление участников. Но эта изоляция не является абсолютно непреодолимой благодаря роли ожиданий. Наши ожидания будущих событий не являются пассивными в отношении самих этих событий, они могут измениться в любой момент, изменяя при этом результат. Именно это явление и происходит постоянно на финансовых рынках. Сущность инвестирования заключается в предвидении, или «дисконтировании», будущего. Но цена, которую инвесторы готовы заплатить сегодня за ценную бумагу (валюту или товар), может изменить состояние соответствующей компании (валюты или товара) самыми разными способами. Таким образом изменения текущих ожиданий влияют на будущее. Это рефлексивное, или «ответное», отношение на финансовых рынках настолько важно, что я буду рассматривать его достаточно подробно позже. Однако проявление рефлексивности не ограничивается только финансовыми рынками; она существует в любом историческом процессе. И именно рефлексивность делает любой процесс подлинно историческим.

Не все общественные действия являются рефлексивными. Мы можем выделить банальные, повседневные события и исторические события. В повседневных событиях проявляется только одна из двух рефлексивных функций: либо когнитивная функция, либо функция участника, одна из функций не реализуется вообще. Например, когда вы регистрируетесь для выборов в местные органы власти, вы не меняете своих взглядов о характере демократии; когда вы читаете в газете о фальсифицированных результатах выборов, например в Нигерии. ваше измененное восприятие не влияет на то, что происходит в той части света, если только вы не являетесь исполнительным лицом, занятым в нефтяной отрасли, или активистом группы в защиту прав человека и не работаете в Нигерии. Но существуют ситуации, в которых одновременно реализуются и когнитивная функция, и функция участника, и вследствие этого ни взгляды участников, ни ситуация, с которой эти взгляды связаны, не остаются прежними. Именно это и дает основание для описания таких событий как исторических.

Подлинно историческое событие не только меняет мир; оно меняет наше понимание мира, это новое понимание, в свою очередь, оказывает новое и непредсказуемое влияние на сам наш мир. Таким событием была Французская революция. Различие между банальными, повседневными событиями и историческими, конечно, – тавталогия, или простое повторение. Но и тавталогии могут быть достаточно яркими. Съезды Коммунистической партии в Советском Союзе были достаточно банальными, предсказуемыми событиями, но выступление Хрущева на XX съезде КПСС стало историческим событием. Оно изменило восприятия людей, и хотя коммунистический режим не изменился немедленно, речь имела непредсказуемые последствия: взгляды людей, оказавшихся в первых рядах общественных движений в период Горбачевской гласности, формировались в молодые годы под влиянием разоблачений, сделанных Хрущевым.

Конечно, люди думают не только о внешнем мире, но и о себе, и о других людях. Здесь когнитивная функция и функция участника могут накладываться без какого-либо промежутка во времени. Рассмотрим выражения «Я тебя люблю» или «Он мой враг». Безусловно, они повлияют на человека, о котором идет речь, в зависимости от того, как они переданы. Или посмотрим на брак. В браке есть два мыслящих участника, но их мышление не направлено на реальность, отделенную и независимую от того, что они думают и чувствуют. Мысли и чувства одного партнера влияют на поведение другого, и наоборот. Как чувства, так и поведение могут измениться до неузнаваемости по мере развития брака.

Если определенный период времени может отделить и изолировать когнитивную функцию от функции участника, то рефлексивность можно рассматривать как своего рода цепь короткого замыкания между мышлением и его предметом. Когда это «замыкание» происходит, то имеющаяся связь непосредственно влияет на мышление участников. Влияние рефлексивности на формирование личного представления участников, их ценностей, их ожиданий – гораздо более всепроникающий и одновременно моментальный процесс, чем ее влияние на ход событий. Рефлексивное взаимодействие, происходящее только в отдельных случаях, а не постоянно, оказывает влияние не только на взгляды участников, но и на внешний мир. Такие случаи приобретают особую значимость, поскольку они демонстрируют важность рефлексивности как явления реального мира. И наоборот, неопределенность ценностей людей и их собственных представлений является в основном субъективной.

Следующий шаг в анализе влияния рефлексивности на общественные и экономические явления заключается в указании на то, что элемент неопределенности, о котором я говорю, сам по себе не является продуктом рефлексивности; рефлексивность является следствием несовершенного понимания со стороны участников. Если бы по какому-либо счастливому стечению обстоятельств люди были одарены совершенным знанием, то двустороннее взаимодействие между их мыслями и внешним миром можно было бы просто проигнорировать. Поскольку подлинное состояние мира было бы совершенным образом отражено в их взглядах, результаты их действий также совершенно совпадали бы с их ожиданиями. Неопределенность была бы устранена, поскольку она происходит от обратной связи между неточными ожиданиями и незапланированными последствиями ожиданий людей, пусть и меняющихся, но всегда небеспристрастных.

Утверждение, что ситуации, включающие мыслящих участников, содержат элемент неопределенности, щедро подкрепляется нашими повседневными наблюдениями. Однако это заключение не было в целом принято экономической или общественной наукой. На самом деле оно даже редко предлагалось в такой прямой форме, как я здесь изложил. Наоборот, идея неопределенности настойчиво отвергалась представителями общественных наук, которые утверждают, что могут объяснять события посредством научного метода. Маркс и Фрейд являются яркими примерами, но основатели классической экономической теории также лезли из кожи вон, чтобы исключить рефлексивность из предмета их изучения, несмотря на важность этого понятия для финансовых рынков. Только теперь становится понятно почему. Неопределенность, отсутствие четких предсказаний и удовлетворительных объяснений могут угрожать профессиональному статусу науки.

Концепция рефлексивности является настолько базовой, что было бы трудно поверить, что я первым открыл ее. И на самом деле я не был первым. Рефлексивность – это всего лишь новое название двустороннего взаимодействия между мышлением и реальностью, глубоко укоренившееся в нашем здравом смысле. Если мы взглянем за рамки общественных наук, то увидим широкое осознание рефлексивности. Предсказания оракулов в Дельфах были рефлексивным актом, как и вся греческая драма. И даже в сфере общественных наук временами встречаются признания рефлексивности: Макиавелли ввел элемент неопределенности в анализ и назвал его судьбой; Томас Мертон обратил внимание на сбывающиеся пророчества и на повальное увлечение ими. Концепция, схожая с концепцией рефлексивности, была введена в социологию Альфредом Шутцом под названием интерсубъективизм (intersubjectivism).

Я не хочу, чтобы люди думали, будто я рассуждаю о некоем новом мистическом явлении. Да, существуют некоторые аспекты человеческой деятельности, которые до сих пор не получили объяснений; но этого не случилось не потому, что рефлексивность была открыта только недавно; этого не произошло потому, что общественные науки в целом и экономическая наука в частности старались делать все возможное, чтобы скрыть ее существование.

Позвольте мне рассмотреть концепцию рефлексивности с точки зрения истории идей. Тот факт, что утверждения могут влиять на предмет, по поводу которого они сделаны, был впервые установлен Эпименидом Критским, когда он рассматривал парадокс лжеца. Критяне всегда лгут, сказал он, и сказав это, он поставил под сомнение истинность своего же утверждения. Ведь если то, что он сказал, было истинно, то его утверждение должно было быть ложным, поскольку он сам был критянином, и наоборот, если его утверждение было истинным, то значение, передаваемое этим утверждением, должно было бы быть ложным.

Парадокс лжеца рассматривался как интеллектуальная шутка, и его значение игнорировалось в течение длительного периода времени, поскольку он не совпадал с успешным во всех остальных отношениях направлением поисков истины. Истина стала рассматриваться как соответствие утверждений внешним фактам. Так называемая теория соответствия истины была широко принята в начале XX века. Это был период, когда изучение фактов привело к впечатляющим результатам и достижениями науки широко восторгались.

Воодушевленный успехом науки, Бертран Рассел недвусмысленно разрешил парадокс лжеца. Его решение заключалось в различиях между двумя классами утверждений: класс, включающий утверждения, соотнесенные с самими собой, и класс, исключающий такие утверждения. Только утверждения, относящиеся ко второму классу, могут считаться хорошо сформулированными утверждениями с определенной истинной ценностью. В случае утверждений первого класса невозможно определить, являются ли они истинными или ложными. Логические позитивисты развили доводы Рассела дальше и заявили, что утверждения, истинность которых не может быть определена, являются ничего не значащими. Имейте в виду, такое заявление было сделано в период, когда наука предлагала конкретные объяснения постоянно расширяющегося диапазона явлений, в то время как философия стала еще более удаленной от реальности. Логический позитивизм был догмой, превозносившей научное знание как единственную форму понимания, достойную имени, и исключал какую-либо метафизику. «Те, кто поняли мои доводы, – говорил Уитгенштейн в заключении своего трактата TractatusLogicoPhilosophicus, – должны осознать, что все, сказанное мною в книге, не имеет смысла». Это казалось тупиком метафизических рассуждений и полной победой знания, основанного на фактах, детерминистического знания, которое и характеризует сегодня науку.

Вскоре после этого Уитгенштейн понял, что его решение было слишком суровым, и начал изучать повседневное употребление языка. Даже естественные науки стали менее детерминистическими. Они наткнулись на границы, за которыми наблюдение не могло оставаться в стороне от их предмета. Ученым удалось пройти через этот барьер, сначала – с помощью теории относительности Эйнштейна, потом – с помощью принципа неопределенности Гейзенберга. Позже исследователи, используя теорию эволюционных систем, также известную как теория хаоса, начали исследовать сложные явления, течение которых не может быть определено действующими вне времени законами. События идут по необратимому пути, на котором даже самые небольшие отклонения с течением времени имеют свойство увеличиваться. Теория хаоса смогла пролить свет на многие явления, такие, как погода, которые ранее не поддавались научному подходу, это также сделало идею неопределенной вселенной, в которой события носят уникальный и необратимый характер, более приемлемой.

Так случилось, что я начал применять концепцию рефлексивности к пониманию финансов, политики, экономики в начале 1960-х годов – до того, как родилась теория эволюции систем. Я пришел к этой идее с помощью трудов Карла Поппера через концепцию соотнесения с самим собой. Эти две концепции тесно связаны, но их не следует путать. Соотнесение с самим собой является свойством утверждения, оно принадлежит исключительно к области мышления. Рефлексивность связывает мышление с реальностью, она принадлежит к обеим областям. Возможно, поэтому она игнорировалась в течение такого длительного периода времени. Рефлексивность и соотнесение с самим собой имеют нечто общее – элемент неопределенности. Логический позитивизм отказался от утверждений, соотнесенных с самими собой, т.е. от утверждений, не имеющих смысла. Но, вводя концепцию рефлексивности, я ставлю логический позитивизм с ног на голову. Я считаю, что утверждения, истинная ценность которых не определена, отнюдь не лишены смысла, а даже более значимы, чем утверждения, подлинная ценность которых известна. Именно такие утверждения составляют знание: они помогают нам понять мир таким, каков он есть. Утверждения же первого типа, являясь выражением нашего несовершенного по сути понимания, помогают формировать мир, в котором мы живем.

В тот момент, когда я пришел к такому заключению, я решил, что оно обладает силой великой проницательности. Теперь, когда естественные науки не настаивают больше на детерминистической интерпретации всех явлений и логический позитивизм потерял свои позиции, у меня такое ощущение, будто я стегаю мертвую лошадь. На самом деле интеллектуальная мода ударилась в другую крайность: разделение реальности на субъективные взгляды и предубеждения участников стали вызывать ярость. Сама основа, по которой можно судит о различных взглядах, а именно истина, ставится под сомнение. Я считаю, что эта другая крайность – также ошибочна. Рефлексивность должна вести к переоценке, а не к полному отказу от концепции истины.

Логический позитивизм классифицировал утверждения как истинные, ложные и бессмысленные. После того как отвергаются бессмысленные утверждения, логический позитивизм выдвигает две категории утверждений: истинные и ложные. Схема великолепно подходит к вселенной, отделенной и независимой от утверждений о ней, но она не достаточно адекватна для понимания мира мыслящих субъектов. Здесь нам следует признать необходимость дополнительной категории: рефлексивные утверждения, подлинная ценность которых зависит от влияния, которое они оказывают.

Всегда представлялось возможным критиковать позицию логического позитивиста путем выдумывания определенных утверждений, подлинная ценность которых может быть оспорена; например, «Король Франции – лысый». Но такие утверждения являются или бессмысленными, или придуманными; в любом случае мы может жить и без них. Наоборот, нельзя обойтись без рефлексивных утверждений. Мы не можем жить без рефлексивных утверждений, потому что мы не можем избежать принятия решений, которые оказывают влияние на нашу судьбу; и мы не можем принять решения без опоры на идеи и теории, которые влияют на предмет, к которому они относятся. Игнорирование таких утверждений или необоснованное отнесение их к категории «истинных» или «ложных» толкает рассуждения в неверном направлении и ставит наше толкование человеческих отношений и истории в неверные рамки.

Все ценностные утверждения – рефлексивны по своему характеру: «Благословенны нищие, ибо их есть царствие небесное»; если поверить этому утверждению, то бедные могут быть действительно благословенны, и у них будет меньше мотивов пытаться выбраться из нищеты. Также, если бедные будут считаться виновными в своей бедности, то у них будет меньше вероятности вести благопристойный образ жизни. Большинство обобщений в отношении истории и общества будут рефлексивными по своей природе. Рассмотрим, например, утверждения: «Мировому пролетариату нечего терять, кроме своих цепей» или «Общий интерес наилучшим образом удовлетворяется путем предоставления каждому человеку возможности удовлетворять свои интересы». Здесь нужно сказать, что такие утверждения не имеют подлинной ценности, но было бы неверно рассматривать их (и исторически это было опасно) как бессмысленные. Они влияют на ситуацию, с которой соотнесены.

Я не утверждаю, что третья категория истинности является абсолютно необходимой при рассмотрении рефлексивных явлений. Важным является следующее – в рефлексивных ситуациях факты не обязательно предоставляют независимый критерий истины. Мы начали трактовать соответствие как критерий истины. Но соответствия можно достичь двумя путями: либо создавая истинные утверждения, либо влияя на сами факты. Соответствие не является гарантом истины. Это предупреждение относится к большинству политических высказываний и экономических прогнозов.

Вряд ли мне необходимо подчеркивать глубокое значение этого предложения. Ничто не является более фундаментальным для нашего мышления, чем наша концепция истины. Мы привыкли думать о ситуациях, имеющих мыслящих участников, как и о естественных явлениях. Но если существует третья категория истинности, мы должны тщательно пересмотреть то, как мы представляем себе мир человеческой, т.е. общественной деятельности.

Мне бы хотелось привести здесь пример из области международных финансов. На Международный валютный фонд оказывается растущее давление с целью привнести в его работу больше прозрачности и раскрыть логику рассуждений и позиции Фонда по каждой отдельной стране. Эти требования игнорируют рефлексивный характер этих утверждений. Если бы Фонд раскрыл свою озабоченность ситуацией в конкретных странах, это действие повлияло бы на эти страны. Признавая это, представителям МВФ было бы запрещено высказывать свои подлинные позиции, а внутренние дебаты были бы подавлены. Если истина рефлексивна, то поиск истины иногда требует скрытности.

Отделение утверждения от фактов может быть оправдано, как и разделение наших мыслей и реальности, но мы должны признать, что это деление было введено нами же в попытках понять мир, в котором мы живем. Наше мышление принадлежит тому же миру, о котором мы думаем. Это делает задачу постижения реальности гораздо более сложной, чем она была бы, если бы мышление и реальность могли бы быть аккуратно отделены и помещены в водонепроницаемые контейнеры (как это можно сделать в естественных науках). Вместо отдельных категорий мы должны рассматривать мышление как часть реальности. Вследствие этого возникают многочисленные сложности, на одной из которых мне бы хотелось остановиться.

Невозможно сформировать картину мира, в котором мы живем, без искажения. В прямом смысле, когда мы формируем визуальный образ мира, у нас есть слепое пятно, где зрительный нерв присоединяется к нервному стволу. Образ, создаваемый в нашем сознании, достаточно точно отражает внешний мир, и, основываясь на общей картине, путем экстраполяции мы можем заполнить слепое пятно, хотя мы реально не видим, что находится в области, закрытой этим слепым пятном. Этот пример можно взять в качестве метафоры для сравнения с проблемой, с которой мы столкнулись. Но сам факт того, что я опираюсь на метафору для объяснения проблемы, является еще более мощной метафорой.

Мир, в котором мы живем, – чрезвычайно сложный. Для создания представления о мире, которое могло бы служить основой для принятия решений, мы должны прибегнуть к упрощению. Использование обобщений, метафор, аналогий, сравнений, дихотомий и других умственных построений способствует внедрению некоторого порядка в запутанный мир. Но каждое умственное построение искажает в определенной степени то, что оно представляет, и каждое искажение вносит вклад в мир, который нам надо постичь. Чем больше мы думаем, тем о большем нам надо думать [2].

Так получается потому, что реальность нам не дана. Она формируется в том же процессе, что и мышление участников: чем сложнее мышление, тем сложнее становится реальность. Мышление никогда не может догнать реальности: реальность всегда богаче, чем наше понимание. Реальность может удивлять мыслителя, а мышление этого мыслителя может создавать реальность.

Изложив это, я должен сказать, что не сочувствую тем, кто пытается разрушить реальность. Реальность уникальна и уникально важна. Она не может быть сведена или разбита на взгляды и убеждения участников, потому что существует недостаточность соответствия между тем, что люди думают, и тем, что на самом деле происходит. Эта недостаточность соответствия мешает сведению событий до представлений участников, поскольку она идет вразрез с предсказаниями событий на основании универсально действующих обобщений. Реальность существует, даже если она непредсказуема и необъяснима, Возможно, это трудно принять, но бесполезно и откровенно опасно это отрицать, что может подтвердить любой участник финансовых рынков. Рынки редко оправдывают субъективные ожидания людей, но их вердикт достаточно реален, чтобы вызвать гнев и убытки, при этом возможности апелляций вообще не существует. Реальность просто существует. Но тот факт, что реальность включает несовершенное по своей сути мышление человека, делает логически невозможным объяснение и предсказание этой реальности.

Тот же ход рассуждений может быть применен к ситуациям, имеющим мыслящих участников. Для понимания таких ситуаций нам необходимо построить модель, которая содержит взгляды всех участников. Эти взгляды также составляют модель, которая должна содержать взгляды всех участников. Итак, нам нужна модель построения моделей и так далее до бесконечности. Чем больше уровней модели признается, тем больше уровней существует, которые необходимо признать, – и если модели не признают этих моделей, как они должны сделать это рано или поздно, они перестают воспроизводить реальность. Если бы у меня были математические навыки Геделя, я бы мог доказать, опираясь на эти же модели доказательств, что представления участников не соответствуют реальности.

Уильям Ньютон-Смит указал мне на то, что мое толкование чисел Геделя отличается от толкования самого Геделя. Очевидно, Гедель рассматривал некую чистую генеральную совокупность, в которой его числа существовали до того, как он их открыл, в то время как я полагаю, что он изобрел эти числа, таким образом увеличив генеральную совокупность, которой он оперировал. Я полагаю, что мое толкование имеет больше смысла. Это, конечно, делает теорему Геделя более подходящей к затруднительному положению думающего участника.

Когда я был ребенком, я жил в доме с лифтом, в котором было два зеркала – одно напротив другого. Каждый день я смотрел в зеркала и видел свое отражение. Это напоминало бесконечность, но это не была сама бесконечность. Я надолго запомнил эти впечатления. Представление о мире, с которым сталкивается мыслящий участник, очень напоминает то, что я видел в тех зеркалах в лифте. Мыслящие участники должны накладывать некоторые пояснительные модели на то, что они видят. Рефлексивный процесс никогда бы не закончился, если бы участники не остановили его сознательно. Самый эффективный способ остановить этот процесс сознательно заключается в выборе модели и выделении ее до тех пор, пока реальная картина не исчезнет на заднем плане. Модель, которая при этом возникает, может быть очень далека от лежащего в ее основании чувственного восприятия, но она очень привлекательна, поскольку понятна и ясна. Именно поэтому религии и догматические политические идеологии оказываются столь привлекательными.

Здесь не место обсуждать те многие способы, какими мышление одновременно искажает реальность и изменяет ее. Я попытался разобраться в сложной и запутанной реальности путем признания моих собственных ошибок. Я использовал критический подход, основанный на этом наблюдении, большую часть моей жизни с тех пор, как я прочитал Поппера, – и это положение было абсолютно фундаментальным для моего профессионального успеха на финансовых рынках. И только недавно меня осенило, насколько необычен этот критический подход. Меня удивило, что другие люди были удивлены моим способом мышления. И если в этой книге есть нечто оригинальное, то оно связано именно с этим.

