• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Трактаты, масса фрагментов, письма, стихотворения — всё это отчасти в виде законченных литературных произведений, отчасти в виде огромного архива, копившегося в течение двух десятилетий, — вот та форма, в какой нам доступна мысль Ницше.

Мысль его ни афористична в том смысле, в каком говорят о знаменитых афористах, хотя Ницше однажды сознательно причислил себя к ним, ни систематична в том смысле, в каком систематичны философские системы, которые и задумываются в качестве таковых.

В отличие от афористов он представляет нечто цельное: воплотившуюся в идеи философскую жизнь, которая была ориентирована на решение одной задачи, опыт идей как творческих сил.

В отличие от систематиков он не создал нечто логически цельное в области мысли: систематические планы его трудов представляют собой либо порядок изложения, который мог вновь и вновь изменяться, либо первоначальные проекты, создаваемые исходя из определённых целей той или иной конкретной перспективы исследования, либо исходя из подразумеваемого ими эффекта философствования.

Чтобы описать картину творчества Ницше, можно прибегнуть к сравнению: дело выглядит так, будто в горах взорвали утёс; камни, уже более или менее обработанные, указывают на существование цельного замысла. Но сооружение, ради которого был, по-видимому, осуществлён взрыв, не возведено. И всё же для того, кто однажды вступил на путь, открывающий возможность что-либо строить, то обстоятельство, что творчество похоже на груду строительного материала, вероятно, не может заслонить собой его духа: для него множество ещё не до конца обработанных камней складывается в единое целое. Происходит это, однако, по-разному: значительное число фрагментов представляет собой многочисленные, лишь слегка видоизменяемые повторы, другие оказываются уникальными, драгоценными формами, словно они призваны служить где-либо краеугольным камнем или замыкать некий свод. Распознать их можно лишь путём тщательного сравнения, имея в виду идею сооружения в целом. Но и таковое сооружение, в свою очередь, безусловно не является единственно возможным: по-видимому, существуют различным образом пересекающиеся возможности множества построек; иногда берёт сомнение: фрагмент в данной форме неудачен или относится к идее другого сооружения.

Видимо, задача состоит в том, чтобы стремиться увидеть за этими обломками здание, пусть оно и не откроется никому как единое, последовательно выстроенное, завершённое целое. Поиски этого скрытого здания могут увенчаться успехом лишь в том случае, если мы будем действовать так, будто сами должны соорудить то, что у Ницше обрушилось, когда он попробовал это сделать. Важно не сосредоточивать своё внимание на отдельных обломках, не поддаваться блеску почти необозримых частностей, не выхватывать то или это в зависимости от симпатий либо воли случая, а, напротив, понимать Ницше посредством него самого как нечто цельное, всерьёз воспринимая каждое слово, но не сужая поля зрения, не останавливая взгляда на каком-либо отдельном, изолированном слове. Но и попытка приписать Ницше целостность, воссозданную наподобие археологической реконструкции, означала бы насилие над ним. Одновременно с выявлением возможностей реконструировать систему в случае Ницше приходится их блокировать. Тогда мы воспринимаем тот мощный импульс, который Ницше даёт потомкам, не указывая им убежища, а побуждая двинуться в путь, т. е. принять участие в том подъёме человеческого бытия, какой благодаря ему стал возможен. Никто не увидит в Ницше единства, кроме тех, кто сам его сотворит.

В этих ужасных обломках таится загадка тёмных глубин бытия и мышления Ницше. Словно бы какая-то неведомая сила одновременно и взрывала материю и пыталась сплотить разбитые части скалы в некое здание, впрочем не имея шансов на успех, так что теперь вокруг лишь скальные обломки и недостроенные фрагменты. Или словно бы прорвалась некая субстанция, которую уже невозможно было сдерживать; словно её собственная жизнь постоянно стремится к целому, в котором ничто не теряется и не забывается, никогда, однако, не становясь таким целым и не достигая его.

