• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Славное то было местечко, в таком приятно умирать. Большое здание на Блю-Хилл-авеню в Дорчестере, штат Массачусетс, служило местом проведения выставок. Это строение называли Гроув-Холл. В нем было четыре яруса и галерея с портиком, а перед ним свободно росли купы деревьев. Сначала здание было домом Т. К. Джонса, негоцианта, разбогатевшего на торговле с Китаем. В 1864 году его продали врачу-хилеру «вера-пациента-включена-в-лечение», которого звали Чарльз Куллис. Последний устроил здесь приют для туберкулезных больных (Consumptive’s Home), в котором им оказывалась благотворительная помощь на поздних стадиях развития этой болезни. До открытия антибиотиков оставалось еще около 60 лет, и лучшим лечением в те годы считалась молитва. Рутинная практика была проста: больных отправляли в санатории соответствующего профиля под предлогом обеспечения таким образом комплексного «лечения». Однако главной целью была их изоляция – для предотвращения распространения болезни.

Случись вам посетить приют в апреле 1901 года, вы, возможно, стали бы свидетелем любопытного начинания. Полноватый, смиренного вида мужчина 34 лет в очках с тонкой металлической оправой и с волосами менее пышными, чем когда-то, стоял на платформе украшенных орнаментом весов производства компании Fairbanks. Его задачей было уравновесить устройство, с одной стороны которого (на площадке) находилось нечто более всего напоминающее армейскую походную койку, а с другой – система рычажного противовеса. Весы являлись коммерческой моделью, были предназначены для взвешивания кип шелка и имели повышенную вместимость – несомненно, то было наследие торговых дней Т. К. Джонса.

Однако сверху помещалось нечто необычное. Хотя потеря веса была для пациентов приюта делом обычным, никто не стремился использовать для ее измерения торговые весы.

Человек, о котором идет речь, – Дуглас Макдугалл (Douglas Makdougall) – держал в руках деревянный молоток. Он был уважаемым врачом и хирургом и жил в собственном доме неподалеку, в Хаверхилле. В приюте Макдугалла знали как приходящего медика – в штате он не числился. Он также не лечил никого из пациентов и даже не возносил за них молитвы. Все обстояло как раз наоборот: врач ждал – в буквальном смысле и с горячим нетерпением, – когда кто-нибудь из больных умрет.

В течение четырех лет перед этим Макдугалл вынашивал план доказательства существования души человека. Если, рассуждал он, как утверждают многие религии, люди, умирая, покидают свои тела и продолжают существовать в форме духа, то разве душа не должна занимать определенное место в пространстве? «Немыслимо, – писал Макдугалл, – что личность и сознание суть атрибуты того, что не имеет места». А если они занимают определенное место в пространстве, следовал вывод, то они должны сколько-то весить. «И я спросил себя: почему бы не взвесить человека при наступлении смерти?» Если весы в этот момент выйдут из равновесия, рассуждал он, и покажут потерю хотя бы унции, то, значит, это и будет весом души, покидающей тело.

Макдугалл заручился поддержкой двух врачей – Спрулла и Гранта, – которые, однако, предпочли, чтобы их имена не значились среди авторов данного исследования. Или им просто не предложили соавторства? Как бы то ни было, но главным было поместить медицинскую кушетку («походную койку») на платформу весов, после чего уложить на нее умирающего туберкулезника. Уход из жизни такого больного обычно происходит тихо и спокойно, что вполне устраивало Макдугалла, требовавшего особой, как он сам предполагал, «щепетильности». «Больные туберкулезом вследствие долгого течения болезни теряют жизненные силы, а тела их становятся очень легкими. Поэтому весы в надлежащий момент могут показать едва заметное отклонение. Соответственно, – предупреждал ученый, – мы должны вести предварительное наблюдение, находясь в ожидании, возможно, в течение многих часов». Я нахожу, что в подобном энтузиазме есть нечто почти любовное по отношению к своему делу, но в то же время и внушающее беспокойство. Могу себе представить, как Макдугалл, вербуя добровольцев, обращался к пациентам в палате. (В статье для профессионального издания «Journal of the American Society for Physical Research» он отмечал, что стремился заручиться согласием больных за несколько недель до предполагаемой смерти.) «Вы, – убеждал он людей в приюте, – в полной мере подходите для этого дела. Во-первых, вас легко поднять на весы, во-вторых, вы будете практически без сознания, когда мы начнем…» Кто знает, о чем думали сами пациенты, слушавшие врача, просившего помочь ему в его экспериментах.

В 17.30 10 апреля 1901 года было отмечено, что смерть пациента номер один стала неизбежной. Как писал сам Макдугалл, то была «благоприятная возможность для меня». Мужчину обычного телосложения и «обыкновенного американского темперамента» выкатили из палаты и подняли на площадку весов, как кипу истончившегося шелка. Ученый вызвал своих врачей – партнеров по эксперименту. В течение трех часов сорока минут трое медиков наблюдали за тем, как их подопытный бледнеет и увядает. Вместо грусти и печали, обычных у койки умирающего, они, затаив дыхание, следили за происходящим. Возможно, в их лицах было что-то почти хищное – как, например, у инженеров NASA во время обратного отсчета перед запуском ракеты.

Один из докторов вел наблюдение за грудью умирающего, другой следил за его лицом. А сам Макдугалл не отрывал взгляда от шкалы весов. «Вдруг, в момент, совпавший со смертью больного, – писал он позже, – рычажный конец весов (с равновесным грузом на конце. – Прим. переводчика) заметно пошел вниз и, ударившись о нижний ограничитель, застыл в этом положении. Потеря веса составила три четверти унции». Это 21 грамм. Голливуд не преминул заметить событие, так его и обозначив – «21 грамм». И ясно почему: ну кто пойдет на фильм с названием «Семьдесят пять сотых унции»?

Через несколько лет Макдугалл провел тот же эксперимент на пяти других больных. Статья с описанием результатов наблюдений появилась в журнале «American Medicine» в 1907 году.

В последующие несколько месяцев дипломированные медики высказали немало критики и сомнений, засыпав редактора длинными письмами. Но исследователь парировал все. Один из читателей указывал на то обстоятельство, что при смерти наступает расслабление мускулов тазового дна и сфинктеров, поэтому вероятную потерю веса нужно связывать с отхождением мочи и каловых масс. Макдугалл терпеливо разъяснял, что общая масса на площадке все равно не изменилась бы, а весы не вышли бы из равновесия. Другие критики объясняли потерю веса тем, что, умирая, человек выдыхает из легких остатки воздуха. Опровергая это утверждение, ученый – наполовину в шутку, наполовину всерьез – улегся на экспериментальную кушетку и «выдохнул изо всех сил». Спрулл в это же время следил за стрелкой весов. Никаких изменений.

Наиболее близким к истине казалось утверждение о «незаметной потере веса»: тело якобы при дыхании постоянно теряет часть массы, поскольку с выдыхаемым воздухом частично уходит (испаряется) вода. Но Макдугалл заявил, что подумал и об этом. Его первый подопытный, писал он, терял массу со скоростью примерно одной унции в час – это слишком медленная потеря веса, чтобы ею можно было объяснить внезапное его уменьшение в момент смерти.

