• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Эти три история, неприхотливые в литературном отношении и лишь отчасти документальные, весьма полезны для иллюстрации вышеизложенного и для пояснения дальнейших разрозненных мыслей.

Леха Шалый с бригадой катал работали на поезде Архангельск — Киев, собирая «налоги» с вахтовиков. К беспределу был не склонен, оставляя обираемым как минимум половину. Слишком большие компании обычно не трогал, хотя по настроению мог пойти и на риск. Леху уважали за правильную интуицию (пруху), за ничтожный процент неудач и отсутствие мокрых дел.

День, когда произошла встреча с Клириком, начался как обычно. Проводник вагона объяснил, какие купе следует трясти; пятое было последним. Леха и двое его ребят открыли дверь специальным ключом, Шалый привычно поинтересовался, все ли хотят доехать до дому живыми. Трое вахтовиков-нефтяников, быстро перепробовав все возможные возражения от угроз до причитаний («целый месяц вкалывал», «дома дети малые»), смирились перед более убедительными аргументами, среди которых был и пистолет. Тем более что Леха объяснил: сами не отдадите сколько надо — обшманаем и все заберем.

Четвертый попутчик, лежа на верхней полке, с интересом наблюдал за происходящим.

— Ты чего разлегся? Давай слезай и плати.

— А сколько с меня? — поинтересовался пассажир.

— Сам называй половину. Только учти, попробуешь зажать — заберем все.

Человек приветливо взглянул на Леху:

— Я-то не совру. А ты возьмешь половину? Иначе фарту не будет, ребята знают, — спрыгивая с полки, четвертый пассажир подмигнул спутникам бригадира.

— Слово, — ответил Леха, окидывая взглядом потрепанные джинсы и еще более потрепанный чемоданчик, доставаемый с багажной полки.

Человек открыл чемодан, извлек из него сменную рубашку, шерстяные носки, складную удочку, Библию и, наконец, кошелек. Из кошелька он вытащил монетку и протянул Лехе.

— Что это? — спросил бригадир.

— Это десять эскудо, португальская денежка.

Леха кивнул ребятам, те без лишних слов похлопали фраера по карманам и развели руками. Бригадир швырнул монетку в раскрытый чемодан и повернулся, чтобы уйти.

— А слово? — лучезарно улыбаясь, спросил человек.

— Что слово?

— Ты обещал взять половину? Бери.

Каталы недоумевающе посмотрели на странного пассажира. Тот пожал плечами:

— Мне-то что. Тебе же с ребятами фарту не будет. Вдруг пруха возьмет и кончится? И что вам тогда этот поезд?

— Во дает, чудила, — не выдержал один из нефтяников. Однако бригада молчала, сообразив, что происходит что-то неладное.

— Прикинь, Леха, видать, не фраер, — пробормотал напарник.

— Почем курс твоей паскуды? — спросил Леха.

— Девяносто семь копеек за десять — на вчерашний день.

Помолчав секунду Леха Шалый выругался и произнес:

— Ну что ж, мужик, ты выиграл. Штуку возьмешь?

— Нет, спасибо, Алексей, каждому свое. Я не в обиде. Вот просьба небольшая к тебе есть.

— Ну, говори.

— Видишь ли, мне не очень надо в Киев. То есть я не спешу. Давай я сойду с вами, ты меня покормишь ужином, а завтра посадишь на следующий поезд. Идет?

— Ты о чем, в натуре, говоришь?

— Я правда не спешу. А вот выпить и перекусить не помешает. Кстати, подарок примешь от меня?

— Какой подарок? — Леха Шалый снова ничего не понимал.

— Да вот эту книжку. Возьми.

Леха растерянно повертел в руках Библию и покачал головой:

— Тебе нужнее. Мне некогда такие книжки читать.

— Я ее и так наизусть помню. Так что тебе нужнее, тем более что там про тебя написано.

— Ты съехал, что ли?

— Ну давай проверим. Если ты, конечно, не очень торопишься. Раскрой наугад.

