• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Публикуемый ниже текст внешне похож на мемуары, хотя мемуарами в собственном смысле слова и не является. Это ответы Надежды Константиновны Крупской на анкету, проводимую Московским институтом мозга. Именно туда после смерти Владимира Ильича Ульянова (Ленина) поступил на исследование мозг первого вождя мирового пролетариата и первого лидера первого социалистического государства. Вдову вождя опрашивали сотрудники Института мозга, естественно, о муже, скончавшемся после тяжелой и продолжительной болезни в январе 1924 года. Ответы на заданные вопросы были записаны и приобрели вид воспоминаний. Текст датирован 1935 годом.

Первое известное нам упоминание об этом экзотическом документе просочилось в советскую печать на излете хрущевской «оттепели», в 1963 году. В газете «Известия» появилась статья, названная весьма банально – «Смел и отважен…», но имеющая интригующий позаголовок: «Что рассказывала Н.К. Крупская ученым о В.И. Ленине». В статье сообщалось:

В Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС хранится удивительный, никогда ранее не публиковавшийся документ. <…> Это – восемь страниц машинописного текста. На первой странице вверху рукою Крупской написано: «Мои ответы на анкету Института мозга в 1935 г. Н.К.».

Самой анкеты не сохранилось. Ответы же представляют собой сплошной машинописный текст с довольно редкими поправками, внесенными Надеждой Константиновной. Воспоминания Крупской должны были помочь ученым уяснить черты гениальной натуры Владимира Ильича и, конечно же, не предназначались для печати. Отсюда их некоторые особенности – частые повторы, обилие мелких штрихов и деталей в поведении и характере Владимира Ильича, иногда очень личный характер воспоминаний, что, в общем-то, было несвойственно Надежде Константиновне. Новая встреча с Ильичем волнует.[123]

В статье отмечалась та огромная историческая роль, которую вообще сыграла Н.К. Крупская в увековечении памяти Ленина:

Совершенно особое место в Лениниане занимают воспоминания самого близкого вождю человека – Надежды Константиновны Крупской. Убежденная революционерка, простой и обаятельный человек, видный деятель, любящая жена – она была рядом с Лениным более четверти века. <… > После смерти Владимира Ильича Надежда Константиновна начала писать воспоминания о нем. Эту работу она не прекращала до конца своих дней. Многочисленные статьи, речи Крупской воссоздают живой и многогранный облик Ильича, черты его характера. Писатели, художники, артисты и режиссеры, работая над образом Владимира Ильича, часто обращались к Надежде Константиновне за советом. Образ Ленина всегда привлекал внимание ученых.

Указывалось на особый, слишком личный характер этих не предназначавшихся для печати воспоминаний:

Надежда Константиновна решительно разрушает некоторые неверные, но уже ставшие чуть ли не традиционными представления о Ленине <…> Подробно и обстоятельно рассказывает Надежда Константиновна, как работал Ленин. <… > Очень подробно рассказывает Крупская о внешнем облике Ленина, его жестах, привычках, движениях, любимых занятиях <…> Суховато (как-никак анкета!) и потому особенно трогательно рассказывает Крупская об увлечениях, милых привычках Ильича <… > Надежда Константиновна говорит и о том, что Ленин не умел делать, о том, что он не любил. <… > Нельзя без волнения читать о том, как вел себя Ильич в трудные минуты жизни<… > и т. д.

И, главное, автор статьи обещал, что удивительный документ вскоре будет опубликован: «Впервые он будет частично приведен в подготовляемом Институтом втором издании Биографии В.И. Ленина».

Здесь имелся в виду, естественно, не Институт мозга, а Институт марксизма-ленинизма. Однако во втором издании «Биографии» В.И. Ленина,[124] так же, как, впрочем, и в последующие годы, ответам Крупской на анкету Института мозга не суждено было появиться: брежневская эпоха не поддерживала интерес к вождю «с человеческим лицом»… О документе, поспешно проанонсированном в 1963 году газетой «Известия», опять позабыли на долгие годы.