Чтобы облегчить понимание Ницше, порой упрощают дело и спрашивают о его главном произведении, о том, какие из его сочинений более важны. Один считает «Рождение трагедии» лучшим сочинением Ницше, другой ставит на первое место блестящие, ясные, многогранные и в высшей степени содержательные сборники афоризмов от «Человеческого, слишком человеческого» до «Весёлой науки», третий видит смысл и вершину творчества Ницше в его поздней философии; здесь, в свою очередь, один считает образцом совершенства «Заратустру», другой — сохранившуюся в виде архивных записей философию воли к власти; один предпочитает вообще сочинения, опубликованным самим Ницше, другой, наоборот, наследие как почву, на которой опубликованные произведения проступают отдельными, самими по себе не вполне понятными ростками; соответственно один не доверяет непосредственным и не прошедшим критической проверки самого Ницше записям наследия, которые так же неокончательны, как, скажем, черновики писем, столь радикально противоречивые в высказываемой ими позиции по отношению к близким ему лицам, тогда как другой скорее откажет в доверии преувеличенно эффектным, литературно изощрённым пассажам опубликованных сочинений.

Все правы друг относительно друга и никто не прав сам по себе. Каждая из этих оценок сужает Ницше, выставляет его более однозначным, чем он был; но Ницше как таковой будет понятен лишь в том случае, если мы всё сведём воедино, чтобы в многообразии подобных отражений в конечном счёте собственным умом действительно постичь изначальные философские движения его существа.

Кроме того, ни одна из форм сообщения не является у Ницше преобладающей. Его мысль по своей сути не может прийти к какой-либо объемлющей форме, которая обладала бы превосходством, и которой все прочие подчинялись бы. Форма трактата, задуманного как целое, разворачивающегося со спокойной обстоятельностью и чётко и последовательно движущегося вперёд, перестаёт использоваться после заключительного «Несвоевременного размышления», однако вновь появляется в «Генеалогии морали» и «Антихристе». Афоризм господствует в сочинениях среднего периода, но не исчезает и до самого конца, а неявно присутствует уже в ранних трактатах. В основе всех опубликованных произведений этого периода лежит представленное в наследии фрагментарное мышление, черпающее из какого-то неиссякаемого источника всякий раз нечто новое. Полемическая форма господствует в двух первых из «Несвоевременных размышлений» и в сочинениях последнего периода, пророческая форма, конструирующая некий идеал, — в третьем и четвёртом «Несвоевременных размышлениях» и в «Заратустре». В творчестве Ницше нигде нет настоящего центра: главного произведения не существует. С другой стороны, продуманное им по существу просматривается и в том, что сказано как будто случайно и мимоходом.

Для осуществлявшихся до сих пор литературоведческих толкований Ницше характерна по большей части одна основная ошибка: они характеризуют Ницше, словно знают о существующих возможностях вот-бытия и человека как о чём-то само собой разумеющемся; тем самым они подводят его под ту или иную рубрику как нечто цельное. Прежде всего ошибкой было восхищаться Ницше как поэтом и писателем, поскольку ценой тому было восприятие без должной серьёзности Ницше-философа; с другой стороны, неверно и брать его как философа в ряду других философов прошлого и мерить по их мерке. Подлинное же толкование не классифицирует, а вникает в существо предмета; оно не знает чего-либо окончательно, а, зная об уже достигнутом, движется вперёд, задавая вопросы и отвечая на них. Тем самым оно начинает процесс освоения, условия и границы которого само и устанавливает. Если названные ложные толкования рассматривают толкуемое с некоторой дистанции, оставляют его чем-то чуждым и получают обманчивое удовольствие от такого рода обозрения, то истинное толкование есть средство достичь возможности соприкоснуться с самим собой.

