• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Призрак Веймара бродит по Европе. Центральной темой нашего времени стали не торжества по поводу победы либерализма над социализмом, а кризис либеральной системы. Революции в Восточной Европе начались, правда, под знаком либерализации, однако ныне повсюду в этих странах наблюдается стагнация или даже регресс. Между тем и в Западной Европе, как показывает пример Италии, все отчетливее проявляются признаки эрозии либеральной демократии и ее неуверенности в себе. По словам Хильдегард Хамм-Брюхер, за нами следует "тень Веймара". Так что мне представляется в этой ситуации важным еще раз обратиться к первому крупному кризису, который потряс либерализм в двадцатые и тридцатые годы, и притом не только в Германии.

Судьба Веймара вновь отчетливо предстала у меня перед глазами в прошлом году, когда мы обсуждали вместе с профессором Френкиным, сотрудником Института философии РАН, положение в бывшем Советском Союзе после попытки путча. В поисках исторической параллели для оценки ситуации в стране мы пришли к выводу, что положение скорее всего сопоставимо с ситуацией в Веймарской республике после первой мировой войны. К такому же заключению приходят и многие комментаторы в самой России. Откуда же возникает такое сравнение, при том, что между обеими конкретными ситуациями есть много различий?

С распадом Советского Союза рухнули надежды ряда поколений на создание могучей империи и на дальнейшее расширение ее границ. Советская империя достигла масштабов, о которых русские цари и мечтать даже не могли. Перспектива достичь в обозримом будущем Атлантики перестала быть нереальной. Речь шла о достижении не только стратегической цели марксизма-ленинизма, но и об успехе тех огромных исторических усилий, в ходе которых многими поколениями были принесены неисчислимые жертвы. Неужто эти жертвы были напрасны?

История вынесла свой приговор, который в какой-то мере оказался не в пользу народа. Можно, конечно, понять нежелание людей принять этот приговор истории как последнее слово. То же самое относится и к оценке уроков Веймарской республики в Германии. Еще одна общность состоит в том, что для российского самосознания характерна ныне антизападная традиция - так же, как тогда, во времена Веймара, в Германии. У многих людей такое впечатление, что весь этот произошедший обвал значительно более вызван подрывной деятельностью извне и предательством, чем собственными ошибками.

Второй повод, напоминающий нам ныне о Веймаре, связан с деятельностью в ФРГ партии ПДС, наследницы СЕПГ, правящей партии диктаторского режима в бывшей ГДР. ГДР была тоталитарным государством и не имела ничего общего с демократией. Партия, создавшая этот режим, должна была нести полную ответственность за содеянное. Однако она изменила свое название, и теперь ее представители заседают в бундестаге. А один из руководителей ПДС выступает, к примеру, в телевизионной дискуссии рядом с представителями демократических партий ФРГ перед миллионами телезрителей и пытается вместе с ними подавить республиканцев, то есть тех, кого обвиняют, будто они наследники национал-социализма или по меньшей мере фашизма.

Перед нами новая форма "преодоления прошлого", которую мы сравниваем с известным нам с 1945 г. преодолением прошлого национал-социализма. Почти все члены политбюро и другие высокопоставленные функционеры бывшей ГДР живут себе ныне в ФРГ в приятных условиях, ведут буржуазный образ жизни, наслаждаясь благами щедрых гонораров, выступают в теледискуссиях. Активные функционеры, на которых держался режим, занимают сегодня почти без изменений те же позиции, что и прежде. Преодоление прошлого распространяется практически только на сотрудников бывшего министерства госбезопасности ГДР, на "штази", будто существовала только "штази" и только она несет ответственность за свои дела.

Если приложить эту ситуацию к тому, что у нас было после 1945 года, то мы должны были бы представить себе, как какой-нибудь гауляйтер, быть может, в душе немного и диссидентствующий, сидит сегодня в качестве председателя партии-наследницы НСДАП в телестудии и вместе с демократами призывает к борьбе против марксистов и ленинцев как антидемократов.

Как все это стало возможно? Глубокая причина заключается в следующем: мы убеждены, что нужно проводить качественные различия между обеими формами тоталитарного господства в ХХ веке. Жертвы этих режимов были, как правило, не в состоянии проводить такие различия. И все же важно не отождествлять обе формы тоталитаризма. В определенных правоконсервативных кругах ФРГ тоже есть склонность не проводить различий между двумя формами тоталитаризма. Однако если быть исторически объективным, нужно все же при всех неисчислимых общностях этих форм видеть также и определенные различия.

Режим Ульбрихта-Хонекера не умертвил в газовых камерах миллионы людей, не вел империалистическую войну в Европе, не построил концлагерей, подобных нацистским. Хотя этот режим обладал, без всякого сомнения, достаточной преступной энергией, готовностью пойти на подобные же преступления ради сохранения своей власти. Нам стало известно ныне, что незадолго до падения ГДР рассматривались планы заключения десятков тысяч инакомыслящих в своего рода концлагеря, похожие на нацистские.

Мы знаем также, что военная стратегия Организации Варшавского договора была нацелена на нападение, причем, само собой разумеется, с применением атомного оружия на территории ФРГ. Значит, предусматривалось уничтожение миллионов немцев. Воля к осуществлению таких замыслов и стратегическое планирование имелись, недоставало только власти и подходящего случая. Власть находилась в руках советских руководителей, которые в духе своей долгосрочной стратегии всегда умели плотно контролировать существующий режим. Только волей судьбы произошло так, что руководители бывшей ГДР не совершили еще больших преступлений.

Тем самым мы приходим к ранее поставленному вопросу: какое значение имеет для сегодняшней ситуации опыт Веймара? Более тридцати лет тому назад швейцарский публицист Фриц Аллеманн опубликовал книгу под названием "Бонн - не Веймар", сопроводив это утверждение большим восклицательным знаком. Сегодня многие наблюдатели ответили бы на этот вопрос значительно сдержаннее. Твердая уверенность в успехе западногерманской демократии сменяется озабоченностью. Мы обсуждали до сих пор лишь один из многих симптомов, свидетельствующих о кризисе демократии в объединенной Германии.

Все уроки, которые извлекались нами из опыта Веймара в части политической практики и институций, были направлены на одну цель - предотвратить раз и навсегда повторение судьбы Веймара. И эта цель была, несомненно, достигнута, если понимать под этим такие вещи, как приход к власти в 1933 г. Адольфа Гитлера и его партии. Такое событие, действительно, никогда более не повторится. Все постоянно провоцируемые страхи по поводу того, будто в Германии может снова прийти к власти национал-социализм со всеми вытекающими отсюда последствиями, не имеют под собой основания.

Нам следовало бы иначе подойти к этому вопросу о Веймаре. Понятие "Веймара" имеет две стороны. Одна сторона касается последствий, вытекающих из гибели Веймарской республики. Вторая сторона, имеющая решающее значение, относится к пониманию того, что приход к власти Гитлера в 1933 г. не произошел бы, если бы не было кризиса демократии и настроений отчаяния в германском народе. Было большой ошибкой, что дискуссия о преодолении прошлого в течение 45 лет касалась почти исключительно только первой стороны вопроса.

Бывший президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер тоже исходил в своей знаменитой речи по поводу 8 мая 1945 года из того, что катастрофа Германии началась 30 января 1933 года. Двенадцать лет национал-социализма, вместе со второй мировой войной и уничтожением евреев, определяют, с этой точки зрения, основную программу преодоления прошлого, которая проводилась у нас в течение 45 лет. Вопрос ставился не о том, как можно было бы предотвратить те факторы, которые направили события до 1933 г. в ложном направлении. Вместо этого у нас рассуждали лишь о том, как предотвратить повторение событий, произошедших после 1933 года.

Мы наблюдаем ныне в Европе повсеместно симптомы глубокого кризиса демократии. В течение всего послевоенного периода нашей целью было так укоренить и укрепить демократию именно в Германии, чтобы эта демократия могла выдержать будущие кризисы и катастрофы. Но если исходить из этой цели, то мы должны будем задать сегодня вопрос: была ли та форма преодоления прошлого, которая практиковалась у нас до сих пор, действительно правильной? Я мог бы сослаться на некоторые явления в подтверждение того тезиса, что упомянутая выше цель в итоге так и не была достигнута.

Главное значение имеет тот факт, что в Германии наступило отчуждение между народом и политическим классом, принявшее уже тревожные размеры. И тот же самый феномен наблюдается также и в других странах Европы. Для демократии является опасным кризисным фактором ситуация, когда значительная часть народа отворачивается от того класса, который должен был бы представлять народ в демократической системе. Особенное беспокойство возникает тогда, когда такой отход народа от политического класса происходит столь однозначно и в широких масштабах, как это имеет место ныне в ФРГ.

Как мы знаем, около 80 процентов немцев, если можно верить опросам общественного мнения, считают, что избранные ими демократическим путем представители не в состоянии справиться с крупными вызовами современности. Существует глубоко укорененное недоверие к партиям и представляющим их политикам. Все более глубоким становится сомнение относительно способности демократии действовать и принимать решения в вопросах, касающихся жизненных интересов граждан. Есть ряд проблем, которые отягощают жизнь каждого человека в стране. Об этих проблемах годами ведутся дискуссии. Однако сама система совершенно не в состоянии принять вообще какое-то решение, не говоря уже о таком решении, которое удовлетворяло бы граждан.

Когда датчане проголосовали на референдуме против маастрихтских договоров об экономической интеграции Европы, это должно было заставить политиков серьезно задуматься над результатами голосования. Тогда бы они поняли, что в реальной действительности происходят процессы, прямо противоположные тому, что пророчил бывший министр иностранных дел ФРГ Геншер. Геншер выступал за ускоренное осуществление маастрихтских договоров. Если мы не приведем эти договора быстро в действие, говорил он, то отдельные народы снова впадут в национальный эгоизм, и это означало бы возврат к национальным государствам со всеми вытекающими отсюда роковыми последствиями. При этом он, как и многие другие, исходил из того, будто именно национальные государства как таковые виноваты в огромных катастрофах ХХ века. Я же утверждаю, что дело обстоит как раз наоборот.

Попытка осуществить вопреки воле народов и не спрашивая их мнения планы, придуманные евробюрократами, коренятся не в чьей-то злой воле, они исходят из намерения обеспечить более высокие интересы Европы и всех европейских народов. Но если что-либо действительно может вызвать национализм, которого так опасаются, так это именно данная затея.

Речь идет об основных вопросах нашего демократического консенсуса. В конце концов и в Германии проводились опросы. Мы видим, что большинство немцев отвергает эти планы экономического объединения Европы и отказ от немецкой марки. И это отнюдь не какое-то иррациональное популистское волнение. Шестьдесят ведущих экономистов ФРГ во главе с Карлом Шиллером высказались настоятельным образом против осуществления упомянутых договоров. Целям объединения Европы, которые они разделяют, был бы нанесен, по их мнению, в результате такого эксперимента лишь ущерб.

Этот курс, если он будет к тому же продолжаться ускоренным темпом, заденет основы нашей демократии. У людей неизбежно возникнет представление, что политику делают не только не спрашивая их мнения, но даже против их воли. Это создаст ощущение беспомощности, ибо с теми партиями, которые существуют в ФРГ, избиратели не имеют никакой возможности повлиять на ход вещей в данном вопросе.

Конституция ФРГ не предусматривает возможности референдума. Нашим политикам следовало бы призадуматься над тем, что нужно было бы дать немецкому народу возможность самому принимать решение, какой путь в его интересах. И если народ не хочет такой Европы, какую ему предлагают, значит, ее не должно быть. Действовать же наперекор воле народа означало бы способствовать повторению трагедии национал-социализма, а не ее предотвращению.

Как расценить нынешнее соотношение сил в системе политических партий в ФРГ? Силы прежнего Центра, которые могли бы сформировать большую коалицию, еще очень сильны. С левого и правого фланга на Центр оказывается давление. Левые и правые начинают в некоторых больших городах, как в Берлине, своего рода гражданскую войну. Учащаются попытки воспрепятствовать политическим демонстрациям противника, применяя террор.

Это уже напоминает каким-то сюрреалистическим образом то, что происходило во времена Веймарской республики. Если и дальше будет спешно создаваться экономическое единство Европы, а старые земли ФРГ будут нести финансовое бремя в пользу новых земель, то уровень жизни в стране существенно снизится. И тогда можно себе представить, в обществе вполне может возникнуть состояние, подобное тому, какое привело к гибели Веймарской республики.

После 1945 г. наши интеллектуалы и ученые затратили массу сил, чтобы хоть как-то понять то чудовищное и, собственно, непостижимое, что произошло прежде всего в последние годы национал-социализма. Было бы важно вкратце обобщить итоги этих научных усилий. Каким образом дело дошло до чудовищных событий? В поисках объяснения, откуда произошел национал-социализм, исследователи с удивительной поспешностью обращались сначала ко второму кайзеровскому рейху, потом к поражению демократической революции 1848 г., затем к Фридриху Великому, к Реформации Лютера и дальше вплоть до истории средневековья. В различных вариантах проводился тот тезис, будто так называемый "холокост" был результатом германской истории в целом или порождением так называемого немецкого характера.

В поисках причин "холокоста" учеными была обследована вся история Германии до последнего уголка. Но если принять такой подход, то из него неизбежно вытекает другой вывод, что если бы немцы хотели освободиться от бремени ответственности за упоминавшиеся преступления, единственные в своем роде, они должны были бы отказаться от всей своей истории. Более того, им нужно было бы отказаться и от своей принадлежности к немецкой нации.

Поразительным образом именно в тот момент, когда история вернула нам единство Германии, у нас выступают на переднем плане именно те политики, которые воспитывались их учеными советниками в духе отказа в будущем от немецкой идентичности и упразднения понятия "немецкий народ". К примеру, один фрайбургский политолог, видный деятель партии ХДС, заявляет, что в будущем в Германии возможно лишь "общество с множественностью культур".