В исторической перспективе одним из авторитетов в споре о незаметной потере веса можно считать физиолога Санкториуса из города Падуи. Общеизвестно, что он – «отец-основатель изучения метаболического баланса», а термин «незаметная потеря веса» впервые ввел в 1690 году в занимательном труде «Medicina statica».[22] Чтобы помочь себе в исследованиях, этот физиолог изобрел специальные весы. Он поместил площадку на массивные железные весы. На ней размещалась скамья с отверстием посередине и ведром снизу, а перед платформой был дополнительно установлен стол с двумя емкостями: «Входящее» и «Исходящее». Санкториус сам сел на эту скамью, с удовольствием поел, а затем восемь часов просидел в том же положении, по мере необходимости облегчаясь в ведро. Взвешенное затем содержимое ведра, замечательно определенное им как «выделения из кишечника», позволило ему сделать на основе своих наблюдений некие выводы. Он заметил: часть того, «что облегчает некоторых», как бы ускользает. Санкториус обнаружил, что небольшая часть всего съеденного остается в итоге неучтенной – проще говоря, вес того, что оказывается в ведре, меньше массы принятой ранее пищи. Исследователь истолковал это как свидетельство существования потерь, связанных с выделением пота и испарением воды при дыхании, и обозначил термином «незаметное испарение».

Проведя вычисления, Санкториус определил: в течение одного дня потребление восьми фунтов еды и питья дает пять фунтов «незаметного испарения». Это значит, что потери в процессе дыхания и потения составляют в среднем три унции в час – у Макдугалла получалось в три раза меньше. Поэтому Санкториус писал об усвоении «более чем восьми фунтов».[23] Вскоре стало ясно, что существует некоторое наложение данных о потеющих едоках времен Санкториуса и о смирных и сухих умирающих туберкулезниках Макдугалла. Я адресую читателя к главе 6, где мы поговорим о некоторых эффектах, связанных с половыми излишествами и «незаметным испарением». У Санкториуса была замечательная привычка облекать результаты своих наблюдений в афоризмы. Вот два примера. «Афоризм XXXIX. Движения тела, подобные собачьим при соитии, более болезненны, чем обычное истечение семени, поскольку последнее связано только с внутренними частями, но не с костями и нервами». «Афоризм XL. Совокупление стоя и на полный желудок может быть болезненным, потому что мешает действовать костям тела». Санкториус проповедовал, что препятствия для «незаметного испарения» могут вызывать неумеренность в сексе и, как следствие, «дрожание бровей и суставных сочленений», а также напряжение в глазных оболочках. Последнее утверждение, полагаю, и породило миф о слепоте, которую якобы способна вызвать мастурбация. Санкториус проповедовал и сексуальную умеренность – причем с пылом заядлого брюзги, что особенно странно для книги, в которой устрицы преподносились как «наилучшее питание».

Если подвести черту под попытками найти ключ к загадке «незаметной потери веса», то все же теряется одна унция в час, как думал Макдугалл, или три? Я позвонила американскому Санкториусу наших дней, Эрику Равуссину (Eric Ravussin). В настоящее время он работает в Пеннингтонском центре биомедицинских исследований в Батон-Руже, штат Луизиана, но в свое время выполнял специальные исследования для Национального института здоровья. В частности, он измерял незаметную потерю воды во время сна – укладывая участников эксперимента в кровати, установленные на специальной платформе, позволяющей измерять вес испытуемых. Его результаты в точности соответствуют данным Макдугалла – около одной унции в час. Последний был прав: невозможно представить незаметную потерю воды, достигшую показателя в три четверти унции.

Относительно того, что может вызвать внезапную потерю веса в момент смерти, никаких идей у Равуссина не было. Он посоветовал мне обратиться к книге Макса Клайбера (Max Kleiber) «Огонь жизни: введение к пониманию животных энергий» («The Fire of Life: An Introduction to Animal Energetics»). Книга эта, хотя и несколько трудная для восприятия из-за обилия формул, местами оказалась не менее увлекательной, чем труды Санкториуса. Из нее можно узнать, к примеру, что «сверхбольшая вагина у коровы брахмана (зебу. – Прим. переводчика) – орган, эффективно рассеивающий тепло». В подобном же стиле Шмидт-Нильсен (Schmidt-Nielsen) «наблюдал за тем, как ректальная температура у верблюда может изменяться в течение дня в диапазоне от 34,2 до 40,7 градуса», хотя я, откровенно говоря, несколько сомневаюсь в полученных данных. В некоторых случаях приходится полностью погружаться в проблему, как сделал в 1945 году сам Макс Клайбер. Ему понадобилось точно определить, каковы будут «незаметные потери жидкости у коров на выгоне, если, надев на животных специальные намордники, не давать им доступа к воде и пище и собирать все выделяемые мочу и навоз». Я бегло просмотрела эту книгу в поисках каких-либо упоминаний о внезапной потере веса в момент смерти. Не нашла ничего. Только одно суждение имело некоторое отношение к теме. По словам Клайбера, «если настаивать на том, чтобы все наши потребности в энергии пополнялись за счет яиц, то очень скоро мы встретим свой конец». Ну да, а что еще?

Так как же нам развеять туман, окутывающий изыскания Макдугалла? У меня есть несколько теорий на этот счет, которые я и хочу предложить на ваше рассмотрение.

Теория первая. Дункан Макдугалл был слегка полоумным и эксцентричным человеком. Поначалу я и сама склонялась к «теории эксцентричности» – ведь этот ученый был членом Массачусетского общества врачей-гомеопатов. Его дипломная работа по окончании курса обучения в медицинской школе была посвящена закону подобия, воплощающемуся в принципе «лечи подобное подобным», который в гомеопатии считается основополагающим. Не берусь судить, кем стали гомеопаты в наше время, но в дни моего детства, если взглянуть на дело в ретроспективе, они были людьми эксцентричными. Их «Библия» – «A Dictionary of Practical Materia Medica» – это трехтомный справочник по растительным, животным и минеральным средствам, а также по симптомам, требующим применения этих средств, и действию при приеме. И гомеопаты использовали все это – порой сумасшедшим образом. Основной догмат гомеопатии: средства, способные вызывать у здоровых людей симптомы определенных болезней, должны лечить болезни с этими симптомами. Гомеопаты ранней поры годами отмеряли себе, а также друзьям и пациентам соответствующие субстанции и скрупулезно каталогизировали симптомы и получаемые результаты. Не берусь судить о реальных достижениях и вкладе гомеопатии в искусство врачевания (без контрольных групп и методики плацебо, если судить по современным нормам, «Materia Medica» просто не имеет смысла), однако должна отметить хорошее языковое чутье гомеопатов. Например, alumina (окись алюминия) способна «вызывать сны о лошадях, сны со ссорами, сны с неприятностями», а также «создавать такой оттенок на коже лица, как если бы оно было покрыто белой пленкой, покрывающей яичную скорлупу». Agnus castus (прутняк) «создает для нашего носа запах селедки или мускуса», а также «способствует ослаблению эрекции» и – что всегда ясно и без слов – ведет к «великой печали». И еще есть chamomile (ромашка аптечная), о которой говорится, что она способна справляться с «симптомами, неподвластными врачу».