Среди ошибочных толкований часто встречаются следующие, оправданные, если их применять в определённых рамках, и ложные, если их абсолютизировать:

1. Отдельные концепции Ницше изолируются, систематизируются и подаются в качестве достижений как таковых. Так, объединительную главную мысль подобной системы можно усмотреть в воле к власти, и тогда из неё неизбежно исключаются мистические взлёты Ницше и учение о вечном возвращении. Либо истину видят в ницшевской концепции жизни и в разоблачениях маскирующейся воли к власти, которая разрушает жизнь (а потом удивляются, что Ницше эту волю к власти считает самой жизнью, из-за чего его собственная концепция распадается). Либо истину усматривают в универсальной, разоблачающей психологии Ницше и отвергают наличие у него какого бы то ни было позитивного подхода. Каждый из этих путей обнаруживает связь с мыслью Ницше, но не саму его мысль в целом.

2. Из личности Ницше делается образ (форма), из-за чего она, как эстетически созерцаемая связная в себе целостность некоей завершённой судьбы, становится чем-то, что ни к чему нас не обязывает. Одному видна прелесть личной субъективности, участь гениальной души в её одиночестве. Другой видит в Ницше объективную судьбу: то, чем обречён стать истинный человек на стыке двух эпох, когда всё существующее уже стало пустым, а грядущее ещё не действительно; Ницше — это кризис Европы, сконцентрированный в человеческой личности, которая в силу ситуации эпохи обречена погибнуть, и в то же время пророчески говорит о том, что есть и что может произойти. Первый проявляет чрезмерный психологический интерес, второй слишком много знает, словно он как Бог глядит на историю человечества и видит место, какое в ней занимает Ницше. И тот и другой, полагая, что в своих толкованиях он коснулся самого Ницше, не достигает истинной причастности ему, он остаётся скрыт от них фасадом ложной величественности; поэтому у них не возникает собственного импульса, который Ницше делает возможным.

3. Вся действительность Ницше разъясняется при помощи мифологических символов, сообщающих ему некое вечное значение и глубину исторического основания. Нечто убедительное заключено, скажем, в символе Иуды, характеризующем ницшеву тотальную диалектическую негативность, в символе рыцаря между дьяволом и смертью, характеризующем его лишённую иллюзий отвагу и т. п. (см.: Бертрам). Но едва эти символы становятся чем-то бо?льшим, нежели красивая остроумная игра, в них обнаруживается нечестность: они демонстрируют тенденцию к упрощению, не улавливают движения, придают Ницше неподвижность, подчиняют его осознанной всеобъемлющей необходимости, вместо того, чтобы следовать за ним в его действительности. Очевидно, что Ницше сам пользуется подобными символами как проясняющим средством, но лишь как средством, используемым наряду с другими.

4. Идеи и поведение Ницше объясняются психологически. Ценность и истинность чего бы то ни было определяются путём выявления того, как он к этому пришёл. Кажется, будто сам Ницше рекомендует данный метод, подчёркивая единство жизни и познания и пытаясь толковать философские системы как проявление личности их авторов. Однако он поясняет: «Я часто производил на своих критиков впечатление канальи. Не что сказано, а что я это говорю, и в какой мере именно я хочу это сказать — вот, похоже, их единственный интерес … Обо мне судят, чтобы не связываться с моим творчеством: объясняют его генезис; считается, что этого достаточно, чтобы сказать: дело сделано» (14, 360)[1]. Здесь Ницше не противоречит себе, а противодействует смешению взгляда на субстанцию мыслимого, который проясняет экзистенцию и берёт начало в любви, и произвольного психологического понимания, не обращающего взгляда на бытие. Ибо психология как таковая ещё не есть прояснение экзистенции. Так понимают мысль Ницше, не приближаясь при этом к её сущности, беря за основу, к примеру, рессентимент больного профессора (он, дескать, нервный, чуткий человек, прославляющий бестию) или борьбу за власть и за утверждение собственной значимости (чем объясняют, скажем, его настрой против немцев, против Бисмарка, стремление производить эффект путём сенсации, склонность к шумной полемике). Этот метод способствует, скорее, дискредитации, чем действительному пониманию: к чему его ни приложи, непременно оказывается, что оно мало относится к делу — либо вообще не имеет значения в силу своей ошибочности, либо, даже если метод и объясняет что-то у Ницше, лишено силы, которая прояснила бы самое его сущность.

