• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

   …Теперь, освоившись в духовном пространстве темы, попробуем посмотреть, как будет выглядеть историко–социологическая концепция Маркса, если реконструировать ее, устранив смещение, перекос в фундаменте.

   Сохраним краеугольные для марксизма понятия «труд», «производство», но только демистифицируем их. Повторим: труд или производство — это преобразование той или иной материи (придание ей нужного человеку образа, опредмечивание знания) с помощью той или иной энергии и орудий.

  Как следует из предложенной дефиниции, в производстве есть два начала: информационное, то есть целеполагающее, программное («конкретное») и энергетическое («абстрактное»); но это не два аспекта, в которых можно рассматривать труд, не его отраслевая и всеобщая формы, а два начала любого трудового процесса.

  Предметом «материей» производства может быть вещество природы, могут — сами люди, могут — знаковые системы. И природные материалы, например, бумага и краска, и человеческий материал, например, актеры, используются в этом последнем случае тоже, однако в особом качестве: как носители информации.

  В зависимости от предмета труда мы можем различить: материальное производство, политическое производство, и духовное производство, представляющее собой специализированные формы изначально единого общественного труда–производства.

  Энергетическим источником производства, преобразователем вводимой в производство энергии может быть сам человек, то есть мускульная сила работника, может — тягловое животное, может — машина, двигатель. С появлением каждого очередного энергетического источника человек не перестает затрачивать силы, но его физические усилия все больше концентрируются в сфере конкретного, целеполагающего начала труда, становясь таким же транслятором мысли, команды, как энергия мозга и нервной системы.

  Столь же различные формы может иметь и вводимое в производство знание. Это более сложная тема, но она существенно упростится, если понять: подобно тому, как для социолога важно не то, что именно производят люди, а то, как они производят, в разговоре о знании тоже важно не его конкретное содержание, а его форма, исторический тип.

  Первый тип знания, реализовавшегося людьми в производстве, — мифологическое знание. Это знание никто сознательно не творит, оно складывается объективно, как бы само и существует в виде устойчивой традиции, меняющейся чрезвычайно медленно. Мифологическое знание отличается синкретизмом, слабой дифференцированностью различных сфер: технологии, идеологии, права, то есть плана материальной деятельности и плана отношений в сообществе.

  Связь различных начал в мифологическом знании и «устный» характер коммуникативного бытия не допускают его сколько?нибудь заметной и субъективной модификации: изменение технологии здесь равносильно религиозному и социальному диссидентству, индивидуальное творчество, окажись такое возможным, было бы разрушительным, гибельным для системы, отчего и использование подобного знания — это рабское копирование канонов.

  Недифференцированность мифологического знания не позволяет разделить его между разными группами общества; оно может «делиться» лишь на знание и незнание. Со временем, с накоплением и усложнением мифологического знания его хранителями выступают старейшины, а затем жрецы. Жрецы — «служители культа» но, в отличие от священников следующей эпохи, они — носители не особого (религиозного, «духовного»), а всеобщего, универсального знания, то есть и священники, и правители, и «специалисты» (технологи, агрономы, врачи, художники) в одном лице.

  Второй тип знания: канонический, «коллективно–субъективный», «фольклорный». Он возникает в результате эволюции и кризиса мифологии, ее конструктивного, относительного регресса. Иллюстрацией обсуждаемого явления может служить разложение мифологии на религию и фольклор. Постепенное развитие мифологии, в том числе и сращение мифологий, происходящее в силу политических причин, приводит к ее переусложнению и выявлению функционально неравноценных частей. Одна часть получает статус господствующей, высшей, «священной», закрепляясь поначалу традицией, а затем, что особенно важно, письменностью, становясь собственно религиозным заветом — «Писанием». Другая часть утрачивает сакральный смысл, превращается в «ослабленные мифы» (К. Леви–Стросс), в «мифы, в которые не верят» (В. Я. Пропп). Но миф, в который не верят, утративший безусловность завета, — это уже не миф, а притча, аллегория, сказка. Текстуально, «физически» миф может при этом не меняться — меняются его функции, его смысл.

  «Ослабленный миф» постепенно рутинизируется, стирается, превращается в схему, жанрово–сюжетный канон, который каждый сказитель волен модифицировать, создавая всякий раз новую версию, вариацию исходного общеизвестного архетипа. То есть появляется индивидуальное творчество, однако не авторское, а лишь исполнительское, создающее не новое оригинальное произведение, а новые версии традиционного архетипа, новые воплощения «идеального образца».