Однако в 1893 году, когда Дункан Макдугалл поступил в медицинскую школу, гомеопатия не считалась всего лишь дополнением к медицине. Почти половина подобных заведений страны, включая и альма-матер Макдугалла – Бостонский университет, широко обучала гомеопатии как практике врачевания. (Бостонский университет изменил этот подход только в 1920-х годах.) Все это говорю к тому, что во времена Макдугалла врачи-практики повсеместно использовали гомеопатию в лечебных целях.

Мешают видеть в нем поверхностного человека со странностями и многочисленные примеры того, как Макдугалл придерживался норм специализации в своей области. Он был классным президентом и отличным оратором в университете Бостона. Из статьи 1907 года, напечатанной в газете «Boston Sunday Post», ясно следует: ученый решительно отвергал спиритуализм и так называемые психические феномены. «Haverhill Evening Gazette» описывает его как «трезвого практика». Грег Лейнг, заведующий историческим отделом публичной библиотеки Хаверхилла, помнит, как еще мальчиком бывал вместе с родителями дома у Макдугалла, – поэтому я спросила Лейнга, стоит ли считать этого врача таким уж чудаком. (Сам Макдугалл к тому времени уже умер, но его вдова и сын были живы.) «Боже мой, нет! – воскликнул Грег. – Они все были такими твердыми, строгими людьми. По чести и совести, им не нужна была никакая эзотерика». Я позвонила Оливии Макдугалл, вдове единственного внука исследователя. Хотя ее муж никогда не был знаком с дедом, Оливия подтвердила, что семья совершенно не была склонна к мистике: ее свекор, сын Дункана, был банкиром и юристом.

Автор некролога, посвященного Дункану Макдугаллу и напечатанного в «Gazette», старался приписать ему немного веселья, но то была не очень удачная попытка. «В комнате больного Макдугалл держался бодро, и пациентам запомнились некоторые его шутки и обнадеживающие фразы. Последние порой становились крылатыми – например: «Стоит ли беспокоиться, девочка моя, все будет как надо». Или: «Волноваться не нужно, и выздоровеешь быстро-быстро».

Макдугалл не был ни сумасшедшим, ни визионером. Думаю, он был маленьким человечком, жившим под башмаком у жены и нуждавшимся в самоутверждении. Грег Лейнг отзывается о супруге Макдугалла как о «властной особе монументальных пропорций». (И, может быть, она любила чай из ромашки.) «Не думаю, – говорит Грег, – что у нее в душе было хоть немного уважения или интереса к проекту мужа». Макдугалл находил в своей работе опору духа. Насколько я могу судить, у него была привычка звонить в местные газеты, чтобы заработать немного славы везде, где только можно. «Доктор Макдугалл становится поэтом», – так гласил заголовок, предваряющий какие-нибудь из его прихрамывающих виршей, попавших на страницы «Life». «Доктор Макдугалл завоевал невиданную славу», – громогласно трубил печатный орган: военные моряки Британии согласились, чтобы их Королевский военно-морской оркестр исполнил сильно кренящуюся набок композицию Дункана под названием «Смоленая морская песнь британцев». (Племянник Макдугалла наводнил адмиралтейство 1800 экземплярами «Песни».)

Теория вторая. Протоколы экспериментов, проводимых Макдугаллом, «прихрамывали» примерно так же, как и его поэтические опусы. Давайте посмотрим пристальнее на его разыскания в медицине.

Дункан взвесил шесть больных. Однако только первый из них в состоянии служить, как описано выше, убедительным примером того, что некое явление действительно существует. Пациент № 6 в счет идти не может, поскольку его смерть наступила в тот момент, когда его уложили на площадку весов, которые еще не были приведены в состояния рабочего равновесия. Данные по четвертому случаю также были отвергнуты. Как писал Макдугалл в «American Medicine», «стрелка наших весов не была установлена точно на ноль, и нам мешали работать те, кто был настроен критически к нашему делу». Ученый прозрачно намекал на «трения с властями» и заявлял, что только в первом случае эксперимент проходил в идеальных для измерений условиях – то есть при отсутствии «трений». Он не уточнял, какого рода трения с властями мешали ему работать. Однако если предположить, что некоторые из запланированных экспериментов могли быть запрещены, то, вероятно, представители власти находились в том же помещении, вели себя грубо по отношению к Макдугаллу и старались остановить исследования. Едва ли подобную обстановку можно счесть «идеальными условиями» для проведения эксперимента, требующего сосредоточенного внимания и тишины – чтобы внимательно следить за тем, как бьется сердце больного.

Остаются, таким образом, еще четыре случая. Однако данные о больных №№ 2, 3, 4 и 5 представляют собой компромисс между желаемым и действительным. № 2 перестал дышать в 16.10, однако в течение четверти часа стрелка весов не шелохнулась, после чего показала потерю веса в половину унции. «У нас, – писал Макдугалл в уже упоминавшейся статье, – есть серьезные сомнения относительно того, в какой именно момент, если судить по обычным признакам, пациент умер». Но если нельзя точно сказать, когда это произошло, невозможно со всей определенностью утверждать, что эти пол-унции он потерял именно в момент смерти.

Случай № 3 – две фазы событий: пол-унции больной потерял в момент смерти, а затем еще одну – спустя несколько минут. Макдугалл нашел объяснение тому, что весы показали потерю веса дважды: один из его коллег-врачей, склонившись к больному, чтобы слушать биение сердца, случайно задел указательную стрелку, сбив таким образом настройку прибора. Но вот вопрос: если стетоскоп, прижатый к груди умирающего, выводит весы из равновесия (что, несомненно, могло случиться в действительности), то каким образом Макдугалл и его коллеги судят о моменте смерти применительно к каждому эпизоду?

Безупречность данных, относящихся к случаю № 5, была поставлена под сомнение из-за некоторых особенностей самих весов. Сначала была отмечена потеря массы в 3/4 унции – и, соответственно, столько же было добавлено к общей массе груза для приведения механизма в равновесие. Однако в течение 15 минут устройство пребывало в полной неподвижности – весы оставались неуравновешенными, и их стрелка не вернулась к нулевой отметке. Этому Макдугалл объяснений не нашел. Неужели его весы временами лгали? Выпускала ли фирма Fairbanks весы, дающие надежные показания? Могли ли они обеспечить точность взвешивания до 1/5 унции? Можно ли найти человека, который знает историю весов Fairbanks?

Пегги Пирл – хранитель исторической коллекции весов в музее Fairbanks в Сент-Джонсбери, штат Вермонт. Именно здесь Франклин Фербэнкс в 1830 году начал их производство. Собрание экспонатов включает 30 или чуть больше старинных весов компании – в том числе сельскохозяйственные, «оборудование завтрашнего дня». Кроме того, в музее можно найти записи хроникального характера, ведшиеся на протяжении 103 лет и посвященные производству весов в северной части Новой Англии, а также дневники Карлтона Фелча (Carlton Felch diaries). Пегги так энергично ответила на звонок по телефону, что стало ясно: предмет моих интересов не слишком далек от этой исторической коллекции. Весы производства Fairbanks, сообщила Пегги, были широко распространены с 1830-х годов и оставались на рынке вплоть до середины прошлого века. Среди весов с платформой они считались чем-то вроде автомобиля Rolls-Royce. Когда я рассказала ей, что Макдугалл использовал их для взвешивания кип шелка с предельной массой до 300 фунтов (около 150 кг. – Прим. переводчика), она отправила мне по факсу копии двух страниц из каталога фирмы, который был в ходу во времена Дункана. На них была информация о тех самых весах.