Уже при М.С. Горбачеве, в эпоху гласности и перестройки, к документу вернулись вновь. В 1989 году он был опубликован с купюрами в изданном Институтом марксизма-ленинизма собрании мемуаров о Ленине – под названием "Из ответов Н.К. Крупской на анкету Института мозга в 1935 г."[125]

И эта публикация, не сопровожденная пояснениями о природе текста, представляемого на суд читателям, и «известинский» анонс 1963 года порождали множество вопросов. Почему своими воспоминаниями о покойном муже Н.К. Крупская делилась на этот раз не с пионерами или молодыми коммунистами, и даже не просто с учеными, а со специалистами очень узкой области, с сотрудниками Института мозга? Какое дело было сотрудникам уважаемого заведения до того, как Ленин выглядел и как работал? Кто решился (или: кому разрешили?) анкетировать вдову вождя? Что это за анкета, на которую Крупская должна была отвечать и которая, по мнению (добавим, что по ошибочному мнению) автора «известинской» статьи, не сохранилась? Почему, наконец, это странное анкетирование происходило только в 1935 году, спустя более чем десять лет после кончины вождя?

И так далее. Вопросы можно было бы множить… Кроме того, естественно, захотелось узнать, какие из ответов Н.К. Крупской на анкету Инстута мозга не вошли в текст публикации Института марксизма-ленинизма…

Конечно, анкетировать вдову Ленина и составлять характерологический портрет вождя было сложнее и опаснее, чем опрашивать родственников всех литераторов, академиков и партийных деятелей вместе взятых. Впрочем, неизвестно, составлялся ли вообще развернутый характерологический портрет Ленина, наподобие тех, которые составлялись сотрудниками Института мозга при изучении других экспонатов коллекции… Неизвестно, опрашивались ли другие люди из окружения Ленина (родственники, соратники по партии). Наверное, Крупской не задавали вопросы о сексуальных пристрастиях мужа, вредных привычках и т. п. По-видимому, достаточно жестко контролировались задаваемые вопросы и не менее жестко цензурировались ответы. Однако какие-то вопросы ей все-таки задавали и на какие-то вопросы она все-таки отвечала…

О том, как Институт мозга вел работу по изучению личности Ленина, можно пока скорее фантазировать, чем судить. Но мы в лучшем положении, чем автор «известинской» статьи 1963 года. Он честно отчитался о том, что «в деле» имеется «восемь страниц машинописного текста <… > с довольно редкими поправками». Следуя его указаниям, мы обратились к тому самому архивному делу. В нем, как и ожидалось, имеются упомянутые восемь страниц машинописи и упомянутая надпись рукой Крупской на первой странице: "Мои ответы на анкету

Института мозга в 1935 году". С гораздо большим удивлением мы обнаружили, что «за время пути собака могла подрасти». «Дело» с 1963 года в результате различных архивных миграций и пертурбаций существенно пополнилось материалами из других фондов. В результате там оказалось уже целых три машинописных экземпляра ответов Крупской на анкету (один – переплетенный), ученическая тетрадь, в которой ответы Крупской были записаны от руки, и еще – сама «Схема исследования», считавшаяся автором статьи несохранившейся. Рукопись более пространна, чем машинописи. Все экземпляры ответов Крупской, включая рукописный, содержат правку. Иногда правка носит стилистический характер. Однако в большинстве случаев это – вычеркивания. Думается, что вычеркивала не Крупская и не анкетировавший ее сотрудник Института мозга.

Путем сравнения рукописи с машинописными экземплярами нам удалось разобрать и восстановить большую часть вычеркнутого. Сокращению чаще всего подверглось то, что противоречило идеальному образу вождя, который, в свою очередь, определялся и корректировался партийными имиджмейкерами. Так, были вычеркнуты фразы о том, что Ленин не мучился ни галлюцинациями, ни судорогами, что он не болел морской болезнью… Вероятно, кощунственной казалась сама возможность заподозрить наличие у вождя этих недугов. Вычеркнули сообщение о том, что один глаз Ленина видел хуже, чем другой. Похоже, вообще любые замечания о пороках ленинского зрения принимались настороженно – не по причине ли идеологических штампов о его дальновидности? Во всяком случае, была снята мемуарная фраза о теще вождя, которая, оказывается, видела дальше и лучше, чем сам вождь. Зачеркнули сообщение Крупской о том, что ленинский голос – тенор. Вместо несолидного «тенора» вписали более приличествующий вождю «баритон»… Подпали под сокращение фрагменты с указаниями на то, что Ленин любил красоты природы, красиво одетых людей… Видимо, показалось, что вождю пролетариата такая любовь не к лицу… Вероятно, по той же причине убрали и пристрастие Ленина к легкому чтению, беллетристике, оставив при этом указания на интерес к энциклопедическим изданиям… И т. п.