Препятствием, которое нужно устранить на этом пути, является национальная идентичность немцев. Для этого нужно, наконец, пересмотреть конституцию ФРГ, ибо там в качестве политического субъекта назван "немецкий народ". Этот деятель и другие сторонники общества с множественностью культур приходят к выводу, что наша конституция должна быть очищена от ее народно-этнических компонентов. Понятие народа является якобы реликтом немецкого национализма, уходящего корнями в романтику, и относится к традиции, к которой смог примкнуть и национал-социализм. С удалением этих народно-этнических компонентов из конституции ФРГ, по мнению упомянутого автора, вполне могла бы удовлетворять требованиям, предъявляемым к действительно просвещенной республике.

Политолог исходит из того, что субъектом такой новой республики было бы все человечество, безотносительно к тому, откуда люди, к какой культуре они принадлежат, к какой традиции, к какой религии, к какому этносу и расе. Все они должны быть членами этой республики. Автор этот доходит даже до утверждения, что такая республиканская конституция должна будет означать предложение, обращенное ко всему остальному миру - прибыть в ФРГ и принять участие в создании этой республики. Он замечает, правда, что если бы в ФРГ вдруг сразу прибыли 60 миллионов человек, то страна не выдержала бы. Это не способствовало бы мирному сосуществованию и процветанию.

Но важна тут сама мысль, что субъектом подлинно республиканской конституции могло бы стать человечество. Из этого следует, что любому человеку на свете достаточно просто заявить о признании этой республиканской конституции, основанной на универсальных общечеловеческих принципах, чтобы получить право стать членом этой республики.

На нас же в свою очередь возлагалась бы обязанность принять его в члены республиканского сообщества. Впрочем, автор вынужден признать затем тот факт, что во всем мире между тем поднялся национализм. Совершенно очевидно, что и Третий мир тоже не поднялся сразу до универсальных высот республиканских принципов.

Народы мира и в самом деле обращаются к национализму. И это относится не только к Третьему миру, но также и к народам Восточной Европы. Если бы в аналогичном положении оказались народы Западной Европы, то и среди них тоже поднялась бы волна национализма. Немцы не составили бы тут никакого исключения. Сопоставляя эту жизненную реальность с весьма абстрактными рассуждениями по поводу универсальности республиканских принципов, мы снова приходим к нашему вопросу, извлекли ли мы действительно правильные уроки из гибели Веймарской республики. По верному ли пути осуществлялось у нас преодоление прошлого?

Политические последствия бытующих убеждений означают на практике, что Германия не вправе иметь то, что имеет и вправе иметь всякая другая демократическая система: у нас не должно быть демократически легитимированных правых. Всех правых априори считают с демократической точки зрения нелегитимными. Их рассматривают как антидемократическую силу, которая должна быть подавлена. Я не собираюсь обсуждать в этой связи партию республиканцев. Но когда полмиллиона избирателей отдали свои голоса на выборах в земле Баден-Вюртемберг республиканцам, комментировалось это событие таким образом, что возникало впечатление, будто всех этих избирателей вдруг совратил какой-то злой дух нацизма.

Одни комментаторы называли республиканцев "волками в овечьей шкуре", другие - "коричневыми крысоловами". Тогда выходит, что избиратели - лишь обманутые крысы. Общеизвестно, что такой лексикон используется как чисто тактический прием партиями, которые хотят удержаться у власти. Для нашей демократии это в высшей степени опасно по двум причинам.

Во-первых, это способствует тому, что национал-социализм представляется как весьма безобидное дело. Если удается удерживать в течение долгого времени нацистскими лозунгами бравых и добропорядочных бюргеров, которые голосовали за эту партию или выразили готовность представлять ее в качестве депутатов, тогда молодые люди станут относиться к нацизму как к совершенно безобидному и неопасному делу. При таком формировании общественного мнения средствами массовой информации тревожно распространение синдрома подозрительности, практикуемой бездоказательно и огульно.

Если поведение и высказывания подозреваемых не подтверждают их вины, тогда про них говорят, что они просто-напросто притворяются овечками. Один политолог из гамбургской военной академии заявил, что долг солидарности всех демократов - сорвать маску с лица совратителей. Едва ли кто-то воспримет это всерьез, зная реальное положение на местах и зная таких избирателей. Если бы началось действительно их преследование, это привело бы к обратному результату, а именно к реабилитации фашизма и национал-социализма.

Второй фактор действует более непосредственно, и он столь же опасен в обозримом будущем. Обеспокоенные представители признанных в ФРГ партий сами создают то, от чего они хотели предохранить немцев. Если в нашем демократическом обществе не должно быть легитимированных правых, если демократическая легитимация какой-либо консервативной организации не допускается, это направит многих граждан, глубоко разочарованных официальными партиями и отчаявшихся в них из-за коррумпированности и пустоты этих партий, в сторону радикализма, а затем, быть может, и экстремизма.

Какие уроки можно извлечь в этой связи из истории? Ни одна из теорий, представляющих национал-социализм как неизбежный результат исторического развития Германии или находящих его корни в немецком характере, не находит подтверждения. Альфред Хойсс, видный немецкий историк, убедительно доказал, на мой взгляд, в книге, изданной им еще лет двадцать назад, что если следовать в исторической науке не произвольным, а объективным методам, то выводы оказываются совершенно другими. Он очень достоверно показал, что приход к власти социал-социализма представлял собой случайность и был реакцией на случайно сложившуюся ситуацию.

При объективной реконструкции историком положения после первой мировой войны и ситуации в Веймарской республике обнаруживаются без труда те точки, в которых развитие событий лишь из-за случайного стечения обстоятельств не пошло в ином направлении. Прежде всего становится ясно, что беда не наступила бы, если бы не оказались несостоятельными тогдашние демократы. Причины захвата власти национал-социализмом вполне понятны, на мой взгляд, исходя из развития событий в Веймарской республике. Не имея возможности реконструировать ту историческую ситуацию в подробностях, зададимся лишь вопросом, какие факторы сыграли решающую роль.

Первостепенную и важнейшую роль сыграло даже не то обстоятельство, что немцы проиграли войну и не были готовы внутренне примириться с этой потерей. Решающую роль сыграл скорее Версальский договор. Причем даже не то было важно, что он поставил Германию в жесткие условия. Известно, что, если бы этот договор выполнялся по всем пунктам, Германии пришлось бы выплачивать репарации вплоть до девяностых годов. Однако роковую роль сыграло другое обстоятельство: то, что согласно этому договору вся вина за первую мировую войну возлагалась исключительно на одну лишь Германию.

Тот, кто внимательно занимался Эрнстом Юнгером, мог на примере его жизненного пути проследить типичную эволюцию, происходившую с человеком под влиянием Версальского договора. Эрнст Юнгер стал воинствующим националистом, так как не хотел примириться с тем, что поругана немецкая честь, не мог примириться с моральным осуждением своей нации, потерпевшей поражение в войне.

В истории международного права такого рода моральное обвинение было выдвинуто впервые. По правилам международного права одна сторона считалась выигравшей войну, а другая - проигравшей. Войны заканчивались заключением мира, и проигравший также мог покинуть поле битвы с поднятой головой. И хотя проигравший терял территории и права, из-за которых велась война, он оставался, однако, признанным членом сообщества народов. Это подразумевалось само собой. Война носила характер дуэли. Проигравший в честном бою не терял при этом чести.

Все беды, происходившие от Версальского договора, коренились в том, что отныне побежденный должен был не только выносить горечь поражения и связанные с этим материальные потери. Отныне также и в моральном плане его осуждали как единственного виновника несчастий, принесенных войной. Более того, как побежденный он должен был признать и свое моральное поражение.

Не учитывая этого обстоятельства, невозможно понять, каким образом Германия пришла вследствие тогдашнего хода событий к такому своеобразному феномену как революционный консерватизм. Это движение интеллектуалов настолько изменило духовный климат в университетах, что потом народная идеология смогла пробиться также и в более примитивной форме, причем вместе с национал-социализмом, хотя подготовка предпосылок для них вовсе не входила в намерения теоретиков консервативной революции.

Второй важный момент заключается в том, что после первой мировой войны немцы внутренне не приняли демократии. Можно было бы по праву сказать, что это была демократия без демократов. Демократия не была принята, потому что этот режим был навязан Германии в результате поражения и вследствие диктата извне, как уже было однажды сделано Наполеоном. Демократия была установлена в Германии не в результате демократической революции, свободным и спонтанным волеизъявлением граждан. Немцы воспринимали эту демократию как навязанную им странами-победительницами.

Третий момент многими уже позабыт ныне. Первая мировая война 1914-1918 гг. сопровождалась таким идеологическим противостоянием, какого никогда не бывало прежде. Запад вступил в эту войну, начав массированную идеологическую кампанию, представляя немецкий народ как "гуннов" и "варваров", еще не доросших до цивилизации. Народ, который до этого был признан во всем мире как народ поэтов и мыслителей, внесший неоспоримый вклад в мировую культуру, вдруг оказался угрозой для цивилизации, на основании чего делался вывод, что его следовало подавить, одержать над ним победу.

Это обстоятельство тоже было новым, ибо прежние войны в Европе, за исключением наполеоновских, не имели отчетливо выраженной цели одержать победу над противником также в идеологическом и духовном отношении. Немцы чувствовали свою беспомощность в этой новой ситуации и в порядке защитной реакции выработали некую "германскую идеологию", в которой Германия понималась в качестве силы, выступающей в защиту подлинной "культуры" против натиска чисто техницистской "цивилизации" Запада.

Четвертое обстоятельство состояло в том, что немцы оказались под давлением не только с Запада, со стороны стран-победительниц, но и с Востока, откуда исходила угроза распространявшейся большевистской революции.

Недавний крупный спор историков ФРГ касался того вопроса, существовала ли взаимосвязь между революцией в России и приходом к власти национал-социалистов в Германии. Я не собираюсь тут же давать ответ на этот сложный вопрос. Замечу только, что немецкое бюргерство, и без того уже разоренное инфляцией, взирало на развитие "социалистической" революции с ужасом, думая о том, что если эта революция победила бы в Германии, это означало бы и ликвидацию всего бюргерства в стране, для значительной части из них также и физическое уничтожение. Такова была "перспектива", которую предлагал тогда социализм.

Пятый момент, о котором было уже много споров, это наличие шести миллионов безработных. Безработица означала тогда действительно крайнюю степень обнищания. Безработный должен был в те времена прокормить семью на 17 марок в неделю.

При всей этой ситуации люди видели, как через каждые несколько месяцев меняются правительства, распускается парламент, и тем самым исчезает всякое большинство, способное проводить демократическую политику. Одновременно действовал и другой фактор - иностранная оккупация рейнской области, вследствие которой эксплуатировались хозяйственные ресурсы, в которых настоятельно нуждались сами немцы. Внутренняя и внешняя угрозы возрастали настолько, что становились невыносимы. Результатом всей этой совокупности обстоятельств была утрата внутреннего равновесия и ориентации, дошедшая до такой степени, какую мы себе и представить сегодня не можем. Если мы примем все это во внимание, тогда по меньшей мере станет понятно, что немцы испытывали тогда потребность в восстановлении порядка и в народно-национальной революции.

Антисемитизм и империалистическая война для большинства немцев вообще не были предметом дискуссии. Уничтожение евреев фабричным способом было для немцев тогда, да и в последующие годы, вообще немыслимо. То, что Гитлер представлял себе под "решением еврейского вопроса", люди, воспитанные и образованные многовековой западноевропейской культурной и христианской традицией, и представить себе не могли. Гитлера выбрали таким, каким он представлял себя немецкому народу. Он выступал как консерватор, обещавший защитить те ценности и институции, которые были тогда и остаются поныне дороги сердцу бюргерства не только в Германии, но и во всех других странах, включая Америку.

Еще в середине тридцатых годов Уинстон Черчилль говорил, что народ, получивший в час трудных испытаний в дар такого человека как Гитлер, благословен Господом Богом. Так что ошибиться мог тут даже такой видный государственный деятель. Однако к добровольному выбору в пользу Гитлера в 1933 г. немцев внутренне подготовило состояние отчаяния по поводу беспомощности демократов справиться с вызовами времени, угрожавшими самой жизни людей.

Центральную роль сыграли тогда в развитии событий также немецкие интеллектуалы и ученые. Теории так называемой "консервативной революции" образовали определенный надлом в истории консервативного мышления в Германии, что имело отягощающие последствия. Надлом этот состоял в том, что консерваторы впервые отошли от христианской истории своего народа. Они порвали с многовековой традицией христианской гуманности и духовности. Желая создать свой собственный философский проект в противовес марксизму, они начали разматывать дальше нить, сотканную Фридрихом Ницше.

Сильная заидеологизированность немецких консерваторов, утрата ими способности различать истинные духовные ценности были прямым следствием их отхода от христианства. Поэтому вместе со всеми остальными немцами они оказались в состоянии всеобщего смятения, содействуя еще большему замешательству, вместо того чтобы оказывать просвещающее и сдерживающее влияние.

Утрата немецкими консерваторами способности различать истинные духовные ценности проявилась в том, что они более или менее явно отвергали демократию, ее либеральные принципы. Сегодня должно быть сказано со всей определенностью, что мир никогда более не позволит немцам упразднения демократии. Современное общество не может существовать без демократии и без принципов классического либерализма. Этого не видели представители "консервативной революции". Но нам сегодня, в отличие от них, это следует понять. Только при сохранении либеральной демократии в необходимых масштабах мы сможем извлечь уроки из ошибок прошлого.

В Европе обозначился сдвиг вправо. Откуда эта повсеместная тенденция? Поворот этот отнюдь не ограничивается только Германией и уж совсем не только старыми землями ФРГ. Данный феномен проявляется во всех странах и во всех системах. Россия и все государства в пространстве бывшего Советского Союза испытывают влияние мощных правых сил, что вызывает и определенные потрясения. В России существует угроза фашизма. Мы можем только надеяться, что разумным консервативным силам удастся воспрепятствовать его продвижению. В Италии и Франции сильные правые и консервативные движения. В Англии нет необходимости в правых, поскольку есть сильная, по-настоящему консервативная партия, стоящая у власти. И то, что Германия все более включается в этот общеевропейский процесс роста правых и консервативных партий, представляет собой ничто иное, как нормализацию, происходящую по окончании послевоенного периода демократическим путем.