«В данной модели сочетаются высокая точность измерений и способность взвешивать на платформе значительную массу, – с гордостью утверждал фирменный каталог. – Очень приятный внешний вид». Получается, что Макдугалл был прав, заявляя, что весы достаточно точны и оправдывают цену деления в 1/5 унции. Я поведала Пегги историю исследователя и умирающих туберкулезных больных – в надежде, что в ее архивах обнаружатся те дорогие, как крупицы золота, детали, которые помогут объяснить описанное выше загадочное падение веса на 3/4 унции. Сначала Пегги предположила, что проблема может быть связана с самой платформой – площадкой для взвешивания. Если она была установлена так, что койка с больным незаметно сместилась от центра ближе к краю, то результат мог исказиться – «скрутился», как выразилась Пегги. Однако платформа на рисунке установлена абсолютно стандартно – я не заметила никаких особенностей, которые могли бы повлиять на результат взвешивания.

«Я это так понимаю», – заявила Пегги, и в ее голосе слышалось некоторое недовольство происходящим. Она могла сказать мне, какой была погода 10 апреля 1901 года и что делал в этот день Карлтон Фелч, но ничего не могла сообщить о том, вошел ли хитроумный замысел Макдугалла в противоречие с прославленной точностью весов Фербэнкса.

Дункан как будто понимал всю слабость своих исследований и стремился воодушевить других к повторению и расширению его экспериментов. Он попытался сам провести еще несколько опытов, однако из-за упоминавшихся выше «трений с властями» перед ним возникли непреодолимые препятствия. Пытаясь заручиться одобрением и поддержкой авторитетных научных кругов, он написал письмо Р. Ходжсону (R. Hodgson) из Американского общества психических исследований (American Society for Phychical Research, ASPR), однако встретил резкий отпор. А ведь он связывал с этим обществом немалые надежды. Впрочем, один из ведущих работников ASPR – Х. Каррингтон (H. Karrington) – знал о его изысканиях и в статье для научного журнала пространно и воодушевленно написал о новой возможности: поместить приговоренного к смерти преступника под герметичный стеклянный колпак и произвести казнь на электрическом стуле, установив все оборудование на платформе весов.

В конце концов Макдугалл начал взвешивать собак – у себя в сарае. Находить животных, которые, умирая от какой-нибудь болезни, были бы достаточно истощены, чтобы оставаться при проведении эксперимента неподвижными, – это было непросто. Ученому приходилось связывать их и убивать с помощью специальной инъекции. Всего жертвами его опытов пали 15 собак. Ни одна из них не теряла веса при смерти. Макдугалл столкнулся с проблемой конфликтующих данных. С одной стороны, христианская церковь утверждает, что животные лишены души – или, как говорится в Библии, не входят в число созданий, наделенных бессмертием. И его опыты только подтвердили этот тезис.

Однако не все, кто когда-либо пытался взвесить душу, согласились бы с данными, полученными Дунканом на этой стадии поисков. Через 10 лет после публикации статьи в «American Medicine» преподаватель физики из Высшей политехнической школы Лос-Анджелеса издал за свой счет книгу «The Physical Theory of the Soul» («Физическая теория души»). В ней была и глава, детально описывающая приключения автора при попытках взвесить душу мыши. Господин, обозначивший свое имя как H. LaV. Twining, не то чтобы сильно любил животных, как мы увидим далее, но оставлял за ними право прибыть на нашу землю с той же «духовной экипировкой», что и человек. Он, в частности, писал: «Есть основания полагать, что все формы жизни несут в себе духовное начало… и животные в этом смысле представляют собой подходящие объекты… потому что их можно убивать при определенных условиях, а людей – нельзя».

Следующие четыре страницы книги посвящены описанию того, как мистер Твайнинг помещал на весы около 30 мышей, применяя при проведении экспериментов все возможности, предоставляемые оборудованием в кабинете Политехнической школы. Он удушал их, используя лабораторные колбы и бунзеновские горелки, – потеря веса не отмечалась. Он лишал их воздуха, помещая в колбы и затыкая отверстия резиновыми пробками, а также корковыми пробками, залитыми парафином, – никакой потери веса. Он отравлял их в тех же колбах с помощью цианида. В этом случае некоторая потеря веса все же отмечалась: 1–2 миллиграмма «при последнем движении мыши». Мистер Твайнинг оценил полученный результат следующим образом: действие яда «заставляло мышь усиленно потеть, издыхая», и миллиграммы, фиксировавшиеся в эксперименте, следует объяснять потерями жидкости, выходящей вместе с потом. Я кое-что прочитала на тему об отравляющем действии цианидов в статье доктора Джона М. Фридберга (John M. Friedberg), привлеченного в качестве эксперта апелляционным судом девятого округа, который помог признать, что умерщвление посредством цианидов является жестоким и необычным методом. Смерть под их воздействием действительно усиливает потребление кислорода, и ее сопровождают паника, рвотные судороги, апоплексия, запрокидывание головы и гримасы (хотя судорожное дыхание и не выделяется в качестве отдельного симптома). А вот избыточное слюноотделение считается самостоятельным симптомом. Кто знает: может быть, при судорожных движениях несчастных зверьков какая-то капелька слюны и вырвалась за стенки укупоренной колбы.

Коллеги предположили, что незначительная потеря веса умирающих грызунов объясняется потерей жидкости из их легких. Отбросив в сторону и намек на лень, мистер Твайнинг решил проверить подобное предположение на деле. Примененную при этом методику он описывает с характерной для себя бесчувственностью. Например, так: «Мышь была брошена в емкость с водой». К голове тонущего зверька была подсоединена трубка, и выдыхаемый в момент гибели животного воздух был собран и взвешен – его количество оказалось очень незначительным.

Мистер Твайнинг продолжил работу, однако попал в жесткую ситуацию. Автор одной книги, основанной на теориях розенкрейцеров, ложно истолковал некоторые из выводов Твайнинга и даже исказил при упоминании его имя. «Это непростительно, – гневно критикует исследователя автор книги. – Если допустить, что и людей начнут убивать по собственному усмотрению, то можно представить, кто окажется следующим в лабораторной емкости с надетой на голову трубкой». Не заставили себя ждать и защитники прав животных. (Отчет о его работе был напечатан в местной газете.) Ниже – пример того, как оправдывал свои действия Твайнинг.

Почти каждый, кто прочитал эти строки, сильнее, в тысячу раз сильнее, страдал от зубной боли, чем любая из этих умирающих мышей…

Даже если бы мучений [у лабораторных мышей] не было вовсе, почему мы должны думать, что бессловесные твари лишены права на свою долю страданий? Человеческие существа в течение своей жизни обречены на часы, дни и годы душевных и физических мук, навлеченных на них без их собственной вины…

Мы, люди, живем, употребляя в пищу плоды, приносимые смертью.