Ниже публикуется самый полный вариант ответов Крупской на анкету Института мозга – по записям из ученической тетради.[126] Все зачеркнутое, что удалось разобрать, восстановлено. Восстановленные фрагменты выделены полужирным шрифтом.

На обложке ученической тетради, послужившей основой нашей публикации, – две важные пометы: "Первая беседа – 19/IV-1935"; "Вторая беседа – 24/IV-35". Очевидно, что это и есть точные даты ответов Н.К. Крупской на анкету Института мозга. Ответы записаны характерным, запоминающимся почерком. И это почерк не Крупской, а Николая Семеновича Попова. Того самого сотрудника Института мозга, который интервьюировал вдову вождя 19 и 24 апреля 1935 года. На протяжении многих лет он был близок к семье Ульяновых, вхож в высокие круги… Этим, безусловно, и следует объяснять то, что именно он удостоился чести интервьюировать Крупскую. Вскоре, по-видимому, за эту же близость и «вхожесть» доктор Попов поплатился собственной жизнью. В мае 1938 года он был приговорен к высшей мере наказания, то есть – расстрелян.

У Н.С. Попова было две биографии: биография официальная, зафиксированная в служебных анкетах, и биография неофициальная, не особенно афишируемая…

Начнем с первой:

Попов Николай Семенович. Год рождения 1895. Уроженец бывшей Донской области. Среднее образование получил в Новочеркасской гимназии, в которой учился с 1906 по 1914 г. В 1914 г. поступил на Медицинский факультет Московского университета, который окончил только в 1922 г., т. к. были перерывы. Весной 1919 г. занятия прервались в связи с призывом на военную службу (в июне был освобожден, получив отсрочку). С декабря 1917 г. работал в бывшем Липецком уезде Тамбовской губернии сначала эпидемическим фельдшером, затем заведовал отделом Народного образования сначала волостного, потом уездного Исполкома, а затем, со второй половины 1919 г. – на эпидемии сыпного тифа как студент-медик, в Москве. Весной и летом 1920 г. ездил на Дон и Кубань с агитпоездом ВЦИК № 5 в качестве зав<едующего> Информ<ационным> отделом и секретаря политотдела поезда. С осени 1920 г. и до конца 1921 г. работал в качестве пом<ощника> военкома медфаков г. Москвы. С начала 1922 г. фактически возобновил занятия на медфаке, который и окончил летом 1923 г.

С 1923 г. по 1926 г. работал ординатором Клиники нервных болезней 1 Московского Университета. С 1926 г. по окончании ординатуры перешел в Институт мозга. До 1929 г. работал попеременно в Москве и Берлине, куда трижды выезжал в научную командировку. С конца 1929 г. по настощее время работаю в Ин<ститу>те мозга с двумя перерывами: в 1930 г. полгода работал по линии Наркомздрава в Казахстане и один год (1931/1932) провел на партийной работе на разных заводах московской области.[127]

Теперь – биография неофициальная, которая в этом «жизнеописании», составленном самим Поповым в 1935 году, не отражена.[128] Не отмечено, что он был сыном священника, что имел родственников за границей, получал многочисленные партийные взыскания и т. п. Но и сказанного достаточно, чтобы понять, что Николай Семенович Попов сочетал занятия медицинской наукой и практикой со специальными партийными заданиями.