Чем обусловлена новая ситуация? После того как потерпел крушение социализм и прекратил существование бывший Советский Союз, кризис всей исторической эпохи Нового времени проявляется в области идеологии и политики. Новое движение консервативных и правых сил является выражением глубокого кризиса самой эпохи Нового времени. Исчерпанными оказываются те движущие силы, которые воодушевляли идеологически классические партии.

Духовный потенциал этих партий исчерпан в Западной Европе, потому что они достигли всех исторических целей, которые ставились ими. Можно было бы, к примеру, проводить процесс либерализации в ФРГ и дальше, доведя его до абсурда, но мы не добились бы при этом никакого прогресса, либеральности лишь убавилось бы. Мы не в состоянии будем решить ни проблемы преступности, в том числе организованной, ни проблем, вытекающих из злоупотреблений правом иностранцев на политическое убежище, если будем и дальше придерживаться принципа либеральности и универсализма ценностей в его прежней форме. Если этот принцип проводится столь абсолютно, что разрушаются институциональные и правовые условия его осмысленного применения, это приводит к результатам, противоположным нашим намерениям.

Кризис эпохи Нового времени заключается прежде всего в том, что либеральной идеологической традиции наступил конец, а у современной философии нет ответа на оставшиеся вопросы. Ральф Дарендорф, видный теоретик современного либерализма, написал острую книгу под названием "Современный социальный конфликт". Он исходит из того, что "социал-демократический век" достиг своих целей и закончился и что так называемый "социал-демократический" консенсус, существовавший, по сути дела, во всех партиях, распадается.

Как либерал он предлагает нечто вроде нового "общественного договора", по которому все общественные группы и индивиды нашли бы новые общности и могли бы заново сформировать общество, а именно на принципах плюрализма, либерализма, осуществления гражданских прав и равенства шансов для всех. Глядя на нынешнюю историческую ситуацию, идея переустройства общества на основе нового договора может показаться и в самом деле чудесной мыслью. К сожалению, однако это всего лишь типичная процессорская идея, до которой можно додуматься только будучи, к примеру, деканом в Оксфорде. С какими духовными силами сплотил и обновил бы либерализм общество, и без того переживающее распад и раздробленность, даже и представить себе невозможно.

После опыта тоталитарного Третьего рейха представители обеих христианских церквей решили представлять христианскую истину вместе, единой партией. Большинство немцев поняло, что немыслимые преступления, организованное уничтожение миллионов людей были следствием дехристианизации немецкого народа. Политическое объединение представителей обеих церквей было продиктовано общим желанием, чтобы ничего подобного в Германии никогда более не говорилось. Однако сегодня мы видим, что к процессу дехристианизации в ФРГ партия ХДС приспособилась и борьбу с ним давно прекратила. Впрочем, она и не знала, как вести эту борьбу. Духовная ориентация была заменена принципом прагматизма.

Деятельность партии при всех обстоятельствах подчинялась цели прихода к власти или сохранения ее как можно дольше, если власть уже завоевана. У избирателей возникает тогда впечатление, что перед ними какие-то картели по удержанию власти, существующие на деньги налогоплательщиков. Партии не участвуют в формировани политической воли общества, как это и предусмотрено конституцией, они оккупировали и монополизировали все средства массовой информации. Но даже при такой прагматической позиции партиям нужен какой-то источник ориентации, если они хотят удержать или завоевать власть.

Они нашли этот источник в демоскопии, в опросах общественного мнения, отказавшись от духовного осмысления исторической ситуации. Программатика партий постоянно приспосабливается к колебаниям курса "смены ценностей". Партии не в состоянии политически осмыслить новое положение. Единственное, что их интересует и что на них оказывает впечатление, это итоги выборов.

Если в Германии не появится разумная консервативная партия, способная действовать на уровне исторических задач, то реакцией на неспособность существующих партий к убедительной политике будет возникновение правоэкстремистских и даже фашистских движений. Официальные партии с их старыми методами неспособны повернуть правый потенциал в какое-то приемлемое русло и разумным образом интегрировать правых избирателей в демократическую систему. Это могли бы сделать в нынешней ситуации в Германии только разумные консерваторы, которые настоятельно нужны нам, чтобы спектр политических партий в стране стал действительно представительным.

Опасность состоит в том, что в ХДС есть ряд "либеральных" деятелей, которые постоянно пытаются загнать консерваторов в угол, объявив их неонацистами или фашистами. Партии ХДС следовало бы вспомнить о том, как еще в начале 80-х годов ее саму обвиняли в том, будто она является наследницей НСДАП в форме буржуазной партии. В соответствии с марксистскими представлениями о фашизме ХДС подвергалась нападкам, будто она представительница военно-промышленного комплекса империализма.

Террористы восприняли эту теорию тогда всерьез и убили ряд видных государственных чиновников и крупных предпринимателей как "типичных представителей капитализма". ХДС должна была бы извлечь уроки из этого опыта, что значит выталкивать кого-то из общества.

Самое опасное для нашего правового государства - это преследование за убеждения, террор по отношению к инакомыслящим, какие бы формы он ни принимал. По этой причине я был в свое время против запрета на профессии, против того, что коммунистам не разрешалось быть на государственной службе. Это противоречит принципу правового государства.

Правовое государство может реагировать только на определенное поведение человека, на фактическое нарушение закона, но не на убеждения человека. В этом сущность правового государства: каждый вправе мыслить свободно, государство защищает его право на полную свободу убеждений и их публичное высказывание. Одно из худших явлений нашей политической жизни выражается в анонимном, скрытом давлении на убеждения людей, в результате чего страна потеряла много значительных политических дарований, и все потому лишь, что мы не в силах были вынести другой образ мыслей, не соответствующий заданным нормам. Роза Люксембург верно определила суть демократической свободы: "Свобода всегда есть свобода инакомыслящего".

Опыт двадцатых годов говорит о том, что при последовательном и радикальном самоосуществлении либерализм уничтожает себя. Аналогия между ФРГ и Веймарской республикой состоит в том, что и та, и другая подтверждают данный вывод. Мы и сегодня имеем дело с таким либерализмом, который притязает на тотальность и начинает разрушать условия своего собственного существования. Следующий раздел книги посвящен расширяющемуся кризису правового государства в ФРГ.

В ФРГ, как и в Веймарской республике, существует глубоко позитивистское понимание правового государства. За право принимают все, что объявляется как таковое законодателем после выполнения им определенных процедур. Однако, как мы знаем, именно из-за такого позитивистского понимания права и погибла Веймарская республика. Поэтому после 1945 г. была предпринята попытка принять какую-то нравственную идею или нравственную субстанцию права, с учетом опыта отрицания права в период национал-социализма.

Принципиальную опасность для правового государства представляет оправдание практики абортов, когда закрывают глаза на то, что фактически происходит убийство человека. Речь идет не о "ценностях", а именно о человеческой жизни. Принимать такую позицию, будто решение по данному поводу является исключительно личным делом женщины, значит действовать, по сути, в духе социалистического, коммунистического, атеистического государства.

Нейтральная позиция евангелической церкви в ФРГ в данном вопросе оправдывается тем, будто бы эта церковь может согласиться только с такими правовыми решениями и этическими нормами, которые соответствуют плюрализму общества. Между тем убийство неродившегося ребенка совершенно очевидно противоречит христианским заповедям и принципам. У нас обсуждают пути сокращения численности абортов и социальные программы, предназначенные для соответствующей помощи, опять-таки обходя стороной суть проблемы, что речь идет в каждом отдельном случае об убийстве человека.

Количество убитых ничего не меняет в правовой и моральной оценке самого явления. Столь ж безнравственной аргументацией является, к примеру, пересчет или какой-то "перезачет" числа жертв нацистского режима при сравнениях с количеством жертв в других преступлениях. Для моральной и правовой оценки совершенно достаточен факт убийства одного-единственного человека, беспомощного предотвратить то, что он будет умерщвлен.

Ставить вопрос об абортах таким образом, что лучше всего было бы воспрепятствовать этой практике угрозой наказания или принятием соответствующих социальных мер, значит подходить к данному вопросу чисто прагматически. Между тем речь идет о важном принципе, об отношении в обществе к праву. Общество достигло такой точки, когда уже невозможен стал консенсус по поводу того, почему убийство человеческой жизни недопустимо в принципе. Вопрос о жизни и смерти не получает уже однозначного ответа, коли он ставится в зависимость от конкретных обстоятельств.

Если государство ставит наказание также и других противоправных действий в зависимость от действенности наказания, это означает самоликвидацию государства. В ФРГ ежегодно совершается пять миллионов преступлений, численность их имеет тенденцию к возрастанию. И если процент убийств достигает определенного уровня, то, следуя логике сторонников прагматического подхода к наказанию (эффективно ли оно), нужно было бы вообще отменить наказание за убийство. В наших городах становится все больше районов, где полиция вынуждена отказаться от розыска преступников. И если так будет продолжаться, люди вернутся к "естественному состоянию".

Мы имеем дело с глубокой душевной опустошенностью людей. Пытаясь хоть как-то возместить ее, люди создают себе наслаждения любым путем. В связи с этими проблемами нужно сказать о сплошной сексуализации общества и почти всех средств массовой информации. Мы являемся свидетелями того, как на протяжении десятилетий и средства массовой информации, и официальные инстанции, вплоть до политических инстанций ведут страну в направлении анархизации, культивируя гипертрофированность полового влечения. Каждый опытный психиатр знает по опыту, по какой причине его пациенты маниакально ищут непосредственного сиюминутного наслаждения. Причина состоит в потере смысла жизни. А наиболее глубокие корни коллективного душевного отчуждения немцев обусловлены потерей исторического сознания и тем самым понимания смысла будущего немецкого народа.

Решающий вопрос состоит в том, удастся ли при этом кризисном состоянии, самоотчуждении человека сохранить демократию и право как свободные институции.

Все зависит от того, будет ли сохранено право или оно будет устранено и заменено извращенным пониманием демократии, под обманчивым лозунгом утверждения гуманных "ценностей" и "идеалов". К извращению относится ныне и то, что большинство людей не верит сегодня больше в право как такую силу, которая создает гуманность, развивает культуру. У нас ведь принято считать, что право изначально бесчеловечно, так как во многих отдельных случаях оно не в состоянии учитывать всего трагизма личных обстоятельств конкретного человека, не может входить во все эти обстоятельства.

Действительно, право как всеобщая норма не может учесть специфику отдельного случая. Непременной задачей судьи является поэтому принять во внимание все особенности данного конкретного случая, не нарушая общей правовой нормы. В каждом уголовном кодексе предусматривается в этой связи возможность учета смягчающих обстоятельств, а в особых случаях - помилование.

Отказ от универсальности принципов права означал бы отказ от гуманности вообще. Конечно, всякое применение абстрактных правовых норм к отдельному случаю связано с человеческими страданиями. Но если право лишится своей действенности, это будет стоить обществу, людям еще больше страданий.

Обобщая сказанное, отметим следующее. Кризис правового государства создает опасность поставить под угрозу всю нашу демократию в целом. Поэтому нужно непременно остановить дальнейший распад правового государства. Доверие граждан к либеральной демократии покоилось до сих пор в существенной мере на том, что у большинства было ощущение - они живут в правовом государстве. Утрата этого доверия не может не иметь последствий для оценки либеральной демократии в целом. Развитие в этом направлении окажется тем более опасным, если к эрозии правового государства прибавляются к тому же выхолащивание социального государства и угрозы, возникающие для жизненного уровня граждан, для их материального благополучия.

Либеральная демократия была последние десятилетия самым тесным образом переплетена с процветающей экономикой и с расширением социального государства. Переплетение демократии с социальным рыночным хозяйством заходило порой настолько далеко, что для многих людей они сливались воедино.

Если бы такое слияние существовало в действительности, то выживание либеральной демократии зависело бы в существенной мере от сохранения достигнутого уровня социальной безопасности и благосостояния. Иначе произойдет то, что мы наблюдаем сегодня повсеместно в Восточной Европе: увидев, что рынок не приносит обещанного благосостояния, люди отворачиваются не только от рыночной экономики, но в то же время и от демократии. До этого в Германии дело еще не дошло, но тенденций к движению именно в данном направлении предостаточно. В дальнейшем пойдет речь о кризисе рыночной экономики и социального государства. Оба явления теснейшим образом взаимосвязаны. Социальное государство невозможно сохранить без процветающей экономики, а свободный тип экономики может процветать только при условии социального мира в обществе.

Перейдем теперь к вопросу о кризисных явлениях в германской экономике. Предсказать, какая политическая и экономическая ситуация будет к 2000 году, можно лишь с относительной степенью уверенности. Предсказуемость исторических процессов сегодня вообще чрезвычайно проблематична. Браться за такое трудное дело можно лишь при следующих оговорках.

Во-первых, прогнозировать можно только по логике "если - то". Я прогнозирую не то, какое явление произойдет фактически, а беру совершенно определенные условия и говорю: если будут иметь место эти условия, то последствия будут такими-то. Серьезные прогнозы не могут выйти за рамки гипотезы.

Во-вторых, прогнозы всегда возможны лишь избирательным образом. Это значит, что можно вычленить из целого лишь какую-то часть и попытаться сделать прогноз с определенными ограничениями или оговорками. Вероятно, можно предсказать, каковы будут последствия, если сохранятся определенные политические процессы в Германии. Но общий ход истории в принципе непредсказуем. В истории всегда наступают скорее явления неожиданные. Эту мысль можно продемонстрировать на одном совершенно однозначном примере, а именно на примере объединения Германии. Еще несколько лет тому назад никто даже и не рассчитывал на воссоединение Германии.

Статус германской экономики в Европе и в мире в результате воссоединения страны радикально изменился. И как только выдвигались какие-то прогнозы, уже несколько месяцев спустя они опровергались жизнью. Это означает: историческое развитие носит случайный характер. Не существует правил и законов, которые определяли бы ход истории, подобно тому примерно, как естественные науки судят о неких общих законах природы.