…Мы едим животную или вегетарианскую пищу, но в любом случае разрушаем чью-то жизнь… Убивать низшие формы жизни – это ничуть не лучше любого убийства в принципе, включая и высшие формы, и нет никакой причины впадать по этому поводу в истерику.

Главное, что мы можем извлечь из знакомства с опытами мистера Твайнинга: даже если помещать умирающих мышей в запечатанный сосуд и измерять выделяемую влагу – слюну, или испаряемую с дыханием жидкость, или что-то еще, – вес животных не меняется. Иными словами, результаты экспериментов мистера Твайнинга с мышами и Дункана Макдугалла с собаками не принесли никаких свидетельств о душе, отлетающей из тела в момент его смерти.

В 1998 году Дональд Гилберт Карпентер (Donald Gilbert Carpenter) опубликовал целую книгу, посвященную взвешиванию души («Physically Weighing the Soul»). Это пространное, но очень легкое издание – такое же легкое, как сама душа, потому что существует только в киберпространстве и доступно для скачивания на сайте 1stBooks.com. Согласно Карпентеру, причина того, что собаки и мыши не теряли вес при смерти, проста: их души были настолько легкими, что оставались за пределами измерений. Макдугалл утверждал, что допустимая точность его весов составляла 1/16 унции (1,8 грамма), но собачья душа весит меньше. Однако откуда нам знать, сколько весит собачья душа? Дональд Гилберт Карпентер вычислил ее вес. (Я почти влюбилась в этого парня!) Опираясь на данные Макдугалла, Карпентер установил соотношение веса души и веса тела при рождении – 1 к 140. Если взять в расчет среднюю массу типичного щенка, Карпентер логически приходит к тому, что собачья душа в среднем должна весить около 1 грамма – примерно половину того, что могли показать весы с чувствительностью от 1,8 грамма. Точно так же обстоит дело и с мышами Твайнинга: они слишком легкие, чтобы можно было регистрировать массу их душ. (Однако душа Иисуса не легковесна. Его бесплотный дух вычислен в главе 17 и составляет, по данным автора упомянутой книги, 364 грамма – почти целый фунт!)

Далее Карпентер определил объем человеческой души – или Мака (Mac), как он предпочитает называть ее в честь Дункана Макдугалла. Вот как он пришел к этому. По его словам, самый маленький ребенок, чтобы выжить, должен весить 10 унций и занимать в пространстве место, равное 3/4 кварты.[24] (Я не знаю формулы для исчисления объема, который занимают недоношенные дети. Вероятно, автор книги счел бы возможным нанять мистера Твайнинга, чтобы поместить одного из таких младенцев в градуированный цилиндр и отметить, сколько воды вытеснит тело.) Объем детской души при рождении должен быть равен объему тела младенца, поскольку… Далее цитирую Карпентера: «Если бы объем его Мака был больше объема тела, то это означало бы, что душа выходит за телесную оболочку». Напоминаю еще раз: Иисус является исключением. Его душа, согласно автору книги, имеет объем в 5,25 кварты. Иначе говоря, при рождении половина огромной души Иисуса торчала из тела. Карпентер высказал догадку: выступающая часть, вероятно, приняла форму исходящего свечения, а не горба или зоба, что по какой-то причине застряло у меня в памяти.

Автор указывает и на то, что эльфы имеют тот же объем души, что и люди. «Это заставляет меня предполагать, – пишет он, – что эльфы – это люди без плотной оболочки». Что заставляет меня, в свою очередь, предполагать, что Дональд Гилберт Карпентер не является серьезным ученым – вопреки тому, на что намекают все его формулы и таблицы. (В его биографии говорится о том, что он знает о материалистических исследованиях души больше, чем кто-либо еще, но ничего не говорится о его образовании и профессиональных занятиях.)

К тому времени, когда его книга увидела свет, сам Карпентер не проводил никаких экспериментов по взвешиванию души, зато в его багаже оказались некоторые интригующие идеи. Не стоит помещать на весы умирающих людей, полагает он. Поучительнее было бы провести опыты с беременными женщинами и отследить тот момент, когда Мак проникает в матку, – это должно происходить примерно на 43-й день, когда медики начинают фиксировать волны мозговой активности плода. Карпентер видит немало полезных вариантов использования беременных женщин. На странице 77 он пишет: «Наилучшим способом открыть душе дорогу домой было бы поселить в доме только что оплодотворенных женщин – чтобы обеспечить нормальные условия для проникновения Мака в матку».

Льюис Е. Холландер-младший – овцевод в Бенде, штат Орегон. Примерно в 2000 году он, заинтригованный работами Макдугалла, стал вторым в истории человеком, проведшим операцию по взвешиванию души в своем сельском сарае. Льюис взялся за дело, приобретя платформу 3?7 футов – для модели весов Toledo 8132, оснащенных электронной начинкой, с цифровой индикацией и компьютером. Объектами экспериментов стали восемь овец, три ягненка и коза, которых подвергли процедуре эвтаназии. Эти животные, заверяет Холландер, все равно отправились бы в мир иной – даже без его помощи. Звери были помещены в оболочку из пластика – чтобы, как выразился исследователь, избежать последствий опорожнения внутренних органов. Это важно по двум причинам. Во-первых, нужно исключить ложные потери веса, а во-вторых – поберечь оборудование от попадания на него овечьей мочи.

Хотя его цели в основном и совпадают с теми, которые определял для себя Твининг, но сходство между двумя этими людьми и их действиями на этом заканчивается. Холландер – доброжелательный человек со спокойной речью, и он всегда любил овец. «С ними легко, – говорил он мне, – и с ними связано много теплого». Льюис взялся умерщвлять это тепло без всякой радости. «Не знаю, приходилось ли вам убивать что-либо живое, но должен сказать, что это здорово травмирует тебя самого – смотреть, как эти существа…» Именно по этой причине он строго ограничил число подопытных двенадцатью животными. (Он контактировал и с местными медиками, интересуясь возможностью провести эксперимент с больными, которым предстояло встретить свой конец в госпитале, – однако не смог обойти препятствия этического характера.)

И тут обнаружилась очень необычная вещь. У всех овец, с которыми экспериментировал Холландер, в момент смерти отмечалось временное увеличение веса – в интервале между 30 и 200 граммами. А одна и вовсе прибавила 780 граммов – почти два фунта (или 37 Маков, или 2 бесплотных Иисуса). Прибавка в весе фиксировалась в течение от одной до шести секунд, а затем исчезала. Вес трех ягнят и козы, однако, не колебался. Я спросила Холландера, что он сам об этом думает.

«У меня нет ни малейшей мысли на этот счет», – разумно ответил он. Льюис допускает возможность и того, что увеличение веса было своего рода артефактом, вызванным сбоем в работе оборудования. Но инстинктивно чувствует: скачок на дисплее указывает на что-то, происходившее в действительности. «Будь вы здесь, со мной, вы могли бы сами наблюдать, как все разворачивалось. И вы бы тоже заметили этот момент… Это какая-то роковая странность. Тут что-то есть».