Я предлагаю рассмотреть два варианта ошибочности: первый – более умеренный, лучше подкрепленный доказательствами, «официальный» вариант, сопровождающий концепцию рефлексивности и оправдывающий критический способ мышления и открытое общество; и второй – более радикальный, более болезненный, идиосинкразический, вариант, который руководил мною всю жизнь.

Общественная, умеренная версия уже была обсуждена. Ошибочность означает существование недостаточного соответствия между мышлением участников и реальным положением дел, в результате чего действия имеют незапланированные последствия. Совсем необязательно, чтобы события расходились с ожиданиями, но они склонны к этому. Существует много банальных, повседневных событий, которые происходят именно так, как ожидалось, но события, демонстрирующие расхождения, более интересны. Они могут изменить представления людей о мире и запустить рефлексивный процесс, в результате которого оказываются затронутыми и представления участников, и реальное положение дел.

Ошибочность имеет негативное значение, хотя положительный аспект может быть очень вдохновляющим. То, что несовершенно, может быть улучшено. Тот факт, что наше понимание является по своей сути несовершенным, делает возможным познание и совершенствование нашего понимания. Нужно всего лишь признать наши настроения ошибочными. Это открывает путь к критическому мышлению, тогда не существует границ, куда не может прийти наше понимание реальности. Существуют неограниченные масштабы для совершенствования не только нашего мышления, но и нашего общества. Совершенство ускользает от нас; какой бы план мы ни избрали, он обязательно будет иметь недостатки. Поэтому мы должны довольствоваться тем лучшим, что мы можем иметь: формой общественной организации, которая не является совершенной, но которая открыта для совершенствования. Это концепция открытого общества – общества, открытого к совершенствованию. Концепция эта основывается на признании ошибочности наших идей. Я исследую ее подробнее дальше, но сначала мне хотелось бы представить более подробно радикальный, идиосинкразический вариант ошибочности.

Сейчас я изменю выбранный мною путь. Вместо общих рассуждений об ошибочности я попытаюсь объяснить, что это означает лично для меня. Это – краеугольный камень не только моего представления о мире, но и моего поведения. Это – фундамент моей теории истории, руководивший моими действиями как участника финансовых рынков и как филантропа. Если существует что-то оригинальное в моем мышлении, то это – мой радикальный вариант ошибочности.

Я имею более строгие представления об ошибочности, чем те, которые я мог бы оправдать доводами, представленными мною до настоящего момента. Я утверждаю, что все построения человеческого мозга, ограничены ли они тайными уголками нашего мышления или находят выражение во внешнем мире в форме дисциплин, идеологий или институтов, – все они в любом случае имеют недостатки. Недостаток может проявиться в форме внутренней непоследовательности, или несоответствия внешнему миру, или несоответствия цели, которой должны служить наши идеи.

Это предположение, конечно, гораздо сильнее признания того, что все наши построения (концепции и идеи) могут быть ошибочными. Я говорю не о простой недостаточности соответствия, а о реальном недостатке всех человеческих построений и о реальном расхождении между результатами и ожиданиями. Как я объяснил ранее, расхождение имеет значение только для исторических событий. Поэтому радикальный вариант ошибочности может служить основанием для теории истории.

Утверждение, что все человеческие построения имеют недостатки, звучит довольно мрачно, но это не причина для отчаяния. Ошибочность оценивается негативно только потому, что мы лелеем ошибочные надежды. Мы жаждем совершенства, постоянства, высшей истины и—по крупному счету – бессмертия. Судя по этим стандартам, человек всегда будет неудовлетворен своим состоянием. На самом деле совершенство и бессмертие ускользают от нас, а постоянство может быть найдено только в смерти. Но жизнь дает нам шанс усовершенствовать наше понимание именно потому, что оно несовершенно, и улучшить наш мир. Когда все построения имеют недостатки, варианты приобретают значимость. Одни построения лучше, другие – хуже. Совершенство недостижимо, но то, что по своей сути несовершенно, открыто для безграничного усовершенствования.

Ради полноты картины я отмечу, что мое заявление о том, что все человеческие и общественные построения несовершенны, не является научной гипотезой, поскольку не может быть проверено надлежащим образом. Я могу заявить, что представления участников всегда расходятся с реальностью, но я не могу доказать этого, поскольку мы не можем знать, какова будет реальность в отсутствие наших представлений. Я могу дождаться событий, чтобы показать расхождения между ними и ожиданиями, но, как я указал, последующие события не служат независимым критерием определения того, какими были бы правильные ожидания, поскольку другие ожидания привели бы к другому исходу событий. Аналогично я могу заявить, что все человеческие построения несовершенны, но я не могу продемонстрировать, в чем заключается это несовершенство. Недостатки обычно проявятся когда-нибудь в будущем, но это не служит доказательством их существования в момент, когда были созданы сами построения. Недостатки доминирующих идей и институциональной организации общества становятся очевидными только по прошествии времени, и концепция рефлексивности оправдывает только одно заявление – что все человеческие построения потенциально ошибочны. Именно поэтому я представляю мои идеи как рабочую гипотезу, без логического доказательства и не претендую на научный статус.

Я называю это рабочей гипотезой, потому что она хорошо работала как в моих финансовых решениях, так и в моих занятиях филантропией и в международной деятельности. Это дало мне стимул искать недостатки в любой ситуации и, найдя, – получать выгоду от этого знания. На субъективном уровне я признал, что мои толкования не могут не быть искаженными.

Но это не отбило у меня охоту составлять суждения, наоборот, я искал ситуации, в которых мои идеи не совпадали с расхожей мудростью. Но я и здесь постоянно искал ошибки, а когда находил, то с радостью и готовностью исследовал их. Обнаружение ошибки в моих финансовых операциях часто давало возможность получить хоть какие-то прибыли, которые я заработал, строя свои рассуждения на основании моего первоначального ошибочного взгляда, – или сократить убытки, если знание даже временно не приносило прибыльного результата. Большинство людей не любят признавать своей неправоты. Обнаружить ошибку – определенно доставляло мне удовольствие, поскольку я знал, что это могло спасти от финансовых потерь.

Я признал, что компании или отрасли экономики, в которые я инвестировал, не могли не иметь недостатков, и я предпочитал знать, в чем состояли эти недостатки. Это не мешало мне делать инвестиции в дальнейшем, наоборот, я чувствовал себя в гораздо большей безопасности, если я знал потенциально опасные моменты, поскольку это знание говорило мне о том, каких сигналов ждать для начала продажи инвестиций. Никакие инвестиции не могут приносить высокие прибыли бесконечно долго. Даже если компания имеет необыкновенно хорошие позиции на рынке, великолепное руководство и исключительную норму прибыльности, ценные бумаги также могут иметь завышенные цены, руководство может впасть в амбиции, а законодательная или конкурентная среда могут попросту измениться. Разумно – всегда искать ложку дегтя в бочке меда. И если ты знаешь, где она, ты в этой игре – впереди.

Я разработал свой собственный вариант модели Поппера – научного метода для использования на финансовых рынках. Я формулировал гипотезу, на основании которой я инвестировал. Гипотеза должна была отличаться от общепринятой концепции, и чем большими были эти различия, тем выше оказывался потенциал получения прибыли. Если не было отличия, то не было и смысла занимать определенную позицию. Это соответствовало утверждению Поппера, которое подверглось острой критике философов, о том, что чем серьезнее испытание, тем более ценной оказывается гипотеза, выдержавшая это испытание. В науке ценность гипотезы нематериальна, на финансовых рынках ценность гипотезы может быть легко измерена прибылями, которые она приносит. В отличие от науки, финансовая гипотеза не должна быть истинной, для того чтобы быть прибыльной, достаточно, чтобы она стала общепринятой. Но ложная гипотеза не может господствовать бесконечно долго. Поэтому мне нравилось инвестировать в гипотезы, имевшие недостатки, но одновременно—и возможность быть принятыми, при условии, что я знал, в чем состояли недостатки. Такое знание позволяло мне продавать акции точно вовремя. Я назвал мои гипотезы с изъянами «плодотворными ошибками» и основал свою теорию истории, как и свои финансовые успехи, на этих гипотезах.

Моя рабочая гипотеза, заключающаяся в том, что все человеческие построения всегда имеют ошибки, является не только ненаучной – она имеет более радикальный дефект: Вероятно, она — не истинная. Любое построение приобретает недостатки со временем, но это не означает, что оно было неподходящим или неэффективным в тот момент, когда было создано. Я думаю, что можно дополнительно отточить мою рабочую гипотезу и придать ей форму, которая могла бы претендовать на большую истинность. С этой целью я должен обратиться к моей теории рефлексивности. В рефлексивном процессе меняются как мышление участников, так и реальное положение дел. Итак, даже если решение или толкование было правильным в начале процесса, оно может стать неподходящим на более поздней стадии. Поэтому я должен добавить важное положение к заявлению, что все человеческие построения несовершенны: оно истинно, только если мы предполагаем, что теории и политика остаются действенными вечно, как и законы науки.

Теоретические построения, как и действия, имеют незапланированные последствия, и эти последствия нельзя точно предвидеть в момент их создания. Даже если последствия можно было бы предвидеть, все равно необходимо продолжать действовать, поскольку эти последствия должны возникнуть только в будущем. Поэтому моя рабочая гипотеза несовместима с идеей о том, что один способ действия лучше другого, что на самом деле существует оптимальный способ действия. Это, однако, подразумевает, что наиболее благоприятные условия применимы только к конкретному моменту истории, и то, что было наиболее благоприятным условием в определенный момент, может стать уже не благоприятным в следующий момент. С такой концепцией очень сложно работать, особенно социальным институтам, которые не могут преодолеть определенной степени инертности. Например, чем дольше существует какая-то форма налогообложения, тем больше вероятности, что ее будут избегать; это может послужить хорошей причиной для изменения формы налогообложения через некоторое время, но это не может служить причиной для отмены налогообложения вообще. Возьмем пример из другой области: Христианская церковь превратилась в нечто иное, чем предполагал Иисус, но это не может являться достаточной причиной для отказа от его учения.

Другими словами, теории и политика могут быть действенными – только временно, в определенный момент истории. Именно для того, чтобы донести эту идею, я называю построения с изъянами плодотворными ошибками, первоначально приносящими «выгодные» результаты. Как долго результаты остаются выгодными, зависит от того, признаются и исправляются ли эти изъяны. Таким образом построения постепенно могут стать более совершенными. Но никакие «плодотворные ошибки» не могут существовать бесконечно долго; в конце концов, когда время для их совершенствования и развития будет исчерпано, появится новая «плодотворная ошибка» и завладеет умами людей. Возможно, то, что я собираюсь сказать, является именно такой «плодотворной ошибкой», но я склонен считать историю идей – историей, состоящей именно из таких «плодотворных ошибок». Другие могут назвать эти ошибки парадигмами.

Обе эти идеи, вместе взятые, о том, что все умственные построения имеют недостатки, но некоторые из них являются плодотворными, лежат в основе моего собственного варианта радикальной ошибочности. Я использую их и в отношении внешнего мира, и в отношении моей собственной деятельности, и они хорошо служили мне как руководителю фонда, а в последнее время – и как филантропу. Будет ли это служить также успешно мне как мыслителю, проверяется именно сейчас, поскольку этот радикальный вариант ошибочности является фундаментом теории истории и толкования финансовых рынков, которые я излагаю далее.

Мой радикальный вариант ошибочности – не просто абстрактная теория, но и личное убеждение. Как руководитель фонда я сильно зависел от своих эмоций. Так было потому, что я осознавал недостаточность своего знания. В основном мною руководили такие чувства, как сомнение, неопределенность и страх. У меня были моменты, когда я испытывал надежду или даже эйфорию, но они не давали мне чувства безопасности. Наоборот, чувство безопасности исходило от постоянного волнения. Поэтому самую большую и настоящую радость я испытывал тогда, когда находил что-нибудь, из-за чего можно было волноваться. В целом, я считаю, что руководить страховым фондом [3] очень мучительно. Я никогда не мог признать своего успеха, потому что это могло прекратить мои волнения, но мне всегда было легко признавать свои ошибки.

Только когда другие указали мне на это, я понял, что в моем отношении к ошибкам было что-то необычное. Мне было важно, что обнаружение ошибки в моем мышлении или в моей позиции становилось источником радости, поэтому я подумал, что это должно быть важно и для других. Но это оказалось не так. Когда я осмотрелся, я понял, что многие люди делают все возможное и невозможное, чтобы отрицать или скрывать свои ошибки. Их неверные идеи, представления и поступки на самом деле становятся неотъемлемой частью их личности. Я никогда не забуду случай, произошедший во время моей поездки в Аргентину в 1982 г. с целью изучения состояния огромного долга, который накопила эта страна. Я нашел ряд политиков, работавших в предыдущих правительствах, и спросил их, как бы они повели себя в этой ситуации. Все без исключения сказали, что продолжили бы ту же самую политику, которую они проводили в жизнь, когда были членами правительства. Очень редко я встречал столько людей, которые так мало почерпнули из собственного опыта.

Я перенес свой критический подход на филантропическую деятельность. Я обнаружил, что в филантропии полно парадоксов и незапланированных последствий. Например, благотворительность может превратить получателей помощи в объекты благотворительности. Помощь другим, как предполагается, должна помогать этим другим людям, но на самом деле очень часто она служит для удовлетворения собственных амбиций лица, оказывающего помощь. Еще хуже, что люди обычно занимаются филантропией, потому что хотят себя чувствовать хорошо, а не потому что они хотят делать что-то хорошее.

Уяснив это, я был вынужден разработать другой подход. Я обнаружил, что веду себя почти так же, как и в бизнесе. Например, я поставил в зависимость интересы персонала Фонда и интересы отдельных лиц, обращающихся за помощью в фонд. Я даже шутил, что наш Фонд является единственным филантропическим фондом в мире. Я помню, как излагал свои взгляды на Фонд на совещании персонала в Карповых Варах (Чехословакия) примерно в 1991 г., и я уверен, что присутствовавшие на совещании никогда не забудут это. Я сказал, что фонды порождают коррупцию и неэффективность, и я буду считать гораздо большим достижением прекратить деятельность фонда, не оправдывающего своего предназначения, чем открыть еще один фонд. Я также помню, как сказал сотрудникам европейских фондов в Праге, что объединение фондов в сеть означает отсутствие настоящей деятельности.

Я должен признать, что со временем смягчил свою позицию. Существует разница между руководством страховым фондом и благотворительным фондом. Давление извне в первом случае отсутствует, и только внутренняя дисциплина может поддерживать критическое настроение. Кроме того, руководство благотворительным фондом требует навыков работы с людьми и лидерских качеств, люди не любят критических замечаний, они хотят слышать похвалы и одобрения. Не многие люди разделяют мою склонность к поиску ошибок, и еще меньшее число людей разделяют мою радость от нахождения ошибки. Для того чтобы быть сильным лидером, необходимо радовать людей. Я с трудом постигаю то, что, кажется, с легкостью дается политикам и главам корпораций.

Существует также и другое соображение. Я должен был появляться на публике, и когда я появлялся, от меня ждали проявления самоуверенности. На самом же деле меня терзает неуверенность в себе, и я лелею это чувство. Мне бы не хотелось потерять его. Существует огромная разница между тем, каким я бываю на публике, и моим подлинным «я», но я понимаю рефлексивную связь между этими двумя образами. Я с удивлением наблюдал за развитием в себе некой общественной личности и влиянием этого развития на остального меня. Я стал «обаятельной» личностью. К счастью, я не верю в себя так, как верят в меня другие. Я пытаюсь не забывать о своих слабых местах, даже если сейчас я ощущаю их не так остро, как раньше. Другие обаятельные личности шли по другому пути к руководящим позициям. У них – свои воспоминания. Они, возможно, помнят, что пытались заставить других поверить в себя, и в конечном итоге – им это удалось. Их не мучает неуверенность в себе, и им не надо подавлять желания выразить это чувство. Неудивительно, что их отношение к собственной ошибочности сильно отличается от моего.

Интересно посмотреть, как моя настоящая «обаятельная» личность связана с финансовыми рынками и моим прежним «я» в качестве руководителя фонда. Это дает мне возможность заключать сделки и манипулировать рынками, но лишает возможности руководить деньгами. Мои высказывания могут изменить рынки, хотя я стараюсь не злоупотреблять этой властью. В то же время я потерял способность оперировать в границах рынка, как я это делал ранее. Я разрушил механизм боли и волнения, который ранее руководил моими действиями. Это – длинная история, я уже рассказывал ее. Изменения произошли задолго до того, как я приобрел свое «обаяние». Когда я был действующим руководителем фонда, я избегал публичности. Я считал фотографию на обложке финансового журнала поцелуем смерти. Это было почти предубеждением, но хорошо подкреплялось фактами. Легко понять, почему. Известность породила бы чувство эйфории, и даже если бы я боролся с ним, эта борьба выбила бы меня из седла. И если я высказывал мнение о рынке публично, мне было тяжело изменить свою точку зрения.

Очевидно, что деятельность на финансовых рынках требует другого склада ума, чем деятельность в социальной, политической или организационной областях, или чем деятельность рядового человека. Это положение также подкрепляется доказательствами. В большинстве финансовых институтов существует напряженность между теми, кто приносит прибыль, и менеджерами, ответственными за организацию, или, по крайней мере, такая напряженность существовала, когда я был знаком с деятельностью этих институтов, и самые талантливые их тех, кто зарабатывал прибыль, предпочитали действовать самостоятельно. Это был генезис истории страховых фондов.

Радикальный вариант ошибочности, принятый мною в качестве рабочей гипотезы, конечно, доказал свою действенность в отношении финансовых рынков. Он оказался значительно более эффективным, чем гипотеза случайного блуждания [4]. Применима ли эта гипотеза к другим сферам человеческой деятельности? Все зависит от цели. Если мы хотим постичь реальность, я полагаю, что эту гипотезу вполне можно применить; но если наша цель заключается в манипулировании реальностью, то данная гипотеза оказывается не столь эффективной. Более эффективным оказывается обаяние.

Я научился приспосабливаться к новой реальности. Раньше я считал общественное выражение похвалы и благодарности однозначно болезненным, но я понял, что это рефлекс, оставшийся с того времени, когда я активно управлял деньгами и должен был руководствоваться результатами своей деятельности, а не тем, что другие люди о них думали. Меня по-прежнему смущает выражение благодарности, и я по-прежнему верю, что филантропия, если она заслуживает похвалы, должна ставить интересы общества выше удовлетворения своих амбиций, но я готов принять похвалу, поскольку моя филантропическая деятельность на самом деле удовлетворяет этому критерию. Меня волнует вопрос, будет ли моя филантропическая деятельность по-прежнему удовлетворять этому критерию в свете изменившегося отношения к похвале? Но пока меня волнует этот вопрос, ответ, возможно, будет положительным.

Существует широко распространенное мнение, что экономические явления подчиняются неопровержимым естественным законам, которые можно сравнить с законами физики. Это – ложное мнение. Еще важнее, что решения и структуры, основанные на этом мнении, дестабилизируют экономику и являются политически опасными. Я убежден, что рыночная система, как любое устройство, созданное человеком, по своей сути несовершенна. Это убеждение лежит в основе всего анализа данной книги, а также моей личной философии и финансового успеха моих фондов. Поскольку этот критический взгляд на экономическую науку и другие общественные устройства является ведущим в сравнении со всеми остальными идеями этой книги, я должен теперь применить общие рассуждения о рефлексивности для объяснения того, почему все теории об экономических, политических и финансовых устройствах качественно отличаются от законов естественных наук. Только после уяснения и признания того факта, что общественные построения в целом и финансовые рынки в частности по своей сути являются непредсказуемыми, можно понять все остальные доводы данной книги.

Все понимают, что экономический анализ лишен универсальной действенности физики. Но наиболее важная причина недостатка экономического анализа и неизбежной нестабильности всех общественных и политических институтов, которые допускают абсолютную правильность выводов экономической науки, остается по-настоящему непонятной. Недостатки экономической науки вызваны не просто нашим несовершенным пониманием экономической теории или нехваткой достаточных статистических данных. Эти проблемы могут быть принципиально разрешены более глубоким исследованием. Но экономический анализ и идеология свободного рынка, которая его поддерживает, разрушаются гораздо более фундаментальным и неисправимым недостатком. Экономические и общественные события, в отличие от событий, которые изучаются физиками и химиками, включают мыслящих участников. И именно мыслящие участники могут изменять правила экономической и общественной системы просто в силу своих представлений об этих правилах. Претензии экономической теории на универсальную действенность оказываются несостоятельными, если только верно понят этот принцип. Это не интеллектуальная игра. Ибо если экономические закономерности не являются неопровержимыми, и если экономические теории не являются научно действенными, и никогда такими не могут быть, то вся идеология рыночного фундаментализма моментально рушится.