Важнейшее событие в его жизни и карьере произошло в 1923 году. Молодой, вызывающий доверие соответствующих органов коммунист Н.С. Попов «был направлен в Горки для постоянного ухода за больным Владимиром Ильичем Лениным, при котором находился до его смерти». По воспоминаниям близких Попову людей, он не только обслуживал Ленина как санитар, но и, будучи ординатором-невропатологом, проводил с ним занятия по восстановлению речи… Вполне логично, что после смерти вождя Попов стал одним из первых русских стажеров, отправленных в Германию к Оскару Фогту обучаться тому, как исследовать мозг Ленина, овладевать сложной наукой цитоархитектоникой.

С того самого 1923 года продолжалась и связь Попова с семьей Ульяновых. Судя по всему, он был их домашним врачом. Летом 1934 и 1935 годов он наблюдал за здоровьем Анны Ильиничны, в 1936 году сопровождал Дмитрия Ильича в поездке на лечение в Германию… Он бывал дома у Надежды Константиновны и особенно был близок с Марией Ильиничной. В Горках Попов бывал часто; по-видимому, уже не только как врач, но и как друг (в Горках хранились его вещи, впоследствии изъятые сотрудниками ОГПУ: мотоцикл, велосипед…). Символично, что и арестовали доктора Попова сразу после очередного визита в Горки. Там, на лоне природы, он вместе с девятилетним сыном провел 1 марта 1938 года – воскресный день. По возвращении, 2 марта, его забрали…

Впрочем, не только близость к семье вождя сыграла роковую роль в судьбе Н.С. Попова. Не меньшее, а может, и большее значение имело то, что его постоянным пациентом являлся «враг народа» Н.И. Бухарин. Не на пользу пошли доктору и многочисленные заграничные командировки. В довершение всего он был еще и другом генетика Н.В. Тимофеева-Ресовского, превратившегося к тому времени в невозвращенца и немецкого шпиона… В общем, набора провинностей было более чем достаточно для обвинения в работе на немецкую разведку, подготовке покушения на товарища Сталина и, в конце концов, для вынесения смертного приговора.

В 1956 году Николай Семенович Попов был реабилитирован. Его памяти посвящаем мы эту публикацию.

Был правша. Слабым не был, но не был и особенно сильным. Физической работой не занимался. Вот разве на субботнике. Еще помню – починил изгородь, когда были в ссылке. На прогулках не очень быстро утомлялся. Был подвижной. Ходить предпочитал. Дома постоянно ходил по комнате, быстро из угла в угол, иногда на цыпочках «из угла в угол». Обдумывал что-нибудь. Почему на цыпочках? Думаю, отчасти, чтобы не беспокоить, в том числе в эмиграции, когда снимали комнату, не беспокоить и хозяев квартиры. Но это только отчасти.

Кроме того, наверное, еще и потому, что такой быстрой бесшумной ходьбой на цыпочках создавалась еще большая сосредоточенность.

Лежать определенно не любил.

Скованности в движениях не было, так же, как и дрожания или судорог. Движения не мягкие, но они не были и резкими, угловатыми.

Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал.

Неуклюжим не был, скорее ловкий.

Беспорядочности и суетливости в движениях не было.

На ногах был очень тверд.

Гимнастикой не занимался. Играл в городки. Плавал, хорошо катался на коньках, любил кататься на велосипеде. В ссылке катался на коньках по реке, вдоль берега. На Волге места не грибные, где он жил. Когда я приехала к нему в ссылку, мы часто ходили в лес по грибы. Глаза у него были хорошие, и когда он (быстро) научился искать и находить грибы, то искал с азартом. Был азартный грибник. Любил охоту с ружьем. Страшно любил ходить по лесу вообще.

Мастерством и ремеслом никаким не занимался, если не считать письма «химией».

Одевался и раздевался быстро. Во время болезни, не помню, но думаю, он старался не отступать от одной и той же процедуры именно для того, чтобы проделать все быстро.

Случаев внезапного или систематического забывания обычных или заученных движений не было.

Излюбленные жесты и привычные движения – движения правой рукой во время речи вперед и вправо. Недавно видела изображение Ильича с правой рукой (во время речи): предплечьем вперед, но плечо прижато к туловищу – это неверно, так он не делал, – рука шла вперед, вытягивалась или закругленным движением и отходила от туловища.

Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было.