Мне вновь хотелось бы повторить в этой связи, что мы имеем дело ныне с историческим переломом. То, что было верно вчера, сегодня уже вообще неверно или сохраняет свою значимость лишь частично. Что возникает в результате этого исторического перелома - это "терра инкогнито", неизвестная земля, требующая совершенно новых подходов. Изменившееся политическое и экономическое положение заставляют нас заново продумать состояние социального государства, а также экономические стратегии и структуры управления экономикой.

Тезис мой следующий: именно в переломные периоды для лиц, в прерогативу которых входит принятие решений в экономике, существенное значение имеет политическое и историческое мышление. Важной предпосылкой успеха на мировом рынке является умение правильно оценить не только экономическое положение, но и политическую и культурную ситуацию. Я сомневаюсь в том, способны ли осуществить такой анализ ситуации и сделать соответствующие выводы предприниматели, скованные либеральным, то есть внеисторическим, аполитичным мышлением в духе экономизма и моделирования, рассматривающим мир не как совокупность народов и культур, а как массу потребителей.

Основной вопрос, встающий перед деятелями, полномочными принимать решения в экономике, касается оценки действительной глубины, качества и масштабов нынешних переломных процессов. Для старых земель ФРГ и их политиков проблема не в последнюю очередь состоит в том, что они не поставили население в известность относительно всего объема и качества этого переломного исторического процесса. И чем позже мы обратимся к этому вызову времени, тем дороже нам придется платить.

Весь мировой порядок рухнул на наших глазах как карточный домик. Существовавшая с 1945 года биполярная система прекратила свое существование в течение нескольких лет. Однако мы отнюдь не движемся к какому-то новому порядку, в котором мы могли бы наслаждаться долгожданными плодами мира. Напротив, мир стал во многих отношениях опаснее, нестабильнее, чем прежде. Тесное переплетение и взаимосвязь экономик отдельных стран в системе мировой экономики означает новый вызов для тех, кто несет ответственность за экономическую политику в каждой стране.

Соперничество на мировом рынке, который становится все более единым, означает, что все более крупные предприятия, а вместе с ними и малые, должны иметь концепции своего планирования в глобальных масштабах, с учетом глобальных процессов. Америка уже столкнулась с экономическими трудностями в этой области. Если мы представим себе, что может ожидать и нас самих в этой связи, то станет ясно, что на мировом рынке предстоит появление новых сил и новые схватки.

Тут нужно назвать не только Японию, но и страны всего восточно-азиатского региона в широком смысле слова. Этот регион подготавливает свою экономическую экспансию с планомерностью, характерной для операции генерального штаба. Весь имеющийся потенциал ресурсов сознательно направлен там на достижение определенных экономических и политических целей. Наибольших успехов достигли уже в этом прежде всего Япония и Южная Корея, и они способны последовательно укреплять свои позиции на мировом рынке. Укрепление позиций одних стран на мировом рынке означает вытеснение с этого рынка других. В разработке электронных микрочипсов Япония совершила уже такой рывок, что догнать ее здесь едва ли возможно.

Франц-Йозеф Штраус всегда говорил, что столкновения всемирно-политического значения будут происходить в будущем не непосредственно в военной области. Борьба переносится в научные лаборатории, где и будет предрешаться исход схваток.

Речь идет при этом о способности к обновлению в области техники, об умении быстро претворить данные науки в новые технологии. Благодаря этому на предприятиях могут создаваться новые организационные и производственные структуры с квалифицированными кадрами. Тогда становится возможным оперативное завоевание новых рынков. В результате инвестиций создаются новые рабочие места, что в свою очередь повышает налоговые доходы государства и способствует тем самым укреплению социальной безопасности. И на этой основе прогрессирующим образом постоянно расширяются возможности свободного проявления способностей людей, возможности самостоятельного жизненного выбора, что уже известно нам по опыту, который практиковался у нас десятилетиями в старой ФРГ.

Мы должны со всей ясностью понять, что в железной логике мирового рынка, в отношениях конкуренции на этом рынке ничего не изменится. Позволительно задать тогда вопрос: доросло ли предпринимательство в старых землях ФРГ, так успешно действовавшее в течение долгого времени, до уровня этой всемирной конкурентной борьбы, располагает ли оно для этого необходимыми творческими силами, способностью к обновлению, к отказу от старых структур и замене их новыми? Объединение Германии и связанные с ним экономические проблемы заставляют нас обратить внимание на реальности, сложившиеся уже довольно давно. Глубокие структурные проблемы, существовавшие в старых землях ФРГ еще до объединения Германии, стали еще более очевидны и поставили предпринимателей перед новым вызовом.

Упомянутый вызов, брошенный юго-восточной Азией, не единственный, над которым нам надо задуматься. Второй вызов обусловлен тем, как будет развиваться политически и экономически положение в России и в других восточно-европейских странах. Это окажет решающее влияние на то, какие шансы обретет экономика в новых землях ФРГ. Речь идет о том, сумеют ли немцы, с их географически центральным положением в Европе, действительно осознать гигантские шансы, которые открывает экономическое развитие в этом регионе земного шара.

Готовы ли мы, немцы, не только наблюдать, как развиваются там события, но и участвовать в этом развитии, предлагать какие-то идеи, новые формы кооперации с восточно-европейскими странами? Одна из причин негативного развития экономики Восточной Германии состоит в обвале прежних рынков в Восточной Европе. Мы не можем ждать, пока русские преодолеют свой кризис, чтобы только тогда, когда будут выполнены все с нашей точки зрения необходимые условия и осуществлены все предпосылки, мы стали думать о наших собственных шансах в данной связи. В действительности же мы жизненно заинтересованы в том, какой исход получит этот демократический эксперимент.

Третья проблема касается Германии прямо и непосредственно: какой ход примет процесс установления внутреннего единства Германии? Если бы удался экономический подъем в новых землях ФРГ, это чрезвычайно укрепило бы экономическую мощь Германии. Трудно понять тот факт, что значительная часть населения страны воспринимает перемещение капиталов в Восточную Германию как невыносимое бремя, как неоправданную жертву. При реалистическом взгляде с экономической точки зрения идет ведь речь, без всякого сомнения, о перспективных инвестициях, которые окупятся завтра для всех.

Что касается формирования внутреннего единства Германии, то здесь со всей очевидностью выявляется следующее: в конце этого столетия судьба Германии - это в конечном счете не экономика, а политика. Если политическое руководство не обладает достаточной убедительностью и духовной силой для создания условий, от которых зависит возможный успех, то мы потерпим провал в попытках подъема новых земель ФРГ также и в экономической области.

В настоящее время можно было бы действительно пожаловаться на отсутствие такого руководства. Хотя политическое руководство в условиях демократии и является задачей прежде всего политического класса, несущего за это ответственность, однако за общий ход вещей несут ответственность в демократической системе кроме того и граждане, и лица, занимающие руководящие посты во всех областях общественной жизни, например в экономике. В рамках своих возможностей они должны позаботиться о том, чтобы компенсировать дефицит политического руководства насколько хватит на это сил. В этом лица, обличенные ответственностью в экономике, несут также и политическую ответственность, поскольку у них есть политическая заинтересованность в восстановлении условий, при которых можно будет успешно и осмысленно действовать также и в экономической сфере.

Если мы поставим вопрос, в чем заключается, быть может, самое важное условие и предпосылка для решения экономических, социальных и прочих проблем, связанных с формированием внутреннего единства Германии, то ответ должен был бы звучать так: эта предпосылка и условие носит определенно внеэкономический характер.

Если бы мы поняли, что этот процесс объединения Германии представляет собой задачу национального масштаба, тогда мы осознали бы необходимость исторической и духовной силы, разделяемой всеми и стоящей выше, чем интересы различных общественных групп. Тогда и условия для преодоления экономических и социальных трудностей в Восточной Германии выглядели бы лучше.

Вилли Бранд справедливо заметил: части единого целого должны вырасти вместе. Но социально-экономические структуры не будут расти вместе, пока мы будем рассматривать всю проблему единства лишь как проблему перемещения капитала, решаемую в сфере финансовой политики технократическим образом.

Если мы заменим плановую экономику свободной, либеральной, частнокапиталистической, а в остальном будем считать установление единства проблемой только организации соответствующих структур и перемещения финансовых средств из одной части страны в другую, тогда ничего вместе не вырастет. Первоначально принятое идеальное представление о переносе процветающей, успешной, динамичной либеральной системы, которая одержала триумфальную победу над коммунизмом, обнаружившим свою неэффективность и несостоятельность, оказалось обманчивым. Причем обнаружилось это буквально в течение последних нескольких лет.

Новый вызов состоит в том, что "кризис воссоединения страны" охватывает теперь также и старую ФРГ. Худшего и случиться не могло, чем то, что произошло: теперь, когда необходимо так много усилий для подъема новых земель, Западная Германия оказалась в глубочайшем экономическом кризисе впервые с 1947 года. Объединенную Германию ждет одна судьба, хорошая или плохая, но она будет общей.

Осуществление руководства не является делом одних лишь политиков, эта задача выпадает прежде всего также и на долю экономики, и именно всех тех ее представителей, которые несут ответственность в этой области и должны принимать решения. Каждая система отбирает, так сказать, из пластического материала человеческой природы определенные возможности, отбрасывая остальные. Соответственно условиям господствующего в данном обществе общественно-политического строя различным образом выглядит и проблема руководства.

Еще Платон обращал внимание на то, что каждому политическому строю соответствует и определенный тип человека. В условиях демократии человек формируется в совершенно других категориях, чем при монархии или при господстве аристократии. Платон сделал ряд наблюдений, заслуживающих наших размышлений. В отношении демократичного человека встает вопрос: возможно ли вообще осуществить руководство им? Проблема состоит не только в том, чтобы найти кого-то, кем можно руководить, а в том, допускает ли демократичный человек руководство над собой. Ибо, как говорит Платон, высшей ценностью для демократического человека является свобода.

Чем демократичнее такой человек, тем более склонен он понимать под свободой ничто иное, как возможность делать то, что ему нравится. Это означает, что он отвергает всякое вмешательство и всякий авторитет, воспринимает всякое ограничение как покушение на его свободу, которой он располагает в силу своего демократического самосознания. Платон был такого мнения: единственное, что может воспитать и образумить демократичного человека, это опыт того, какие последствия возникают, если он следует безудержному влечению к свободе и делает все, что вздумается. Тогда последней инстанцией, вносящей коррективы, остается сама история.

В демократической системе ответственность руководства усматривается в том, чтобы интерпретировать имеющиеся данные и находить такое их толкование, по которому можно достичь консенсуса в обществе. В этом заключается фундаментальное различие между пониманием проблемы руководства в социалистической системе и в либеральной. В социалистической системе имеется твердо установленный, заданный авторитет, который один лишь владеет истинным учением. Отдельный человек становится, с социалистической точки зрения, свободным, если он подчиняется этому авторитету и этому учению.

Цель социализма - создать знаменитого "человека социалистического типа". Социалистическое общество только тогда достигает своей цели, когда учение настолько усваивается людьми, что они перестают ощущать разницу между личным и общественным интересом. Только тогда социализм становится завершенным и дееспособным. Но после достижения этой цели отпадает необходимость в руководстве, ибо тогда индивид спонтанно и от души не желает ничего другого, кроме того что служило бы благу и процветанию социализма. Задача руководства в социалистических условиях носит идеологический характер. Руководители притязают на понимание более высоких истин, которые недоступны в современном обществе нормальному человеку.

В либеральном обществе сегодня тоже есть очень сильные и влиятельные группы, которые убеждены, будто только они одни знают, что нужно обществу. Обычно эта функция выпадает на долю экспертов. Благополучие Германии зависит от того, будет ли направлена мотивация сотрудников предприятий на то, чтобы они сами почувствовали свою ответственность за общее дело и приняли ее на себя сознательно, с интересом и желая приложить все силы.

В истории ФРГ принцип руководства все более подменялся другими новыми принципами - делегирования и кооперации. Руководство предприятия находит самых способных сотрудников и поручает им выполнение определенных задач. Этот принцип дополняется и корректируется кооперативным стилем руководства.

Мой тезис заключается в том, что кооперативный стиль руководства обусловливает ряд сложных проблем.

У предприятия, действующего в условиях рыночной экономики, есть границы демократизации. Важнейшим принципом для предприятия как и прежде является принцип авторитета. Какие бы правила и процедуры ни предшествовали подготовке решения, в последней инстанции принятие решения должно взять на себя какое-то определенное лицо, облеченное ответственностью. Когда руководитель не хочет брать на себя ответственность и передает ее на усмотрение каких-то руководящих органов, комитетов, комиссий, это имеет обычно опустошающие последствия, в чем мы убедились в ФРГ на горьком опыте не только предприятий, но и университетов. Если ответственность возлагается на коллектив, тогда в конечном итоге ее должен нести каждый, а конкретно это означает, что никто ни за что не отвечает. Решающее значение имеет тот, кто берет на себя ответственность. Именно в этом состоит центральная проблема для предприятий - в возрастающем страхе взять на себя ответственность. Поэтому воспитывать готовность принять на себя ответственность является важнейшей задачей.

Конечно, можно уклониться от ответственности, не желая входить в конфликт. Стремление избежать конфликтов - одна из самых больших проблем нашей экономики. Между тем способность входить в конфликт и выдерживать его относится как раз к демократии. Принимая какое-то решение, вы всегда задеваете чьи-то интересы. Политика, направленная на то, чтобы всех оставить довольными, в перспективе обречена на провал. А ущемление чьих-то интересов ведет к конфликту.

В основе социального рыночного хозяйства лежит идея, что решение принадлежит в конечном итоге только потребителю. Отсюда важнейший элемент рынка - конкуренция. В свободной рыночной экономике только потребителю принадлежит решающее слово, что производить, сколько и какого качества. В этом состоит известное демократическое качество свободного рынка.