Что же могло случиться в действительности? Чутье подсказывает Холландеру: он наблюдал за тем, что сам называет «входом в потустороннее». «Думаю, в момент смерти открывается маленькое окно. Мы все, возможно, связаны с чем-то, что больше нас всех».

Я принимаю к сведению это замечание. Однако почему живой организм прибавляет в весе, когда открывается дверь в иной мир? Dairy Queen[25] манит войти, так, что ли? Карпентер, выделяя в своей книге специальный раздел для описания экспериментов Холландера, теоретизирует в том смысле, что добавочный вес свидетельствует о посещении Маков. (При таких калькуляциях человеческое существо массой в 70 кг в положении стоя занимает объем в 280 Маков. Получается, один Мак нужен, чтобы, собственно, оживить собой тело, а другие – опциональные, для «не вполне ясных ролей»?) Карпентер отмечает также, что мистическое прибавление веса у овец шло по нарастающей. «Все происходило так, как если бы каждая последующая смерть выводила на сцену новых Маков», – пишет он. Но не может объяснить, почему это происходило, а также почему Маки исчезали через шесть секунд и чем им не нравятся козы.

Возможно, вы с облегчением узнаете, что мой следующий персонаж не верит в эльфов-лепреконов. У него докторская степень, полученная в Стэнфордском университете, и он учился в Йельском университете, проявляя особый интерес к термодинамике и теории информации. Кроме того, у него нет на примете дружеского прозвища для именования души. Но у него есть иное определение, не похожее на дружеское. Он говорит о «существующей отрицательной энтропии (балансе энергии/массы), свойственной неравновесному метастабильному физическому «квазиустойчивому состоянию», характерному для живых и обладающих сознанием биологических систем». И у него есть план действий для того, чтобы измерить это.

Герри Нахум (Gerry Nahum) – профессор Школы медицины в Дюкском университете. Работает он в старом здании, называющемся Бейкер-Хауз (Baker House), – в свое время в нем располагались метеорологи. Теперь же здесь – невероятная смесь того, что я бы назвала присутствием всех остальных медицинских центров. Нахум делит свой третий этаж с Центром по изучению опухолей мозга, доктором С. Х. Ливенгудом, Службой капелланов и забавно названной Службой молодых исследователей эндокринной системы. Сам Герри преподает акушерство и гинекологию. Впервые узнав об этом, я подумала, что, возможно, он контактировал с Дональдом Гилбертом Карпентером. Не исключено, казалось мне, что придет время, и они поведут женщин на сорок третий день беременности на исключительно чувствительные весы Дюкского университета и примутся следить, не появился ли очередной Мак – то есть обязательная отрицательная энтропия. Да нет, конечно, – сказала я себе, – едва ли такое возможно.

Нахум, сидя за своим письменным столом, поигрывая галстуком и слушая мои сумбурные речи в стремлении понять, что же я хочу узнать, слегка отклонился назад. На галстуке красовался логотип университета, славно гармонировавший с общим видом кабинета, на стенах которого висели 31 диплом в рамочках (включая дипломы выпускников и дипломы о присуждении ученой степени) и сертификаты различных наград и премий.

Я обрисовала ему эксперименты, проведенные Дунканом Макдугаллом, в надежде, что профессор выскажет свое просвещенное мнение о том, что именно могло быть причиной мистической потери веса. Бровь его немного искривилась, выражая определенное беспокойство. Перед моим визитом мы обменялись по электронной почте несколькими письмами, однако я забыла подготовить его к тому, сколь глубоким может оказаться мое невежество. Причем последнее не только глубоко, но и широко: оно охватывает целый океан, включая химию, физику, теорию информации, термодинамику и еще множество других вещей, с которыми должен быть знаком нацеленный на изучение души современный теоретик. Эксперимент Макдугалла профессор назвал «глупым». И добавил, что в данном случае нужны не весы, а полностью изолированная система.

Система – это именно то, что Нахум очень любит создавать, – должна представлять собой нечто вроде ящика, полностью изолированного от внешней среды. Его следует установить на чувствительных весах, способных улавливать «дыхание сознания», а вокруг – ряды детекторов, восприимчивых к электромагнитному излучению. Они должны измерять все виды излучений, несущих энергию (не путать с информационными, или «духовными» потоками, для которых детекторов не существует) – ту, которая, возможно, будет исходить из нашего «ящика». Теперь, допустим, в последнем находится живой организм – инфузория-туфелька, или вомбат, или Джон Теш (американский композитор. – Прим. переводчика), совершенно не важно, кто именно.[26] Если внешние детекторы покажут, что некие энергии покидают закрытый ящик, то мы сможем отметить и связанную с этим потерю веса. Почему? А по законам физики. С потерей энергии всегда теряется и часть массы. Я сейчас толкую не о переживаниях убежденного сторонника похудания. А о том, что E=mc². Если изменяется энергетический статус чего-либо, то должна измениться и масса (то есть вес) – на малую, очень малую, даже крошечную величину, которую можно измерить только в физической лаборатории. И мы приходим вот к чему: если при смерти организм теряет больше, чем можно объяснить истечением энергии, значит, ящик покидает и нечто такое, что не подвластно законам физики. Возможно, это и есть душа, или сознание, устремившееся в высшее измерение сквозь – как мог бы сказать Лью Холландер – «приоткрывшееся маленькое окно».

Теоретик вроде Нахума рассматривает сознание как информационный контент. И информация – с позиций квантовой физики – в любом случае имеет энергетический эквивалент. То есть очень-очень легкий, но вес. «Если учитывать высвобождение тепловой энергии в расчете на бит уходящей информации, – говорит Нахум, – то мы получим величину, если измерять в джоулях, от десяти в минус третьей степени до десяти в минус двадцать первой степени».

Мне пришлось сделать умное лицо. «По-моему, все это очень просто сделать». Такой интеллектуал, как Герри Нахум, может просто упустить из виду, насколько все мы, остальное человечество, невежественны. Чуть раньше в нашей беседе фразой: «Я уверен, вы в курсе дела» он предварил следующее высказывание: «Мало кто видит в микротубулах подобие абака – структуру, пригодную для калькуляции молекул на субклеточном уровне».

Чтобы не увести в сторону основное направление объяс нений, мы согласились с тем, что потери энергии в расчете на одну единицу исчезающей информации именитые физики определяют указанной ничтожно малой величиной, после чего доктор Нахум продолжил. «Применив формулу соотношения массы и энергии, как это делал Эйнштейн, можно прийти к тому, что если наше предположение верно, то мы должны получить килограмм в минус тридцать восьмой степени». То есть вес одного бита информации, – а информация есть то, что составляет наше сознание, – это одна миллиардная одной миллиардной миллиардной одной миллиардной одной миллиардной доли килограмма. «Очень малая величина», – проговорил Нахум, и это было тем, что я поняла.