Здоровался обыкновенно. Помню, что в Горках поздоровался однажды с маляром на крыше дома – снял кепи и приподнял ее кверху.

Руку при встрече подавал самым обыкновенным образом.

Манерности, вычурности, странностей, театральности, рисовки в движениях не было.

Мимика и жестикуляция всегда были выразительны. Стали определенно живее во время болезни. Улыбался очень часто. Улыбка хорошая, ехидной и «вежливой» она не была.

Ух, как умел он хохотать. До слез. Отбрасывался назад при хохоте. Помню, например, хохот такой, когда кто-то приехав из Дагестана, привез карту и на вопрос, зачем нужно карта, ответил, что Мих. Ив. (Калинин) путает Дагестан и Туркестан.

Не было ли склонности к гримасничанью? Нет. Рассказывал Дмитрий Ильич, что в детстве очень старательно и выразительно пел «Жил был у бабушки», «Остались от козлика рожки да ножки». Порывистости или скованности в мимике и жестикуляции не было.

Ни так называемой «вежливой» улыбки или смеха, натянутости. Они были всегда очень естественны.

Голос был громкий, но не крикливый, грудной. Тенор.[129] Пел. Репертуар: «Нас венчали не в церкви», «Я вас люблю, люблю безмерно», «Замучен в тяжелой неволе», «Варшавянка», «Вставай, подымайся, рабочий народ», «Смело, товарищи, в ногу», «День настал веселый мая», «Беснуйтесь, тираны», «Vous avez pris Elsass et Latoraine»,[130] «Soldats dix-septieme».[131]

Говорил быстро. Стенографисты плохо записывали. Может быть, впрочем, и не потому, что быстро, или не столько потому, а потому, что 1) стенографисты у нас были тогда плохие и 2) конструкция фраз была у него трудная.

В сборнике «Леф»[132] есть статья, в которой авторы, разбирая структуру речи Ильича, приходят к выводу, что конструкция речи (фраз) латинская.

Ильич мне как-то говорил, что он в свое время очень увлекался латинским языком.

Голос выразительный, но не монотонный. Особенно выразительны и в отношении модуляции были его «zwischenrufe».[133] Я их как сейчас слышу.

Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было «естественной искусственности», «певучая» типа французской речи (как у Луначарского, например), не было и сухости, деревянности, монотонности типа английской – русская речь посредине между этими крайностями. И она была у Ильича такая – посредине – типичная русская речь. Она была эмоционально насыщена (Ильич, как все Ильичи вообще, очень эмоционален), но не театральна, не надумана; естественно эмоциональна. Модулирования не были штампованно однообразны и стереотипны.

Плавная и свободная. Слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений. Правда, он всегда очень тщательно готовился к выступлениям, но, готовясь, он обдумывал не фразы, а план речи, обдумывал содержание, мысли обдумывал.

Говорил всегда с увлечением – было ли то выступление или беседа. Бывало часто – он очень эмоционален был, – готовясь к выступлению, ходит по комнате и шепотком говорит – статью, например, которую готовится написать. На прогулке, бывало, идет молча, сосредоточенно. Тогда я тоже не говорю, даю ему уйти в себя. Затем начинал говорить подробно, обстоятельно и очень не любил вставных вопросов. После споров, дискуссий, когда возвращались домой, был часто сумрачен, молчалив, расстроен. Я никогда не расспрашивала – он сам всегда потом рассказывал – без вопросов.

На прогулках часто бывали случаи, когда какая-нибудь неожиданная реплика показывала, что, гуляя, он сосредоточенно и напряженно думал, обдумывал и т. д.

"Лезет на живописную гору, а думает совсем не о горе, а о меньшевиках[134]" (см.: «Воспоминания» Эссен-Зверь[135]).