Решающим условием выживания производства в индустриальном обществе является идентификация сотрудников со своим предприятием. Причем это не только вопрос прибыли, не только социальная проблема, но прежде всего проблема культуры. Самостоятельно хозяйствующая экономическая единица, предприятие, фирма представляет собой определенную культурную целостность или общность. И самый большой ущерб, который был нанесен современным экономическим мышлением, выразился в утвердившемся представлении, будто экономика имеет свой собственный мир, с экспертами, ответственными за соответствующие участки.

После крушения социализма, на фоне кризиса либерализма возникает необходимость не только в новой политической философии, но и в новой философии предпринимательства. Потому что на практике мы все более отчетливо убеждаемся в том, насколько успех деятельности предприятия прямо или косвенно зависит от политики, от социального самосознания, от идеологий, а в последнее время также от культурных и духовных факторов. Только охватывая все эти аспекты в их взаимосвязи, осмысливая их теоретически, предприниматель может рассчитывать на успех, завоевывать новые рынки, осуществлять руководство и т.д. Если этого не будет сделано, Германия не сможет удержать в будущем своего нынешнего статуса на мировых рынках.

Перейдем теперь к вопросу о кризисе социального государства. Помимо многих вызовов международного характера, перед которыми оказалась ныне Германия, экономический статус страны оказался под вопросов в особенности из-за того, какого уровня достигло у нас социальное государство. Это социальное государство нуждается в перестройке. Но основная исходная проблема тут опять-таки в том, что даже теперь, после возвращения Германии на арену истории под политикой у нас продолжают по-прежнему понимать социальную политику, а под социальной политикой - перераспределение материальных благ.

Наше социальное государство уже невозможно удержать на его прежнем уровне. Финансирование его давно достигло предельно допустимых границ. Началось ведь с того, что после краха Третьего рейха ФРГ определила, что новое государство будет теперь социальным. Исходили при этом из того, что рыночная экономика только тогда сможет процветать, если в результате ее деятельности будет достигнуто также социальное равновесие. Все люди, оказавшиеся не по своей вине в положении, когда они сами уже не могут справиться, и все, кто не смог получить прибыли от рынка, должны получить от социального государства помощь в том, чтобы обрести возможность осуществлять все свои права, гарантированные каждому гражданину нашим правовым государством и демократией.

В основе была та мысль, что правовое государство и демократия только тогда будут на долгие годы стабильны, если система в целом будет пользоваться поддержкой населения также и в социальном своем облике. Одобрения широких слоев населения можно ожидать, когда устойчивы и убедительны сами критерии социальной справедливости. Поэтому в задачу социального государства входят более широкие функции, чем только выравнивание и коррективы нежелательных последствий деятельности рынка. Социальное государство считалось центральным стабилизирующим фактором нашей свободной правовой государственности и демократии в целом.

Между тем ныне мы видим, что социальное государство в ФРГ гипертрофировано односторонне и превращается в благотворительное учреждение. Оно стало самой совершенной системой социальной безопасности, какая только существует в мире. Эта система в тенденции притязает на то, чтобы предохранить людей от всякого риска, который только может возникнуть. Предприятие это вышло далеко за рамки того, что мыслилось когда-то поначалу под социальной рыночной экономикой и ее фундаментальными принципами.

Главный вопрос, перед которым мы оказались, состоит в необходимости определить, что же такое вообще категория "социального". Ибо только имея подобный критерий, можно судить об уровне социального государства. Фатальное обстоятельство заключается в том, что в конституции такого определения нет: ни о категории "социального", ни об идее социального государства там не сказано, соответствующих формулировок нет. Но если нет критериев, кто решает тогда фактически вопрос, что нужно с социальной точки зрения?

Практически в нашей демократической системе дело обстоит следующим образом. Если какая-то организованная группа в обществе устанавливает, что есть определенная потребность, и от своего имени определяет ее как социальную потребность, тогда остальное - вопрос лишь времени: раньше или позже сторонниками удовлетворения этой потребности становятся также партии, которые начинают через средства массовой информации борьбу за осуществление этого требования законодательным путем. Определить как "социально необходимое" можно что угодно, это вопрос лишь политического влияния.

То, что мы сейчас переживаем, есть кризис государства благотворительности, созданного лоббистами. А кризис этот в свою очередь является следствием ложного понимания категории "социального". У нас сегодня все "социально", что объявляют в качестве такого организованные группы и что признается соответственно государством. Представители экономики и индустрии бывают шокированы новыми требованиями, они реагируют на запросы социальных групп, однако, как правило, оказываются не в состоянии выступить в дискуссии о дальнейшем развитии нашей системы в конструктивном духе и самим овладеть инициативой.

Кроме того, предприниматели не могут предложить концепцию, какое социальное государство вообще возможно у нас финансировать, в каких пределах. Из-за неумелого поведения они получают упреки в бесчеловечности, в болезненной жажде прибыли. Адвокаты государства благоденствия создают у политических деятелей такое впечатление, что они отстаивают общие интересы, заботятся об общем благе, выступая против представителей индустрии, которые пекутся, дескать, лишь о своих партикулярных интересах. В этой связи стоит обратиться к основным историческим реалиям и тенденциям современности.

Руководители бывшей ГДР единодушно высказываются ныне в таком духе, что сама социальная идея не потерпела якобы несмотря ни на что ущерба. Социальным является в их представлении такое общество, в котором каждый имеет возможность работать по своим способностям и вознаграждается по труду. Это общество, в котором царит социальная справедливость. На дискуссии же интеллектуалов в ФРГ по поводу того, что есть "социальное", произошедшие за последние годы переломные события вообще не повлияли.

Что является ныне действительно "социальным" - вопрос не академический и не чисто философский. Мы имеем тут дело с великим мифом ХХ столетия. Как представлял себе Маркс решение социального вопроса? Цель его была не в том, чтобы дать ответ на этот вопрос или предусмотреть решение социальных проблем, а в создании такого общества, в котором социальный вопрос как таковой вообще больше и возникать не будет.

С его исходной позицией удивительным образом совпадают рассуждения некоторых консервативных теоретиков современного капитализма: если социальный вопрос зависит от справедливого распределения, то разрешим ли такой вопрос вообще? Не существует общего понятия справедливости, нет критериев и принципов, в соответствии с которыми можно было бы решить социальный вопрос в смысле справедливого распределения созданного общественного богатства. Достигнуть этого, считал Маркс, невозможно. Поэтому он исходил из того, что социальный вопрос не будет решен, но он будет снят. В социалистическом обществе проблема распределения вообще не будет вставать. Это станет возможным, если созданное обществом богатство достигнет таких гигантских размеров, что каждый сможет брать себе сколько ему захочется.

Если мы обратимся к трудам Фридриха Аугуста фон Хайека, оказавшего наибольшее влияние на так называемую неоконсервативную модель западного мира, то обнаружим, что и его мнение совпадает с размышлениями, которые были у Маркса. Фон Хайек считал, что понятие социального не поддается определению. Он полагал даже, что попытка решить социальную проблему в смысле распределения благ, используя возможности рынка, тоже обречена на провал. Такая попытка привела бы в конечном счете к столь сильному вмешательству извне и к такому ограничению свободы и дееспособности рынка, что социальное государство при последовательном его осуществлении разрушило бы в конце концов материальный фундамент самой рыночной системы, благодаря которой только и было возможным существование самого этого социального государства.

Это - радикальная позиция. Многие считают ее социал-дарвинистской и тем самым в тенденции профашистской, однако по изначальной идее она совпадает с позицией Маркса. Тогда проблема практически разрешима лишь таким образом, что задачу решения социального вопроса не относят более к прерогативе государства или какой-либо иной регулирующей официальной инстанции.

Убедительный факт состоит все же в том, что после ста лет огромных усилий, будь то на пути социализма-коммунизма, либо на том пути, которым мы шли, состояния социальной удовлетворенности достигнуто не было. Это вызывает тревогу, поскольку как и прежде способность какого-либо правительства завоевать у нас в ФРГ большинство и прийти к власти зависит, как представляется, от его решимости пробудить новые социальные потребности и пообещать денежные вознаграждения.

Дебаты, которые ведут на эти темы партии и союзы, в какой-то мере похожи на обсуждение этого вопроса в начале XIX века, которое знакомо нам, к примеру, по работе Фридриха Энгельса о положении рабочего класса в Англии. У того, кто следует логике этой семантики, возникает порой такое впечатление, будто между ужасающим социальным положением рабочего класса в эпоху раннего капитализма и нынешней ситуацией в Германии нет вообще никакой разницы. Впрочем, социальный вопрос явно не решен, и он ждет своего решения. Он обладает ныне такой же взрывной силой, как и прежде.

Вопрос этот ведет свое начало от воззрений создателей модели упорядоченного социального рыночного хозяйства. К этим видным теоретикам принадлежали Вальтер Ойкен, Франц Бем, Вильгельм Репке и др. Они создали модель такой системы конкуренции, которая учитывает требования права, социального фактора и культуры. После второй мировой войны под руководством Альфреда Мюллер-Армака была предпринята попытка не просто создать новый проект общественного порядка по той же модели, а сделать это с учетом уроков исторического опыта. Исходя из пережитого опыта, тогда полагали, что свободная экономика не продержится долго политически, если одновременно не будет найдено решение социального вопроса.

Предполагалось, что рынок сможет предоставить достаточные средства для решения социальных задач. Всем людям, попавшим в бедственное положение без какой-либо личной вины и неспособным самостоятельно выбраться из нужды, собирались предоставить социальную компенсацию. Выравнивание материального положения граждан посредством социальной помощи авторы этого проекта намеревались тогда, пожалуй, распространить даже и более широко, поскольку исходили из убеждения, что общественная поддержка нового порядка будет зависеть от степени удовлетворенности граждан своим социальным положением. Однако насколько широко можно распространить сеть социальной помощи, этот вопрос оставался тогда открытым.

Сама идея эта идет от важной теоретической традиции немецкой политэкономии и исторической науки XIX века. На протяжении тридцати лет, с 1900 по 1930 год, эта традиция определяла обсуждение социально-политических проблем в Германии. Непостижимо, каким образом у нас оказалась ныне совершенно забытой эта теоретическая дискуссия, имевшая весьма важное значение. Дискуссия эта велась в полемике с марксизмом. Были поставлены многие вопросы, касавшиеся условий и рамок выживания свободного, по настоящему либерального общества. Только сейчас у нас начинают вновь вспоминать о таких ученых, работавших в области политэкономии, как Шмоллер, который понимал, что экономика является одной из составных частей культуры. Политэкономия только тогда эффективна, когда она понимается как одна из наук о культуре, а не только как экономическая теория.

После 1945 года был сделан соответствующий вывод: наряду с обеими фундаментальными идеями политической, экономической и культурной системы ФРГ - принципом правового государства и нераздельно связанным с ним принципом свободной экономики, основанной на конкуренции - в конституцию была вписана также мысль о необходимости развития социального государства. Принцип социального государства был абсолютно обязателен для государства и официальной политики.

Содержание идеи социального государства было, однако, недостаточно ограничено и конкретизировано в конституции. Не было дано определения понятия "социального", в результате чего этим понятием нельзя было практически пользоваться, оно не могло служить критерием или хотя бы принципом для какого-то регулирования процессов. В результате произвольного употребления этого понятия организованными группами, представляющими интересы каких-либо слоев общества, "социальным" объявляется сегодня все. Но это означает, что понятие "социального" становится бессодержательным.

Если мы не выберемся из совершенно абстрактных рассуждений, просто-напросто отождествляющих "социальное" с "общественным", тогда напрасными будут все политические усилия для ограничения процесса реализации "социального" или контроля над ним. Разумеется, вопросы, касающиеся детских садов, воспитания маленьких детей, состояния семьи, все, что касается сферы приватной жизни, и все, что относится к личной ответственности человека, - социальные вопросы. Лучшими представителями подлинной социальной политики признаются только такие деятели, которые открывают все новые и новые сферы "социального", хотя эти области и не имеют ничего общего с той идеей "социального", которая закладывалась в фундамент нашего строя.

Что представляет тогда в итоге наша политика? Социальная политика сведена к политике распределения материальных благ. Все, что в течение 2000 лет понималось в Европе под этическим смыслом "социального", полностью отбрасывается, когда социальное ассоциируется только с перераспределением. Занимается перераспределением мощная бюрократическая организация, так называемая социальная бюрократия, которой принадлежит огромная власть.

Хотя мы и преодолели негативные последствия капитализма, но одновременно заменили то, что марксисты называют "эксплуатацией со стороны владельцев средств производства", на новую форму господства, а именно со стороны социальной бюрократии. В результате в полной зависимости оказывается та часть немецкого народа, которая трудится. Зависимость эта касается центральных, важнейших вопросов, самой жизненной судьбы. Политически это означает, что система не способна более к обновлению. Она не способна более учитывать проблемы будущего.

Консервативные теоретики, такие как Эрнст Форстхоф, делали из этого обстоятельства тот вывод, что государству тогда приходит конец, поскольку оно полностью связано, не имея больше пространства для самостоятельных действий. Заканчивается тем самым и век политики, ибо теперь политика поставлена лишь на обслуживание машины перераспределения материальных благ и теряет свою суть. В этом и состоит основной вопрос социальной политики, от него зависят уже все остальные.

Второй момент заключается в том, что эта система перераспределения, организованная социальной бюрократией, отнюдь не воспринимается гражданами с таким удовлетворением, как о том постоянно говорится. Согласие большинства граждан не достигнуто. Отказ все большего числа избирателей от участия в выборах или от поддержки традиционных партий - одно из выражений этого разочарования. Недовольство граждан обусловлено тем, что эта система не соответствует более двум элементарным условиям общественного порядка.

1. Она не поддается уже рациональному управлению.

2. Она перестала быть социальной в первоначальном смысле слова. Система давно вошла в противоречие с той идеей порядка, которая была заложена в конституции.

Относительно первого пункта надо заметить, что политики потеряли контроль над системой в целом. Система развивается естественным путем, без политического управления. В ФРГ существует примерно 90 бюрократических организаций, осуществляющих перераспределение в различных формах. Для политика это джунгли. Продолжается рост внутреннего государственного долга.