Однако сколько битов информации содержит наше сознание? Или хотя бы одна наша мысль? Я подумала про себя: «А что, если этот человек продувает мои микротубулы?» Сколько информации в битах при этом расходуется? Неизвестно. «Одна мысль несет в себе миллиард бит? – спросил Нахум. – Или десять миллиардов? Мы не знаем. Если взглянуть на человеческое сознание, сколько в нем воплощено информации? Сколько в битах? Мы не знаем». Однако это не столь уж существенно. Что для нас действительно важно, так это возможность измерить изменения в системе, следуя нашей основной задаче – определить, существует ли душа. Потеря энергии, возникающая, когда душа улетает в «оконце», может быть зафиксирована – по крайней мере, теоретически – как потеря веса.

Фирма Фербэнкса не создаст весов для Герри Нахума и тех задач, которые он обрисовал в разговоре со мной. Может быть, такие весы сделает кто-нибудь еще? Не исключено. Со времен Макдугалла этот прибор прошел в своем развитии немалый путь. Существуют весы, способные легко и точно отмерять микрограммы – миллионные доли грамма. Поймать одну миллиардную грамма – нанограмм – также возможно, хотя и дорого. «А как насчет пикограмма? – рассуждает Нахум. – Это триллионная доля грамма – 10 в минус пятнадцатой степени килограмма. Можем ли мы измерить такую величину? Да, можем. Помните, я упоминал число 10 в минус тридцать восьмой степени?» Да, я помнила: мы говорили, сколько должен весить один бит информации. «Должен заметить, что могу измерить 15 порядков от этой величины. Остается вопрос: могу ли я уловить еще 20 порядков?» Пожалуй, у доктора Нахума не было такой необходимости. Принимая во внимание то обстоятельство, что сознание человека включает огромное множество битов информации, он мог легко обходиться без весов с ценой деления в 1 пикограмм.

Герри отметил, что направленные потоки электромагнитных полей вокруг закрытого ящика – это более существенная проблема, чем весы. Ни один из детекторов не ограничен восприятием одного четко ограниченного спектра излучений. Поэтому наложения потоков и данных неизбежны – и доктору пришлось бы импровизировать по ходу эксперимента. Несмотря на подобное затруднение, ученый полагает, что такое измерение провести можно.

Но что будет, если душа – остаточная энергия/информация, которую не зарегистрируют детекторы электромагнитного излучения, – никуда не устремится, а просто, знаете, как бы испарится, точно по мановению волшебной палочки? Ну, перестанет существовать – и все? Когда я думаю о смерти, этот вопрос всегда нагоняет на меня тоску. Хотя и давно мне наскучил. Быть такого не может, заявил мне Нахум. Вспомните первое начало термодинамики: энергия не может возникнуть из ниоткуда и не может исчезнуть в никуда. Она обязательно должна куда-то переходить. Герри поведал, что убедился в правильности этого принципа в приложении к жизни сознания, когда ему было пять лет. Примерно в том возрасте, когда вы или я распутывали загадки, связанные со шнурками на обуви, Нахум «размышлял о том, какая это отсталая штука – то, что нет никакого выхода». Он немного повернулся на вертящемся стуле, чтобы прямо взглянуть на меня. «Затем возник вопрос – а куда оно идет? Заметьте, сомнение было не в том, присутствует оно здесь или нет, – оно здесь».

Герри помолчал минуту, давая мне возможность усвоить мысли из области квантовой теории, которые он в довольно концентрированном виде пытался передать. В углу потолка световая трубка замигала и погасла. В полном соответствии с первым началом термодинамики мы знали: где-то в уголке нашей Вселенной только что зажегся не слишком привлекательный, но очень экономичный огонек.

Хотя Герри Нахума уже давно интересует жизнь души, он не религиозен. Тем не менее у него были весьма любопытные контакты с католической церковью. «Я пришел к ним много лет назад, будучи очень наивно настроенным. Искал финансирование. И обрисовал все примерно так, как только что для вас». Я представила себе епископов, сидящих на своих креслах с высокими спинками, и Нахума, тут и там перемежающего свою речь – с ее неровным ритмом и нарочитой прозаичностью – обращением «Вше превосходительство».

Монсеньоры не поняли всех особенностей предложения ученого, но уловили достаточно, чтобы ощутить, насколько оно их нервирует. «У них есть система верований, и они знают готовый ответ. Им не нужны доказательства, которые можно приводить или не приводить. А если бы результаты не соответствовали тому, что уже установлено, случилась бы катастрофа. Эти люди не хотели брать на себя подобный риск». После первой аудиенции Нахума пригласили вновь. И на этот раз обстановка оказалась куда более официальной. Были призваны сторонние эксперты – теологи с познаниями в областях космологии и физики. И они не только не предложили открыть финансирование проекта Герри, но сделали все, что было в их силах, дабы отговорить доктора от его затеи. Они толковали о «божественной воле» применительно к разделению миров и пытались представить дело так, будто эксперимент, предлагаемый Нахумом, угрожает пробить брешь в подобном разделении. Последствия, предупреждали они, могут быть неизмеримо чудовищными. «Они, – рассказывал доктор, – предвидели возможность того, что некая темная «схизма» пробьет дорогу доселе неизведанной «силе», которая ворвется в наш надежно защищенный мир». И вновь возникла метафора окна. Герри обвинили в попытке «открыть окно, которое, возможно, затем не удастся закрыть».

Однако, как предполагается, подобное окно открывается само по себе всегда, когда кто-то умирает. Почему же нужно думать, будто именно доктор Нахум проявляет излишнее любопытство, стремясь открыть его? Почему его эксперимент должен помешать окну закрыться? И почему души не могут, как все мы, входить и выходить через двери?

Во время последней встречи епископы постарались, так сказать, открыть окно, стирая со стекла одно из пятен позора. «Они предложили мне серьезно подумать о том, чтобы вернуться в лоно католической церкви – мол, тогда я бы смог воспринять происходящее во всей его целостности. В конце концов я прикинулся невинным ягненком и сделал вид, что утратил интерес к своему замыслу».

В то время Нахум рыл землю, как тролль, пытаясь найти финансовую поддержку в институтах и университетах, обращаясь к тем, кто изучает физику. Например, в лабораторию по системному изучению энергии человека Аризонского университета. В надежде обрести партнеров он сопрягал квантовую теорию с наукой о сознании человека везде, где только мог. Дело подвигалось медленно. «Большинство людей, – сказал доктор, – не слушали меня так терпеливо и долго, как вы». Да, согласилась я. Но, возможно, они слушали лучше меня. И да, и нет – заметил, в свою очередь, Герри. «То, чем я занимаюсь, находится в пограничной области нескольких дисциплин, поэтому трудно найти конкретную поддержку. Инженеры и специалисты по информатике ничего не знают о биологии. Врачи, биологи и нейроученые – отнюдь не доки в теории информации. И никто из них ничего не ведает о космологии… или о физике миров, развернутых в нескольких измерениях. Многие из тех, с кем я говорил, – толковые люди. Но у них нет той широкой основы знаний, которая нужна, дабы вместить все, что нужно, в одну предметную область интереса». Нахум чем-то напоминает зверей из детских книжек – странных существ, состоящих из частей различных животных: страницы в таких книжках разбиты и разрезаны на три части. Поэтому, перелистывая их по частям, можно получить страуса с ногами кенгуру или полужирафа-полугиппопотама. Герри как бы составлен понемногу из всего. Поэтому ему так трудно найти партнера, с которым можно было бы иметь дело.