В этом же и беда была во время начала болезни. Когда врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне и о своем критическом отношении к этому запрету: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать». Он очень любил читать беллетристику. Чтение отвлекало бы от мыслей и перебивало бы их.[136]

Потребность высказаться, выяснить у него была всегда очень выражена. Помню случай, давно еще, до ссылки, когда он как-то говорил мне, что нужно было устроить явку каких-то тт. и я предложила свою квартиру, не спросив «кто и что». Вспоминая об этом, как-то он сказал: Что меня удивило – это что ты не задала ни одного вопроса.[137]

Случаев выпадения из памяти слов, фраз и оборотов или непонимания смысла и значения слов собеседника не было. Наоборот, необычайно быстро улавливал смысл и значение. Его записи – часто одним словом, одной фразой. Способности копировать речь и подражать звукам животных не было, насколько знаю. Не делал этого.

Дома, если какой-либо вопрос его сильно волновал, всегда говорил шепотком. Войну он ненавидел глубоко, например, – беды, которые она несет массам. Вообще он мягкий человек был. Вот эта формула Троцкого – ни мира, не войны. Как он боролся против нее, считая неправильной. А дома [шепотком?] «а вдруг?» – а вдруг все [же?].

Очень бодрый, настойчивый и выдержанный человек был. Оптимист.

В тюрьме был – сама выдержка и бодрость. Во время болезни был случай, когда в присутствии Ек<атерины> Ив<ановны>[138] я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Ек. Ив. не поняла[139] – говорит: «Ну, какая же тюрьма, что Вы говорите, Надежда Константиновна?»

Ильич понял – после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках.

Любил напевать и насвистывать.

Писал ужасно быстро, с сокращениями. Читать его трудно. Писал с необыкновенной быстротой, много и охотно. К докладам всегда записывал мысль и план речи. Записывал на докладах мысли и речи докладчика и ораторов. В этих записях всегда все основное было схвачено, никогда не пропущено.

Почерк становился более четким, когда писал что-либо (в письмах, например), что его особенно интересовало и волновало.

Письмо было связано и логически последовательно. Пропуск[140] букв (гласных часто) и слогов практиковал очень часто, в целях ускорения письма, так же как и недопись слова. Описки – нет, возможно, и были, но не часто.

Рукописи писал всегда сразу набело. Помарок очень мало. Копировать чужой почерк никогда не пробовал.[141]

Преобладания устной или письменной речи не было. По-моему, и та, и другая были развиты гармонично.[142] Легко и свободно и писал, и говорил.

Статистические таблицы, цифры, выписки писал всегда необычайно четко, с особой старательностью, – это «образцы каллиграфии». Выписывал их охотно, всегда и цифрами, и кривыми, и диаграммами, но никогда не диаграммами изобразительными (в виде рисунков). Так одна статья (1912–1913 г.) в полном собрании сочинений фигурирует как его статья и к ней диаграмма с рисунками. Это не его статья и диаграмма. Это мои. И диаграмма с рисунком – одно из доказательств.[143]

Статистическую графику использовал широко, чертил сам и очень четко.

Никак и никогда ничего не рисовал.

Читал чрезвычайно быстро. Беллетристику читал всегда медленнее, чем специальную литературу.

Читал про себя. Вслух ни я ему, ни он мне никогда ничего не читали, в заводе этого у нас не было: это же сильно замедляет.

Шепотом при чтении иногда говорил, что думал в связи с чтением.

Вдаль видел [нрзб. ] хорошо. Они с мамой (моей) часто соревновались в этом деле (она дальнозоркая, он нет). Но у него ведь, вы знаете, глаза были разные.

Глазомер у него был хороший – стрелял хорошо и в городки играл недурно.

Цвета и оттенки различал очень хорошо и правильно. В сумерки? Наверное видел хорошо. Галлюцинаций, иллюзий, неузнаваний и т. д. не было.

Зрительная память прекрасная. Лица, страницы, строчки запоминал очень хорошо. Хорошо удерживал в памяти и надолго виденное и подробности виденного. Яркие или тусклые тона любил? Ужасно любил красоту, красоты природы.[144] Любил горы, лес и закаты солнца. Очень ценил и любил сочетания красок, любил цветы [а?] и оттенки зелени. На свою одежду обращал внимания мало. Думаю, что цвет его галстука был ему безразличен. Да и к галстуку относился как к неудобной необходимости, но красиво одетых любил, когда кто-нибудь красиво одет.