Рефлексивность представляет для экономической науки и всех других социальных наук две самостоятельные, но взаимосвязанные проблемы. Одна относится к предмету, другая – к ученому наблюдателю. Мы увидим, что первая оказывается серьезной проблемой для традиционного представления об экономической теории, а вторая – губительной.

Напомню некоторые положения теории научного метода Карла Поппера. Простая и элегантная модель Поппера имеет три компонента и три операции. Три компонента – это определенные начальные состояния, определенные конечные состояния в научном эксперименте, а также обобщения гипотетического характера. Начальные и конечные состояния могут быть проверены прямым наблюдением; гипотеза не может быть проверена, она может быть только искажена. Три основные научные операции – это предсказание, объяснение и проверка. Гипотетическое обобщение может быть объединено с начальными состояниями для получения определенного предсказания. Оно может быть объединено с конечными состояниями для получения объяснения. Предполагается, что гипотеза остается действенной неограниченно долго, это позволяет осуществлять проверку. Проверка включает сравнение некоторых начальных и конечных состояний для определения их соответствия гипотезе. Никакое число проверок не может реально проверить гипотезу, но пока гипотеза не искажена, ее можно принять как действенную.

Асимметрия между проверкой и искажением является, с моей точки зрения, величайшим вкладом Поппера не только в философию науки, но и в наше понимание мира. Она устраняет заблуждения, возникающие в результате индуктивного способа рассуждений. Нам не нужно настаивать, что солнце всегда будет вставать на востоке только потому, что так было до сих пор каждый день; достаточно, если мы условно примем эту гипотезу, пока она не искажена. Это – элегантное решение того, что иначе было бы непреодолимой логической проблемой. Это утверждение позволяет непроверенным гипотезам давать ясные предсказания и объяснения.

Возможно, недостаточно подчеркивалось, что гипотезы должны быть действенными бесконечно долго для того, чтобы их проверка вообще была возможной. Если определенный результат не может быть повторен, то проверку нельзя считать окончательной. Но рефлексивность зарождает необратимые исторические процессы, поэтому она не поддается обобщениям, действенным бесконечно долго. Более точно: обобщения, которые могут быть сделаны о рефлексивных событиях, не могут быть использованы для ясных предсказаний и объяснений [5]. Это утверждение никоим образом не разрушает модели научного метода Поппера. Модель по-прежнему остается элегантной и столь же близкой к совершенству, как и ранее, она просто не применима к рефлексивным явлениям. Утверждение, однако, вызывает расхождения между естественными и общественными науками, поскольку рефлексивность имеет место только тогда, когда есть мыслящие участники.

Конечно, очень опасно вводить жесткие разграничения в понимание реальности. Совершаю ли я такую ошибку, когда пытаюсь разграничить гуманитарные и естественные науки? Общественные явления далеко не всегда рефлексивны. Даже в ситуациях, в которых одновременно реализуются функции участника и когнитивная функция, они не всегда приводят в движение механизм обратного воздействия, который влияет как на мышление участников, так и на саму ситуацию. И даже если обратная связь имеется, скорее всего ее можно игнорировать без существенного искажения реальности. Применение методов естественных наук к общественным явлениям может дать ценные результаты. Именно это и пыталась сделать классическая экономическая теория, и во многих ситуациях она достаточно хорошо работала.

Однако существует фундаментальное различие между естественными и общественными науками, которое не было до сих пор признано достаточно полно. Чтобы лучше понять его, мы должны рассмотреть вторую проблему – отношение научного наблюдателя к предмету.

Наука сама по себе является общественным явлением, и как таковая она является потенциально рефлексивной. Ученые связаны с предметом науки как участники и как наблюдатели, но отличительная черта научного метода, как продемонстрировала модель Поппера, заключается в том, что эти две функции друг с другом не совмещаются. Теории ученых не влияют на их эксперименты. Наоборот, эксперименты предоставляют факты, по которым можно судить о научных гипотезах.

Пока разделение между утверждениями и фактами остается ясным и неопровержимым, не может быть сомнения относительно цели исследователей – приобретать знания. Цели отдельных участников процесса могут отличаться. Одни могут стремиться приобретать знания ради знаний, другие – ради выгоды, которую они могут принести, третьи стремятся добиться личного продвижения. Какими бы ни были мотивы, мерилом успеха является знание, и это – объективный критерий. Те, кто стремится добиться личного успеха, могут достичь своей цели только путем формулировки истинных утверждений; если они фальсифицируют результаты экспериментов, это всплывет наружу Те, кто пытается подчинить природу своей воле, могут достичь своей цели сначала только путем приобретения знаний. Природа идет по своему пути – независимо от теорий о ней; поэтому мы можем заставить природу служить нашим целям только понимая законы, руководящие ее поведением. Здесь не существует коротких путей.

Прошло много времени, прежде чем это было признано. В течение тысячелетий люди приобщались к различным формам магии, ритуалам и принимали желаемое за действительное, чтобы добиться более прямого влияния на природу, они были не готовы принять ту суровую дисциплину, которую навязывал научный метод. Прошло много времени, прежде чем нормы и положения науки доказали свое превосходство, но в конце концов, по мере того как наука продолжала делать мощные открытия, она приобрела статус, равный тому, которым раньше пользовались магия и религия. Договоренность о цели, принятие определенных условностей, доступность объективного критерия и возможность делать действенные обобщения бесконечно долго – все вместе способствовало успеху науки.

Сегодня наука рассматривается как высшее достижение человеческого интеллекта. Эта красивая комбинация разрушается, когда предмет изучения рефлексивен. С одной стороны, труднее достичь положительных результатов, поскольку предмет изучения не легко дает возможность открывать в отношении себя действующие бесконечно долго и поэтому поддающиеся проверке гипотезы, имеющие авторитет научных законов. Опираясь на свидетельства, мы видим, что достижения общественных наук не легко сравнивать с достижениями естественных наук. С другой стороны, независимость объективного критерия, а именно фактов, уменьшается. Поэтому условности науки здесь не легко претворять в жизнь. Можно влиять на факты, делая утверждения о них. Это верно не только в отношении участников, но и ученых. Рефлексивность подразумевает некоторое «короткое замыкание» между утверждениями и фактами, и это «замыкание» доступно как ученым, так и участникам событий.

Это – важный момент. Позвольте мне объяснить его, сравнив неопределенность, включенную в рефлексивность, с неопределенностью, наблюдаемой в поведении квантовых частиц. Неопределенность в обоих случаях сходная, но отношение наблюдателя к предмету изучения будет различным. Поведение квантовых частиц не меняется, независимо от того, признается или нет принцип неопределенности Гейзенберга. Но на поведение людей влияют научные теории – точно так же, как и другие убеждения. Например, масштаб рыночной экономики расширился, поскольку люди верят в «магию рынка». В естественных науках теории не могут изменить явления, к которым они относятся; а в общественных науках – могут. Это создает почву для дополнительной неуверенности, которой нет в принципе неопределенности Гейзенберга. Именно этот дополнительный элемент неопределенности несет ответственность за раскол между естественными и общественными науками.

Я признаю, что ученые могут принять специальные меры предосторожности с целью изоляции своих утверждений от предмета изучения, например держать предсказания в тайне.

Но зачем это надо? Является ли целью науки приобретение знаний ради них самих или ради других выгод? В естественных науках такого вопроса не возникает, поскольку выгоды могут быть получены только после приобретения знания. В общественных науках ситуация иная: рефлексивность предлагает короткий путь. Здесь, чтобы теория оказывала влияния на поведение людей, она необязательно должна быть истинной.

Классическим примером усилий псевдоученых наблюдателей навязать свою волю предмету была попытка превратить обычный металл в золото. Алхимики долго и упорно работали, пока не были вынуждены оставить попытки в силу их бесплодности. Их провал был неизбежен, поскольку поведение обычного металла определяется универсально действенными законами, которые не могут быть изменены какими-либо утверждениями, магическими заклинаниями или ритуалами. Престиж современных экономистов, особенно в области политики и финансовых рынков, демонстрирует, что средневековые алхимики шли по ложному пути. Обычные металлы не могут быть превращены в золото магическими заклинаниями, но люди могут обогатиться на финансовых рынках и оказывать влияние в политике, предлагая на обсуждение ложные теории или сбывающиеся пророчества. Более того – их шансы на успех увеличиваются, если они могут выступать под знаменем науки. Стоит отметить, что и Маркс, и Фрейд громко заявляли о научном статусе своих теорий и основывали многие свои заключения на авторитете, который им придавало то, что они были «научными». Как только эта идея доходит до сознания, само выражение «общественная наука» начинает вызывать подозрение. Эти слова часто являются магическими, они используются «общественными алхимиками», стремящимися навязать свою волю предмету изучения путем магических заклинаний.

Ученые, занимающиеся общественными науками, предпринимали массу попыток и продолжают пытаться подражать своим собратьям по естественным наукам, но с удивительно скромным успехом. Их усилия часто создают пародию на естественные науки. Но между неудачами ученых, занимающихся общественными науками, и неудачами алхимиков существует большая разница. Алхимиков постигла полная неудача, ученые, занимающиеся общественными науками, узурпируя авторитет естественных наук, сумели добиться значительного общественного и политического влияния. Поведение людей, именно потому что ими не руководит реальность, легко поддается влиянию теорий. В области естественных явлений научный метод эффективен только тогда, когда теории оказываются действенными; но в общественных, политических и экономических вопросах теории могут быть эффективны и при этом не быть действенными. Хотя алхимия и потерпела неудачу как наука, общественные науки могут преуспеть, как когда-то преуспевала алхимия.

Карл Поппер видел опасность использования политическими идеологиями престижа науки для влияния на ход истории; опасность была особенно серьезной в случае марксизма. Для защиты научного метода от таких злоупотреблений он провозгласил, что теории, которые не могут быть искажены, не могут считаться научными. Но даже обладая самой сильной в мире волей, мы не можем вписать рефлексивные явления в модель Поппера, и даже теории, удовлетворяющие этим требованиям, могут использоваться в политических целях. Например, экономисты пытались избежать введения оценочных суждений, но именно в результате этого их теории были присвоены сторонниками идеи «свободного рынка» и использованы в качестве обоснования самого всепроникающего оценочного суждения, которое можно только представить: оптимального из существующих социальных результатов можно достичь только в условиях рыночной конкуренции.

Существует лучший способ защитить научный метод. Единственное, что нам следует сделать, так это объявить, что общественные науки не имеют и никогда не могут иметь права на статус, который мы предоставляем естественным наукам, независимо от того, какие достижения получены в общественных и социальных исследованиях. Это бы остановило демонстрацию заимствованных «украшений» псевдонаучными социальными теориями; а также рабское подражание естественным наукам в областях, где это неуместно. Это не предотвратило бы попыток создать универсально действенные законы, определяющие поведение человека, но помогло бы уменьшить наши ожидания относительно результатов. Мы могли бы сделать и большее. Такие убеждения помогли бы нам примириться с ограниченностью нашего знания и освободили бы общественные науки от смирительной рубашки, которую на нее надели амбиции сторонников приобретения научного статуса. Именно эту идею я пропагандировал в своей книге «Алхимия финансов», когда я назвал общественные науки ложной метафорой. Модель Поппера работает с обобщениями, действенными бесконечно долго. Если рефлексивность – это связанный временем, необратимый процесс, тогда почему он должен вписываться в модель Поппера?

Признание ограниченности общественных наук не означает, что мы должны отказаться от поиска истины при изучении общественных явлений. Это только означает, что поиск истины требует от нас признания того, что некоторые аспекты поведения человека не определяются законами, действующими бесконечно долго. Такое признание должно воодушевлять нас на поиск других путей, ведущих к пониманию. Поиск истины также вынуждает нас признать, что общественные явления могут подпадать под влияние теорий, которые были разработаны для их объяснения. В результате изучение общественных явлений может быть мотивировано целями, отличными от поиска истины. Наилучший способ защититься от злоупотребления научным методом состоит в признании того, что общественные теории могут оказывать влияние на предмет, который они описывают.

Экономическая теория – самая далеко идущая попытка участвовать в конкуренции с естественными науками, и эта попытка, без сомнения, является весьма успешной. Экономисты – последователи классической теории были вдохновлены достижениями ньютоновской физики. Они пытались установить универсально действенные законы, которые могли бы быть использованы как для объяснения, так и для предсказания экономического поведения, и надеялись достичь этой цели, опираясь на концепцию равновесия. Концепция позволила сконцентрировать экономический анализ на конечном результате и пренебречь временными нарушениями равновесия. Маятник не перестает двигаться вокруг одной и той же точки, независимо от того, как велика была амплитуда его колебаний; именно этот «центристский» принцип позволил экономистам-теоретикам сформулировать бесконечно долго действующие правила об уравновешивающей роли рынка.

Концепция равновесия – очень полезна, но она также может быть и очень обманчивой. У нее есть аура некоторого эмпиризма. Но это – не так. Само по себе равновесие в реальной жизни наблюдается редко – рыночные цены имеют печально известную репутацию колебаться. Процесс, который можно наблюдать, как предполагается, стремится к равновесию, но равновесия можно никогда и не достигнуть. Верно, что участники рынка приспосабливаются к рыночным ценам, но, возможно, они приспосабливаются к постоянно движущейся цели. В таком случае называть поведение участников процессом приспособления было бы ошибочно.

Равновесие – продукт аксиоматической системы. Экономическая теория строится на принципах логики и математики: она основана на некоторых постулатах, и все ее выводы также основываются на этих постулатах в результате логической манипуляции. Возможно, что равновесие никогда не будет достигнуто, но этот факт не должен делать недействительным логическое построение, где некое гипотетическое равновесие представляется как модель реальности, вводя тем самым значительное искажение. Евклидова геометрия была и остается вполне действенной аксиоматической системой, но она позволяла давать фактам неверные толкования, например, что Земля – плоская.

Равновесие не всегда является движущейся целью. Существует много ситуаций, в которых когнитивная функция реализуется постоянно, а пересечение кривых спроса и предложения не всегда определяет точку равновесия. Но существуют также и многочисленные события, исключаемые из процесса рассмотрения, когда кривые спроса и предложения берутся как данные. Это исключение было оправдано по методологическим соображениям: утверждается, что экономическая теория не рассматривает кривые спроса и предложения самостоятельно, а только во взаимосвязи [6]. За этим утверждением скрывается предположение, что механизм цен работает только в одном направлении – пассивно отражая условия спроса и предложения. Когда продавцы знают, сколько товара они готовы предложить по определенной цене, а покупатели знают, сколько они готовы купить, – должно установиться равновесие, чтобы рынок нашел ту единственную цену, которая соответствует данному спросу и предложению. Но что, если само движение цен меняет намерения покупателей и продавцов торговать по данной цене, например, потому что они ожидают повышения цены в будущем? Эта возможность, являющаяся доминирующим фактором жизни финансовых рынков и промышленности с быстро развивающимися технологиями, просто отметается.

Для определения рыночных цен необходимо предположение, что кривые спроса и предложения даны независимо. Без независимых кривых спроса и предложения цены перестанут определяться единственно возможным образом. Экономисты будут лишены возможности разрабатывать обобщения, сходные с обобщениями естественных наук. Идея, что условия спроса и предложения могут быть определенным способом взаимозависимы или зависеть от рыночных событий, может показаться неуместной тем, кто был взращен на экономической теории. Но именно это и предполагает концепция рефлексивности, именно это и демонстрирует поведение финансовых рынков.

Предположение о независимости данных условий спроса и предложения устраняет возможность какого-либо рефлексивного взаимодействия. Насколько важно это допущение? Насколько важна рефлексивность в поведении рынка и экономики в целом? Давайте обратимся к фактическим данным. В книге «Алхимия финансов» я определил и проанализировал несколько случаев рефлексивности, которые невозможно объяснить надлежащим образом при помощи теории равновесия. В случае с фондовым рынком я сосредоточился на соотношении собственных и заемных средств и превышении стоимости ценных бумаг над их рыночной стоимостью. Когда ценные бумаги компании или отрасли продаются по завышенной цене, они могут использовать ценные бумаги и полученную выручку для оправдания завышенных ожиданий, но – только до определенного момента.

Наоборот, когда ценные бумаги быстрорастущей компании продаются по заниженной цене, компания может оказаться не в состоянии использовать имеющиеся у нее возможности, таким образом оправдывая продажу ценных бумаг по заниженным ценам, но опять же – только до определенного момента. На основании этих примеров я разработал теорию чередования периода быстрого роста деловой активности и спада для фондового рынка, которая принесла хорошие результаты (я подробно рассматриваю ее в следующей главе).

Изучая рынки валют, я выявил возможности возникновения порочных и непорочных кругов, на которых обменные курсы и так называемые основные принципы, которые они, как предполагается, должны отражать, взаимосвязаны некоторым самоусиливающим способом, создавая самоподдерживающиеся тенденции в течение длительных периодов, – до тех пор, пока они в конце концов не начинают развиваться в обратном направлении. Я выявил порочный круг для доллара, который достиг своей кульминационной точки в 1980 г., и проанализировал порочный круг, складывавшийся в период с 1980 по 1985 гг. Я назвал его «имперским кругом» Рейгана. Если бы я писал книгу позже, то мог бы проанализировать подобный «имперский круг» в Германии, вызванный объединением Германии в 1990 г. Он складывался иначе в результате своего влияния на европейский механизм обменных курсов: этот механизм привел к девальвации фунта стерлинга в 1992 г. Наличие таких длительных, легко выявляемых тенденций поощряет спекуляции, основанные на следовании за тенденциями, а нестабильность накапливается постепенно.

Изучая банковскую систему и кредитные рынки в целом, я отметил наличие рефлексивной связи между актом кредитования и стоимостью обеспечения, которая определяет кредитоспособность заемщика. Это дает основания для асимметричного чередования периодов быстрого роста деловой активности и спада, при котором кредитная экспансия и экономическая деятельность медленно набирают скорость и могут внезапно остановиться. Рефлексивная связь и асимметричная модель четко просматривались в период великого кредитного бума в 1970-е годы, который достиг кульминационной точки во время мексиканского кризиса в 1982 г. Сходный процесс развивается в 1998 г., когда я пишу эти строки.

Этих примеров должно быть достаточно для демонстрации неадекватности теории равновесия и оправдания попытки развить общую теорию рефлексивности, в которой равновесие становится особым случаем. В конце концов было достаточно одного эксперимента с солнечным пятном, чтобы продемонстрировать недостатки ньютоновской физики и доказать действенность теории относительности Эйнштейна. Но между теорией Эйнштейна и моей существует серьезное отличие. Эйнштейн мог предвидеть определенное событие – эффект Майкельсона – Морли, который доказал инвариантность скорости света, или перигелий Меркурия, и подтвердил общую теорию относительности. Я не могу предсказать ничего, кроме самой непредсказуемости. Мы должны понизить уровень наших ожиданий относительно нашей же способности объяснять и предсказывать общественные и исторические события до того, как будет принята теория рефлексивности.

Прежде чем двигаться дальше, мне хотелось бы прояснить два теоретических момента.

Во-первых – идею равновесия. Помимо рефлексивности существуют другие факторы, которые могут вмешаться в формирование тенденции к равновесию. Одним из них являются инновации. Артур Брайан и другие ученые разработали концепцию растущей доходности, которая оправдывает рост производства за рамки классического равновесия в надежде, что развитие технологии будет резко снижать затраты на производство и таким образом увеличит прибыли благодаря доминирующей позиции на рынке. Эта теория подорвала одно из самых свято охраняемых заключений экономической теории, а именно оптимальность свободной торговли.

Во-вторых – идею рефлексивности. Рефлексивность проявляет себя в изменении ценностей и ожиданий людей. Однако оказалось недостаточно, чтобы эти восприятия просто изменялись, восприятия должны также оказывать значительное влияние на реальные события, иначе изменениями можно пренебречь как простым фоновым шумом, а конечное равновесие останется прежним. В целом, я не верю, что в отношении реальности можно применить некое жесткое воздействие, если микроэкономический анализ не принимает в расчет рефлексивность. Возможным исключением здесь является реклама и маркетинг, которые предназначены для изменения кривой спроса, а не для удовлетворения существующего спроса. Но даже такая деятельность не всегда будет рефлексивной в том смысле, в котором я определил этот термин, и она не мешает установлению равновесия, при котором фирмы выделяют часть ресурсов на увеличение спроса и часть – на удовлетворение потребностей.