Родственную душу ему, правда, удалось найти в Патрике Луи (Patric Lui), который изучает термодинамику и руководит в Стэнфордском университете программой сотрудничества по исследованиям и развитию в Центре изучения линейного ускорения. С Луи я встретилась по возращении из Дюкского университета, и мы говорили о его попытках привлечь других физиков своего университета, включая их бывшего руководителя, чтобы «начать думать вместе с Герри». Луи и его коллеги полагают: концептуально подход Нахума верен, и сам проект, несомненно, имеет смысл в интеллектуальном отношении. Однако проведение эксперимента может оказаться исключительно сложным или даже просто невозможным, поскольку особую трудность представляет проблема измерения столь малых величин энергии. «Но в данной связи мы не должны приходить к выводу, – быстро добавляет Луи, – что никому не следует браться за эту работу. Это, образно говоря, подача с крученым мячом, но сам мяч – не выдумка».

Идеи Нахума трудно «продать» не только ученым. Как говорит он сам: «Люди либо думают, что уже знают ответ и, соответственно, никакие проверки со стороны просто не нужны, либо полагают, что получить ясный ответ на поставленный вопрос невозможно. Им не хватает знаний и опыта, чтобы понять: они могут получить результат».

Кроме того, существуют и бюджетные ограничения. По предварительной оценке Нахума, ему требуется не менее 100 тысяч долларов. «Мне говорят примерно так: ладно, допустим, мы возьмемся за это, но к чему мы в итоге приедем? Но это же всего лишь идея – настолько самодостаточная и высокоприоритетная сама по себе, что никто не решается сказать: хорошо, теперь решим, сколько нужно денег».

Как насчет физического факультета здесь, в Дюкском университете? «Я встречаю пустые взгляды».

Я почувствовала, что начинаю грустить, глядя на этого человека с его великим и непонятым – или недостаточно понятым – видением проблемы.

«А ваша жена понимает, чего вы хотите добиться?»

«Бывшая жена. Ни капельки не понимает».

Нахум отвлекся, чтобы ответить на телефонный звонок бизнесмена по имени Аль. «Вы не правы, Аль! – закричал он в трубку так, словно такой тон был для него самым обычным делом. – Нет, нет, Аль… Аль! Это все ерунда, вы несете полную околесицу!»

Я мысленно отбросила свои нежно-пасторальные представления об одиноком философе.

Герри Нахум – высокий, представительный, именитый гинеколог со здоровой самооценкой. Наступит день, когда он добьется той поддержки, которой требует выполнение его плана, и, вероятно, завоюет уважение физиков Дюкского университета. Вероятно также, что у него появится жена, знакомая с квантовой теорией. Надеюсь, все так и будет.

Было уже два пополудни, когда голос желудка доктора Нахума вклинился в работу мозга, требуя внимания к себе, – и мы сделали перерыв на ланч. Формулы были на время отставлены, и по крайней мере несколько пикограммов из всего информационного контента, которым обладает Герри, устремились по направлению к равиоли. Я почувствовала, что теперь могу задать несколько глупых вопросов, которые приберегала все утро.

Как вы думаете, спросила я, что это значит – быть свободно плавающей в пространстве душой, выхлопом энергии, устремленным один-бог-знает-куда? Нахум прибег к аналогии с компьютером. Коренную часть вашего сознания, стал рассуждать он, можно уподобить операционной системе. На ее основе действуют дополнительные программы: текстовый редактор, электронные таблицы и так далее. Применительно же к человеку это восприятие, речь, мышление, память. Когда вы умираете и мозг прекращает свою работу, все эти «офисные приложения» перестают действовать. Вы остаетесь только с «операционной системой» – первоначальным и примитивным «облаком» сознания, плавающим в пространстве. По Нахуму, экзистенция – «это наше сознание, но за вычетом всех поверхностных наслоений», «ловушек» для дополнительной информации.

Мысль о том, что можно отбросить «наслоения» и «ловушки информации», зацепила меня. Если вы утеряли способность пользоваться словами, видеть и слышать – кто вы теперь? Нечто не по своей воле впавшее в кому? Что-то вроде лишайника? Нахум пожал плечами. Это же просто аналогия, всего лишь предположение. Несколькими днями позже я задала этот же вопрос Патрику Луи. Он выразил некоторые сомнения относительно того, что в сознании человека имеется некий контент, который способен, сохраняя свою структуру, покидать телесную оболочку. «Тепло, выделяемое при гниении, нельзя считать структурированной информацией», – заявил он. Вероятно, подумалось мне, он считает, что «картинка энергий», равнозначная личности человека, может продолжить свое существование и после его физической смерти – но уже не в виде личности. Не в форме того, чем он может быть или что может использовать.

Я обратилась к Нахуму с просьбой прокомментировать слова Луи. «И помните, пожалуйста, – писала я ему, – что, отвечая мне, вы должны представить себе, будто ведете беседу с семилетней девочкой». Нахум не согласился с коллегой. Его ответ содержал не менее тысячи слов и мог быть понятен любому семилетнему ребенку, знакомому с воззрениями Канта, идеями Локка, принципом отрицательной энтропии как меры определенности, а также с устройством и принципами работы шифровальной машины «Энигма». Вот часть того, что я поняла: «Эта энергия совершенно свободна в том смысле, что физически может принимать любую форму… и это не тот случай, когда вступают в силу некие предпочтения».

«Предпочтения», как я предполагаю, могут означать, что душе человека веселее побыть в форме привидения, способного о чем-то думать и что-то помнить, нежели в виде… ну, допустим, черной дыры или сгустка статического электричества. И я решила для себя: пусть все так и будет.

Герри заказал себе на десерт банановый пудинг «Наполеон», и в этом я усмотрела еще одно расхождение между нами. Мы вновь вернулись к разговору о закрытом ящике и системе. Я припомнила, что забыла спросить, какой организм планируется поместить внутрь. Нам принесли десерт: толстый слой крема покрывал вертикально ориентированное сооружение из вафель.

«Итак, что же внутри?» – меня не покидали мысли о бедной лабораторной мышке.

«Банановая начинка, большей частью».

На пути домой я заглянула на 25-ю страницу документа, который сам Нахум озаглавил так: «Предложение о проведении тестирования энергии сознания и определении его физической природы». Мне представился банановый пудинг, помещенный внутрь закрытого ящика.

Чисто теоретически Герри мог бы избрать жертвой кого угодно – начиная с бактерий. Но он склонялся к использованию пиявок. «Я работал с ними долгое время. Они тонкие и прилипают к тебе. Ужасные создания. Ненавижу их!» Парочка за соседним столиком повернулась в нашу сторону, чтобы взглянуть на человека, который ненавидит пиявок.

И последний вопрос: каким, по его мнению, должен быть результат? Действительно ли существует «облако сознания», наполненное энергией? «Я почти уверен, что существует, – ответил доктор Нахум. – Но никогда не утверждал, будто знаю это». Он положил ложку на стол. «Пока не докажу».