Возникает вопрос: возможно ли такое толкование Ницше, такое средство его освоения, которое лишь негативным образом использует четыре этих пути для выявления подлинного Ницше. В отличие от ориентации на систематизацию той или иной его концепции, на его личность как на некую форму, на мифологическую символику и на психологическое освещение движущих им мотивов, оно способствовало бы взгляду, имеющему целью коснуться самой субстанции, сделаться ей причастным и даже действительно стать ею. Вместо того чтобы просто заниматься тем, что Ницше создал как мыслитель, писатель, как творец собственной биографии, вместо того чтобы только знать о нём как о Другом, мы сами бы двинулись путём подлинного Ницше.

Найти подобный подход, обеспечивающий подлинное освоение, по-настоящему трудно. Он помещает Ницше на такую почву, где начинают проявляться первоистоки и границы; мысль и образ, диалектическая система и поэзия становятся здесь в равной степени выразительны. Ницше оказывается человеком, который благодаря тому, что рисковал собою в целом, смог правдиво и по существу передать своё понимание бытия и самого себя.

В то время как большинству философов стоит опасаться, что люди будут читать скорее книги о них, чем их самих, в случае Ницше опасность состоит в том, что, так как он кажется слишком доступным, его будут читать неправильно.

Если, скажем, советуют раскрыть Ницше на любой странице и выбрать то, что интересно и увлекательно, что именно тебе доставляет удовольствие, то это совершенно не тот путь, что ведёт к Ницше: «Худшие читатели — те, кто подобно мародёрствующим солдатам тащат то, что им нужно, пачкая и приводя в беспорядок всё прочее, и обрушиваются с ругательствами на целое» (Смешанные мнения и изречения [далее — СМИ], Ф. Ницше, Странник и его тень, М., 1994, с. 194). «Я ненавижу читающих бездельников» (Так говорил Заратустра [далее — ТГЗ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 2, М., 1997, с. 28).

Но если кто-то полагает, что нужно впопыхах читать очень много или всё, чтобы охватить целое, то он опять-таки ошибается. Ницше — «учитель медленного чтения. Теперь мне по вкусу … не писать больше ничего, что не приводило бы человека, который “спешит”, в отчаяние». Ницше славит филологию: «она учит читать хорошо, то есть медленно, глубоко, забегая вперёд и возвращаясь назад, читать между строк, широко распахнув двери, чуткими пальцами и зоркими глазами» (Утренняя заря [далее — УЗ], Ф. Ницше, Собрание сочинений в 10-ти тт., т. 3, М., 1901, с. 8).

Но для читателя будет мало упражняться в этом «искусстве знатоков и ювелиров слова»: через слово, предложение, суждение он должен прийти к изначальному состоянию мысли, чтобы почувствовать подлинные импульсы. Однажды Ницше писал Гасту в Венецию: «Когда экземпляр “Утренней зари” попадёт к Вам в руки, окажите мне ещё одну услугу: ступайте с ним как-нибудь на Лидо, прочтите его целиком и попытайтесь извлечь из него для себя нечто целое, а именно — состояние своего рода страсти» (Гасту, 23.6.81).

Только если собрать вместе такого рода высказывания, каждое из которых, несмотря на видимые противоречия, истинно, трудность чтения окажется очевидной. Изучение Ницше получает смысл только в том случае, если рано или поздно происходит упомянутое прикосновение к первоистоку; требуемое Ницше «состояние страсти» есть не цель, а источник. Только теперь начинается работа, проделываемая читателем. Можно предложить некоторые средства, способствующие её выполнению.