Когда дело касается финансовых рынков и проблем макроэкономики, возникает другая ситуация. Ожидания играют важную роль, эта роль является рефлексивной. Участники основывают свои решения на своих ожиданиях, а будущее, которое они пытаются предугадать, зависит от решений, принимаемых ими сегодня. Разные решения приводят к разному будущему. Поэтому решения не относятся к чему-либо, данному независимо. Это дает основания для появления элемента неопределенности как в решениях, так и в последствиях. Теоретически неопределенность могла бы быть устранена введением героического предположения о совершенстве знания. Но этот постулат не выдерживает критики, поскольку игнорирует тот факт, что люди – свободны в осуществлении выбора. Уместно задать также вопрос – совершенное знание о чем? О всех возможных вариантах выбора всех участников? Это невозможно, когда альтернативы связаны результатом, который, в свою очередь, зависит от выбора. Поэтому участники должны не только знать, что представляет собой конечное равновесие, но они должны одновременно желать этого; они также должны знать, что все остальные знают о нем и хотят именного этого результата. Это достаточно условный набор предположений, но он был предложен со всей серьезностью.

Мы должны признать, что совершенное знание недостижимо, а элемент неопределенности – неизбежен. Значит ли это, что концепция равновесия не имеет отношения к реальному миру? Не обязательно. Должно произойти еще что-то, чтобы превратить равновесие в движущуюся цель: ожидания должны повлиять на будущее, с которым они связаны. Более того, это влияние должно вызывать изменение ожиданий, которые, в свою очередь, меняют будущее. Такие соотносящиеся с самими собой, оказывающие влияние на самих себя механизмы обратной связи не приходят в действие всякий раз, но они возникают достаточно часто, поэтому их нельзя игнорировать. Эти механизмы неизбежно возникают на финансовых рынках, где изменения текущих цен могут вызвать изменения будущего, которое текущие цены, как предполагается, должны дисконтировать. Они также свойственны макроэкономической политике, на которую оказывают влияния события на финансовых рынках и которая, в свою очередь, сама оказывает влияние на финансовые рынки. Итак, очевидно, что попытки объяснить поведение финансовых рынков и макроэкономических событий посредством анализа равновесия нельзя считать успешными. Но именно это и пыталась делать экономическая теория, когда приписывала все проявления неравновесного состояния шоковым влияниям извне. Это устремление напоминает мне попытки Птолемея объяснить движение небесных тел рисованием дополнительных кругов, когда планеты вдруг переставали двигаться по предписанному им пути.

На практике и участники рынка, и те, кто его регулируют, осознают, что равновесие – это иллюзия. Очень редко можно найти область деятельности, в которой теория и практика столь далеки друг от друга, открывая большое поле деятельности для алхимии и других форм магии. Я знаю, что, поскольку меня наделили репутацией мага, особенно в азиатских странах, это позволило бы мне манипулировать рынками. Выступления Алана Гринспэна, особенно его предупреждения о «нерациональном изобилии рынка», вызвали рефлексии обо всем, кроме имени. Самых мощных практиков рефлексивной алхимии прошлого можно было найти в Министерстве финансов Японии; в настоящее время их мешок с чудесами пуст.

Я вынужден признаться, что я не знаком с господствующими теориями об эффективных рынках и рациональных ожиданиях. Я считаю их нерелевантными и поэтому никогда не тратил время на их изучение, поскольку мне, похоже, неплохо жилось и без них – что было, возможно, и к лучшему, судя по недавнему краху Long–TermCapitalManagement — страхового фонда, руководители которого пытались получить прибыли от использования современной теории равновесия. Их арбитражные стратегии были обоснованы, частично, группой лауреатов Нобелевской премии за 1997 г. в области экономики – премии, которую они получили за теоретическую работу по ценообразованию опционов. Тот факт, что некоторые удачливые участники финансовых рынков считают современные теории, которые якобы объясняют, как функционируют финансовые рынки, абсолютно бесполезными, можно рассматривать как уничтожающую критику, но это не является официальной демонстрацией неадекватности этих теорий. Крах названного страхового фонда является более убедительным и ярким тому доказательством.

Я считаю концепцию равновесия очень полезной для высвечивания недостатков реального мира. Мы не смогли бы создать динамической теории неравновесия, если бы не существовало теории равновесия. Я не имею ничего против экономической науки, кроме того, что она не достаточно глубоко анализирует реальность. Она не учитывает рефлексивные связи между событиями на рынках и условиями спроса и предложения.

Чтобы понять финансовые рынки и макроэкономические события, нам необходима новая парадигма. Нам необходимо дополнить теорию равновесия концепцией рефлексивности. Рефлексивность не отрицает выводов теории равновесия как аксиоматической системы, но она добавляет измерение, которое теория равновесия не принимает в расчет. Это напоминает объединение геометрии плоскости с понятием о том, что земля круглая. Теория равновесия предназначается для того, чтобы давать обобщения, которые могут быть действенными бесконечно долго. Рефлексивность добавляет во все процессы историческое измерение. Движение времени представляет собой исторический процесс, который может стремиться к равновесию, а может и не стремиться. Только это и имеет смысл в реальном мире.

В следующей главе я предложу рефлексивное, историческое объяснение финансовых рынков; но сначала я хочу завершить критический анализ экономической теории рассмотрением вопроса о ценностях.

Экономическая теория принимает ценности и предпочтения участников рынка как данные. Под прикрытием этого методологического условия она негласно вводит некоторые дополнительные утверждения о ценностях. Наиболее важным является утверждение, согласно которому приниматься в расчет должны только рыночные ценности; т.е. только те размышления, которые приходят в голову участникам рынка, когда те принимают решение, сколько они готовы заплатить другому участнику рынка в процессе свободного товарообмена. Это утверждение справедливо, когда цель состоит в определении рыночной цены, но оно игнорирует широкий спектр личных и общественных ценностей, которые не находят выражения в поведении на рынке. Эти ценности не должны игнорироваться при решении вопросов, не связанных с вопросом о рыночной цене. Как должно быть организовано общество, как должны жить люди? Ответы на эти вопросы не должны основываться на рыночных оценках.

Но тем не менее это происходит. Масштаб влияния экономической теории вышел за рамки, которые должны определяться постулатами аксиоматической системы. Теория перестала быть просто теорией. Рыночные фундаменталисты трансформировали аксиоматическую, нейтральную по отношению к человеческим ценностям теорию в идеологию, которая оказывала и продолжает оказывать мощное и опасное влияние на поведение людей в политике и бизнесе. Как рыночные ценности проникают в те области жизни общества, где им нет места? Вот вопрос, который я хочу обсудить в данной книге.

Экономическая теория принимает ценности как нечто данное и всегда допускает выбор между альтернативами: некоторое количество конкретного товара может быть приравнено к известному количеству другого товара или услуги. Невозможность или неуместность торговли о цене некоторых товаров или услуг, иными словами, – ценностей, не признается, или, чтобы быть более точными, – не допускается даже мысли о том, что ряд ценностей вообще исключается из области экономики. В целом считается, что в область экономики включаются только индивидуальные предпочтения, в то время как коллективными интересами пренебрегают. Это означает, что из экономики исключена вся область общественных и политических интересов. Если бы довод рыночных фундаменталистов о том, что общие интересы наиболее полно удовлетворяются путем безграничного удовлетворения личных интересов, или своекорыстия, был бы верным, то это не приносило бы много вреда; но поскольку такой вывод не учитывает необходимости удовлетворять коллективные потребности, то это положение становится весьма спорным.

Эмпирические изучения процесса принятия решений показали, что даже в вопросах личных предпочтений поведение людей не соответствует утверждениям экономической теории. Данные исследований показывают, что вместо того, чтобы быть последовательными и постоянными, предпочтения людей все время и довольно серьезно меняются, и это изменение зависит от того, как они формулируют проблемы, побуждающие их принимать конкретные решения. Например, экономическая теория со времен Бернулли предполагает (приблизительно 1738 г.), что экономические агенты оценивают результат сделанных ими выборов в зависимости от состояния их благополучия. На самом деле экономические агенты рассматривают результаты как прибыль или убытки в сравнении с каким-то отправным моментом. Более того, варианты формулировок результата оказывают огромное влияние на решения: агенты, оценивающие свои результаты с позиции благополучия, меньше боятся рисковать, чем те агенты, которые судят о своих результатах с точки зрения убытков [7]. Я иду дальше. Я утверждаю, что люди и ведут себя по-разному в зависимости от выбора отправного момента.

Даже некоторое постоянство в выборе точек отсчета еще не обеспечивает достаточной надежности: все равно между различными точками отсчета существует видимый разрыв. Я могу судить об этом на основании собственного опыта. У меня часто возникало ощущение, будто внутри меня живет несколько личностей: одна занята коммерческой, другая – общественной деятельностью, и третья – для более частного использования. Часто роли смешивались, создавая для меня бесконечные неудобства. Я предпринял сознательную попытку интегрировать различные аспекты моего существования, и я рад сообщить, что мне это удалось. Когда я говорю, что счастлив сообщить об этом, я действительно имею в виду именно это: интегрирование различных граней моей личности стало для меня источником огромного удовлетворения. Однако я должен признаться, что я не смог бы добиться этого, если бы я оставался только активным участником финансовых рынков. Контроль над деньгами требует, чтобы человек посвятил себя одному делу – деланию денег, и все остальные аспекты личности должны быть подчинены только этому. В отличие от других форм занятости, руководство страховым фондом может принести как прибыли, так и убытки; вы не можете позволить себе потерять контроль над ситуацией. Стоит отметить, что ценности, которые руководили мною во многих видах деятельности, связанной с зарабатыванием денег, действительно напоминали ценности, постулированные экономической теорией: эта деятельность включала тщательный анализ альтернатив. Характер этих ценностей был скорее количественным, а не качественным [8], они были относительно неизменными, а если и менялись – то постепенно. Эти ценности были определенно направлены на оптимизацию коэффициента между риском и вознаграждением, включая принятие более существенных рисков, когда коэффициент был благоприятным.

Я готов делать обобщения на основании моего личного опыта и признаю, что ценности, которые были постулированы экономической теорией, на самом деле имеют отношение к экономической деятельности в целом и к поведению участников рынка в частности. Мои обобщения оправданы, поскольку те участники рынка, которые не согласны с ценностями, либо устраняются, либо их влияние мало значимо в результате конкуренции.

К тому же экономическая деятельность представляет собой только одну грань существования человека. Несомненно, она очень важна, но существуют и другие аспекты, которые нельзя игнорировать. В целях данного анализа я выделяю экономическую, политическую, социальную и личную сферы, но не хочу приписывать особой значимости какой-либо из них. Можно вспомнить и другие стороны жизни. Например, давление товарищей, влияние семьи или общественное мнение; я также могу выделить святое и богохульное. Я хочу показать только одно: экономическое поведение – это только один тип поведения, а ценности, которые экономическая теория воспринимает как данные, не единственный тип ценностей, господствующих в обществе. Сложно представить, как ценности, связанные с другими сферами жизни, могут быть подвержены дифференциальному анализу, например в виде кривых безразличия.

Как экономические ценности связаны с другими видами ценностей? На этот вопрос нельзя дать ответ, который был бы универсальным и действенным бесконечно долго, но мы можем просто сказать, что одни только экономические ценности не могут быть достаточными для поддержания существования общества. Экономические ценности отражают тот факт, что конкретный участник рынка готов платить другому за его товар в ходе свободного товарообмена. Эти ценности предполагают, что каждый участник представляет собой центр прибыли, заинтересованный в максимально возможном увеличении своей прибыли в такой степени, что исключаются все остальные соображения. Это описание похоже на описание поведения на рынке, но для поддержания существования общества в целом и самого человека – в частности – должны существовать и некоторые другие ценности. Что представляют собой эти ценности и как их можно примирить с рыночными? Это – именно тот вопрос, который волнует меня сегодня. Более того, он озадачивает меня. Изучения экономической науки явно не достаточно для занятий экономикой, мы должны выйти за пределы экономической теории. Вместо того чтобы принимать ценности как данные, мы должны рассматривать их как рефлексивные. Это означает, что в различных условиях доминируют разные ценности и существует некий механизм двусторонней обратной связи, соединяющий их с реальными условиями, создавая уникальный исторический путь. Мы также должны считать ценности ошибочными. Это означает, что ценности, превалирующие в какой-то определенный момент истории, могут оказаться неадекватными и неподходящими в какой-либо другой момент. Я утверждаю, что рыночные ценности приобрели в настоящий момент истории такую значимость, которой они отнюдь не обладают и которую необходимо поддерживать.

Справедливости ради я должен указать, что если мы хотим применить концепцию рефлексивности к ценностям так же, как и к ожиданиям, то мы должны здесь поступать иначе. В случае с ожиданиями проверкой реальности служит результат, в случае с ценностями – такого критерия нет. Христианские мученики не отказались от своей веры даже тогда, когда их бросили львам. Вместо того чтобы говорить о когнитивной функции, мне, вероятно, необходимо иное, более эмоциональное название обратной связи, создающей переход от реальности к мышлению, но я не знаю другого названия. Более подробно остановимся на этом позже.

Как было указано в предыдущей главе, классическая экономическая теория основана на предположении о совершенстве знания и концепции равновесия. Я хочу приблизить анализ к реальности, признав тот факт, что, принимая решения, участники финансовых рынков не могут избежать элемента предвзятости. Я использую слово «предвзятость» для описания элемента суждения, присутствующего в ожиданиях участников рынка. Перед каждым участником рынка стоит задача наложить приведенную стоимость на будущий ход событий, но сам этот ход событий зависит от этой приведенной стоимости, которую все участники рынка, вместе взятые, ему приписывают. Поэтому участники рынка обязаны полагаться на элемент суждения. Важная черта предвзятости состоит в том, что ее роль не является только пассивной: она влияет на ход событий, который она должна отражать. Этот активный компонент отсутствует в концепции равновесия, используемой экономической теорией.

Предвзятость (bias) — сложная концепция. Ее нельзя надлежащим образом измерить, поскольку мы не знаем, как будет выглядеть мир без предвзятости. У каждого человека – свои предвзятости, но невозможно вообще не иметь предвзятости. Это верно и для таких случаев, когда участник может точно предвидеть будущее. К счастью, существует некая норма, которая указывает, но не измеряет предвзятость участников, а именно реальный ход событий. Не существует реальности, независимой от мышления участников, существует реальность, зависимая от мышления. Другими словами, существует последовательность событий, которые реально происходят, и эта последовательность учитывает влияние предвзятости участников. Реальный ход событий, очевидно, будет отличаться от ожиданий участников, и это различие может рассматриваться как указание на существование предвзятости. Явление, которое можно наблюдать лишь частично, имеет ограниченную ценность в качестве инструмента научного исследования. Мы теперь понимаем, почему экономисты так хотели устранить его из области своих интересов. Но несмотря на это, я считаю его ключом к пониманию финансовых рынков.

Ход событий, который пытаются предвидеть участники рынка, состоит из рыночных цен. Их можно легко наблюдать, но сами по себе они ничего не говорят о предвзятости участников. Для выявления предвзятости мы должны найти другую переменную, которая не «заражена» предвзятостью. Традиционное толкование финансовых рынков предлагает такую переменную: она состоит из основных показателей, которые, как предполагается, должны отражать рыночные цены. Чтобы избежать сложностей, я буду говорить о фондовых рынках. Компании имеют балансовые отчеты, получают прибыль и выплачивают дивиденды. От рыночных цен ждут выражения доминирующих ожиданий в отношении динамики основных показателей. Я не согласен с такой интерпретацией, но она предлагает интересный отправной момент для изучения предвзятости участников.

В рамках нашего обсуждения я определяю равновесие как соответствие между представлениями участников в отношении основных показателей и самими этими основными показателями. Я полагаю, что это согласуется с концепцией в том виде, в котором она используется в экономической теории. Основные показатели, имеющие значение, возникнут только в будущем. Курсы акций, как предполагается, должны отражать не прибыль, состояние баланса и дивиденды за прошлый год, а будущий поток прибыли, дивидендов и стоимость основных средств. Этот поток не является данным; поэтому он не составляет предмет знания, а представляет собой предмет догадок. Важный момент заключается в том, что будущее, когда оно наступит, уже будет находиться под влиянием предшествовавших ему догадок. Догадки находят выражение в курсах акций, а курс акций влияет на основные показатели. Как мы увидим далее, схожие рассуждения можно вести и о валютах, займах, товарах. (Для простоты я сосредоточусь только на фондовом рынке.) Компания может получить капитал путем продажи акций, а цена, по которой они будут проданы, повлияет на прибыль в расчете на одну акцию. Курс акций также оказывает влияние на условия, при которых компания может получить займы. Компания может также заинтересовать свое руководство выпуском опционов. Существуют и другие пути, при помощи которых имидж компании, представленный курсами акций, может оказывать влияние на развитие процесса. Каждый раз, когда это происходит, возникает возможность двустороннего рефлексивного взаимодействия, и равновесие становится ложной идеей, поскольку основные показатели перестают описывать независимую переменную, которой могут соответствовать курсы акций. Равновесие становится движущейся целью, а рефлексивное взаимодействие может сделать ее и вовсе ускользающей, потому что изменения курсов акций могут толкать основные показатели в том же направлении, в каком движутся сами акции.

Будущее, которое пытаются предсказать участники рынка, состоит в основном из курса акций, а не основных показателей рынка. Основные показатели имеют значение только в той степени, в которой они оказывают влияние на курс акций. Когда курсы акций находят способ оказывать влияние на основные показатели, может быть запущен самоусиливающийся процесс, который приведет к тому, что и основные показатели, и курсы акций окажутся достаточно далеко от того состояния, которое некогда рассматривалось как традиционное равновесие. Это оправдало бы поведение, выражающееся в следовании за тенденцией; такое поведение может привести финансовые рынки в состояние, которое я называю территорией, далекой от равновесия. В конце концов расхождения между представлением и реальностью, ожиданиями и результатом не смогут просуществовать долго и процесс примет обратный характер. Важно понять, что поведение, выражающееся в следовании за тенденцией, необязательно будет нерациональным. Инвесторы, как и определенные виды животных, имеют основания для передвижений стадами. Только на точках перегиба тренда курсов не думающие инвесторы, следующие за тенденцией рынка, понесут настоящие убытки, но если они будут проявлять бдительность, то у них есть возможность выжить. Однако инвесторы-одиночки, привязывающие свои состояния к основным показателям рынка, могут быть затоптаны стадом.

Курс акций конкретной компании редко может оказывать влияние на основные показатели этой компании, как собака, пытающаяся укусить собственный хвост. Нам необходимо видеть общую картину, чтобы найти рефлексивные взаимодействия, возникающие как правило, а не как исключение. Например, движения валюты имеют тенденцию к определенной самостоятельности; кредитная экспансия и кредитное сокращение следуют циклической модели. На финансовых рынках действуют в основном пандемические и самоусиливающиеся, но в конечном счете также и саморазрушающиеся процессы, и хотя они множественны, но их не часто можно надлежащим образом подтвердить документально.

Для иллюстрации я хочу взять один конкретный случай из моей книги «Алхимия финансов»: так называемый бум конгломератов, достигший апогея в конце 60-х годов. В то время инвесторы были готовы платить высокие цены за акции тем компаниям, которые обеспечивали быстрый рост прибыли в расчете на акцию. Этот показатель – рост прибыли – казался инвесторам более значимым, чем остальные основные инвестиционные показатели, например дивиденды или балансовые отчеты, и инвесторам не было дела до того, каким образом был достигнут рост прибыли в расчете на акцию. Некоторым компаниям удалось воспользоваться этим отношением инвесторов. Обычно конгломератами были оборонные компании, применяющие высокие технологии, которые в недавнем прошлом имели высокий прирост прибыли и соответственно высокий коэффициент доходности (отношение цены акции к доходам по ней). Они решили использовать свои акции, продававшиеся по высоким ценам, для приобретения других компаний, акции которых продавались с более низким коэффициентом доходности, что приводило к более высоким доходам в расчете на акцию. Инвесторы предвидели быстрый рост доходов, это привело к росту коэффициента доходности, что позволило компаниям продолжить процесс поглощения. Даже компании с первоначально низким коэффициентом доходности могли достичь более высокого отношения просто путем объявления о своих намерениях стать конгломератом. Так начался бум.

Сначала результаты компаний рассматривались независимо, но постепенно конгломераты стали считаться группой. Появился новый тип инвесторов, так называемые руководители фондов – или «стрелки из рогатки», – у которых сложились близкие отношения с руководителями конгломератов. Между ними были установлены прямые линии связи, и конгломераты научились управлять как курсами своих акций, так и своими прибылями. Курсы акций возросли, и в конце концов реальность больше не соответствовала ожиданиям. Масштаб приобретений должен был расти для поддержания темпа, и в итоге конгломераты достигли пределов своих размеров. Кульминационным событием стала попытка приобретения ChemicalBank Солом Стейнбергом: влиятельные круги оказали сопротивление, и она не удалась.