  Несложно заметить, что:

— строго аналогичный тип знания реализуется и в материальном производстве крестьянина и ремесленника: их труд — это творческая интерпретация традиционного образца–канона;

— ослабление связи между разными областями знаний позволяет его разделить между разными группами общества;

— это знание является конвенциональным, коллективно–субъективным. Например, люди видят: Солнце ходит вокруг Земли; это ежедневно подтверждается их коллективным опытом, но в то же время является субъективным, антропоцентрическим, неотчуждаемым от субъекта знанием.

  Третий тип знания: объективно–научный. Он возникает в силу развития творческого начала в деятельности и мышлении индивида, но возникает все тем же постоянно наблюдаемым нами «конструктивно–регрессивным» путем. Индивид выражает недоверие коллективному опыту, противопоставляя ему, однако, не свою личную, субъективную, но еще более безличную точку зрения: авторитету общества — авторитет природы или, как это было исторически, авторитет самого Творца. Индивид подвергает сомнению видимость, показания любых человеческих, в том числе и собственных чувств, объявляет зрячесть слепотой, а слепоту, умозрение — истинной зрячестью, пытаясь представить мир, как он есть сам по себе, без нас, без присутствия наблюдателя; не с точки зрения человека, а с точки зрения Абсолюта, Творца. «Земля вертится вокруг Солнца» — вот символ этого нового, «галилеева» знания. Способом же проверки истинности умозрительных, теоретических построений, способом задать природе–богу вопрос и получить ответ становится особый вид опыта — эксперимент.

  Это новое — теоретическое и экспериментальное — знание порывает с идеологией, ибо принципиально не соотносится ни с чьей субъективностью (идеология может апеллировать к научному знанию, но знание безразлично к ней). Будучи объективным, изображающим мир как он есть сам по себе, без нас, это знание может отчуждаться от человека и передаваться орудию, становящемуся действующей моделью природы — машиной. («Экспериментальной наукой» называет Маркс индустрию).

  С переходом от субъективного к научному знанию совершается радикальный переворот. Самоуничижавшийся, объявляющий себя слепцом и рабом божественной истины индивид уподобляется Демиургу, Творцу, а его деятельность — творчеству. Если в предшествовавшую эпоху мы видели некий анонимный и рутинный канон и его субъективное воспроизведение, исполнение–интерпретацию, версификацию, то в новую — авторский оригинал, предполагающий нетворческое, рутинное анонимное воспроизведение: механическое тиражирование, печать.

  Между тремя видами вводимой в производство энергии и тремя типами знания существует определенная связь, воплощающаяся в средствах труда, орудиях. При всем их огромном разнообразии их можно классифицировать в зависимости от того, коррелятом какого типа знания и энергии является данный тип, данная совокупность орудий, что и позволяет средствам труда служить своего рода эмблемами разных способов производства, разных исторических технологий.

  С той поры, когда люди впервые «перековали мечи на орала», обратили заступ или топор в мотыгу, а копье в пастушеский посох, то есть перешли от добычи к собственно производству, и до наших дней способов производства существовало три.

  Первый — рабский. Не «рабовладельческий» — просто рабский. Совесть науки — ее логичность, и если уж полагать институт невольничества константой способа производства, то следует заключить, что своего апогея «рабовладельческий способ» достиг лишь в ХХ веке — в сталинских и гитлеровских трудовых лагерях. Между тем в древних обществах развитого института невольничества, вероятно, не было; существование подобного института мыслимо лишь при значительном техническом перепаде между орудиями принуждения и орудиями труда, либо при высокой специализированности орудий. В противном случае угнетенные либо не смогут прокормить своих угнетателей, либо смогут их без особого труда перебить.

  Но если «рабовладельческий способ» — теоретическая неточность, то рабский — историческая реальность. Рабское производство — это производство, информационным источником которого является мифологическое знание, а энергетическим — мускульная сила работника. Раб — живое орудие, имеющее устойчивую, рутинную программу деятельности, задаваемую мифологией общества. Социальное разделение труда в таком производстве, если оно происходит и заходит достаточно далеко, оказывается разделением относительно конкретного (информационного) и абстрактного (энергетического) начал труда. Одни индивиды становятся хранителями знания — программы жизнедеятельности сообщества (жрецы–вожди), другие утрачивают самостоятельность, оказываясь не в политической или экономической, а в духовной зависимости от первых.