Бригадир катал Леха Шалый, немало повидавший на своем веку, послушно раскрыл книгу:

— Ну?

— Какой номер страницы?

— Ну, 222.

— А, это Второзаконие, — сказал человек и на минуту задумался. — Вот, скажем, стих 66. Проверяй.

Каталы склонились над Библией. Не меняя интонации, странный пассажир продекламировал:

— «Жизнь твоя будет висеть пред тобою и будешь трепетать ночью и днем и не будешь уверен в жизни твоей…»

Леха не сразу нашелся, что сказать, молчали и подельники. Наконец бригадир спросил:

— Поп какой-нибудь?

— Ну, не совсем. Я клирик, хотя это неважно. Так как насчет просьбы, договорились?

— Ну пойдем, коли не шутишь.

Каталы и Клирик сошли в Рязани.

Затем был ужин в ресторане. Клирик с удовольствием пил коньяк, оказавшись к тому же мастером неназойливой беседы. Леха с ребятами единодушно отметили важное качество, нечасто встречающееся в людях: «Никакого напряга».

— Переночуешь у меня на хате, — сказал Леха. — А завтра посажу на поезд. Ну и штуку все-таки возьми…

— Идет, — коротко ответил Клирик.

Распрощались с ребятами, и бригадир повел Клирика домой. Шли через парк; Леха, будучи в прекрасном настроении, стал излагать свою любимую мысль о том, что пруха всегда исходит от Бога. Клирик согласился, что этот тезис будет посильнее онтологического доказательства Ансельма Кентерберийского.

Когда до дома оставалось метров сто, Леха Шалый вдруг ощутил резкую боль в затылке и потерял сознание. Он пришел в себя, когда уже светало. Несмотря на страшную боль, прежде всего обшарил карманы и убедился, что они пусты. Не осталось ничего — ни пистолета, ни денег, ни документов. По словам Лехи, рядом лежал лишь скомканный листочек, вырванный из Библии. Простым карандашом были подчеркнуты два стиха из Второзакония.

66. Жизнь твоя будет висеть пред тобою и будешь трепетать ночью и днем и не будешь уверен в жизни твоей.

67. От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь: «о, если бы пришел вечер!», а вечером скажешь: «о, если бы наступило утро!»

История была рассказана господином Жеромом Кюйсмансом, гражданином Бельгии.

По словам месье Жерома, он стоял в очереди в Пулковском аэропорту для прохождения таможенного досмотра, когда к нему подошел человек и с приятной улыбкой, характерной больше для Америки, чем для России, предложил вместе с женой пройти для проверки документов в отдельное помещение. Еще по пути Жером Кюйсманс успел подумать, что и среди русских чиновников есть люди, неплохо владеющие французским.

В таможенном помещении оказалось два стула и дверь в соседнюю комнату. Именно туда и удалился чиновник, попросив билеты и паспорта. Вскоре он вернул билеты и документы супруге Кюйсманса, а ее мужа попросил еще пару минут подождать. Месье Кюйсманс заметил, что уже начинается посадка, но в ответ таможенник рассмеялся и заверил, что «самолет без нас не улетит».

Однако самолет улетел без Жерома Кюйсманса и его прекрасной половины, что выяснилось лишь через час, когда возмущенный бельгиец, открыв дверь, обнаружил, что ведет она не в соседнюю комнату, а в коридор с множеством других дверей. Выяснилось также, что, в отличие от поддельного, настоящие таможенники, равно как и милиционеры, по-французски не говорят.

Таким образом Клирику удалось выиграть драгоценное время: запрос в Брюссельский аэропорт пришел через полчаса после посадки.

Прошло несколько месяцев, бельгиец забыл о своих неприятностях, а историю с таможенником рассказывал скорее как забавную, придумав даже эффектную концовку в виде афоризма: «Бойся русского, который всем своим видом вызывает доверие».