Когда курсы акций начали падать, то процесс падения был самоускоряющимся. Внутренние проблемы фондов, которые они тщательно прятали на протяжении периода быстрого роста, начали вылезать наружу. В отчетах о прибылях стали вскрываться малоприятные сюрпризы. У инвесторов пропали иллюзии, и после головокружительных дней успеха, основанного на приобретениях, немногие руководители оказались готовы нести бремя руководства в распадающихся компаниях.

Ситуацию усугубил экономический спад, и многие ведущие и преуспевающие конгломераты рассыпались в буквальном смысле слова. К этому времени инвесторы уже были готовы поверить в худшее, и это худшее действительно в ряде случаев произошло. Но в других случаях реальность оказалась лучше ожиданий, и в конце концов ситуация стабилизировалась, и выжившие компании, часто с новым руководством, начали медленно выкарабкиваться из-под обломков [9].

Используя бум конгломератов в качестве парадигмы, я разработал идеальный тип последовательности: быстрый подъем деловой активности – спад. Этот цикл начинается с доминирования некоторого предвзятого мнения и некой господствующей тенденции. В случае бума конгломератов доминирующим предвзятым мнением было предпочтение, отдаваемое быстрому росту прибылей в расчете на акцию, без учета способа достижения этого роста; а господствующей тенденцией была способность компаний добиваться быстрого роста прибыли в расчете на акцию путем использования своих акций для приобретения других компаний, продававших акции с более низким отношением цены акции к доходам. На первоначальном этапе (1) тенденция еще не признается. Потом наступает период ускорения (2), когда тенденция признается и усиливается доминирующим предвзятым мнением. Может вмешаться период проверки (3), в результате чего курсы падают. Если продолжают существовать и предвзятое мнение, и тенденция, то бум приобретает еще более высокие темпы (4). Потом наступает момент истины (5), когда реальная ситуация уже не может соответствовать завышенным ожиданиям, затем наступает период полумрака (6), когда люди продолжают играть в игру, хотя больше не верят в нее. В конце концов достигается точка перехода (7), когда тенденция начинает ослабевать, а предвзятое мнение начинает работать в противоположном направлении, что ведет к катастрофическому ускорению движения в обратном направлении (8), обычно называемому крахом.

Это проиллюстрировано графически на рис. 3.1. График представляет собой идеальный случай, но графики подъема и спада в развитии различных конгломератов совпадали с данным достаточно близко. Не каждый период цикла подъем – спад деловой активности следовал одному и тому же образцу. В «Алхимии финансов» я описал другой идеальный случай, в котором движения вниз и вверх графически выглядят более симметрично. Это типичная форма движения для рынков валют, где движения вверх и вниз являются более или менее обратимыми. В реальности различные возвратные процессы взаимодействуют, создавая странную и уникальную модель. Каждый случай индивидуален, а кривые имеют столько начертаний, сколько существует случаев. Неожиданное разочарование в дальневосточных рынках в 1997 г., которое привело к изменению основных финансовых показателей во всей Азии и даже во всем мире, является наглядным примером этого (я буду анализировать этот пример позже).

Нет ничего определенного в идеальном случае, который я описал выше. Различные стадии цикла могут иметь различные амплитуды и различную продолжительность. Похоже, в последовательности различных периодов существует своя логика: было бы странно иметь период ускорения после периода истины. Но процесс может остановиться в любой момент; или даже – он может никогда и не начаться. Он возникает под влиянием самоусиливающегося взаимодействия предвзятого мнения и тенденции, создаваемой мышлением и реальностью. В большинстве случаев рефлексивный механизм обратной связи является самокорректирующимся, а не самоусиливающимся. Настоящий цикл быстрого подъема—спада деловой активности является скорее исключением, а не правилом, правилом является рефлексивность – будь она самоусиливающейся или самокорректирующейся, но она игнорируется доминирующими представлениями. Например, существует рефлексивный элемент в настоящем быстром росте акций Internet, популярность Интернета и популярность акций Internet были взаимоусиливающими. Существует похожая рефлексивная связь между прибылями корпораций и использованием акций для вознаграждения руководителей. Она особенно сильна в банковской сфере.

Концепция рефлексивности является на самом деле гораздо более подходящей для понимания финансовых рынков, чем концепция равновесия. Но концепцию равновесия также можно использовать. Как мы видели, было сложно пролить достаточно света на механизм обратной связи без использования этой концепции. Равновесие, как и основные показатели, является как раз той самой «плодотворной ошибкой». Ведь мы не могли бы достаточно точно судить о предвзятом мнении участников без использования основных показателей, хотя я и утверждаю, что на так называемые основные показатели влияет предвзятое мнение участников. График бума конгломератов не будет иметь смысла без линии, указывающей на рост прибыли в расчете на акцию (т.е. основной показатель), даже если на нее влияют рыночные курсы.

Так что же такое равновесие? Я определяю равновесие как состояние, при котором существует соответствие между ожиданиями и результатами. На финансовых рынках равновесия нельзя достигнуть в принципе, но можно установить, ведет ли доминирующая тенденция к равновесному состоянию или тренд движется в обратном направлении. Знание даже этого одного факта было бы важным продвижением вперед в нашем понимании. Если мы можем определить доминирующую тенденцию и расхождение между ожиданиями и результатами, то это дает нам возможность предсказать, развивается ли тенденция в направлении равновесия или в обратном направлении. Это нелегко сделать, и это не может быть сделано научными методами, хотя я и установил, что может быть полезным адаптирование теории научного метода Поппера. Я делаю это путем установления гипотезы (или тезиса – для краткости) как основания для моих ожиданий и путем проверки ее по отношению к будущему ходу событий. В дни, когда я активно занимался руководством фонда, я начинал особенно волноваться, когда нападал на след первоначально самоусиливающегося, но в конечном счете саморазрушающегося процесса. У меня текли слюнки, будто я был собакой Павлова. Экономисты, говорят, предвидели десять из последних трех спадов, я также делал прогнозы наступления периодов подъема – спада деловой активности. Я ошибался в большинстве случаев, поскольку не каждая ситуация позволяет сформулировать рефлексивный тезис, но те несколько случаев, когда я оказывался прав, оправдывали все усилия, поскольку потенциал прибыли был намного больше, чем в ситуациях, близких к равновесию. Именно так я действовал будучи руководителем фонда. Это требовало воображения и интуиции, а также безжалостного критического отношения.

Я описал один такой конкретный случай в «Алхимии финансов» — случай с инвестиционными трастами недвижимого имущества в начале 70-х годов. Этот случай был замечательным во многих аспектах. Я опубликовал брокерский отчет, который предсказывал процесс подъема – спада деловой активности, а после этого сценарий был «разыгран» в жизни, как греческая драма, – точно так, как я и предсказывал. Я сам был одним из главных актеров, получив всю возможную выгоду как во время роста, так и во время спада. Убежденный собственным анализом и прогнозом, что большинство инвестиционных трастов недвижимого имущества обанкротятся, я продолжал продавать срочные акции без покрытия по мере того, как они падали в цене, в конце концов я получил более 100% прибыли по моим коротким позициям, добившись, казалось бы, невозможной победы.

Даже в тех случаях, когда мой тезис оказывался ложным, я часто мог выйти из ситуации с прибылью, поскольку мое критическое отношение позволило мне раньше, чем кому-либо, выявить ошибки в собственном тезисе. Когда я нападал на «след», я действовал согласно правилу: сначала инвестировать, потом анализировать. Когда тезис был правдоподобным, это обычно давало мне шанс получить прибыль, поскольку были и другие люди, готовые поверить в это. Признание ошибочности тезиса давало мне утешение; незнание всех потенциально слабых моментов заставляло меня быть на чеку, поскольку я твердо верил, что любой тезис по свой сути должен быть несовершенным.

На основании собственного опыта я разработал довольно интересную гипотезу о фондовых рынках: я постулировал, что фондовый рынок при адаптации теории научного метода Поппера действует во многом так же, как и я, с той лишь разницей, что он не знает, что так поступает. Другими словами, он выбирает некий тезис и проверяет его; когда он оказывается ошибочным, как это обычно и бывает, он проверяет другой тезис. Это и вызывает колебания на рынке. Такой процесс происходит на разных уровнях, а получаемые модели являются рекурсивными, как и фракталы Мандельброта [10].

Выбираемый рынком тезис часто является тривиальным; он может заключаться в констатации того простого факта, что курсы акций определенных компаний, групп или целых рынков должны двигаться вверх или вниз. В тех случаях, когда участник наконец понимает, почему рынок принял определенный тезис, становится уже поздно: тезис может быть уже опровергнут – как несостоятельный. Гораздо лучше предвидеть колебания путем изучения моделей рынка. Именно это и делают технические аналитики. Меня это никогда особенно не интересовало, я предпочитал ждать появления нетривиального, т.е. рефлексивного тезиса. Конечно, рынки уже начинали опробовать этот тезис до того, как я мог его сформулировать, но я все же имел возможность опережать рынок в формулировании тезиса. Такие исторические, рефлексивные тезисы появляются не постоянно, но время от времени, и существуют длинные периоды передышки, когда с таким же успехом можно вообще ничего не предпринимать.

Я сомневаюсь, будет ли у меня еще конкурентоспособное преимущество в признании более существенных, исторических тезисов, поскольку участники рынка уже начали осознавать потенциал, который имеет рефлексивность. Уже произошли заметные перемены, например переход от основных показателей к техническим. По мере того как вера участников в важность основных показателей ослабевает, растет важность технического анализа. Последний имеет определенную значимость для стабильности рынков, но до того как я начну рассматривать эти технические соображения, я должен ввести отличительный признак, играющий ключевую роль в моих концептуальных построениях.

Я хочу провести разграничение между околоравновесным состоянием и состоянием, далеким от равновесия. Я заимствовал эти термины из теории хаоса, с которой моя теория определенно близка. В условиях, близких к равновесию, рынок оперирует тривиальными тезисами, так что противодействие равновесию может вызвать отход от положения равновесия, что возвращает цены в первоначальное положение. Эти колебания напоминают рябь на поверхности бассейна.

Наоборот, если рефлексивный тезис может быть определен, он оказывает влияние не только на цены, но и на основные показатели, а возвратный процесс не приведет к первоначальному положению. Это будет напоминать скорее приливную волну или оползень. Настоящие циклы смены подъема и спада деловой активности проникают в область, далекую от равновесного состояния. Это и придает им историческую значимость. Где же проходит демаркационная линия?

Граница динамического неравновесия пересекается в тот момент, когда тенденция, доминирующая в реальном мире, начинает зависеть от предвзятого мнения, господствующего в умах участников рынка, и наоборот. Как тенденция, так и само это предвзятое мнение развиваются дальше, чем это было бы возможно в отсутствие двусторонней обратной связи, т.е. рефлексивной зависимости. Например, в 90-х годах энтузиазм международных инвесторов и банкиров в отношении азиатских акций и активов вызвал внутренние бумы, подстегиваемые высокой стоимостью акций и легкими кредитами. Эти бумы ускорили рост в регионе и увеличили стоимость акций, что, в свою очередь, обосновало и стимулировало потоки капитала из-за границы. (Но в этой бочке меда была и ложка дегтя: бум не мог бы развиться быстро без неофициального фиксированного курса доллара, который позволил странам поддерживать торговый дефицит дольше, чем стоило бы. Более подробно об этом позже.)

Самого по себе господства предвзятого мнения – явно недостаточно; оно должно найти способ, чтобы стать действенным, – например, путем установления или усиления какой-либо тенденции реального мира. Я понимаю, что то, о чем говорю, тавтология: когда механизм двусторонней обратной связи действует, мы можем говорить о динамическом неравновесии. Но об этом тем не менее стоит говорить: мышление участников всегда предвзято, но это не всегда переходит в цикл подъем – спад деловой активности. Например, быстрый рост конгломератов мог бы быть остановлен, если бы инвесторы поняли, что их концепция роста доходов в расчет на одну акцию была ошибочной, как только компании – конгломераты стали эксплуатировать эту концепцию. Быстрое развитие бума в Азии могло быть остановлено, если бы инвесторы и кредиторы поняли, что, хотя потоки капитала в регион и дефицит текущего счета были направлены на финансирование «продуктивных инвестиций», эти инвестиции могли оставаться «продуктивными» до тех пор, пока можно было поддерживать на достаточном уровне поток капиталов в регион.

И это не конец истории. Что происходит, когда участники рынка признают рефлексивную связь между основными показателями и оценкой? Такое признание также может стать источником нестабильности. Оно может привести к фокусированию на так называемых технических факторах в ущерб основным показателям и породить спекуляцию на основании тенденции. Как же можно тогда сохранить стабильность? – Только продолжая опираться на так называемые основные показатели, несмотря на тот факт, что они зависят от наших оценок. Это может быть достигнуто путем незнания. Если участники рынка не знают о рефлексивности, рынки остаются стабильными до тех пор, пока какая-нибудь случайность не спровоцирует процесс подъема – спада деловой активности. Но как можно сохранить стабильность, если участники рынка знают о рефлексивности? Ответ заключается в том, что это не может быть сделано только участниками рынка; сохранение стабильности должно стать целью государственной политики.

Можно утверждать, что концепция рефлексивности сама по себе рефлексивна. Экономическая теория фактически содействовала тенденции к равновесию, игнорируя рефлексивность и подчеркивая важность основных показателей. Наоборот, мои доводы ведут к заключению, что рынки не могут быть предоставлены самим себе. Знание о рефлексивности ведет к увеличению нестабильности, если власти не осознают этого в такой же степени и не вмешиваются в тот момент, когда нестабильность грозит выйти из-под контроля.

Проблема нестабильности становится еще более острой. Вера в основные показатели исчезает, а поведение, заключающееся в следовании за доминирующей тенденцией, становится массовым. Оно формируется под растущим влиянием институциональных инвесторов, результаты деятельности которых измеряются относительными, а не абсолютными показателями, и банков – центров денежных средств, действующих в качестве участников финансового рынка, которые формируют его состояние и являются провайдерами (проводниками) механизмов хеджирования. Роль страховых фондов амбивалентна: они используют леверидж, т.е. опираются на определенное соотношение заемных и собственных средств, и тем самым поддерживают непостоянство на рынке; но делают они это только в той степени, в какой их поведение может быть мотивировано абсолютными, а не относительными показателями деятельности. Поэтому они часто действуют в направлении, обратном тенденции. Поскольку финансовые рынки сами развиваются согласно историческим тенденциям, нельзя относиться легко к опасности увеличения нестабильности. Я анализирую эту опасность в главах о системе мирового капитализма, но перед тем как мы подойдем к этому, нам следует подробнее познакомиться с рефлексивностью и историческими моделями.

Я рассматриваю развитие финансовых рынков как исторический процесс. Я также полагаю, что моя интерпретация имеет некоторое отношение к истории в целом, при этом я имею в виду не только историю человечества, но и историю всех форм человеческого взаимодействия. Люди действуют на основании несовершенного знания, и их взаимодействие друг с другом рефлексивно.

Как отмечалось раньше, мы можем разделить все события на две категории: случайные, повседневные события, которые не вызывают изменения в восприятии, и уникальные, исторические события, которые влияют на сложившиеся мнения участников и ведут к дальнейшим изменениям господствующих условий. Такое разделение, как мы отмечали ранее, представляет собой простую тавтологию, но оно полезно. Первая категория событий чувствительна к анализу равновесия, вторая – не чувствительна, поэтому она может быть понята только как часть исторического процесса.

В повседневных событиях ни функция участника, ни когнитивная функция не претерпевают значительных изменений. В случае уникальных, исторических событий обе функции реализуются одновременно таким образом, что ни представления участников, ни ситуация, с которой эти представления связаны, не остаются такими же, какими они были раньше

Именно это и оправдывает описание таких событий как исторических.

Исторический процесс, как я его вижу, является открытым, т.е. неокончательным. Когда в ситуации действуют думающие участники, последовательность событий не ведет прямо от одного ряда событий к другому; скорее она соединяет факты и восприятия, а также восприятия и факты – подобно некой нити. Но история – это особенный вид нити, или связи. Две связанные стороны представляют собой различные материи; фактически только одна сторона материальна, другая же – состоит из идей участников исторического процесса. Эти две стороны никогда не совпадают, а расхождения между ними определяют ход событий, который как раз и соединяет их вместе. Узлы, которые уже были завязаны, имеют определенную форму, но будущее – открыто в том смысле, что оно может сложиться иначе. Феномены истории значительно отличаются от явлений природы, по отношению к которым – для объяснения прошедшего и предсказания будущего – могут быть использованы универсально действующие законы.

Необходимо признать, что теория, представляющая историю в виде некой «нити», является своего рода диалектикой, или связью между нашими мыслями и реальностью. Ее можно рассматривать как некий синтез идеалистической диалектики Гегеля и диалектического материализма Маркса. Гегель предложил диалектику идей, которая в конечном итоге приведет к концу истории: т.е. к свободе. Маркс, а точнее Энгельс, предложил антитезис, утверждая, что идеологическую надстройку определяют условия производства и производственные отношения. Теорию «нити» можно рассматривать как их некий синтез. Не идеи и материальные условия, возникающие самостоятельно диалектическим образом, а взаимодействие между ними – приводит к диалектическому процессу. Единственная причина, почему я не хочу использовать слово «диалектический», заключается в чрезмерно тяжелом идеологическом багаже, который сопровождает это понятие. Ведь Маркс предложил детерминистическую теорию истории, а она диаметрально противоположна моей позиции. Взаимодействие между материальным и идеальным интересно именно потому, что они не соответствуют друг другу и не определяют друг друга. Отсутствие соответствия не просто усиливает предвзятое мнение участников истории, но и делает это мнение причиной реальных событий. Ошибки, неверные понимания и трактовки событий, ошибочные концепции участников играют в исторических событиях ту же роль, что и мутации генов в биологических процессах: они творят историю.

Я утверждаю, что развитие цикла подъем – спад деловой активности имеет такое же отношение к истории в целом, как и к динамике состояния финансовых рынков. Нет необходимости повторять, что это не единственный путь, по которому может пойти история. Также возможно, что господствующее предвзятое мнение и доминирующая тенденция изначально являются самокорректирующимися в такой степени, что процесс развития цикла подъем – спад деловой активности даже и не начинается. Иногда господствующее предвзятое мнение может быть скорректировано на раннем этапе. Процесс самостоятельной корректировки является менее значимым, но встречается достаточно часто. Большинство исторических событий вообще не имеют ни регулярной формы, ни повторяющейся модели. Это происходит потому, что реальность является бесконечно сложной, и любой процесс, который мы можем выделить для рассмотрения, взаимодействует с рядом других процессов.

Развитие цикла подъем – спад деловой активности приобретает определенную значимость постольку, поскольку он связывает состояние, близкое к равновесию, с состоянием, далеким от равновесия. Я могу продемонстрировать свои рассуждения на конкретном историческом примере: рост и падение советской системы. Я был активно вовлечен в последнюю стадию процесса падения и как участник руководствовался теорией истории, которую я здесь разъясняю. Я предложил свое объяснение процессу развития цикла подъем – спад в работе OpeningtheSovietSystem («Открывая советскую систему»), которую я опубликовал в 1990 г. Вот, что я там писал:

«Первоначальное предвзятое мнение и первоначальная тенденция привели к закрытому обществу. Существовало взаимно усиливающееся отношение между жесткостью догмы и суровостью общественных условий. Система достигла своего зенита в последние несколько лет правления Сталина. Она стала всеобъемлющей: форма правления, экономическая система, территориальная империя и идеология. Система была всеобъемлющей, изолированной от внешнего мира и жесткой. Но расхождение между реальным положением вещей и его официальным объяснением было настолько велико, что положение дел можно было считать статическим неравновесием.

После смерти Сталина был краткий период, момент истины, когда Хрущев вскрыл некоторую часть правды о правлении Сталина, но в конце концов иерархия системы снова набрала силу и система самостоятельно восстановилась. Начался период полумрака, когда догма сохранялась административными методами, но больше не поддерживалась верой в ее действенность. Интересно, что жесткость системы усилилась. Пока у руля партии находился живой тоталитарный лидер, линия Коммунистической партии могла меняться по его прихоти. Но теперь, когда режимом управляли бюрократы, эта гибкость исчезла. Одновременно ослабел и ужас, заставлявший людей принимать коммунистическую догму, начался – сначала незаметный – процесс упадка. Экономические институты стали добиваться положения любыми средствами. Поскольку ни один из них не пользовался настоящей автономией, они были вынуждены заняться бартерным обменом с другими институтами. Постепенно сложная система заключения сделок между экономическими институтами заменила то, что, как предполагалось, было центральным планированием. В то же время развивалась Heофициальная, или теневая, экономика, которая дополняла официальную систему и заполняла оставляемые ею бреши. Этот период полумрака сейчас называется периодом застоя. Неадекватность системы становилась все более очевидной, нарастала необходимость в реформах.