Хорошо слышал на оба уха. Хорошо слышал шепотную речь. Ориентировался в незнакомой местности хорошо. Расстояния и направления по слуху тоже определял хорошо. (прогулки – мне всегда звуки казались значительно ближе, чем это оказывалось в действительности).

Высокие или низкие тона лучше? Не знаю, думаю, одинаково хорошо слышал. Непонимания смысла слышанного, иллюзий, галлюцинаций – не было.

Очень хорошо запоминал и надолго[145] удерживал в памяти слышанное. Передавал всегда точно, уверенно и свободно. Думаю, что зрительная и слуховая память у него были приблизительно равны по степени развития.

Во время подготовки к выступлениям и вообще занимаясь, любил подчеркивания, пометки, выписки и конспекты и прибегал к ним часто и много. Они часто были коротки и выразительны. Но во время чтения шепотком говорил лишь по поводу читаемого. Шепотком говорил свою статью. Слушать, как другой читает, – этого у нас не было в заводе.

Никогда ни о каких своих сновидениях не рассказывал.

Очень любил слушать рассказ. Слушал серьезно, внимательно, охотно. Есть воспоминание группы рабочих, посетивших его после болезни. Они пишут, что Ильич говорил с ними. В действительности он только слушал.

Очень любил слушать музыку. Но страшно уставал при этом. Слушал серьезно. Очень любил Вагнера. Как правило, уходил после первого действия как больной.

Шуму вообще не любил (я говорю не о шуме людной улицы, толпы, большого города). Но вот в квартире не любил шуму. Не любил слышать других. Н<адежду> К<онстантиновну> просил, например, изолировать опилками стену, отделяющую его комнату от комнаты М<арии> И<льиничны>, где стоял рояль и иногда происходило пение и музыка.[146]

Музыкален. Муз<ыкальная> память хорошая. Запоминал хорошо, но не то чтобы очень быстро. Больше всего любил скрипку. Любил пианино. Абс<олютный> слух? Не знаю. Насчет аккорда тоже не знаю. Ритм? Ноты? Мог ли читать их? Не знаю.

Оперу любил больше балета.

Любил сонату «Патетическую» и «Аппассионату».

Любил песню тореадора. Охотно ходил в Париже в концерты. Но всего этого было мало в нашей жизни. Театр очень любил – всегда это производило на него сильное впечатление. В Швейцарии мы ходили с ним на «Живой труп».

Ориентировка в пространстве хорошая.

Высоты не боялся – в горах ходил «по самому краю». Быструю езду любил.

Морской болезнью не страдал.

Барометрическое давление, погода? Во время болезни это было очень заметно (влияние погоды). До болезни? Не знаю.

Под разговор писать не мог (не любил), нужна была тишина абсолютная.

Довольно покорно ел все, что дадут. Некоторое время ели каждый день конину.[147] Они с Иннокентием[148] находили, что очень вкусно.

В молодости и в тюрьме страдал катаром желудка и кишок. Часто потом спрашивал, перейдя на домашний стол, исправивший эти катары: «А мне можно это есть?» Перец и горчицу любил. Не мог есть земляники (идиосинкразия). Припухали [нрзб.: зубы? десны?].

С наслаждением ел простоквашу. Насчет вкуса и запаха вообще было слабо.[149] Запахи он различал, конечно, но никакой склонности и к ним вообще, и к особым не было.

В комнате не выносил садовых цветов. Но любил в комнате полевые цветы и зелень. Очень любил весенние запахи. Садовых цветов и особенно с сильным запахом избегал.

Помню, я его заставала за таким занятием – подливал в 1922 г. теплую воду в кувшин, в который мы поставили ветки с набухшими почками (весной дело было).

Оптимист. В Сибири и во Франции он был вообще гораздо нервнее. Страдал страшными бессонницами. Утра у него всегда были плохие, поздно засыпал и плохо спал. В Швейцарии очень помогла размеренность швейцарской жизни, а во Франции мы жили шиворот-навыворот. Поздние разговоры и споры до ночи (в Сибири и за границей). В Сибири одно время перед концом ссылки страшно волновался, что могут продлить, – был тогда особенно нервный и раздражительный. Даже исхудал.