Реальная концовка оказалась, однако, несколько иной. В один прекрасный день, выходя из дому, бельгиец столкнулся нос к носу с пулковским псевдотаможенником. Пока в голове у бедняги лихорадочно прокручивались варианты поведения — бежать, спокойно пройти мимо, возмутиться, позвать на помощь, поздороваться, — Клирик вежливо поздоровался сам:

— Благодарю вас, месье, за предоставленную возможность увидеть вашу страну. Она мне понравилась более многих других.

Кюйсманс отметил блестящие успехи в произношении.

— Я возвращаю вам ваш паспорт и приношу извинения за доставленные неудобства. Поверьте, если бы не вы, мои неудобства могли бы быть гораздо более существенными.

— Не ожидал, по правде говоря, вас увидеть, — ответил все еще растерянный Жером.

— Да, хороший повод поразмышлять, чем случайные встречи отличаются от неслучайных. Деньги за билет, если вы не возражаете, я верну вам завтра.

Клирик посторонился, давая возможность месье Кюйсмансу пройти. Тот почему-то медлил.

— Вы, может быть, не верите, что завтра я верну вам долг?

— Да кто вас знает, — ответил Жером, наконец-то придя в себя.

Клирик пожал плечами, улыбнулся, затем сказал что-то на незнакомом языке. Жером автоматически переспросил: «Что?»

— Каждому воздается по вере его…

История представляет собой сбивчивый рассказ, записанный со слов Татьяны Тетериной, школьной учительницы.

«Познакомились мы, когда я возила свой класс в Пушкинские Горы. Ехали в автобусе вместе от Пскова, он был с рюкзаком. Спросил, нет ли чего-нибудь почитать. Ну, я честно сказала: только учебники, вот „Органическая химия“ за 9-10-й класс. А он говорит: „Ну что ж, давайте“. И читал внимательно всю дорогу. Под конец я уже не выдержала и спрашиваю: неужели интересно? А он и говорит: „Интересно, но кое-что не совсем понятно“. — „Что же вам непонятно?“ — спрашиваю. Оказывается, его заинтересовал термин „сублимация“. Я вдруг ни с того ни с сего стала ему объяснять. Он слушает, как будто бы очень заинтересованно, а потом спрашивает: „Скажите, девушка, вот тут мне еще одно замечательное слово попалось — крекинг; оно имеет отношение к сублимации?“ Я отвечаю, что нет, а он мне: „Очень жаль“.

Вот. Потом в Михайловском еще виделись. Потом, уже в Питере, он мне позвонил. Или я ему позвонила, точно не помню. Я вдруг сообразила, что крекинг и сублимация из неорганической химии, и в той книжке, что он читал, этого быть не могло».

Более подробно о встрече с Клириком Татьяна рассказала на следующий день.

«В Пушкинских Горах, где я была на экскурсии, там рядом со Святогорским монастырем есть Пушкинский центр, новое здание. Я хотела оттуда позвонить, а милиционер у входа говорит: „Телефон только местный“. Я стою в растерянности, не знаю, что делать. А он, видимо, издалека меня заметил и направился ко мне. Ну, думаю, сейчас начнет говорить, про то, как волосы развеваются на ветру или про стройные ножки. Он подходит и говорит: „А знаете ли вы, девушка, что в Михайловском и окрестных селах до сих пор проживают внебрачные потомки Пушкина? Александру Сергеевичу, говорят, случалось полюбить молодую крестьянку“. — „Все может быть, — отвечаю, — ну и что?“ — „Ничего. Вы посмотрите на того милиционера“.