Реформы ускорили процесс дезинтеграции, поскольку они ввели или легитимизировали альтернативы в то время, когда для выживания системе нужны были именно альтернативы. Экономические реформы на начальном этапе были успешными во всех коммунистических странах, но Советский Союз был заметным исключением. Китайские реформаторы назвали этот этап Золотым периодом, когда существовавший акционерный капитал был переадресован и направлен на удовлетворение нужд и запросов потребителей. Но все движения реформ основаны на неправильном представлении: система не может быть реформирована, потому что она не допускает экономического распределения капитала. Когда существующий потенциал был полностью переориентирован, процесс реформ начал сталкиваться со сложностями.

Почему так происходит – становится понятно теперь. Коммунизм изначально задумывался как противоядие капитализму, который изолировал работника от средств производства. Вся собственность была взята под контроль государства, государство стало воплощением коллективного интереса, как это было определено Партией. Таким образом, Партия оказалась ответственной за распределение капитала. Это означало, что капитал распределялся не на основании экономических соображений, а на основании политических и квазирелигиозных догм. Самая лучшая аналогия для объяснения этого явления может быть найдена в строительстве пирамид фараонами: часть ресурсов, направляемая на инвестиции, была максимально увеличена, в то время как экономическая выгода, получаемая от этого, была минимальной. Другое сходство заключалось в том, что инвестирование приняло формы монументальных проектов. Мы можем рассматривать гигантские гидроэлектростанции, сталелитейные заводы, мраморные залы московского метрополитена и небоскребы сталинской архитектуры как своего рода пирамиды, построенные современным фараоном. Гидроэлектростанции на самом деле производят энергию, а сталелитейные заводы – выпускают сталь, но если сталь и энергия используются для сооружения еще большего числа электростанций и сталелитейных заводов, экономический эффект не намного превышает эффект от строительства пирамид.

Согласно нашим теоретическим и концептуальным построениям, в далеких от равновесия условиях закрытого общества должны существовать искажения, немыслимые в открытом обществе. Какой еще можно привести более наглядный пример, кроме советской экономики? Коммунистическая система не видит ценности капитала; или, более точно, – она не признает идеи собственности. В результате экономическая деятельность при советской системе – это вовсе не экономическая деятельность. Чтобы она стала таковой, необходимо лишить Партию роли хранителя и распределителя капитала. И именно в этом терпели неудачу все попытки реформирования.

Интересно, что провал попыток осуществления экономических реформ способствовал ускорению процесса дезинтеграции, поскольку была продемонстрирована необходимость в политических реформах. С наступлением перестройки в Советском Союзе процесс дезинтеграции вступил в свою окончательную стадию, поскольку реформы носили в основном политический характер, а Золотой период, как я упомянул ранее, отсутствовал, поэтому реформы принесли незначительную, если вообще какую-нибудь, экономическую выгоду Когда уровень жизни начал падать, общественное мнение повернулось против режима, что привело к катастрофической дезинтеграции, кульминационной точкой которой стал развал Советского Союза. Почти такую же модель мы можем наблюдать на финансовых рынках, но с одной существенной разницей: на финансовых рынках цикл подъем – спад деловой активности проявляется как процесс ускорения, в то время как в случае с советской системой полный цикл состоял из двух фаз: одна – процесс замедления, приведший к застою сталинского режима, другая – процесс ускорения, приведший к катастрофическому развалу страны» [11].

Я объяснял также, что аналогичный двухфазный процесс подъем – спад деловой активности часто можно найти на финансовых рынках. Я привел в качестве иллюстрации банковскую систему Соединенных Штатов Америки, которая подверглась жесткому регулированию после краха 1933 г., после чего потребовалось около 35 лет, чтобы ее оживить. После нефтяного кризиса и международного кредитного бума 70-х годов, когда банки перерабатывали активный платежный баланс стран – производителей нефти, банковская система перешла в состояние динамического неравновесия. Идея этого далекого сравнения между ростом и падением советской системы и падением и ростом банковской системы США заключалась в том, чтобы показать, что далекие от равновесия условия могут преобладать в любом крайнем состоянии изменений и отсутствия изменений. Закрытое общество – это лицевая сторона медали революций и хаоса; рефлексивные процессы действуют в условиях обеих крайностей, разница заключается во временном масштабе. В закрытом обществе мало что происходит на протяжении длительных периодов времени; во время революции, наоборот, – много событий происходит на протяжении короткого периода времени. В любом случае восприятия участников слишком далеки от реальности.

Это – важный момент. Рассматривая процессы внутри цикла подъем – спад деловой активности, человек обычно рассуждает об этом цикле с точки зрения ускорения. Но тенденция может также состоять в отрицательном ускорении или в отсутствии изменений. Как только мы начинаем осознавать эти возможности, мы можем найти реальный пример на фондовом рынке: случай с банковскими акциями со времен Великой депрессии до 1972 г [12]. В истории случаи отсутствия изменений или статического неравновесия встречаются гораздо чаще.

Наблюдение неравновесных условий полезно для установления структуры концепции и ее границ, которые позволяют разделить исторические ситуации на три категории: статически неравновесные, состояния, близкие к равновесию, и динамически неравновесные состояния. Возможность статического равновесия была исключена в силу того факта, что участники всегда основывают свои решения на предвзятом толковании реальности. Таким образом, мы получаем три варианта.

Один из возможных вариантов состоит в том, что рефлексивное взаимодействие между когнитивной функцией и функцией участника не дает нашим представлениям и реальности уйти друг от друга слишком далеко. Люди учатся на своем же опыте; они действуют на основании предвзятых представлений, но происходит и процесс критического осмысления, который стремится скорректировать это предвзятое мнение. Совершенное знание остается недоступным, но по крайней мере существует тенденция к равновесию. Функция участника означает, что реальный мир – как в этом убеждаются на своем опыте участники – постоянно меняется, но у людей все же есть достаточно оснований – в виде ряда фундаментальных ценностей, гарантирующих им, что предвзятое мнение участников не может слишком сильно расходиться с реальными событиями. Именно это я и называю состоянием, близким к равновесию. Такое положение характерно для открытого общества, каким является современный западный мир. Это общество ассоциируется с критическим образом мышления. Мы называем этот образ мышления «нормальным» отношением между мышлением и реальностью, поскольку мы знакомы с ним на основе собственного опыта.

Мы можем также оказаться в ситуации, когда представления участников значительно удалены от реального положения вещей, и при этом тенденции к их сближению не наблюдается. В некоторых случаях они могут даже еще дальше уходить друг от друга. Внутри одной крайности существуют режимы, оперирующие предвзятыми идеологическими представлениями, они не хотят приспосабливаться к меняющимся условиям. Они пытаются заставить реальность втиснуться в рамки их концепций, несмотря на то, что это недостижимо. Под давлением господствующей догмы общественные условия могут стать достаточно суровыми, но реальность по-прежнему остается далекой от официальной идеологии. В отсутствие корректирующего механизма реальность и официальная интерпретация могут разойтись еще дальше, поскольку никакое сдерживание или принуждение не может предотвратить изменений в реальном мире. Такое положение характерно для закрытого общества, такого, как Древний Египет или Советский Союз. Его можно описать как статическое неравновесие.

Внутри другой крайности события могут разворачиваться настолько стремительно, что понимание участников за ними не поспевает, и ситуация выходит из-под контроля. Расхождение между господствующими представлениями и реальными условиями может стать настолько большим, что ускорит наступление революции или какой-либо другой формы распада. И опять возникает значительное расхождение между мышлением и реальностью, но оно является временным. Старый, сметенный режим будет в конечном итоге заменен новым. Это можно описать как случай изменения режима, или как динамическое неравновесие.

Деление реальных условий на три предложенные мною категории можно сравнить с тремя состояниями, в которых вода находится в природе: жидкое, твердое и газообразное. Аналогия может быть далекой, но она интригует. Для того чтобы наполнить ее содержанием, мы должны найти две разделительные линии, которые отделяют условия, близкие к равновесию, от условий, далеких от равновесия. В случае с историей эти разделительные линии не могут быть очень четкими, кроме того, их также трудно описать количественными параметрами, но они должны быть ясно различимы, иначе вся концептуальная структура остается не более чем полетом фантазии.

Чтобы установить то, что Поппер назвал бы критерием деления, мы должны прежде всего изучить то, что мы разделяем. Для этих целей я ввожу концепцию режима. Режим – это ряд одновременно существующих общественных условий, достаточных для того, чтобы сосуществовать реально, хотя, в соответствии с моей рабочей гипотезой, в их отношениях должен быть какой-то недостаток, в результате которого они несут в себе семя собственного разрушения. Режим – хотя и расплывчатый, но все же полезный термин. Его можно применить к широкому спектру ситуаций. Могут быть политические режимы, господствующие в конкретных странах, или режимы, которые могут быть встроены в более крупные режимы, – такие, как холодная война. Могут быть режимы в жизни социальных институтов и отдельных людей. Брак также можно считать неким режимом. Режимы не имеют фиксированных границ, они появляются, сосуществуют друг с другом, распадаются и сменяют друг друга. Они отличаются, например, от машин, которые являются закрытыми системами. Режим можно рассматривать как попытку привнести определенный элемент закрытости в то, что по своей сути является открытой системой, определенный свод правил, который господствует в данном месте на протяжении некоторого периода времени, достаточно долгого для того, чтобы быть заметным. Режимы связаны с управлением и правилами. Режимы имеют два аспекта: то, что люди думают, и то, как на самом деле обстоят дела. Эти два аспекта взаимодействуют рефлексивным образом: способ мышления влияет на реальное положение дел, и наоборот, при этом соответствие между двумя аспектами не достигается.

Около сорока лет назад, в начале 60-х годов, я разработал теоретические модели общества, которые я сейчас назвал бы режимами на основании различных отношений к историческим изменениям. Я выделил традиционный образ мышления, игнорирующий возможность изменений и принимающий господствующее положение как единственно возможное; критический образ мышления, который в полном объеме изучает возможности изменений, и догматический образ мышления, который не терпит никакой неопределенности. Я утверждал, что различные формы общественной организации соответствуют этим образам мышления; я назвал их соответственно органическим обществом, открытым обществом и закрытым обществом. Не стоит говорить, что соответствие между образами мышления и общественными структурами было далеко от совершенства. Как закрытое, так и открытое общество оставляло желать лучшего в отношении между реальностью и мышлением, и это лучшее могло быть найдено в другом обществе. Закрытое общество предлагало определенность и постоянство, отсутствующие в открытом обществе, а открытое общество предлагало свободу, которой был лишен человек в закрытом обществе. В результате эти два принципа общественной организации находились в оппозиции друг к другу. Открытое общество признает нашу ошибочность; закрытое общество отрицает ее. Невозможно сказать, какое общество право. Судить можно только по последствиям, но, учитывая вездесущность и влияние незапланированных последствий, даже этот критерий не является надежным. Необходимо было сделать настоящий выбор, и я уверенно принял сторону открытого общества [13].

В 1979 г. я основал фонд «Открытое общество», его миссия, как я ее сформулировал в то время, заключалась в оказании помощи закрытым обществам в том, чтобы сделать их более открытыми, жизнеспособными и сформировать в них критический образ мышления. После неудачного старта в Южной Африке я сосредоточил усилия на странах с коммунистическим правлением, особенно на моей родине – Венгрии. Моя формула была проста – любая деятельность или объединение, не находящиеся под надзором или контролем властей, создавали альтернативы и тем самым подрывали монополию догмы. Мой Фонд в Венгрии, созданный в 1984 г. как совместное предприятие с Венгерской Академией Наук, выступил спонсором гражданского общества. Он не только поддерживал гражданское общество, но и гражданское общество поддерживало его; в результате удалось избежать многих неблагоприятных незапланированных последствий, от которых обычно страдают подобные фонды. Воодушевленный успехом, я занялся филантропией, несмотря на мое критическое отношение к ней. Когда начала разваливаться советская империя, я бросился в драку. Я понял, что в революционный период можно сделать то, что было невозможно в другие времена. Я осознавал, что с моей теорией цикла подъем – спад я понимал ситуацию лучше, чем кто-либо другой, мне были ясны цели, и у меня были финансовые средства. Это ставило меня в уникальное положение, и я не жалел усилий. Я в сто раз увеличил размер фонда на протяжении всего нескольких лет.

И только во время распада Советского Союза я осознал ошибку в структуре моей концепции. Согласно моей концепции, открытое и закрытое общества выступают как альтернативы. Эта дихотомия была верной в период холодной войны, когда друг другу были противопоставлены в жестком конфликте два противоположных принципа общественной организации, но она перестала вписываться в условия, возникшие после окончания холодной войны.

Я был вынужден признать, что распад закрытого общества не ведет автоматически к созданию открытого общества; он может привести к распадy руководящей верхушки и дезинтеграции общества. Слабое государство может представлять для открытого общества такую же угрозу, как и авторитарное [14]. Вместо дихотомии – открытое и закрытое общество, открытое общество становится ведущей идеей, которой угрожают отнюдь не с одной стороны.

Появление расширяющейся мировой системы капитализма в 90-е годы подтвердило этот вывод. Я почувствовал, что должен занятся трудоёмким повторным изучением проблем, и та структура концепции, которую я здесь излагаю, является результатом процесса пересмотра. Теперь я вижу, что открытое общество занимает опасное среднее положение, в котором ему угрожают догматические идеи любого толка: и те, которые привели бы к закрытому обществу, и те, которые ведут к дезинтеграции общества. Открытые общества создают близкие к равновесию условия; альтернативы включают не только статическое неравновесие, сходное с закрытым обществом, но и динамическое неравновесие. Я осознавал определенные недостатки открытого общества, которые могли бы привести к его распаду, но я предполагал, что распад может привести только к созданию закрытого общества. Я не осознавал, что условия динамического неравновесия могут существовать бесконечно долго, или, более точно, что общество может балансировать на грани хаоса, не переходя эту грань. Это было любопытное наблюдение, поскольку я был знаком с утверждением теории эволюционных систем, согласно которому жизнь происходит на грани хаоса. Новые структуры в концепции, которые я здесь предлагаю, должны исправить ошибку в моей ранней формулировке.

Теперь мы готовы вернуться к ключевому вопросу, о котором я говорил ранее: что отделяет близкие к равновесию и далекие от равновесия условия? Когда цикл рост – спад или какой-либо другой неравновесный процесс разрушает близкие к равновесию условия открытого общества? Мы видели, что взаимодействие между мышлением и реальностью может легко привести к крайним проявлениям – как в направлении ужесточения, так и в направлении хаоса. Для того чтобы господствовало открытое общество, должен быть некий якорь, который не дает мышлению участников далеко уйти от реальности. Что может служить таким якорем?

В поисках ответа на вопрос мы должны различать ожидания и ценности. Ведь решения основываются не только на восприятии людьми реальности, но также и на ценностях, которые они вырабатывают. В случае с ожиданиями этот якорь определить легко: это сама реальность. Пока люди осознают, что существует разница между мышлением и реальностью, факты предоставляют критерий, по которому можно судить о действенности ожиданий. Рефлексивность может сделать события непредсказуемыми, но как только они происходят, они становятся однозначно детерминированными, поэтому они могут быть использованы для определения правильности наших предсказаний.

В условиях статического неравновесия мышление и реальность удалены друг от друга и не имеют тенденции к сближению. В закрытом обществе ожидания не могут быть закреплены в реальности, потому что ожидания, отклоняющиеся от официальной догмы, нельзя даже высказывать. Существует расхождение между официальным вариантом реальности и фактами; устранение этого расхождения приносит огромное облегчение и чувство освобождения.

В условиях динамического неравновесия мы имеем обратное положение; ситуация меняется слишком быстро, чтобы быть понятой людьми, что приводит к появлению расхождения между мышлением и реальностью. Интерпретация событий не может поспевать за происходящими событиями; люди теряют ориентацию, а события выходят из-под контроля. Поэтому реальность не может больше служить якорем для ожиданий. Именно это и произошло во время дезинтеграции советской системы. Как я утверждаю в главе 7, мировая система капитализма вошла сейчас в состояние динамического неравновесия. Но сначала мы должны обратиться от ожиданий к другому возможному для открытого общества якорю, а именно к якорю этических и моральных ценностей.

Можем ли мы различить роль ценностей в близких к равновесию и неравновесных условиях? В этом я не совсем уверен как по субъективным, так и по объективным причинам, и мои доводы будут более осторожными. О субъективном соображении уже говорилось ранее: я получил экономическое образование и всегда пытался понять, как рыночные ценности соотносятся с ценностями, определяющими наши решения в других сферах жизни: общественной, политической или личной. Очень часто я бывал искренне озадачен, подозреваю, что в этом я был не одинок. Похоже, в современном обществе – много неразберихи в отношении к ценностям в целом и в плане соотношения между рыночными и общественными ценностями в частности. Поэтому моя субъективная трудность становится объективной. Позвольте мне изложить проблему так, как я ее вижу, сначала на теоретическом, а потом на практическом уровне.

На теоретическом уровне познание имеет объективный критерий, а именно реальность, по которой можно судить о глубине и истинности познания. Как мы видели, этот критерий не является полностью независимым, но он достаточно независим, чтобы считать его объективным: никакой участник не может навязать свою волю ходу событий. Однако о ценностях вообще нельзя судить по каким-либо объективным критериям, поскольку не предполагается, что они должны соответствовать реальности: критерий, по которому можно судить о ценностях, находится внутри них самих.

Поскольку ценности не привязаны к реальности, они могут варьировать в гораздо большем диапазоне, чем когнитивные представления. Именно это и делает любую дискуссию о ценностях сложной. Экономическая теория приняла ценности как нечто данное. С помощью такого методологического приема экономическая теория разработала концепцию равновесия. Хотя я и критикую эту концепцию, она была необходима для анализа, и ее нечем было заменить. Я мог показать, насколько далекие от равновесия условия могут возникнуть на финансовых рынках только потому, что концепция равновесия, которое в реальности постоянно нарушается, была разработана хорошо. Для нерыночного сектора экономики аналогичной концепции не существует.

На практике современное общество, похоже, страдает от острой нехватки общественных ценностей. Конечно, люди оплакивают падение нравов на протяжении всей истории, но есть один важный фактор, который отличает настоящее от прошлого. Этот фактор – распространение рыночных ценностей. Рыночные ценности проникли в такие области общества, которые раньше руководствовались нерыночными соображениями. Я имею в виду личные отношения, политику и такие профессии, как право и медицина. Более того, произошло малозаметное и постепенное, но вместе с тем глубокое изменение механизма действия рынка. Во-первых, длительные отношения были заменены отдельными, частными операциями. Магазин, в котором владелец и покупатель были давно знакомы друг с другом, уступил место супермаркету, а в последнее время и Internet. Во-вторых, национальные экономики уступили место мировой экономике, но международное сообщество, насколько оно вообще существует, имеет очень мало общепризнанных общественных ценностей.

Замена отношений частными операциями – это продолжающийся исторический процесс, который никогда не будет доведен до своего логического завершения, но который достаточно хорошо развит, развит гораздо больше, чем в начале 60-х годов, когда я впервые приехал в США и стал думать об этом. Я приехал из Великобритании, и меня поразила эта разница: в США было гораздо легче установить и прекратить отношения. С тех пор эта тенденция претерпела значительное развитие. По-прежнему существуют браки и семьи, но в области инвестиционной банковской деятельности, например, операции почти полностью вытеснили отношения. Это дает самый понятный из возможных примеров изменений, происходящих во многих других институтах.

В Лондоне в 50-х годах было почти невозможно вести деловые операции без предварительного установления отношений. Это был вопрос не о том, что вы знаете, а о том, кого вы знаете. Это была основная причина, по которой я покинул Лондон: у меня не было в Лондоне достаточных связей, мои шансы были гораздо лучше в Нью-Йорке. Очень скоро я установил регулярные торговые контакты с ведущими фирмами, хотя и работал в относительно неизвестной брокерской фирме. Я бы никогда не смог добиться этого в Лондоне. Но даже в Нью-Йорке страхование ценных бумаг по-прежнему зависело от отношений: фирмы участвовали в синдикатах в строго определенном порядке, и было большим событием, если фирма двигалась вверх или вниз в этом порядке. Теперь все изменилось. Каждая операция стала независимой, и инвестиционные банкиры соперничают за каждую конкретную возможность осуществления коммерческой деятельности.

