• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Мышление человека изучается сразу двумя науками – психологией и логикой. Психология выделяет несколько видов мышления, классифицируя эти виды по разным основаниям: научное, поэтическое, музыкальное, абстрактное, конкретное, практическое и так далее. Логика подобного разделения не делает. Она исследует мышление лишь с точки зрения формальной истинности – правильное и неправильное.

Психология – наука описательная, и она описывает мышление, как то совершается в действительности. А формальная логика – наука нормативная, и она указывает правила и законы, которым мышление должно подчиняться, чтобы быть истинным. Поэтому для изучения мышления и необходимы две науки.

Прежде чем устанавливать законы какого-нибудь процесса, надо изучить этот процесс, как он осуществляется в действительности. Такой ход исследования считается абсолютно неизбежным, и никто не пытается воображать, будто можно сначала установить законы Кулона, Ома и Фарадея, а уж потом через несколько столетий приступить наконец к исследованию и описанию электрических явлений, как они происходят в действительности. Такое случилось только с человеческим мышлением. Сначала Аристотель установил законы правильного мышления, а затем появилась психология мышления и стала исследовать, как оно совершается на самом деле.

Если изучить психологию мышления, то исходя из полученного материала можно установить законы правильного и неправильного мышления (логические ошибки). Логика тогда должна быть составной частью психологии мышления. Однако на самом деле обе эти науки существуют каждая сама по себе независимо друг от друга. Психология, рассматривая мышление как оно есть, почему-то не может устанавливать законы мышления, а логика устанавливает такие законы, не интересуясь данными психологии.

После того, как установлены правила и законы какой-нибудь науки, этими законами можно пользоваться на практике. То есть сначала наука достигает какого-то результата, а затем следует его практическое применение. В формальной логике получилось иначе. Сначала было правильное мышление, а затем с его помощью открыли законы правильного мышления. Правильное мышление представляет собой первичное явление, без которого невозможно ни открыть, ни применить какие-то правила. Законами правильного мышления может воспользоваться только тот, кто уже заранее обладает правильным мышлением. В области мышления не заметно чего-то более первичного, чем здравый смысл человека. Человек, не изучавший формальную логику, мыслит не хуже знатока этой науки.

Общие понятия естественного языка не имеют строго фиксированного значения. Полная совокупность явлений, на которые указывает какое-нибудь слово, не только неизвестна, но и может изменяться. Ребёнок понимает это слово по-своему, взрослый – уже несколько иначе, и один человек не совсем так, как другой. Благодаря гибкости и растяжимости понятий, человек, приобретающий всё больший жизненный опыт, может выражать его теми же словами, которые знал и раньше, только теперь смысл этих слов будет для него несколько иным. И слушающие его люди тоже понимают слова и всю речь несколько различно в зависимости от личного опыта каждого. У кого личный опыт мал, тот мало извлекает из рассказов других людей, а у кого личный опыт большой, тот по словам другого человека может догадываться о том, чего не подозревает сам рассказчик. Некоторая расплывчатость понятий приводит ещё и к тому, что между текстом и его переводом на другой язык не возникает взаимно однозначного соответствия. Разные переводчики делают немного разные переводы, а при обратном переводе первоначальный текст не восстанавливается.

Отдельное слово естественного языка в разных случаях жизни может приобретать различное значение, и его можно употребить в переносном, юмористическом, ироническом, аллегорическом или ещё каком-нибудь непрямом смысле. Ему можно придать новый, ещё никогда не выражавшийся им смысл, и невозможно заранее предсказать всё, что оно способно выразить. Например, в январе 1871 года Лев Толстой писал Фету: “…Писать дребедени многословной, вроде «Войны», я больше никогда не стану”. Здесь слово «Война» обозначает не сражения и не походы, как ему положено по прямому смыслу, и даже не какое-то столкновение, борьбу или несогласие, что оно может обозначать в переносном смысле, а знаменитый роман Толстого, то есть письменную работу.