Я оглядываюсь, смотрю — действительно, небольшого роста, смуглый, волосы волнистые, можно даже сказать, кудрявые. Я поневоле улыбаюсь, а он спрашивает: „А знаете, почему я догадался?“ — „Что ж, говорю, есть определенное сходство“. — „Сходства мало, есть и доказательство“. — „И какое же доказательство?“ — спрашиваю. „А вы посмотрите, что он делает?“ Я говорю: „Ничего не делает, апельсин ест“. — „Верно, — говорит Клирик (я сначала ослышалась, думала, что он Кирилл), — ест апельсин, и притом не первый“. Я пожимаю плечами: „Ну и что?“ — „Как что, это и есть главное доказательство“. Я, конечно, смотрю на него с недоумением, а он продолжает: „Позвольте, если вы не в курсе, напомнить вам, прекрасная девушка, одну историю из старых записных книжек Вяземского. Поэт Вяземский приводит один забавный казус, связанный как раз с тем, что солнце нашей поэзии необыкновенно любило апельсины. И вот однажды, зная эту слабость, графиня Воронцова — а дело было в Одессе — решила устроить розыгрыш. Сговорившись с гостями, она велела слугам аккуратно удалить из апельсинов содержимое, так, чтобы это не бросалось в глаза. Дело было исполнено в точности. И вот начинается ужин, разливают шампанское, гости в предвкушении розыгрыша. Пушкин выпивает бокал, тянется, по обыкновению, к апельсину, берет его в руки — и хохот гостей можно себе представить. Но, как известно, Александр Сергеевич был мастером экспромта и ничуть не растерялся. Взглянув на апельсиновую кожуру, он тут же продекламировал:

Скажи, о шкурка апельсина,
Где ты росла, где ты цвела?
Какая подлая скотина
Всю середину сожрала?“

Рассказал он мне эту историю, мы стоим и хохочем. Я вообще не могла успокоиться: взгляну на милиционера и снова заливаюсь. Так мы и познакомились. Потом, уже в Питере, он мне позвонил. Или я ему позвонила, сейчас не помню».

Из дальнейшего, еще более сбивчивого повествования выяснилось, что роман продолжался около двух недель. Татьяна, по ее словам, очутилась на планете, где течет другое время. Ни одна их встреча не походила на другую, каждая разворачивалась под своим собственным знаком — так правление очередного императора в Китае сопровождалось новым девизом. Свои планы на завтра Клирик сообщал только завтра; Татьяна так и не привыкла к этому, но постепенно ей стало хватать того, что завтрашний день наступит. День наступал как новый узор калейдоскопа: поездки, прогулки, любовные игры и беседы. Витражи страсти, скрепляемые маленькой размолвкой или не скрепляемые ничем. Раскадровка времени определялась не сменой дня и ночи и тем более не стрелками часов, а теми моментами, когда Клирик уходил или приходил, переключая черную межкадровую полосу, пропасть отложенной жизни.

«Он жил быстрее, у него не было пауз. И это единственное, чего мне не хватало в нашей любви. Времени, чтобы распробовать, чтобы стало просто хорошо и спокойно. Я все спрашивала его, что с нами будет, а он смеялся и втягивал в очередную авантюру. Мы просыпались всякий раз в новом городе, и я никак не могла поверить, что это мой родной Петербург. Он цитировал каких-то поэтов и философов, не называя имен, и я забывала спросить его и забывала запомнить. Кое-что, правда, запомнилось, кажется, из Сартра: „Любовь — это ежедневно возобновляемый выбор друг друга“. А меня расспрашивал про уроки химии, почему-то это всегда оказывалось очень смешно. Я знала, что он уйдет, я только думала: может быть, не насовсем».

До встречи с Клириком Татьяна не подозревала, насколько люди верны друг другу — не в каком-то особом смысле, а, так сказать, привычно верны. Потребовался исключительный случай, чтобы запеленговать эту инерцию верности, главную причину, благодаря которой мы живем так, как мы живем. Своим открытием Татьяна была обязана человеку, у которого инерция верности напрочь отсутствовала — благодаря чему он жил так, как он жил.

И момент расставания наступил. Таня Тетерина поняла это за минуту до того, как Клирик сказал: мне пора.

«Напоследок я спросила его: „Веришь ли ты в Бога?“ А он и говорит: „Вопрос неточный. Но если бы ты спросила, верю ли я Богу, я ответил бы: нет, Я Ему не верю“».