Второй пункт касается того, что система потеряла свою эффективность. Значительная часть средств на социальные расходы, собираемых с налогоплательщиков, пожирается самим бюрократическим аппаратом, который все более разрастается. Социальное государство гипертрофировано и развивается по собственной динамике, оно стало иррациональным.

Вместо того, чтобы помогать только действительно крайне нуждающимся и беспомощным людям, мы создали превосходную систему социальной безопасности, предохраняющую человека вообще от всякого риска, который только может когда-либо возникнуть в жизни. Эта система парализует рыночную экономику, ее результативность и способность к достижениям, идя по пути саморазрушения. Сбережение окружающей среды становится всерьез осуществимым делом, только если каждый человек поймет, что он лично тоже должен платить за это. Но существенное сокращение уровня жизни и ограничение жизненных притязаний означало бы и сокращение социальных расходов.

Расширение "черного рынка" труда, функционирующего ныне в ФРГ уже в объеме 130-180 миллиардов марок, вызвано тем, что люди бегут из этого социального государства.

Необходима структурная реформа социальной системы ФРГ. Главная проблема в противоречии между принципами рыночной экономики и социального государства. Обе эти сферы распались, стали несовместимы. Дееспособность рынка, свободное проявление им своих возможностей зависит не от него самого, а от государства, которое политическим решением создает соответствующие условия для свободной конкуренции.

Рынок основан на принципе индивидуального решения и ответственности, а социальная система организовывалась до сих пор на началах коллективизма. Последствия приобретают чудовищный, шизофренический характер. Мы исходим, к примеру, из того, что какой-нибудь квалифицированный рабочий является суверенным гражданином во всем, что касается его жизни. Как работник он действительно сам принимает решения и берет на себя ответственность. Но в других центральных вопросах, касающихся болезней, безработицы, пенсионного обеспечения он все более беспомощен перед властью социального государства. Он включен в какие-то коллективные, абстрактные решения, относящиеся вообще ко всем и не учитывающие, как правило, конкретной ситуации данного человека. И он остается в зависимости от этих общих решений.

Эта ситуация касается уже самого существования всей нашей свободной системы в целом. Вопрос в том, как люди воспринимают эту зависимость и свою беспомощность что-либо тут изменить. У человека сокращается пространство его свободных и самостоятельных решений в центральных вопросах его жизни. Это подрывает у людей доверие к системе. Нам нужно "разгосударствление" социальной системы и системы социальной безопасности.

Необходимо по меньшей мере введение в Германии одинаковых организационных принципов для системы социальной безопасности и для экономики. Социальное государство обходится в 1000 миллиардов марок в год. Должна быть восстановлена социальная автономия индивида. Нужно освободить человека от его нынешней зависимости от социальной бюрократии.

Второй мой тезис состоит в том, что нас побуждает к размышлению и перестройке нашего мышления состояние внутреннего рынка. Наличие общеевропейского внутреннего рынка позволяет каждому там жить и работать, где он хочет. Германия как магнит притягивает к себе людей отовсюду, не только из Португалии или Испании, потому что все хотят попасть в этот рай, где можно обрести полнейшую социальную безопасность. Немецкие предприниматели, в свою очередь, испытывают ныне у себя дома такие предельные нагрузки, что им экономически выгоднее переместить производство в другие страны, где оно будет обходиться им дешевле.

Мы оплачиваем наше социальное государство за счет будущих поколений, все более увеличивая внутренний долг. Это социальное государство лишает человека готовности взять на себя ответственность за собственную жизнь и за судьбу последующих поколений. Подрывается этическая основа такой ответственности.

Мой третий тезис, который представляется мне наиболее важным, звучит следующим образом. То, что называлось раньше "социальным вопросом", возникает в новой форме. С точки зрения социальной философии, корень всех бед в отрыве бюрократической системы распределения от социального этоса. Это приводит к разрушению нравственного этоса индивида. Опаснейшие последствия этой системы не экономического или материального порядка, а именно распад "социального этоса".

У нас в ФРГ сейчас 8,4 миллионов человек нуждаются в уходе за собой как старые и больные люди. Но даже если были бы найдены миллиарды марок, одними деньгами эту проблему не решить. Никакие деньги не помогут, если в обществе не будет культуры помощи нуждающемуся человеку. Мы можем сегодня лишь молить Бога о том, чтобы у нас нашлось достаточно христианского духа любви к ближнему и милосердия и мы не обошлись бы со старыми и больными людьми по-варварски.

Мы являемся свидетелями распада, расщепления общества. Растет число одиноких людей. Встает новый социальный вопрос: каким образом можно вообще сохранить совместную жизнь этих 80 миллионов людей, граждан ФРГ? Корни социального государства не в процветающей экономике, не в совершенной системе социальной безопасности, а в культуре. Культура постмодернизма ведет к распаду и разобщенности. Раньше это называлось декаданс.

На проблему ухода за старыми и больными людьми у постмодернистской культуры вообще нет ответа. Наше гедонистическое общество бурно предается самоосуществлению. Когда-нибудь встанет со всей остротой вопрос о социальной солидарности в ее подлинном смысле помощи ближнему и милосердия.

Объединение Германии еще более осложнило эту проблему. Обязательство создать равные условия жизни в старых и новых землях ФРГ мы должны осуществить по возможности в наиболее короткие сроки. Этот социальный вызов требует от нас большего, чем одних лишь усилий социальной бюрократии, которой самой с такой проблемой вообще не справиться.

Возникает вопрос: готовы ли немцы в старых землях ФРГ признать, что в течение сорока лет они были избавлены от тех страданий, которые выпали на долю немцев в новых землях? И готовы ли они, живя в системе социального рыночного хозяйства, поделиться из солидарности с восточными немцами? Судьба объединенной Германии будет решающим образом зависеть от того, сумеем ли мы осуществить в обозримом будущем относительное сближение уровней жизни между Западной и Восточной Германией. Это задача национального масштаба.

Как обстоит дело в Германии с национальным сознанием, об этом пойдет речь в следующем разделе книги. Социальное и национальное сознание взаимообусловливают ныне друг друга. Оба императива - социальная солидарность в виде соучастия и осуществление национального единства страны - представляют собой такую необходимость, которой нам не избежать. Этому пути просто нет другой альтернативы.

Центральный вопрос состоит для нас сегодня в Германии в следующем: что сплачивает "немецкое общество", что скрепляет его и предохраняет от распада? К чему можно воззвать в трудный час испытаний, в ситуации кризиса? Во имя чего мы можем рассчитывать на солидарность в сохранении социального государства? Можно ли апеллировать к индивиду, ссылаясь на какие-то иные цели, кроме его личных интересов и удовлетворения его потребностей? И может ли быть какое-то начало обязывающим для всех, если оно не является результатом совместно прожитой жизни, каких-то общностей, с которыми мы отождествляли себя?

Степень идентификации индивида с целым соответствовала у нас тому, в какой мере это государство благодетельствовало его. Это и скрепляло до сих пор Германию. Финансируем мы такое государство в долг, который приближается к 2 триллионам марок. То есть фактически мы его вообще не финансируем больше, а поддерживаем существование этого социального государства за счет будущих поколений. Социальной такую позицию никак не назовешь.

Интегративная сила социального государства иссякла, что вызовет в дальнейшем рост социальных конфликтов и напряженностей, которые ощутимо нарушат социальный мир в Германии. Так что же у нас осталось еще общего? Что объединяет нас? Это не только основной вопрос политики, но и предпосылка функционирования демократии как таковой.

С крушением реального социализма произошел перелом, новизны которого мы в достаточной мере еще и не осознали. Пространство, освободившееся от социалистической, марксистско-ленинской идеологии, занял национализм, причем вторжение его произошло с такой мощью, которую еще несколько лет тому назад и представить себе было невозможно. Тем самым мы оказались в новой и парадоксальной ситуации.

С одной стороны, народы Восточной Европы заявили о себе, ссылаясь на свои национальные традиции и историческое наследие. С другой стороны, Западная Европа живет представлением, что скоро не будет уже ничего, кроме европейского экономического сообщества, стремящегося к единству. Крушение наднациональных структур бывшей советской империи показало, что план бюрократического объединения наций осуществить невозможно. Кажется, мы совершенно отвыкли анализировать ход политических событий в связи с историей и культурой.

Среди "прогрессистов" в ФРГ доминирует такое идеологическое представление, что Европа, исторически сложившаяся в многообразии национальных культур, должна стать неким слиянием культур. ФРГ должна быть тогда преобразована на принципах универсализма и стать чем-то вроде республики всего человечества. Причем немцы собираются еще выступить в роли пионеров на пути создания такого мирового сообщества, в котором стерты будут различия между отдельными народами и национальными культурами. Членами такой республики человечества будут просто отдельные индивиды с их потребностями.

Эта программа мирового сообщества в духе мультикультурализма представляет собой модифицированную форму политических утопий Просвещения. Завершить ход истории, объединить всех в универсальную республику человечества собирались философы Просвещения еще с XVIII века. Идея эта возникала во всей своей противоречивости вновь и вновь на всех этапах эпохи Нового времени. Самым последовательным образом пытался осуществить этот замысел Просвещения социализм с его идеей трансформации человечества в единый мир.

Как я уже говорил ранее, идея создания единого мира была присуща в принципе и США, и Советскому Союзу. Как сказано у Гегеля, бороться может лишь тот, у кого есть принцип. Различия же существовали лишь в методах: тоталитарно-репрессивная практика на Востоке, либерально-капиталистическая идея единой демократии, осуществления тотальной демократизации человечества - на Западе.

Западные немцы тоже вступили после 1945 года на путь либерального капитализма: здесь царили только абстрактные универсальные принципы и бесчеловечный рационализм в осуществлении своих частных интересов. Привело это в результате к тотальному забвению истории. Если эта тенденция последних десятилетий не будет в ближайшее же время скорректирована, немецкий народ как исторически и политически значительная величина рано или поздно самоликвидируется. Мы уже достигли критической точки, когда люди не только не в силах продолжать процесс модернизации, но и начинают выступать против модернизации. Все новые правые движения в западном мире выражают ничто иное, как сопротивление, вызванное тем, что эпоха модерна стала для человека невыносимой.

Отсюда вытекает философская задача двоякого рода. С одной стороны, чтобы обеспечить физическое выживание человечества в условиях экологического кризиса, а также имея в виду ядерную угрозу, необходимы институции, способные действовать в универсальных масштабах. С другой стороны, необходимо признание особенностей национальных и региональных культур. Речь идет о таком праве, которое равным образом учитывало бы общее и особенное, о примирении между универсализмом и партикуляризмом.

Если можно говорить о какой-то особой роли немцев до 1945 года, то она состояла, без сомнения, в способности к историческому мышлению. Вклад Германии в культуру эпохи Нового времени заключался в XIX веке в создании исторического сознания как новой формы человеческого духа. Всемирная слава германских университетов основывалась тогда на достижениях исторических наук. Историческое сознание, будучи одной из величайших духовных сил, оказало, пожалуй, определяющее влияние на немецкую культуру эпохи Нового времени. Утрачивая эту часть своего духовного наследия, немцы неизбежно оказываются в полной духовной пустоте.

Чтобы понять, почему немцы обратились к истории, нам нужно вспомнить сначала о том, как обосновывал рациональное мышление Нового времени Декарт. [10] Его главное требование - все ставить под сомнение и ниспровергать все авторитеты, имеющие лишь историческое основание, - было провокацией по отношению к истории. Стремление к преобразованию мира пронизывает с тех пор эпоху Нового времени вплоть до наших дней. Мир, такой, как он есть, уступает место другому миру - созданному человеком рационально, по меркам своего сознания. Это была попытка устранить фактор истории.

Спасти значение истории от натиска рационализма пытался в противовес Декарту Вико. Идеи Вико были продолжены и углублены Гердером. [11] Гердер был первым, кто со значительной силой вступил в спор с идеями Просвещения. Он стоял у истоков немецкого консерватизма и национального сознания. Именно Гердер был подлинным основателем специфических традиций исторических наук XIX века. Он освободил идею истории от атеистического толкования ее просветителями.

Гердер дал немцам понимание их специфического отношения к истории. Ни для одного другого народа понятие "истории" не обладает такой значимостью и таким источником воодушевления, как для немцев, - это было связано с тем, что Гердер связывал историю с идеей Бога. По Гердеру, люди не творят историю. Они создают лишь конкретные исторические ситуации. Властен над историей и творит историю один лишь Господь Бог. Отсюда вытекает, что все необозримое богатство истории и многообразие народов и культур мы можем лишь принять как данное нам, признать, но это многообразие отнюдь не является чем-то таким, что можно было бы преодолеть.

Послание Нового Завета адресовано народам, а не человечеству. Христианство не содержит никаких оснований к тому, чтобы упразднить народы. Напротив, оно предполагает их существование. Но имеются в виду именно все народы, и в этом смысле Послание обращено также и к человечеству. На почве христианской идеи в этой ее универсальной направленности национализм невозможен.

Полное противопоставление партикуляризма и универсализма бессмысленно. Многообразие народов мыслилось Гердером как принцип построения человечества. Каждый народ имеет право осознавать и сохранять свою уникальность, свои особенности. Это право народов Гердер провозглашал как универсальное. Ни одна нация не вправе, по Гердеру, притязать на то, что она лучше, чем все остальные. Ни одна нация не вправе предъявлять гегемониальные притязания по отношению к другим нациям.

Позиция Гердера не имеет ничего общего с национализмом. Абстрактному пониманию всеобщего в философии Просвещения и либеральному универсализму он противопоставляет идею конкретного и особенного. В этом и состоит, между прочим, принципиальное отличие немецкой духовно-исторической традиции от западных демократий. Немцы отстаивали право на особенное и на индивидуальность. Основанием этого Гердер считал "народный дух", присущий каждому народу. Духовной силой, которая формирует народы и сплачивает их в общность, Гердер считал религию.

Нации не могут творить сами себя и свой дух. Они есть то, чем они стали в силу сложившихся особенностей, условий пространства и времени, всех фактических и специфических обстоятельств. История есть пережитое, выстраданное, это судьба. Возможности человека повлиять на ход истории или изменить его, преобразовать очень ограничены, однако они все же существуют. Каждый отдельный человек и каждый народ есть цель и средство одновременно. В них самих заключается абсолютная цель, их нельзя превращать только в средство для достижения внешней цели. Эта мысль подчеркивалась Гердером.