  Язык наш — враг наш, он выдает нас, когда мы врем. Мы говорим: раб — невольник, понуждаемы к труду мечом и бичом, угнетаемый рабовладельцем и враждебный ему, а язык напоминает, опровергает: «рабски предан», «рабски зависим». То есть рабство в его исходной форме — это отношение идеологическое, основанное на невольничестве сознания, а не плоти, симбиоз программиста и живого орудия.

  Разделение относительно двух начал труда в рабском обществе может несколько усложняться по предметному принципу, то есть по отношению к духовному, материальному и политическому производствам (практически это должно означать специализацию части членов сообщества в качестве воинов), однако, недифференцированность мифологической формы знания ограничивает возможность подобной стратификации.

  Рабское общество тоталитарно, что естественно объясняется недиффенцированностью различных начал (плана деятельности и плана отношений в сообществе) в мифологическом знании, предполагающей и строжайшую регламентацию, планомерность всей организации жизни.

  И еще заметим: нарисовав человека с мотыгой, мы изобразили не просто определенный тип производства, но и определенный тип общества с присущим ему типом духовной культуры, классового устройства, власти (явленной вождем–жрецом) и так далее. Видимо, понятно и то, что общество — не сооружение из «базиса» и «надстройки», а живой исторический организм: нелепо, скажем, считать, что мифологическая культура обусловлена «рабовладельческими производственными отношениями» или даже способом производства в целом. Ведь и сам этот способ обусловлен типом реализуемого в производстве знания. Даже татуировка, которой, как легко догадаться, покрыто тело работника на нашей первой картинке, такой же феномен рабского, мифологического, тоталитарного общества, как и мотыга в его руках.

  В дальнейшем из?за дефицита бумаги, порожденного ревизуемыми догматами, мы не будем подчеркивать, но условимся помнить: речь идет о формациях, исторических типах общества, хотя и взятых преимущественно в одном, производственном плане.

  Второй способ производства — феодальный. Возможно, его точнее назвать крестьянско–ремесленным, но дело не в слове, а в том значении, которое мы ему придаем. Поэтому удовлетворимся термином «феодальный» — тем паче, что первоначально данный тип производства складывался в земледельческих регионах, индуцируя затем аналогичные изменения в сферах животноводства и ремесла.

  Предпосылкой феодального производства является доведение присущего рабству разделения труда до критического предела. Конкретное начало труда все более концентрируется в деятельности одних работников, а другие все более от него отчуждаются, утрачивают конкретность, самостоятельность — «абстрагируются», превращаясь в полностью лишенный собственной воли источник энергии, в двуногое тягло, которое уже легко заменить в этом качестве тяглом четвероногим.

  Второй предпосылкой феодального способа производства должно было быть усложнение и разложение мифологии. Возникающую при этом картину можно представить так: между жрецом и деградировавшими рабами появляется новый работник — возвысившийся раб или низший жрец, становящийся субъектом «низшего», секулярного знания, пашущий на деградировавших рабах. Негативизм подобной коллизии очевиден, но он снимается с появлением животного тягла, освобождающим человека от роли основного энергетического источника производства: история всякий раз создает сначала как бы негативные прообразы будущего, а затем проявляет их позитивный смысл.

  Работник, налегающий на соху, кем бы он ни был по своему правовому статусу, — уже не раб, а крестьянин, ибо он самодеятельный работник: и технолог, и управляющий, и исполнитель в сфере своего производства. Феодальное производство — это производство, информационным источником которого является коллективно–субъективное, «фольклорное» знание (традиционная схема как основа исполнительской импровизации), а энергетическим — тягловое животное.

  В такое производство невозможно ввести работников, которые исполняли бы роли хранителя знаний (идеолога, специалиста, то есть интеллигента) и управляющего, принадлежащие в рабском производстве жрецу, — вакансии заняты. Поэтому общественное разделение труда при феодальном способе производства может быть лишь по предметному принципу, то есть относительно трех общественных производств: материального, духовного, политического.

  Крестьянин (ремесленник) становится единственным, универсальным и автономным работником материального производства. Но будучи не только исполнителем, но и субъектом знания, идеологом, и отгороженный от других классов общества барьером письменности, он создает и собственную, тесно связанную с его производством и бытом художественную культуру — фольклор. Ни раб, ни рабочий собственной, особой культуры иметь не могут.

  Представители духовного и политического производства освобождаются от задач, которые связаны с ведением производства материального. Политическое и духовное производства становятся «чисто политическим» и «чисто духовным», что и формирует классы военно–политических правителей–феодалов и духовенства, делая классы феодального общества замкнутыми сословиями. Идеологические отношения между классами дополняются политическими, отделившимися от идеологических; их юридическим выражением являются те или иные разновидности серважа, крепости.