Разница между операциями и отношениями была хорошо проанализирована в теории игр в форме так называемой «дилеммы заключенных». Итак, пойманы два проходимца, и идет их допрос. Если один из них дает сведения против другого, он может получить более короткий срок наказания, но увеличивается вероятность осуждения другого. Они окажутся в более выгодном положении, если останутся верными друг другу. Но каждый из них в отдельности может получить выгоду за счет другого. В случае конкретной операции существует возможность предать, и это будет рационально; в длительном отношении выгоднее сохранить преданность друг другу. Анализ показывает, как кооперативное поведение может с течением времени развиваться, но оно может быть также использовано для того, чтобы показать, что сотрудничество и преданность могут быть подорваны в результате замены отношений операциями [15].

Все эти рассуждения имеют прямое отношение к исходному вопросу о разграничительных линиях, определяющих социальное неравновесие, и о роли якоря, выполняемого ценностями. Мы склонны принимать общественные или моральные ценности как должное. Мы даже называем их подлинными или фундаментальными, подразумевая, что их действенность зависит определенным образом от господствующих условий. Как я указывал ранее, нет ничего более далекого от истины. Ценности – рефлексивны. На них влияют общественные условия, а они, в свою очередь, играют определенную роль в создании таких общественных условий, какие они есть.

Люди могут поверить, что Бог передал им Десять заповедей, и общество будет более справедливым и стабильным, если они поверят в это. Наоборот, отсутствие моральных ограничений, вероятно, порождает нестабильность.

Переходное общество подрывает общественные ценности и ослабляет сдерживающие моральные факторы. Общественные ценности выражают заботу о других. Они подразумевают, что личность принадлежит обществу, будь это семья, племя, нация или человечество, интересы которого должны превышать своекорыстные интересы отдельной личности. Но переходная рыночная экономика – это все, что угодно, только не общество. Каждый должен защищать свои интересы, и моральные нормы могут стать препятствием в мире, где человек человеку – волк. В идеальном переходном обществе люди, которые не отягощены мыслями и заботами о других, могут двигаться гораздо легче и, вероятно, пробьются далеко вперед.

Необходимо отметить, однако, что даже такое общество не полностью лишено этических и моральных соображений. Внешние ограничители могут отсутствовать, но некоторые внутренние ограничители все же, вероятно, останутся. Даже если люди были превращены в конкурентов, движимых одной лишь идеей, это превращение произошло относительно недавно. Более того, люди не рождаются такими: они впитывают общественные ценности по мере того, как растут. Поэтому вопрос о ценностях в переходном обществе остается относительно открытым. Идеального переходного общества вообще не может быть, но все же мы к нему сейчас ближе, чем когда-либо в истории. Как мы видим, это особенно верно в мировом масштабе.

Что мы можем сказать о разделительной линии между близкими к равновесию и далекими от равновесия условиями и о роли общественных ценностей? Для целей настоящего изложения мы можем выделить два вида ценностей: фундаментальные принципы, которых люди придерживаются независимо от последствий, и практическая целесообразность, когда люди полностью руководствуются ожидаемыми последствиями своих действий. Люди, верящие в фундаментальные ценности, часто полагают, что они происходят от другого источника, а не от их собственного мышления, тогда действенность ценностей не зависит от одобрения или неодобрения конкретного человека. Обычно фундаментальные ценности ассоциируются с религиозными верованиями, хотя эпоха Просвещения превратила разум и науку в два самостоятельных и высоко авторитетных источника. Практическая целесообразность не имеет поддержки со стороны внешнего авторитета; наоборот, она часто вступает в конфликт с господствующими в обществе правилами, поэтому в голове конкретного человека она может ассоциироваться с чувством неполноценности и даже вины. Те, кто действует из соображений практической целесообразности, постоянно ищут общественную поддержку. Если их действия не находят одобрения у тех, кто имеет для них важное значение, они вряд ли будут считаться практически целесообразными. (Крайний случай – никто не значим.) Когда ничем неограниченное стремление к удовлетворению личного интереса и своекорыстия находит широкое одобрение, тогда корысть становится практически целесообразной и оправданной.

Дихотомия фундаментальных принципов и практической целесообразности совершенно явно является искусственной, но именно это и делает ее полезной. Обе категории, очевидно, являются крайностями: между ними что-то должно быть. И на самом деле между этими двумя крайними точками – фундаментализмом и практической целесообразностью – лежат близкие к равновесию условия открытого общества, которые я пытаюсь определить и обрисовать. Нам нужны две разграничительные линии: одна отделяет состояние, близкое к равновесию, от состояния статического неравновесия; другая отделяет статическое неравновесие от динамического неравновесия. Первая линия имеет отношение к фундаментальным принципам, вторая – к практической целесообразности.

Открытое общество требует определенного общего согласия в том, что такое хорошо и что такое плохо, и люди должны быть готовы делать правильные вещи, даже если это имеет неприятные личные последствия: защищать родину или встать на защиту свободы. И об этом надо говорить. В переходном обществе, в котором господствует практическая целесообразность, люди стремятся избежать неприятных последствий. Но безусловное обязательство соблюдать фундаментальные принципы также может представлять опасность для открытого общества, если люди игнорируют тот факт, что их действия имеют незапланированные последствия. Воистину – дорога в ад вымощена благими намерениями. Мы должны быть готовыми корректировать наши принципы в свете нового опыта. Это требует критического отношения. Мы должны признавать, что никто не обладает высшей истиной.

Неспособность признать незапланированные последствия порождает теории конспиративности: когда происходит что-то неприятное, кто-то должен нести за это ответственность. Упорство в абсолютных ценностях порождает то, что я называю синдромом «или/или»: если оказывается, что определенный принцип имеет негативные последствия, конечное решение должно состоять в противоположном ему решении. Эта линия аргументации достаточно абсурдна, но она удивительно широко распространена. Это – отличительная черта фундаменталистского мышления (отличного от фундаментальных принципов). Такое мышление может легко привести к крайним позициям, принципиально удаленным от реальности. Такое мышление характерно и для религиозного, и для морального фундаментализма.

Прежде чем мы оставим надежду определить ту среднюю территорию, где открытое общество может сосуществовать с сильными фундаментальными ценностями, мы должны помнить, что совсем необязательно, чтобы все участники принимали критическое отношение, для того чтобы господствовал критический образ мышления. Критическое мышление – само по себе настолько сильное и активное, что не предполагает принятия фундаменталистского мышления, пока оно остается на периферии сознания. Ведь критический образ мышления может смягчить фундаменталистские верования настолько серьезно, что они начнут принимать во внимание существование альтернатив: фундаментальные религии продемонстрировали тенденцию к большей толерантности по отношению к другим верованиям, когда их сторонники вынуждены соревноваться за преданность последователей. Но так было далеко не всегда. Некоторые религиозные и политические движения приобретают сторонников, проявляя крайние формы нетерпения. Если они достигнут на этом пути значительного прогресса, как нацисты и коммунисты в Веймарской республике, открытому обществу будет угрожать реальная опасность; но только когда одно из них завоюет монопольное положение путем подавления альтернатив, мы можем говорить о догматическом образе мышления или о закрытом обществе.

Вторая разделительная линия – между стабильным открытым обществом и обществом в состоянии динамического неравновесия – вызывает больше проблем, хотя она и более точно описывает ситуацию, в которой мы сейчас находимся. Если люди отказываются от веры в фундаментальные принципы и стремятся руководствоваться только результатами своих действий, общество становится нестабильным. Почему это происходит, не так уж и важно, – но важно, чтобы это стало понятно. Наша способность предвидеть последствия своих действий не является совершенной; поэтому, если бы мы всегда полагались на последствия для формирования намерений, то наши ценности должны были бы постоянно меняться. Это само по себе не так уж плохо; но ситуация становится крайне нестабильной из-за того, что результаты наших поступков не являются надежным показателем действенности нашего мышления.

Рефлексивная связь между мышлением и реальностью определенным образом легализует результаты, достигшие точки, до которой их можно поддерживать. Например, требование более низких налогов может дать людям почувствовать себя богаче, и тем самым они могут начать требовать дальнейших налоговых сокращений, но этот процесс может продолжаться далее только до того момента, пока важные общественные службы и, возможно, даже само общество не окажутся в опасности. Рефлексивная связь может также работать и в обратном направлении: когда цель достигнута, она уже не кажется такой привлекательной, как ранее, когда она была всего лишь далекой целью; успех перестает казаться таким уж сладким после первоначального взрыва энтузиазма, формируя кратковременные модные увлечения. Например, успех одного поколения в достижении материального благополучия дает детям возможность отказаться от рабочей этики. На финансовых рынках полно примеров, когда следование за тенденцией становится источником нестабильности. То же рассуждение справедливо и в отношении общества в целом. Когда фундаментальными принципами широко пренебрегают во имя практической целесообразности, люди теряют ориентиры, и одновременно усиливается стремление к твердым правилам и жесткой дисциплине. Нельзя поддерживать стабильность, если люди не придерживаются некоторых фундаментальных принципов, независимо от последствий. Когда успех становится единственным критерием, по которому судят о действиях, нет ничего, что остановило бы рефлексивное взаимодействие от движения на далекую от равновесия территорию.

Как желание принять некоторые фундаментальные ценности предотвращает выход из-под контроля цикла подъем – спад, дестабилизирующего общество? Для ответа именно на этот вопрос может оказаться полезным опыт, приобретенный в лаборатории финансовых рынков. Ответ заключается в следующем: путем сдерживания поведения, выражающегося в следовании за традицией, которое угрожает стабильности в обществе точно так же, как и стабильности на финансовых рынках.

Это – важный момент, но он, возможно, выглядит слишком абстрактно. Он может стать более понятным, если мы рассмотрим ряд практических примеров, взятых из жизни финансовых рынков. В книге «Алхимия финансов» я показал, что движения валют имеют тенденцию к чрезмерном росту из-за спекуляции, являющейся результатом следования за тенденцией. Мы можем также наблюдать поведение, заключающееся в следовании тенденции, на фондовых рынках, рынках товаров, рынках недвижимости, прототипом чего была голландская тюльпаномания. Такие движения не могли бы достигать крайних точек, если бы участники рынка были более последовательны и привержены так называемым основным принципам. Проблема состоит в том, что вера в эти основные принципы является, по крайней мере на финансовых рынках, демонстративно ложной. Я показал ранее, что то, что рассматривается как фундаментальные ценности или объективные критерии, часто является рефлексией, и неспособность признать этот факт угрожает процессу развития цикла подъем – спад. Именно такой случай и имел место во время бума конгломератов в конце 60-х годов, во время международного кредитного бума конца 70-х годов и во время текущего мирового финансового кризиса. Итак, вы обречены, если вы абсолютно не верите в так называемые основные принципы и поддаетесь желанию следовать за тенденцией, но вы также обречены, если вы верите в так называемые основные принципы, потому что рынки вам докажут, что вы ошибаетесь. У стабильности – не так много оснований для надежды!

Теперь мы должны аккуратно дифференцировать ценности, определяющие экономическое поведение, и ценности, господствующие в обществе. Мне удалось показать, что чередование роста и спада деловой активности на финансовых рынках вызвано верой в так называемые основные показатели, которая оказывается явно ложной. Но это не влияет на фундаментальные ценности в целом. Приравнивать основные показатели на финансовых рынках и фундаментальные ценности – все равно, что строить доводы на игре слов. Надо найти более разумную основу: можно показать, что в переходном обществе фундаментальные ценности всегда опираются на шаткий фундамент. Это звучит менее категорично, чем заявление о том, что фундаментальные ценности явно ложны, это утверждение настолько категоричное, что может вызвать сомнения в стабильности открытого общества.

Почему, в конце концов, люди должны руководствоваться чувством, что нечто хорошо или плохо, независимо от последствий? Почему они не должны добиваться успеха любыми наиболее эффективными средствами? Это – законные вопросы, на которые нет простых ответов. Настоящие ответы могут шокировать людей, которых воспитывали правопослушными и высокоморальными гражданами, однако на деле это означает только то, что люди не осознают, что чувство морали – это приобретенное чувство. Оно прививается людям обществом – родителями, школой, правовыми институтами, традициями, и оно необходимо для поддержания целостности общества. В кардинально меняющемся, переходном обществе первостепенным фактором становятся личностные свойства. С точки зрения личности, для достижения успеха необходимо следовать морали; на практике это свойство может быть помехой. Чем больше люди в качестве критерия, по которому они судят о других людях, выбирают успех, тем меньше им надо следовать морали. Чтобы выполнять требования морального кодекса, вы должны ставить общие интересы выше личных корыстных интересов. В обществе, где господствуют стабильные отношения, это составляет гораздо меньшую проблему, потому что достичь успеха сложно, если вы нарушаете основные социальные нормы. Но когда вы можете двигаться свободно, социальные нормы становятся менее обязательными, а уж когда общественной нормой является практическая целесообразность, общество становится нестабильным.

Можно увидеть, что близким к равновесию условиям открытого общества угрожают с обеих сторон; открытое общество ненадежно пристроилось между статическим неравновесием закрытого общества и динамическим неравновесием идеального переходного общества. Такое положение существенно отличается от моих первоначальных концептуальных построений, когда я признавал только дихотомию открытое – закрытое общество. Эта дихотомия больше соответствовала условиям холодной войны; идея открытого общества, занимающего среднее положение между фундаменталистскими идеологиями, с одной стороны, и отсутствием общих фундаментальных ценностей, с другой стороны, – скорее всего больше подходит к ситуации наших дней.

Можно, конечно, поставить под сомнение ценность универсально действенных концептуальных построений, которые могут быть легко приспособлены к меняющимся условиям, но концептуальные построения не являются ни совершенными, ни действующими бесконечно долго. Они могут, как я указал ранее, не представлять собой ничего, кроме «плодотворной ошибки». Это, однако, не освобождает нас от обязанности исправлять ошибки, что я и делаю здесь и сейчас. Идея несовершенства ценностей уже присутствовала в моей первоначальной модели открытого общества, но в то время я рассматривал появление закрытого общества в качестве единственной альтернативы открытому. Современная история учит нас, что существует по крайней мере еще один вариант: нестабильность и хаос ведут к краху общества в целом. Это особенно верно по отношению к обществам, находящимся за пределами относительно стабильных сообществ Европы и Северной Америки.

Рассмотрим несколько конкретных примеров из современной истории. Дезинтеграция Советского Союза создала вакуум государственной власти и вызвала крушение права и общественного порядка, которые могут составлять точно такую же угрозу свободе, какую в советские времена представляло подавление свободы [16]. Мы стали свидетелями похожих крушений государственной власти в 90-е годы в Югославии и Албании, в различных регионах Африки (Сомали, Руанда, Бурунди, Конго и т.д.) и Азии (Афганистан, Таджикистан, Камбоджа). Если мы посмотрим на мир в целом, то увидим крайне нестабильную ситуацию: наличие мировой экономической системы, но отсутствие мировой политической системы. Я уверен, что, описывая нестабильность в качестве еще одной альтернативы, я опять упрощаю положение вещей, поскольку нестабильность может иметь разные формы; но нам необходимо упрощение, чтобы увидеть хоть какой-то смысл в крайне запутанном мире. Пока мы понимаем, что мы делаем, концептуальные построения, разрабатываемые мною здесь, могут быть полезны не только в прояснении текущего положения, они могут помочь стабилизировать положение в мире.

Открытое общество всегда в опасности, но в этот момент истории угроза исходит в большей мере от нестабильности, а не от тоталитарных режимов – от недостатка проповедуемых общественных ценностей, а не от репрессивной идеологии. Коммунизм и даже социализм утратили доверие, в то время как вера в капитализм по модели свободного предпринимательства laissezfaire продемонстрировала нехватку общественных ценностей в статусе моральных принципов. Как можно защитить открытое общество? Его могут защитить только те люди, кто умеет (или не забыли) выбирать между тем, что такое хорошо и что является практически целесообразным, и кто делает то, что хорошо, даже если это не является практически целесообразным. Это – высший порядок. Его нельзя оправдать узкими корыстными расчетами. Корысть диктует такие мысли, высказывания и действия, которые являются практически целесообразными. Ведь на самом деле все больше и больше людей отдают предпочтение практической целесообразности. Они могут продолжать заявлять во всеуслышание о своей приверженности моральным принципам, но только потому, что это является практически целесообразным. Их позиция была в значительной степени упрощена господствующим предвзятым мнением о признании своекорыстия в качестве морального принципа. Предвзятое мнение проявляется, как будет показано во второй части книги, в рыночном фундаментализме, в геополитическом реализме, в упрощенном толковании теории Дарвина и в ряде новых дисциплин, таких, как право и экономическая наука. Это позволило рыночному механизму проникнуть в такие аспекты жизни общества, которые еще до недавнего времени находились вне сферы его влияния.

Предвзятое мнение и тенденция усиливают друг друга. Уже нет необходимости говорить во всеуслышание о моральных принципах, отличных от своекорыстия. Успехом восхищаются больше всего. Политики получают признание за то, что были избраны, а не за принципы, которые они исповедуют. О деловых людях судят по их благосостоянию, а не по их честности и неподкупности или вкладу их предприятия в социальное и экономическое благополучие. «Хорошо» было заменено на «эффективно», и эта замена упростила достижение успеха без учета того, что такое хорошо. Не надо и говорить, что именно в этом я вижу мрачную угрозу стабильности нашего общества [17].

Самой большой задачей нашего времени является выработка ряда фундаментальных ценностей, которые могут быть предложены мировому обществу, находящемуся в большей части в переходном состоянии. Традиционно фундаментальные ценности исходили от внешнего авторитетного источника, такого, как религия или наука. Но в настоящий момент истории нет ни одного источника, авторитет которого не был бы поставлен под сомнение. Единственный возможный источник находится внутри самого человека. Прочным основанием для создания наших принципов может стать признание собственных ошибок. Ошибочность суждений и взглядов – универсальное человеческое состояние; поэтому мы можем говорить об ошибочности применительно и к мировому обществу. Ошибочность порождает рефлексивность, а рефлексивность может создать условия нестабильного неравновесия, или, проще говоря, вызвать политический и экономический кризис. И в наших общих интересах – избежать таких состояний. Это то общее основание, на котором можно строить мировое сообщество. Одновременно это означает признание открытого общества в качестве желаемой нормы общественной организации.

К сожалению, люди даже не знают о существовании концепции открытого общества; они отнюдь не считают его идеальным обществом. Открытое общество не может выжить без сознательных усилий сохранить его. Это утверждение, конечно же, отвергается идеологией свободного предпринимательства laissezfaire, в соответствии с которой неограниченное стремление к удовлетворению личной корысти приводит к оптимальному положению вещей. Но происходящие ежедневно события опровергают эту идеологию. Уже давно должно стать очевидным, что финансовые рынки не являются самоподдерживающимися и сохранение рыночного механизма должно стать основной общей задачей, которая ставится выше корыстных интересов индивидуальных участников рынка. Если люди не верят в открытое общество как в желаемую форму общественной организации и не хотят сдерживать свои корыстные интересы во имя поддержания открытого общества, открытое общество не выживет.

Открытое общество, в которое люди могут верить, должно отличаться от настоящего положения вещей. Оно должно выполнять роль идеала. Переходное общество страдает от нехватки общественных ценностей. Будучи идеалом, открытое общество могло бы устранить именно эти недостатки. Но оно не могло бы устранить все недостатки; если бы оно смогло добиться этого, оно бы противоречило или отрицало принцип ошибочности, на котором оно само основано. Поэтому открытое общество должно быть особым, или специальным видом идеала – самосознательно несовершенным идеалом. Такой идеал серьезно отличается от идеалов, зажигающих воображение людей. Ошибочность предполагает, что совершенство недостижимо и мы должны довольствоваться тем лучшим, что можем иметь: несовершенное общество, всегда открытое совершенству Это – мое определение открытого общества. Может ли оно стать общепринятым?

Возможно, самым большим препятствием к принятию открытого общества в качестве идеала является сравнительно полный отказ от универсальных идей. Я осознал это после того, как создал сеть фондов, и, честно говоря, меня это удивило. Во время коммунистического режима и позже, в головокружительные дни революции, было несложно найти людей, воодушевленных принципами открытого общества, даже если они не вполне признавали те же концептуальные построения. Тогда я не пытался объяснять, что имел в виду под открытым обществом: это означало общество, противоположное закрытому, – тому, в котором они жили, и тогда они все знали, что это означало. Но отношение Запада вызывало у меня обеспокоенность и разочарование. Сначала я думал, что в открытых обществах Запада люди просто не успевали признать исторические возможности; но в конце концов я был вынужден прийти к заключению, что им просто не было дела до открытого общества как универсальной идеи, поэтому они и не предпринимали значительных усилий, чтобы помочь бывшим коммунистическим странам. Все разговоры о свободе и демократии были не более чем простой пропагандой.