Национальный консерватизм Гердера выражен в его стремлении спасти и сохранить богатство и своеобразие, плюрализм истории от безумной страсти Просвещения к растворению всего этого многообразия в некоем абстрактном единстве. Для Гердера речь идет о "примирении" между партикуляризмом и универсализмом, о разумном сочетании и взаимодействии этих начал.

И если ныне не будет достигнуто такого примирения, такого соединения или взаимодействия обеих сторон, сдвиг вправо во всех демократических странах Запада резко усилится. Глубинную причину правых настроений составляет страх людей перед исчезновением их национальных культур и традиций в обществе, формируемом технократами. Люди видят, что из холодной бесчеловечности техницистского, механистичного и рационалистичного сознания может вполне возникнуть теперь новое варварство.

Крушение единственного реального социализма, существовавшего в истории, поставило фундаментальный вопрос о самосознании эпохи Нового времени в целом. Вновь возвращаются старинные ценности консервативного мышления - понятие народа, национальное и религиозное сознание - по поводу которых так называемые прогрессисты полагали во второй половине XIX века, что к концу нашего столетия этих консервативных ценностей вообще больше не будет и что они будут преодолены как архаичные реликты истории.

Ныне эти устои консерватизма возвращаются вновь, словно и не было 70-летней истории коммунистической революции. Вопрос о соотношении исторически партикулярной идентичности, с одной стороны, и принципа универсальности - с другой, обретает сегодня большую актуальность, чем когда-либо.

Гердер ввел национальную идею в рамки индивидуального, плюралистичного понимания истории, но не в качестве антитезы Просвещению, не в противовес ему, а как расширение и углубление Просвещения. Гердер вовсе не противопоставлял идею национальной партикулярности идее универсального человечества. Он столь же универсально понимал национальную идею, как либерализм понимает свой принцип индивидуализма. Историю приводят в движение, по мысли Гердера, не индивиды, а народы. Отсюда вытекает идея универсальной значимости права народов на самоопределение. Нация - партикулярная жизненная форма культуры: это совершенно не противоречит гуманистической идее Просвещения. Признание жизненного права каждой нации на самоопределение в качестве общезначимого универсального принципа есть выражение гуманизма.

Тот факт, что лютеранин Гердер противопоставил свои идеи западному Просвещению в целом, означал своего рода духовную революцию. Гердер утверждал, что культура начинается не с эпохи Просвещения. Само Просвещение было результатом длительного развития изначальных форм человеческого опыта и культуры. Субъектом культуры, творцом ее является народ, а не какой-то отдельный гений, не интеллектуалы. Исчезновение многообразия культур и народов, создающих эти культуры, означало для Гердера исчезновение всякой культуры вообще.

Если иметь в виду необходимость формирования нового консерватизма, то Гердер является в этой связи центральной фигурой. Во-первых, для исторического самосознания, для немецкого консерватизма за последние 200 лет главную роль играло понятие нации. Устранение из консервативного наследия национальной идеи означало бы деполитизацию консерватизма. Во-вторых, с понятием нации тесно взаимосвязано понятие истории. Мыслить консервативно значит мыслить исторично. Внеисторичное мышление априори является неконсервативным.

Не стали ли национальная идея и консерватизм архаизмом вследствие опыта национал-социализма, террористической практики этого режима? Если Гитлер и сказал как-то о себе в 20-е годы, будто он единственный представитель консервативной революции, то это было, замечу, лишь самообозначение, не подтвержденное действительностью.

Национал-социализм не имел ничего общего с традицией национального сознания, он был антиисторичным, нигилистическим движением, создавшим своего рода эрзац-религию. Трудности употребления понятия "консерватизм" связаны ныне в Германии с тем, что национал-социализм интерпретируется как кульминационный пункт развития консервативного мышления и консервативной традиции в Германии. Однако если обратиться к самой сути национал-социализма, то имело бы смысл говорить именно о "гитлеризме".

Идеи национал-социализма, с которыми выступал Гитлер в период Веймарской республики и которыми он привлек на свою сторону немецкий народ, вызвав у немцев воодушевление, нужно строго отличать от собственных воззрений Гитлера. Он стремился к созданию нового мирового порядка, который был бы обязателен для всего человечества. Его расистское мировоззрение не имело ничего общего с консерватизмом. Трагизм нынешней ситуации заключается в том, что "консерватизм" отождествляется с "гитлеризмом".

Эпоха Нового времени отмечена противостоянием двух универсалистских идей, каждая из которых обязана своим появлением Просвещению. Это, с одной стороны, была идея прийти к отмиранию наций с окончательной победой социализма. И с другой стороны, идея преодоления наций посредством установления капиталистического, либерально-демократического мирового порядка. Обе универсалистские идеи потерпели крах. Победу одержал в итоге тот принцип, что только национальное государство является решающим структурным элементом политики. Отказ от национальной идеи невозможен.

В государствах, образовавшихся в пространстве бывшего Советского Союза, национальная идея является самой мощной силой. В Восточной Европе без такой национальной силы была бы невозможна политическая организация, формирование коллективной политической воли.

Во всем западном мире либеральный универсализм появился на исторической арене лишь в связи с нациями и национальными государствами, и только степень этой связи была различной. Национальная идея является сегодня во всем мире единственным структурным элементом политики, формирующим саму политику. Такова первая причина, почему мы не можем отказаться от национального сознания.

Во-вторых, нет другого инструмента и другой организационной формы в политическом отношении, кроме национального государства, которые позволяли бы осуществить универсальное взаимодействие, наднациональные взаимосвязи. Можно образовать "европейское сообщество", но это не создаст единства Европы. Единство Европы, включающей также Восточную Европу и Россию, может быть создано только политически дееспособными и автономными национальными государствами.

Если бы какое-то всемирное правительство, наделенное монопольными полномочиями на применение военной силы, попыталось установить мир во всем мире и создать по своему представлению спокойствие и порядок, это привело бы не к прекращению войн, а, наоборот, к окончательному превращению политики в террор. Попытка заменить международную политику всемирной полицией, не создала бы мира на земле. Следствием было бы лишь превращение традиционных войн в терроризм. Полицейские акции не годятся для устранения политических конфликтов. Они ведут лишь к распространению терроризма.

Третья причина, почему я ратую за национальную идею, относится к правам человека. Если нет национальных государств, добивающихся признания прав человека, тогда права человека остаются фактически лишь на бумаге. Таков один из важных тезисов, выдвинутых Ханной Арендт в ее классическом труде о "Происхождении и элементах тоталитарного господства". Из опыта XIX и ХХ веков она сделала тот вывод, что права человека, будь то индивида или меньшинств, может осуществить и защитить только национальное государство, осознающее себя как правовое государство.

Конечно, может наступить вырождение национальной идеи, ее дегенерация, милитаризация. Национальная идея может превратиться в разрушительную силу. Национализм проявил себя в ХХ веке как одна из самых деструктивных политических сил. Однако национальное сознание или патриотизм только тогда становятся опасной и разрушительной силой, если они подвергаются угнетению и вытеснению. Так, например, взрыв на Балканах является восстанием против того искусственного объединения, в котором народы принуждены были жить до сих пор. Право народов на самоопределение было попрано.

Единственным источником и силой, которая может сплотить единую волю всех немцев в объединении Германии, является национальное сознание. Без него ничего не сможет "вырасти в совместной жизни".

Прогрессивная логика эпохи Нового времени исходила из автономности индивида, освобождения его от всех традиций, предрассудков, зависимостей и оков истории. Чем современнее, тем рациональнее. Чем рациональней, тем более абстрактным, а значит, и более внеисторичным становится мир. Как следствие этой логики модерна может возникнуть новое варварство, направленное на одно лишь удовлетворение потребностей индивида. Этого опасался еще Вико. В современном обществе получает право на существование все, что может быть продиктовано естественными потребностями. Это означает тотальный отказ и общества, и самосознания человека, и отношения человека к природе от истории.

С отказом от истории, с торжеством абстрактного отношения распадается всякий внутренний порядок в обществе, все формы этоса, которые связывают людей между собой и обосновывают их общности. Остается одно лишь стремление к удовлетворению индивидуальных интересов и потребностей. Такая оценка ситуации составляет ядро консервативного мышления в эпоху Нового времени. Поэтому консерваторы никогда не разделяли оптимистической веры и иллюзий прогрессистов.

Если распадаются духовные, нравственные, этические и религиозные силы, связывающие людей, с отказом от истории общество теряет также и способность к осуществлению политики. По мере развития этого процесса и распада интегративных сил наступает момент, когда уже невозможно становится формирование коллективной политической воли, поскольку нет уже необходимой для этого реальной общности. Современная демократия культивирует свой основной миф, будто в конечном счете правит и является сувереном сам народ.

Только национальная идея делает современное общество способным к осуществлению политики и демократии. Предпосылкой образования наций была общая историческая память, которая разделялась всеми. Черпая свои силы в совместном опыте, в пережитом, в общей истории, нация становится общностью судьбы.

В противоположность этому либеральный порядок исходит из того, будто существуют лишь индивиды, наделенные равными правами и объединившиеся на основании договора в государство. Однако в действительности такие обособленные индивиды, самостоятельно преследующие свои интересы в соответствии с договорными отношениями, действуют лишь в сфере экономики.

В программу как социализма, так и либерализма входил прогноз, что фактор истории со времени исчезнет, а вместе с ним исчезнут и нации. Однако за семьдесят лет существования Советского Союза ни идеологическое воздействие, ни террор не смогли устранить нации как реальность. Именно благодаря нации коллектив сохраняет историческую память. С началом эпохи Нового времени нация принимает на себя ту функцию, которую играл в предшествующие времена миф.

Со времен Просвещения живет убеждение, что подлинный мир для человека, освобожденного от отчуждения, начнется лишь тогда, когда будет преодолен фактор истории. Социалистическая вера предполагала лишение истории всей ее загадочности, судьбоносности, случайности и создание некоего рая на земле. Однако народы возвращаются к своему историческому сознанию.

Именно историческое сознание напоминает людям о тех источниках их человечности и духовной жизни, которые иссякли в наше духовно оскудевшее время. Как мы определяем наше отношение к истории, это дело не только одних историков. История - это живое воспоминание, это память народа, память нации. Потеря исторической памяти грозит народу безумием.

В Германии нет возрождения национализма. Национализм присутствует только в больном сознании некоторых левых, которые очень хотели бы, чтобы он действительно имел место и они могли тем самым получить оправдание собственному существованию. Если бы мы обрели новое национальное самосознание, тогда мы могли бы с достоинством, при соблюдении всех правил сосуществования культурных и цивилизованных наций определить свои отношения совместного проживания в нашей стране с иностранцами. Предпосылкой установления гуманного отношения также и к иностранцам является формирование у нас нормального национального самосознания. Большего и не требуется.

Наш бывший федеральный президент Рихард фон Вайцзеккер сказал в своей речи в мечети в память о погибших в Золингене, что нам нужно было бы говорить не о турках, а о "немецких согражданах турецкого происхождения". Тот, кто говорит так, забывает о том, что турок - не просто человек, а человек, наделенный турецким национальным самосознанием. Он гордится тем, что он турок. И он по праву ожидает признания этой его национальной идентичности. Обозначение "немецкие сограждане турецкого происхождения" он воспримет как нанесение ущерба его национальному самосознанию, раз его турецкая идентичность не воспринимается всерьез.

Недавно в Берлине был избит молодой немец за то, что он нес плакат с надписью "Я горжусь тем, что я немец". Факт этот говорит о том, что немецкое общество находится в больном состоянии. Потому что зачем тогда молодым людям вешать себе на грудь такие плакаты. Тому, кто действительно горд данным обстоятельством, этого просто не нужно. Больны и те, кто напал на этого юношу с плакатом.

Возрождение национального сознания наблюдается во всем мире. Французы, англичане, американцы исходят из идеи единства нации и демократии. Если не будет наций, считающих своим долгом осуществление универсальных идей демократии, тогда некому будет претворять в жизнь эти идеи. Если не будет осуществлено единство нации и демократии, тогда завтра появятся партии гражданской войны, из которых одни будут бороться во имя абстрактных универсальных принципов, а другие - ссылаясь на интересы нации. В такой ситуации и возникает агрессивный национализм, склонный к насилию, что и представит серьезную опасность.

Спровоцировать такой подход к национализму способна, как мне кажется, прежде всего идея мультикультурализма, "общества со множественностью культур", о чем пойдет речь в следующем разделе. Апологеты мультикультурализма пытаются игнорировать национальную идентичность как реальность. Для сторонников этой идеи немцы - просто люди, без происхождения и без национальной идентичности. И тот, кто проводит политику в таком духе, не должен удивляться возможному появлению в будущем национализма.

Мы все более проявляем беспомощность и неспособность понять, что означает для нас крушение реального социализма. Это беспримерное событие всемирно-исторического значения у нас сводят к вопросу: как заменить прежнюю социально-экономическую систему с точки зрения рациональности, эффективности на более успешную, способствующую благосостоянию?

Вся проблематика культуры и истории вообще остается без внимания, идет ли речь о судьбе бывшего Советского Союза или об объединенной Германии. Политики, наделенные ответственностью, сводят проблему объединения Германии только к вопросу о финансировании этого процесса. Вопрос о формировании общего социального этоса или о национальном сознании даже уже и не ставится. Это обусловлено утратой консервативного сознания, способности воспринимать события с точки зрения их исторической значимости. А без этого невозможно дать и политическую оценку ситуации.

Настало время преодолеть устаревшую схему разделения всего политического спектра на "левых" и "правых". До сих пор именно левые утверждали, будто они впереди, во главе прогресса. По сравнению с ними консерваторов привыкли считать отсталыми ретроградами, неким тормозом на пути прогресса. Однако ход событий показал, что победили консервативные духовные силы - историческое, национальное, религиозное сознание.