  Крепостное право отличается от рабства отнюдь не тем, что у раба отнимали все, а у крестьянина только часть, и что поэтому крестьянин был заинтересован в результатах труда, а раб не был. Подобные утверждения в историческом плане невежественны, а в теоретическом — по меньшей мере наивны. Угроза лишиться жизни — куда более сильный стимул, нежели искушение прикупить еще одну лошаденку. Нельзя философствовать об истории, оставаясь на уровне рассуждений, кого можно убить, а кого только выпороть, и понимая переход от рабства к феодализму наподобие перехода к продналогу от продразверстки.

  Рабство — симбиоз «программиста» и «живого орудия». Крепость — политический договор, отражающий автономность крестьянского производства. Рабство предполагает участие, крепость же — неучастие «верхних» классов в сфере материального производства. Лишь изредка феодальный правитель выступает в роли непосредственного организатора производства: сгоняет крестьян на строительство ирригационных сооружений, дорог, внедряет новые культуры и тому подобное. Но характерно, что такое вмешательство, как правило, вызывает протест или порождает апатию, так как превращает самодеятельного работника в программируемого извне — в раба, разрушает исторический тип работника, даже если и не нарушает его политический статус–кво. Поэтому обычно правитель вынужден уважать самодеятельность крестьянина, его право быть и управляющим и идеологом в сфере своего производства.

  Если же этот принцип почему?либо нарушается, если подавляется самодеятельность крестьянина — это оказывается катастрофической деградацией. Утрачивая самостоятельность, крестьянин регрессирует по существу в раба… если только не открыта возможность конструктивного использования этих продуктов распада феодализма.

  Такая возможность была обнаружена, когда люмпенизированный крестьянин был превращен в «частичного», «отчужденного» работника фабрики — в промышленного рабочего.

  Третий способ производства: индустриальный или капиталистический.

  Это два названия одного и того же явления, увиденного с двух точек зрения: исторической технологии и органически присущей ей экономической формы.

  Сущностная особенность капиталистического производства не в том, что оно ведется ради прибыли, а в том, что оно — машинное производство, т. е. производство научное и массовое, рассчитанное на массового анонимного потребителя.

  Представления, которые в нас вдалбливали со школьной скамьи, что, дескать, формула докапиталистического производства Т–Д-Т, а капиталистического Д–Т-Д — плод недоразумения, результат того, что частное (не «частнокапиталистическое», а «частичное», «отдельно взятое») производство изымается из сложного народнохозяйственного контекста. Однако вне этого сложного целого любое отдельное производство бессмысленно, а формула Д–Т-Д — это не формула капиталистического хозяйства в целом, а формула связи между отдельными звеньями сложнейшей цепи. Цель капиталистического производства, как и любого другого, — удовлетворение потребностей общества, но в силу сложности отраслевого разделения труда достигается эта цель по формуле: Т — (Д–Т-Д) — Т. И если, не дай бог, целью деятельности не хозяйства в целом, а частного (то есть отдельного) предприятия становится не получение максимальной прибыли, а удовлетворение потребностей общества, то склады забиваются неликвидами, карманы бумажками, а прилавки пусты.

   Иными словами, денежное обращение, прибыль, рентабельность и все прочее, объемлемое понятием «рынок», — естественная контрольно–регуляторная система индустриального производства, подобная второй сигнальной системе нашего организма. В определенных случаях индустриальное производство может быть и некапиталистическим, а работник (и не только рабочий, но и ученый–специалист, и управляющий) — невольником, крепостным. Однако органической формой индустриального производства является капитализм: «господство системы наемного труда и товарно–денежных отношений», как сформулировал сущность капитализма Маркс, сочтя вторичным вопрос о том, кто является в этой системе капиталистом: частный собственник, корпорация или непосредственно государство. Взятое же в аспекте исторической технологии индустриальное производство — это производство, информационным источником которого является объективно–научное знание, а энергетическим — механический двигатель.

  Негативный прообраз индустриального производства создается задолго до появления присущих этому производству орудий, двигателей, технологических знаний. Он возникает при кризисе феодального производства, когда владелец свободных (ненужных в торговле и ростовщичестве) денег нанимает десяток свободных (от средств существования и средств производства — ненужных, выброшенных за пределы феодального производства в число городских подонков) люмпенизированных крестьян и одного исключительно талантливого, но тоже свободного от средств существования и цеховых конвенций ремесленника, и заставляет десять нанятых люмпенов рабски, «механически» копировать образцы, создаваемые умелым работником.