Одно и то же слово может обозначать собой и отдельную законченную мысль, и оказаться малой составной частью другой мысли, и символизировать огромную совокупность различных мыслей. Оно приобретает различный смысл в зависимости от сопровождающего его жеста, интонации, личности говорящего, количества слушающих, к которым это слово обращено, взаимоотношений между говорящим и слушающим и всего остального, что учитывается людьми кроме набора звуков, составляющих это слово. Даже целая фраза в зависимости от обстоятельств, а в письменной речи в зависимости от общего смысла текста, может и удивить, и рассмешить, и возмутить, и напугать, и выразить ещё какой-нибудь не всегда предсказуемый смысл. Человеческая речь является лишь дополнением к тому, что ясно без слов.

Смысл слов естественного языка возникает не из других слов, а из жизни, и понятия “определяются” личным опытом каждого человека. Если же при этом требуется особая точность выражения, то надо просто называть вещи своими именами. Точнее этого в естественном языке ничего невозможно “определить”. Когда приходится пояснять какое-то слово, то это крайнее средство. Это самый плохой способ восполнить пробел в знаниях. В таких случаях для частичной компенсации несовершенства применяют ещё иллюстрации, графики и чертежи.

Определений надо избегать, потому что они стремятся фиксировать то, что не должно быть фиксированным. Когда в геометрии дают “определение”, то на самом деле это не уточнение или фиксация какого-то понятия, а описание объекта исследования – эллипса, трактрисы, призмы, тора. Геометрические определения вводят новые понятия, для которых в естественном языке обычно нет соответствующих слов. Многие геометрические формы нечем обозначить кроме тех слов, которыми они назывались в древности.

Человеческая речь обладает таким свойством, что одну и ту же мысль можно выразить разными способами – намёком, кратким упоминанием, более обстоятельным изложением, конкретным примером, в общем виде, абстрактно, аллегорически. Если утверждение выражено в частной форме (Суворов – мужественный человек), то его можно понять как личное мнение говорящего, а если в общей (все великие полководцы – мужественные люди), то значит имеется в виду что-то общепризнанное или более авторитетное. Поэтому в тех случаях, когда требуется подчеркнуть надёжность сообщения, лучше выразиться в общей форме.

Частные суждения можно получать прямо из наблюдений, а чтобы утверждать то же самое в общем виде, требуются дополнительные исследования и умозаключения. Например, из нескольких смертных случаев не следует, что это общее правило, и каждый человек смертен. Тут приходится ещё учитывать, что постоянно рождаются всё новые люди, которые растут, взрослеют, стареют, дряхлеют, и такие возрастные изменения необратимы. В остальной живой природе тоже происходит постоянное отмирание растений и животных и замена их новыми. Если учитывать эти и другие относящиеся сюда наблюдения, то и получается умозаключение “все люди смертны”.

Переход от частных суждений к общему даёт новое знание, а потому является умозаключением. А обратный переход от общего к частному ничего нового не даёт. То есть силлогизм Аристотеля – это не умозаключение, а переход от одного выражения мысли к другому. В силлогизме одна и та же мысль повторяется сначала как авторитетное утверждение, а затем как частное мнение, согласное с этим утверждением.

Поскольку мнения человека связаны с его интересами и потребностями, о его взглядах можно судить по тому, кто он такой. Мнение друга и мнение врага – это не одно и то же, а от человека, который никогда не занимался каким-нибудь делом, не ожидают достаточно правильного понимания этого дела. Поэтому, вместо длительного изучения сочинений какого-нибудь мыслителя, о его мнениях можно быстро составить приблизительное представление по его принадлежности к какому-нибудь сословию и по особенностям его личности. Такое умозаключение будет вероятностным, но оно незаменимо для быстрой предварительной ориентировки. Однако в формальной логике эта “ссылка на личность” была признана логической ошибкой argumentum ad hominem.

Когда Цицерон в первой речи против Катилины (§ 2) восклицал “о, времена! о, нравы!”, то для формальной логики это ничего не выражает. Это вроде бы чисто эмоциональный всплеск, который не имеет никакого логического содержания. Формальная логика не считает эмоции мышлением, хотя все знают, что они могут сильно влиять на решения, принимаемые людьми. Именно те ораторы, которые затрагивают важнейшие проблемы и вызывают кипение страстей, имеют наибольший успех.