Народы Восточной Европы и европейской части бывшего Советского Союза понимают, что их возвращение к собственной культуре связано одновременно и с другой политической задачей - с возвращением в Европу. В этом состоит первый великий вызов и для нас самих в Германии. Бывший федеральный канцлер Гельмут Шмидт в статье, опубликованной в газете "Цайт", выступил с таким тезисом, что современная ситуация предоставляет Европе уникальный шанс. После всех своих блужданий и смятений Европа получает возможность обрести к концу нашего столетия вновь свою собственную роль и занять в будущем достойное место наряду с Японией и Америкой.

Но что такое Европа? Я глубоко убежден в том, что наш континент лишь тогда будет Европой в подлинном смысле этого понятия, когда в состав Европы вернутся по их пожеланию народы Восточной Европы, включая русский народ. Только тогда Европа обретет будущее. Для перспектив германской политики процесс этот имел бы исключительные последствия. Такие видные интеллектуалы как биограф Аденауэра Ханс-Петер Шварц или Арнульф Баринг склоняются между тем к другому мнению. Они считают, что Россия и Восточная Европа не принадлежат к западноевропейско-христианской культуре и мы должны отгородиться от них, от хаоса, возникшего вследствие распада Советского Союза. Данная позиция настраивает на то, чтобы держаться как можно дальше от всего этого страшного исторического обвала.

Если такая точка зрения утвердится, это будет означать, что Европа так и не извлекла в ХХ веке никаких уроков из истории. Я считаю совершенно недопустимым полагать, будто Россия по религиозно-историческим причинам не принадлежит к Европе. В действительности православие является столь же значительной формой христианства, как и католицизм и протестантство. Единственной духовной основой для Европы может быть обращение к нашим общим христианским корням.

Второй крупный вызов, перед которым мы оказались, касается внутреннего единства Германии. Стена-то снесена, но только наружная. А внутренние стены, воздвигнутые в головах людей, стали еще выше, чем были прежде. Во времена существования Берлинской стены немецкий народ был внутренне более единым, чем ныне. Когда в ноябре 1989 г. сотни тысяч людей вышли в Лейпциге на улицы, раздался клич: "Мы - один народ!". Это было событием исторического смысла и значения. Для германской истории после 1945 г. это было сущее чудо, потому что при реалистической и прагматичной оценке развития старой ФРГ оказывалось, что Германия уже не играет в истории роль самостоятельного субъекта.

Объединение Германии было "подарком истории", "подарком судьбы". Как известно, это событие стало возможным не потому, что в старой ФРГ партиями проводилась какая-то политика, направленная оперативно именно на осуществление единства Германии. Такого, увы, не было. Справедливости ради надо сказать, что в действительности имело место нечто противоположное: все партии были готовы, прямо или косвенно, выполнять все требования, которые ставились перед ФРГ со стороны ГДР.

Осуществить объединение Германии у нас была возможность в любой момент, если считать, что Эрих Хонеккер объявил путь к германскому единству открытым, при условии, что ФРГ готова к принятию социализма. ГДР настаивала на признании своего полного суверенитета и независимости. Речь шла об освобождении от всего, что скрепляло оба германских государства, включая отказ ФРГ от существования общего гражданства. Заколебались уже все партии ФРГ. Даже в ХДС была высказана в 1988 г. на съезде в Висбадене готовность обсудить вопрос, не принять ли все требования. Консервативная группа в партии предупредила тогда своевременно канцлера, какие негативные последствия имело бы такое решение для партии на ближайших же выборах. Такова была реальность, о которой нужно напомнить сегодня.

Ныне можно услышать также такое мнение, что немцам следует якобы отказаться от национального единства, рассматривая это как необходимое следствие ранее принятого ФРГ выбора в пользу Запада. Новым же землям ФРГ нужно согласно этой версии тоже подтягиваться к Западу, зная, что в будущей Европе им придется удовлетвориться статусом региона со специфическими фольклорными особенностями.

Именно такие мысли были ведь и у стран-победительниц во второй мировой войне: немцы сами откажутся от своей принадлежности к нации и от своего исторического наследия. В ФРГ имеет хождение ложное представление, будто для демократий западного типа нация является нежелательным реликтом феодального прошлого. На самом же деле все западные демократии черпают свои жизненные силы в сознании своей национальной общности, в ответственности перед историческим наследием своего прошлого, в исторической памяти. Эти же духовные источники используются и при формировании политики. Демократия создает конституцию и регулирует жизнь нации, но нация живет не постулатами демократии.

Было большой ошибкой представлять себе объединение Германии лишь как соединение двух частей, как их подключение друг к другу. В действительности же необходима перестройка сознания не только в новых землях, но и у граждан старых земель ФРГ. Для самодовольства и ликования нет никаких оснований.

Внутреннее объединение Германии касается не только самих немцев. Если оно провалится, это будет иметь еще более опасные последствия для всей Центральной Европы. От успеха процесса внутреннего объединения Германии будут зависеть также в решающей степени отношения ФРГ с Америкой и с Россией. Все граждане ФРГ должны были бы понять, что речь идет о судьбе страны.

Вопрос, хотим ли мы стать единой нацией, не имеет ничего общего с идеологией. Абсурдно было бы говорить в этой связи о каком-то возрождении консервативных или даже реакционных идей. Речь идет просто-напросто об условии, от которого зависит, смогут ли немцы справиться с той ответственностью в мире, которая на них возлагается. И если не на внутреннее единство нации, то на какие, можно было бы спросить, иные приоритеты должна тогда ориентироваться внешняя политика Германии?

Бывший министр иностранных дел ФРГ Геншер заявил как-то, что немецкая внешняя политика не преследует будто бы никаких собственных интересов. Вместо этого немцы хотели бы якобы лишь способствовать благополучию, миру и прогрессу демократии во всем мире. Однако, замечу, что такие формулировки способны вызвать у других народов явное недоверие к немцам. Неужели кто-то у нас может действительно полагать, что такие великие народы как французы, англичане и русские примут от немцев подобные заверения и поверят им. Для страны с населением в 80 млн. человек, занимающей третье место в мировой экономике, делать такие заявления крайне опасно. Никто, кроме круглых дураков, такие декларации всерьез не воспринимает.

Вопрос о единстве нации имеет судьбоносное значение не только для нас самих, но и для будущего Европы, для всего мира. Между тем от известных интеллектуалов и ученых ФРГ - достаточно вспомнить хотя бы о таких деятелях, как Петер Глотц - мы снова слышим уверения, что эпоха национальных государств минула в прошлое. История пошла, дескать, дальше, и самыми прогрессивными народами нужно считать те, которые быстрее, решительнее и радикальнее освободятся от этого мифа, от национального государства.

В какое положение мы себя поставили, показала война в Персидском заливе. Америке, успешно перевоспитавшей немцев в духе демократии, пришлось кое-что пережить. Немцы не хотели и не были способны проводить четкую и определенную политику в соответствии со своими союзническими обязательствами. Призыву ООН, как сообщества народов, немцы не последовали. В конечном счете мы приняли, правда, некоторое участие в этой операции, но лишь в том отношении, что выплатили 17 миллиардов марок. В самой же Америке царила эйфория национализма. Все великие демократии черпают силы в единстве демократии с национальным сознанием. За последние сорок лет только в Западной Германии была предпринята попытка создать демократию без нации, обязывающей людей к общности.

Распад стран Восточного блока, растущая нищета в странах Третьего мира обусловливают массовую миграцию оттуда в Европу, причем главной целью мигрантов становится ФРГ. Для Германии это становится угрожающей проблемой, которая между тем не осознана еще у нас в достаточной мере. В Англии или во Франции невозможно и представить себе таких выступлений за переход к мультикультурализму, какие имеют место в ФРГ.

Характерно, что у нас все время ссылаются на Америку как на успешный пример создания такого общества с множественностью культур. Верно, но в Америке живет в среднем 14 человек на таком же пространстве, на котором в ФРГ проживают 260. И это различие очень существенно при рассмотрении вопроса, возможна ли конкретная реализация общества с множественностью культур в данной стране. Разумеется, в Америке проживают вместе представители многих культур, различных рас, однако их сосуществование удавалось до сих пор поддерживать только посредством мощной политики ассимиляции и интеграции, благодаря чему Америка превращала всех этих людей в американцев.

И все-таки несмотря на это мы становимся ныне свидетелями распада Америки на различные культуры. Тенденция эта обусловлена не только расовыми, но и культурно-этническими различиями. Доминирующее положение среднего класса, белой и протестантской Америки, с ее европейским происхождением, повсюду в стране ставится под вопрос. В американских университетах идут форменные бои, направленные на то, чтобы сломить это превосходство. Будем надеяться, что эти бои в сфере культуры не перерастут в политические схватки. Во всяком случае мультикультурализм в Америке еще отнюдь не выдержал испытания временем.

Тема мультикультурализма, общества с множественностью культур приобрела в Германии совершенно необычную взрывчатую силу, угрожающую потрясением самих основ нашего государства. Пока ФРГ приглашала к себе иностранных рабочих, с ними вообще не было проблем, они были в высшей степени довольны, зарабатывая здесь большие деньги и пользуясь благами немецкой социальной системы. Нынешняя же проблема иностранцев в ФРГ с этой историей, с иностранными рабочими вообще ничего общего не имеет.

Проблема эта возникла из-за массового наплыва иностранцев, просящих политического убежища. Никто у нас не против принять людей, которые действительно подвергаются у себя в стране преследованиям, угнетению, таких, как беженцы из бывшей Югославии, которым угрожали пытки и смерть. Немцы готовы помочь им, надеясь, что значительная часть этих беженцев вернется по окончании конфликта на родину для восстановления там нормальных условий жизни.

Нынешний конфликт обусловлен произвольным и извращенным толкованием соответствующей статьи Основного закона ФРГ, касающейся предоставления политического убежища лицам, преследуемым по религиозным, расовым и др. причинам. Дискуссии по этому поводу ведутся в ФРГ в нравственном, религиозном, идеологическом плане, между тем как корень дела в другом - в чудовищном обнищании населения Третьего мира.

В страшном обострении ситуации в Третьем мире виноват отчасти и сам Запад, практиковавший в так называемых развивающихся странах такую политику, которая исходила из модели динамичного и высокоразвитого индустриального общества. Применение этой модели в странах Третьего мира, не считаясь с местными условиями, привело к разрушению национальных культур, социальных общностей и жизненных форм, сложившихся там исторически.

Виноват в таком разрушении был на сей раз не коммунизм, а в действительности капитализм. Расчеты принести прогресс в эти регионы, действуя по принципам капиталистического мышления, оказались безумием. Разрушения культуры и природы в странах Третьего мира приняли такие ужасающие масштабы, что оттуда, с Юга на Север хлынули ныне потоки иммигрантов, каких не знала еще история. В Европе этот процесс задел более всего Германию, реальные возможности которой в части приема мигрантов давно исчерпаны.

Сторонники дальнейшего приема мигрантов со всего света ссылаются на необходимость создания в ФРГ мультикультурализма. Гельмут Шмидт, видный деятель социал-демократии и отнюдь не реакционер, разъясняет в этой связи, что планировать для ФРГ такое общество с множественностью культур - совершенно абсурдная идея.

И все-таки поборники мультикультурализма продолжают отстаивать этот замысел, уверяя, будто только с переходом к обществу с множественностью культур от Германии не будет более исходить угроза по отношению к остальному миру. Но кто будет тогда, позволительно задать вопрос, политическим субъектом в Германии? С кого можно будет спрашивать выполнения тех ожиданий, которые возлагаются ныне во всем мире на Германию? И если мир взывает ныне к моральному чувству вины у немцев, ссылаясь на немецкую историю, то кто будет тогда в Германии адресатом, к кому будут обращаться с подобными призывами?

Собственно говоря, глубинная проблема остается при всем том без ответа - это проблема бедности, огромного разрыва в уровне жизни между высокоразвитыми и слаборазвитыми странами. Нужна совершенно другая политика в отношении слаборазвитых стран, ее тоже пока нет.

Идея мультикультурализма, общества с множественностью культур - одно из порождений культурной революции 1968 года. Еще в 1976 г. я обращал внимание общественности ФРГ на то, что основной вызов, брошенный нам, исходит не от стран реального социализма, а от западногерманской культурной революции, нашедшей источник вдохновения в теориях "Франкфуртской школы", позднего марксизма.

Я предупреждал тогда, что если мы не примем этот вызов, то сторонники культурной революции превратят Германию в другую страну, таковы их намерения. Ответ на эту либерально-анархистскую, в основе своей нигилистическую революцию можно было дать, только противопоставив ей другую духовную силу, христианскую либерально-консервативную революцию, обращенную к нашему историческому сознанию. На уровне обычных политических методов массовой демократии, привычных для нас, на этот вызов ответить невозможно.

Как и прежде, мы стоим ныне перед культурным вызовом "метаполитического характера". Опыт показывает, что немцы только тогда начинают осознавать политический смысл происходящих вокруг них событий, когда зашатаются основы их личного благосостояния. Немец, по сути своей, существо аполитичное. Только когда опасность задевает его прямо и непосредственно, тогда он тут же мгновенно политизируется до крайней степени. И если немцы в такой ситуации вдруг со всей страстью вторгаются в политику, это кончается для них обвалом.

Чтобы предотвратить такое развитие, нужно своевременно найти себя и продумать положение общими усилиями.

Культурная революция 1968 года самым глубоким образом изменила наше общество. Дискуссия о мультикультурализме, об обществе с множественностью культур и самораспад немцев как нации - все это последствия и результаты той культурной революции. Воздействие ее носит между тем еще намного более широкий характер. Эта анархистская и нигилистическая культурная революция вызвала изменения, а вернее сказать, распад нашей официальной либерально-консервативной культуры. В этой связи нам нужно обратить внимание прежде всего на разложение нравственности и самого этоса общества.

Примечания:

1

Платон (427-347 до н.э.) - античный философ, ученик Сократа

10

Декарт, Рене (1596-1650) - французский философ, математик и естествоиспытатель

11

Гердер, Иоганн Готфрид фон (1744-1803) - немецкий писатель, философ и теолог