  Для того чтобы предприятие оказалось успешным, владельцу денег необходимо:

— чтобы образцы, создаваемые умелым работником, были нетрадиционными, ибо оригинальность модели должна компенсировать стереотипность копий — во–первых, исключать творческую самодеятельность исполнителей — во–вторых;

— чтобы изготовление достаточно сложного и оригинального целого разлагалось на ряд стандартных и простых операций, быстро доводимых до слепого автоматизма, не требующих долгого обучения исполнителей, особых способностей и так далее. И чем проще, стереотипнее будет труд десяти нанятых люмпенов, то есть чем глубже их деградация, тем скорее эти «наемные рабы», как называл ранних рабочих Маркс, будут высвобождены машиной, станут специалистами–исполнителями при ней, работниками новой формации, тем скорей «негатив» индустриального общества будет обращен в «позитив».

  Так совершается новая великая революция, основной смысл которой сводится к следующим моментам.

  Возникшее производство оказывается как бы «перевертышем» прежнего. Если прежде любая вещь была индивидуальной творческой версией рабского архетипа, канона, то теперь она стала рабской копией индивидуально–авторского, творческого оригинала. В сфере материального производства появился новый работник, создающий не утилитарные вещи, а образы, модели вещей — технологическую информацию, являющуюся прикладным использованием свободного (индивидуально–авторского и объективного, отчуждаемого от субъекта) знания: наука стала прямой производительной силой. Непосредственную роль в производстве получил и носитель политической функции — функции управления, власти: роль капиталиста, менеджера, организатора, контролера. Иными словами, внутри сферы овеществления появилось свое политическое и духовное производство. Материальное производство стало в новом смысле общественным: не потому, что на фабриках, как нам объясняют «истматчики», люди трудятся сообща (пирамиды тоже не в одиночку строили), а потому, что оно воспроизвело трехчастную классовую структуру общественного производства в целом. Классовое положение индивида стало определяться не только тем, занят ли он в одной их двух «высших» сфер или в «низшей», материально–производственной сфере, но равно и тем, какова его функция в сфере материального производства, что он здесь делает: управляет, создает образы, модели вещей, технологические программы или овеществляет их.

  В результате показанных превращений картина общества становится очень сложной, диффузной, характеризующейся размытостью границ между классами. Конкретный индивид может принадлежать и к одному, и к двум (ученый–администратор), а ситуационно — и к трем классам одновременно (рабочий–изобретатель–депутат). Классы современного общества имеют выраженные ядра (обычно — двойные ядра) и многочисленные периферийные слои, инфраструктурные группы, весьма неявно тяготеющие к тому или иному ядру, сливающиеся друг с другом. Такое двойное ядро рабочего класса — промышленные и сельскохозяйственные рабочие, их инфраструктурные, периферийные группы — рабочие сферы обслуживания: от шофера до продавца. Двойное ядро класса управляющих (администраторов, «служащих») — политические и хозяйственные руководители; их периферийные группы, инфраструктурные слои управления, административной и политической власти тоже многочисленны и разнообразны — вплоть до рядовых служащих хозяйственного аппарата, полиции, армии. Двойное ядро класса интеллигенции — научно–техническая и гуманитарная творческая интеллигенция; ее инфраструктурные группы — «интеллигенты–техники», педагоги, работники информационных, научно–вспомогательных и тому подобных служб, также утрачивающих по мере удаления от ядра определенность классовой принадлежности и сливающиеся с периферийными слоями администрации и рабочего класса.

  С переходом от кустарного к индустриальному производству в обществе обнаруживается новый источник прибыли, позволяющий отчасти дополнить, отчасти заменить идеологические и политические отношения экономическими, основной формой которого является найм.

  Найм — форма экономического принуждения работников к участию в производстве. Но экономическое принуждение — это принуждение экономической выгодой, которую работник получит, если будет продавать не свой труд, воплощенный в неком товаре, а свою рабочую силу, то есть согласится участвовать в общественном производстве. Логически это возможно только в том случае, если предположить, что найм представляет собой сделку, при которой работник продает свою рабочую силу по стоимости более высокой, чем стоимость, создаваемая его трудом: получает часть прибавочной стоимости, и что наниматель, следовательно, не выкачивает прибыль из труда нанятого работника, напротив, делится с ним, черпая прибыль из какого?то другого источника.

  Видимо, это достаточно серьезное утверждение, чтобы остановиться на нем особо, временно прервав разговор о способах производства.