После распада советской системы привлекательность открытого общества как идеала стала уменьшаться, даже в ранее закрытых обществах. Люди оказались втянутыми в борьбу за выживание, а те, кто по-прежнему волновался и боролся за общее благо, были вынуждены спросить себя, не держались ли они, как и раньше, за ценности прошлого – и зачастую ответ был положительным. У людей начали вызывать подозрения универсальные идеи. Коммунизм был универсальной идеей, и посмотрите, к чему привела эта идея!

Это заставило меня пересмотреть концепцию открытого общества. Но в конце концов я пришел к выводу, что эта концепция более адекватна моменту, чем когда-либо. Мы не можем обойтись без универсальных идей. (Стремление к удовлетворению собственных корыстных интересов также является универсальной идеей, даже если она не признается в качестве таковой.) Универсальные идеи могут быть очень опасны, особенно если они доводятся до своего логического завершения. К тому же мы не можем отказаться от мышления, а мир, в котором мы живем, очень сложен, чтобы суметь разобраться в нем без руководящих принципов. Эта линия рассуждений привела меня к концепции ошибочности как универсальной идее и к концепции открытого общества, которая также основана на признании нашей ошибочности. Как я упомянул ранее, в моей новой формулировке открытое общество не находится в оппозиции к закрытому обществу, а занимает ненадежное промежуточное положение, в котором ему угрожают со всех сторон универсальные идеи, которые были доведены до их логического завершения, это – все виды экстремизма, включая рыночный фундаментализм.

Если вы думаете, что концепция открытого общества парадоксальна, то вы правы. Универсальная идея о том, что универсальные идеи, доведенные до их логического завершения, становятся опасны, является еще одним образцом парадокса лжеца. Это то основание, на котором строится концепция ошибочности. Если мы доведем аргументы до их логического конца, то оказываемся перед выбором: мы можем либо принять ошибочность наших идей, либо отрицать ее. Принятие идеи ошибочности ведет к признанию принципов открытого общества.

Я пытаюсь разработать принципы открытого общества на основании признания ошибочности нашего мышления. Я понимаю все возможные трудности. Любой философский довод вызывает бесконечные новые вопросы. Если бы я попытался начать с самого начала, моя задача стала бы почти не решаемой. Ошибочность предполагает, что политические и моральные принципы не могут быть основаны на предшествующих принципах, – пусть Кант спит спокойно. К счастью, мне не надо начинать с самого начала. Философы эпохи Просвещения, и прежде всего Кант, попытались вывести универсальные императивы на основании доводов разума. Их очень ограниченный и далеко не полный успех подкрепляет нашу ошибочность и является основой для формирования принципов открытого общества.

Просвещение явилось гигантским шагом вперед в развитии моральных и политических принципов, господствовавших ранее. До того времени моральные и политические авторитеты исходили из внешних источников, как религиозных, так и светских. Предоставление разуму возможности решать, что является истинным и что – ложным, что такое хорошо и что такое плохо, явилось в ту эпоху огромным достижением. Это ознаменовало начало нового времени. Признаем мы это или нет, но Просвещение заложило основы наших идей о политике и экономической науке и всего нашего взгляда на мир. Философов эпохи Просвещения больше не читают, потому что их невозможно читать, но их идеи укоренились в нашем образе мышления. Господство разума, главенство науки, универсальное братство людей – вот лишь некоторые из их идей. Политические, экономические и моральные ценности были удивительно четко отражены в Декларации независимости, и этот документ продолжает оставаться источником вдохновения для людей во всем мире.

Просвещение не возникло на пустом месте: его корни лежат глубоко – в Христианстве, которое, в свою очередь, было создано на основе монотеистической традиции Старого Завета и греческой философии. Необходимо отметить, что все эти идеи были сформулированы в универсальных выражениях, за исключением Старого Завета, в котором многие моменты племенной истории смешаны с идеями монотеизма. Вместо принятия традиции в качестве высшего авторитета Просвещение подвергло традицию критическому изучению. Результаты вскружили головы. Высвободилась творческая энергия человеческого интеллекта. Неудивительно, что новый подход был доведен до крайности! Во время Французской революции традиционный авторитет был свергнут, а разум был провозглашен в качестве верховного арбитра. Разум не смог справиться с задачей, и энтузиазм 1789 г. обернулся ужасом 1793 г. Но основные положения и постулаты Просвещения опровергнуты не были; наоборот, армии Наполеона распространили идеи нового времени по всей Европе.

Современные достижения даже нельзя сравнивать. Научный метод дал потрясающие открытия, а новейшие технологии позволили использовать их продуктивно. Человечество стало господствовать над природой. Экономические предприятия стали использовать новые возможности, рынки способствовали установлению соответствия между спросом и предложением, как производство, так и уровень жизни поднялись на высоты, которые даже невозможно было представить в более ранние периоды истории.

Несмотря на эти впечатляющие достижения, разум не мог оправдать всех возлагавшихся на него надежд, особенно в общественной и политической сферах. Расхождение между намерениями и результатами не могло быть ликвидировано полностью; ведь чем радикальнее ожидания, тем больше разочаровывают результаты. Это утверждение, с моей точки зрения, применимо как к коммунизму, так и к рыночному фундаментализму. Мне хотелось бы указать на один конкретный случай незапланированных последствий, поскольку он имеет отношение к ситуации, в которой мы находимся. Когда первоначальные политические идеи Просвещения были осуществлены на практике, они послужили толчком к появлению национального государства. Пытаясь установить правление разума, люди поднялись против своих правителей, и власть, которую они захватили, была властью суверена. Так родилось национальное государство, в котором суверенитет принадлежит народу. Какими бы ни были его заслуги, они не возникли из универсальных идей.

Развенчание традиционного авторитета в культуре вызвало интеллектуальное брожение, которое дало толчок развитию великого искусства и литературы, но после долгого периода волнующих экспериментов, когда авторитет был развенчан окончательно, во второй половине XX века, стало казаться, что большая часть вдохновения улетучилась. Диапазон возможностей стал слишком широким, чтобы обеспечивать дисциплину, необходимую для художественного творчества. Некоторым художникам и писателям удается создать свой собственный язык, но общая основа, похоже, распалась.

Тот же вид болезни, похоже, затронул и все общество в целом. Философы Просвещения, и прежде всего Эммануил Кант, стремились создать универсальные принципы морали, основанные на универсальных же доводах разума. Задача, которую поставил перед собой Кант, заключалась в том, чтобы показать, что разум предлагает лучшую основу для морали, чем традиционный внешний авторитет. Но в нашем современном переходном обществе были подвергнуты сомнению причины необходимости существования какой-либо морали вообще. Потребность в какой-либо форме морали по-прежнему существует, и даже, возможно, она ощущается особенно остро, поскольку остается неудовлетворенной. Но уже нет определенности в отношении принципов и заповедей, которые могли бы составить это моральное руководство. Зачем беспокоиться об истине, если предложение не обязательно должно быть истинным для того, чтобы быть эффективным? Зачем быть честным, если не честность и не добродетель завоевывают уважение людей? Хотя нет определенности по отношению к нравственным принципам и заповедям, отсутствует и какая-либо неопределенность в отношении ценности денег. Поэтому деньги узурпировали роль подлинных ценностей. Идеи Просвещения пронизывают наши представления о мире, а благородные стремления той эпохи продолжают формировать наши ожидания, но господствующее настроение – разочарование.

Давно пора подвергнуть разум в той форме, как он толковался в эпоху Просвещения, тому же критическому пересмотру, которому само Просвещение подвергло господствовавшие тогда внешние авторитеты – как религиозные, так и светские. Последние двести лет мы живем в Эпоху Разума, т.е. достаточно долго, чтобы обнаружить, что возможности Разума также достаточно ограничены. Мы готовы вступить в Эпоху Ошибочности. Результаты могут быть также очень вдохновляющими и вскружить голову, но, опираясь на наш прошлый опыт, мы, возможно, сможем избежать крайних проявлений, характерных для начала новой эпохи.

Нам надо начать перестраивать мораль и общественные ценности, осознав их рефлексивный характер. Это прямо приведет к концепции открытого общества как к желаемой форме общественной организации. Поскольку ошибочность и рефлексивность являются универсальными концепциями, они должны предоставить общий фундамент для всех живущих в мире людей. Я надеюсь, мы сможем избежать некоторых ошибок, связанных с универсальными концепциями. Конечно, открытое общество также имеет свои недостатки, но его несовершенство состоит в том, что оно предлагает слишком мало, а не слишком много. Если быть более точным, концепция является слишком общей, чтобы дать рецепт для конкретных решений. Она последовательна и предоставляет огромное поле для проб и ошибок. Это общество может стать здоровой основой для того мирового сообщества, которое нам нужно.

Кант выводил свои категорические императивы из существования морального агента, который руководствуется велениями разума в такой степени, что исключает корысть и желание. Такой агент имеет трансцендентальную свободу и автономию воли в отличие от «гетерономии» агента, воля которого зависит от внешних причин [18]. Этот агент может признать безусловные моральные императивы, которые являются объективными в том смысле, что они универсально применимы ко всем рациональным существам. Одним из таких категорических императивов является «золотое правило», заключающееся в том, что мы должны действовать так, как хотели бы, чтобы другие действовали по отношению к нам. Безусловный авторитет императивов исходит от идеи, состоящей в том, что люди являются рациональными агентами.

Однако проблема в том, что рационального агента, описанного Кантом, не существует. Это – иллюзия, созданная путем абстракции. Философы Просвещения любили считать себя обособленными и необремененными связями с обществом, но на самом деле они имели глубокие корни в своем обществе – с христианской моралью и чувством общественных обязанностей. Они хотели изменить свое общество. С этой целью они изобрели некоего не связанного ни с чем индивида, одаренного разумом, подчиняющегося велениям своей совести, а не внешнего авторитета. Они не смогли понять, что подлинно ни с чем не связанный индивид не может быть одарен чувством долга. Общественные ценности могут быть усвоены, но они не связаны ни с каким индивидом, пусть даже и одаренным разумом; их корни лежат в общности, к которой этот индивид принадлежит. Современные исследования неврозов пошли еще дальше и выявили индивидов, мозг которых был поврежден особым образом, так, что их способности к обособленному наблюдению и размышлению не были нарушены, но было нарушено чувство самосознания. Это состояние повлияло на их суждения, а их поведение стало неустойчивым и безответственным.

Таким образом, похоже, ясно, что мораль основывается на чувстве принадлежности общности, будь то семья, друзья, племя, нация или человечество. Но рыночная экономика не является обществом, особенно когда она действует в мировом масштабе; работать по найму в корпорации это не то же самое, что принадлежать к обществу, особенно если руководство корпорации отдает предпочтение мотиву получения прибыли, а не другим соображениям, и любой человек может быть уволен без колебаний. Люди в современном переходном обществе не ведут себя так, как будто ими руководят категорические императивы; похоже, «дилемма заключенных» проливает больше света на их поведение [19]. Кантовская метафизика моральных норм соответствовала эпохе, в которой разум должен был сражаться с внешним авторитетом, но сегодня она кажется нерелевантной, поскольку внешнего авторитета больше не существует. Ставится под сомнение сама необходимость разделять между тем, что такое хорошо и что такое плохо. Зачем волноваться, если действия приводят к желаемому результату? Зачем искать истину? Зачем быть честным? Зачем беспокоиться о других? Кто такие «мы», которые составляют мировое сообщество, и каковы ценности, которые должны держать нас вместе? Вот вопросы, на которые надо ответить сегодня.

Однако было бы ошибкой совсем отказаться от нравственной и политической философии эпохи Просвещения только потому, что она не смогла реализовать свои грандиозные амбиции. В духе ошибочности мы должны скорректировать крайности в нашем мышлении, а не впадать в другую крайность. Общество без общественных ценностей вообще не может выжить, а мировое сообщество нуждается в универсальных ценностях, которые поддерживали бы его единство. Просвещение предложило ряд универсальных ценностей, и память об этой эпохе все еще жива, даже если она и начала несколько притупляться. Но вместо того чтобы отказаться от этих ценностей, мы должны их модернизировать.

Ценности Просвещения можно сделать значимыми для нашего времени путем замещения разума ошибочностью и замены «обремененной личности» необремененной личностью философов Просвещения. Под «обремененными личностями» я имею в виду людей, нуждающихся в обществе, – людей, которые не могут существовать в прекрасной изоляции, но все же лишенных чувства принадлежности, которое было настолько огромной частью жизни людей во времена Просвещения, что они даже не осознавали этого. Мышление «обремененных личностей» формируется их общественным окружением, их семьей и другими связями, культурой, в которой они воспитывались. Они не занимают вневременную, лишенную перспективы позицию. Они не наделены совершенным знанием, они не лишены корысти. Они готовы бороться за выживание, они не изолированы; неважно, насколько хорошо они будут бороться, но они не выживут, поскольку они не бессмертны. Им необходимо принадлежать чему-то большему и более длительно существующему, хотя, будучи подверженными ошибкам, они могут не признавать этой своей потребности. Другими словами, это – настоящие люди, мыслящие агенты, мышление которых не свободно от ошибок, а не персонификации абстрактного разума.

Выдвигая идею «обремененной личности», я, безусловно, занимаюсь тем же абстрактным мышлением, что и философы эпохи Просвещения. Я предлагаю еще одну абстракцию, основанную на нашем опыте, но с их формулировкой. Реальность всегда сложнее, чем наше толкование. Диапазон людей, живущих на земле, может варьировать в бесконечно широких пределах: от тех, кто приблизился к идеалам Просвещения, до тех, про кого едва ли можно сказать, что они живут как личности, – при этом кривая распределения явно отклоняется в сторону последних.

Идея, которую я хочу донести, заключается в том, что мировое сообщество никогда не может удовлетворить потребность людей в адекватной принадлежности. Оно никогда не сможет стать сообществом. Оно – такое большое и пестрое, в нем присутствует так много различных культур и традиций. Те, кто хочет принадлежать общности, должны искать ее где-то еще. Мировое сообщество должно всегда оставаться чем-то абстрактным – некой универсальной идеей. Оно должно уважать потребности «обремененной личности», признать, что эти потребности не удовлетворяются, но оно не должно стремиться удовлетворить их полностью, потому что никакая форма общественной организации не может удовлетворить их раз и навсегда.

Мировое сообщество должно осознавать свою ограниченность. Это – универсальная идея, а универсальные идеи могут стать очень опасными, если они заводят слишком далеко. И именно мировое государство завело бы идею мирового сообщества слишком далеко. Все, что может дать универсальная идея, так это – послужить основанием для правил и институтов, необходимых для сосуществования множества обществ, составляющих мировое сообщество. Оно не может дать сообщество, которое удовлетворило бы потребность людей в принадлежности. Но тем не менее идея мирового сообщества должна представлять нечто большее, чем агломерацию рыночных сил и экономических операций.

Как «обремененная личность» может быть связана с открытым обществом или, выражаясь менее абстрактно, как может мир, состоящий из «обремененных личностей», способствовать созданию открытого мирового сообщества? Необходимо признание нашей ошибочности, но одного этого – явно недостаточно. Нужно дополнительное звено.

Ошибочность устанавливает сдерживающие факторы, которые необходимо учитывать при коллективном принятии решений, чтобы защитить свободу личности, но ошибочность должна также сопровождаться позитивным импульсом к сотрудничеству. Вера в открытое общество как в желаемую форму общественной организации могла бы предоставить такую возможность. В сегодняшней ситуации, когда мы уже тесным образом взаимосвязаны с мировой экономикой, эта возможность должна существовать уже в мировом масштабе. Нетрудно идентифицировать ценности, разделяемые всеми. Избежать разрушающих вооруженных конфликтов, особенно ядерной войны, защитить окружающую среду, сохранить мировую финансовую и торговую системы – мало кто откажется от этих целей. Сложность заключается в определении того, что именно должно быть сделано, и в создании механизма для осуществления того, что должно быть сделано.

Сотрудничества в мировом масштабе добиться чрезвычайно сложно. Жизнь была бы гораздо проще, если бы оказался прав Фридрих Хайек, и общий интерес мог бы рассматриваться как незапланированный побочный продукт деятельности людей, действующих в собственных интересах. То же применимо и к коммунистическому рецепту: от каждого по способностям, каждому по потребностям. К сожалению, ни одно из этих правил не действует. Жизнь – куда как сложнее. Конечно, существуют общие интересы, включая сохранение свободных рынков, которые не обслуживаются свободными рынками. В случае конфликта общие интересы должны стать выше личных, корыстных интересов. Но в отсутствие независимого критерия невозможно знать, что является общими интересами. Стремиться к удовлетворению общих интересов необходимо с большой осторожностью – методом проб и ошибок. Претендовать на знание общих интересов также ошибочно, как и отрицать их существование.

Демократия среди участников и рыночная экономика являются важнейшими элементами открытого общества, как и механизм регулирования рынков, особенно финансовых, наряду с определенными мерами, направленными на защиту мира, закона и сохранение правопорядка в мировом масштабе. Нельзя точно определить формы этих мероприятий исходя из первых принципов. Перестройка реальности сверху донизу нарушила бы принципы открытого общества. В этом ошибочность и отличается от рациональности. Ошибочность означает, что никто не владеет монополией на истину. Фактически принципы открытого общества великолепно изложены в Декларации независимости. Все, что мы должны сделать, так это заменить в первом предложении слова «эти истины, как считается, не требуют доказательств» на слова «мы согласились принять эти принципы как истины, не требующие доказательств». Это означает, что мы не следуем велению разума, но делаем сознательный выбор. На самом деле истины Декларации независимости не являются истинами, не требующими доказательств, это – рефлексивные истины в том смысле, в котором все положения – рефлексивны.

Существуют другие причины, почему я верю, что ошибочность и «обремененная личность» составляют лучшую основу для создания открытого мирового сообщества. Чистый разум и моральный кодекс, основанный на ценности личности, являются изобретениями западной культуры; они почти не имеют резонанса в других культурах. Например, конфуцианская этика основана на семье и отношениях, которые не очень стыкуются с универсальными концепциями, принятыми на Западе. Ошибочность допускает огромное культурное разнообразие. Западная интеллектуальная традиция не должна навязываться без разбора всему миру во имя универсальных ценностей. Западная форма представительной демократии может являться отнюдь не единственной формой правления, совместимой с открытым обществом.

Тем не менее должны существовать некоторые универсальные ценности, которые станут общепризнанными. Открытое общество – согласно самой концепции – должно быть плюралистическим, но в стремлении к плюрализму оно не должно заходить настолько далеко, чтобы перестать различать, что такое хорошо и что такое плохо. Терпимость и умеренность также могут быть доведены до крайности. Определить, что же является абсолютно правильным, можно только методом проб и ошибок. Это определение будет меняться во времени и в пространстве. В то время как Просвещение предложило перспективу вечных истин, открытое общество признает, что ценности рефлексивны и в ходе истории подвергаются изменениям. Коллективные решения не могут быть основаны на велении разума; но все же мы не можем обойтись без коллективных решений. Нам нужно, чтобы правил закон именно потому, что мы не можем быть абсолютно уверенными в том, что такое хорошо и что такое плохо. Нам нужны институты, признающие свою ошибочность и предлагающие механизм корректирования своих ошибок.

Открытое мировое сообщество не может быть создано без поддержания людьми основных принципов. Конечно, я не имею в виду всех людей, поскольку многие люди даже не думают о таких вопросах, и это противоречило бы принципам открытого общества, если бы те, кто о них думает, могли бы прийти к универсальному соглашению по их сути. Но для того чтобы открытое общество стало господствующим, его принципы должны получить безусловную поддержку.

Почему мы должны считать открытое общество идеалом? Ответ – очевиден. Мы не можем больше жить как изолированные личности. Будучи участниками рынка, мы удовлетворяем свою корысть, но если мы будем только участниками рынка, одно это уже не будет удовлетворять даже нашей корысти. Мы должны думать об обществе, в котором живем, а когда дело касается коллективных решений, мы должны руководствоваться интересами общества в целом, а не нашими узкими эгоистическими интересами. Объединение узких эгоистических интересов посредством рыночного механизма приводит к неблагоприятным последствиям. Возможно, самым серьезным фактором в данный момент истории является нестабильность финансовых рынков.