В Сибири был вообще очень раздражительный. Меланхолии, апатии не было. Угрюмость и мрачность… смены настроения всегда вообще имели явную причину и были адекватны. Очень нервировала его склока заграничная, ссоры и споры с Плехановым и с впередовцами.[150]

Вообще очень эмоционален. Все переживания были эмоциональны.

Обычное, преобладающее настроение – напряженная сосредоточенность.

Уже будучи больным, посмеивался над предписаниями врачей по рабочему режиму: «Ну вот они там придумывают… Они же не могут запретить мне думать».

Утра вообще были плохие, трудные [нрзб.]. Засыпал плохо – мешало обдумывание. Это не была бессонница в обычном смысле.

В домашней жизни – ровный. В политической – всегда возбужденный.

Веселый и шутливый.

Частой смены настроения не было. Вообще все смены всегда были обоснованны. Очень хорошо владел собой.

В воспоминаниях «Зверь» есть рассказ о том, как Ильич, сидя на горе и любуясь видом, вдруг заявил: «И всегда они везде пакостят, гадят». Кто гадит, где? Оказалось, речь шла о меньшевиках.

Настроение одно, оно как жирная линия всегда была видна, чувствовалась, а оболочка разная – мог шутить и смеяться с ребятами и в то же время по глазам видно, что [нрзб.].

Когда говорил, спорил, если по тем или иным причинам не надо было сдерживаться, всегда остро ставил вопросы, заострял их, «не взирая на лица».

В беседах с людьми, которых растил, был очень тактичен.

Впечатлителен. Реагировал очень сильно. В Брюсселе после столкновения с Плехановым немедленно сел писать ядовитые замечания на ядовитые замечания Плеханова, несмотря на уговоры пойти гулять: «Пойдем собор смотреть».

Бледнел, когда волновался. В 1906 г. во время выступления в доме Паниной[151] в Л<енинграде> стоял белый, заразил настроением (1000 человек). Порвали красные рубашки на знамена.

Страстность захватывающая речи – она чувствовалась даже, когда говорил внешне спокойно.

Перед всяким выступлением очень волновался – сосредоточен, неразговорчив, уклонялся от разговоров на другие темы, по лицу видно, что волнуется, продумывает. Обязательно писал план речи.

Был у него нервный смешок. Столкновения с близкими людьми переживал сильно. После разрыва с Плехановым – совершенно больной. Когда волновался – очень раздражителен.

Очень сильно было выражено стремление углубленно, по-исследовательски подходить к вопросам.

В Шуше, например, крестьянин 2 часа рассказывал ему, как он поссорился со своими за то, что те не напоили[152] его на свадьбе. Ильич расспрашивал необычайно серьезно,[153] стараясь познакомиться с бытом и жизнью.

Всегда органическая какая-то связь с жизнью. Активно сознавал близость к обществу и природе.

Колоссальная сосредоточенность.

Самокритичен – очень строго относился к себе. Но копанье и мучительный самоанализ в душе – ненавидел.

Когда очень волновался, брал словарь (напр<имер>, Макарова[154]) и мог часами его читать. Наше знакомство состоялось в связи с немецким языком. Я подрабатывала переводами. Была у Ильича во время болезни его и [дважды? Даже????] переспросила его по поводу перевода двух мест в тексте.

В редкие минуты пел [нрзб. ] – выучил домработницу [нрзб.].

Был боевой человек.

В Женеву приехал – грустил первое время – «как в могилу ложиться приехал» [нрзб. ] разозлился.

Адоратскому[155] до деталей рассказывал, как будет выглядеть революция.[156]

Иногда напишешь по его поручению – в Америку, например, а он в тот же день спрашивает: написала ли… а что они ответили?

Властный человек и волевой.

Если слушал музыку, то на следующий день чувствовал себя плохо. Обычно уходил после I действия.

Видела раз, как они чуть не подрались с Богдановым,[157] схватились за палки и озверело смотрят друг на друга (в особенности Ильич).

Вообще был горячка.

Азарт на охоте – ползанье за утками на четвереньках. Зряшнего риска – ради риска – нет. В воду бросался первый. Ни пугливости, ни боязливости.

Смел и отважен.