Если мысль того или иного автора получила безусловное значение, то непозволительно по своему разумению вырывать из неё что-либо и вкладывать нечто другое; напротив, каждое слово следует воспринимать серьёзно. Тем не менее не все высказывания имеют равную ценность. Они находятся в определённой иерархии друг относительно друга, которую, однако, нельзя обнаружить, руководствуясь каким-либо заранее намеченным критерием, иерархия эта явствует из никогда недостижимого целого данной мысли.

Сама интерпретация осуществляется путём соотнесения друг с другом центральных тезисов. За счёт этого образуется некое универсально-ориентирующее ядро, которое в процессе дальнейшей интерпретации может сохраняться или изменяться, но всегда подводит чтение к определённому и существенному пониманию путём ответов на уже возникшие вопросы. К Ницше это относится ещё в большей степени, чем к какому-либо другому философу, во-первых, из-за фрагментарной формы его сочинений, а во-вторых, и прежде всего, из-за косвенного характера каждой отдельной идеи Ницше, движущейся между чем-то, как кажется, абсолютно позитивным и абсолютно негативным.

Для правильного понимания Ницше требуется нечто противоположное тому, к чему, как кажется, прямо подталкивает чтение его произведений: к Ницше приводит не восприятие его категорических утверждений как последней заповедной истины, а терпение, обладая которым задаёшь всё новые вопросы, выслушиваешь новое и противоположное тому, что было только что сказано, сохраняя напряжение между различными возможностями. Его осмысленному освоению способствует не воля к истине, желающая обладать ею как чем-то твёрдым и окончательным, но лишь такое к ней стремление, которое исходит из глубин и направлено вглубь, которое допускает относительно себя сомнение, открыто всему и умеет ждать.

Поэтому для интерпретирующего изучения Ницше нужно всегда сопоставлять все относящиеся к делу высказывания. Но отыскивать то, что истолковывает, усиливает, ограничивает друг друга, вступает во взаимосвязь друг с другом, не получается просто путём собирания мест, связанных тем, что в них употреблены одни и те же слова, — хотя и это небесполезно, если составленный таким образом указатель в какой-то мере обеспечивает удобство работы, — делать это можно только путём тематического их друг с другом соотнесения во время чтения при условии хорошей памяти.

В случае планомерно осуществляемых усилий подобное сопоставление однозначно выявляет следующее:

1. Кажется, что каждое высказывание отменяется другими высказываниями. Самопротиворечие есть основная черта мысли Ницше. У него почти всегда на то или иное суждение найдётся ему противоположное. Возникает впечатление, что он обо всём имел по два мнения. Поэтому из Ницше можно приводить любые цитаты, подтверждая именно то, что хочешь. В зависимости от обстоятельств на Ницше в разное время могли ссылаться большинство из существующих партий: атеисты и верующие, консерваторы и революционеры, социалисты и индивидуалисты, методичные учёные и мечтатели, люди интересующиеся политикой и аполитичные, вольнодумцы и фанатики. Иные люди сделают отсюда вывод: значит, Ницше хаотичен, для него нет ничего серьёзного, он предаётся собственным произвольным фантазиям; не стоит придавать значения этой бессвязной болтовне.

Однако часто, пожалуй, дело идёт о противоречиях, которые отнюдь не случайны. Быть может, само предпочтение одной из двух взаимоисключающих возможностей — привычное читателю, соответствующее здравому смыслу и выявляющее противоречия — есть ошибочное упрощение бытия. Если разум как таковой вынужден оставаться как бы на переднем плане бытия и если тот, кто разумно мыслит, ищет бытие на этом единственно доступном ему переднем плане, однако движет им порыв к самой истине, то это бытие, возможно, должно было бы обнаруживаться именно в самопротиворечивой форме. Появляющаяся таким образом противоречивость являлась бы необходимой, идущей из самой сути дела, была бы не признаком неправильного мышления, а признаком правдивости.

Задача интерпретации при любых обстоятельствах заключается в том, чтобы отыскивать эти противоречия во всех формах, никогда не успокаиваясь, пока они не обнаружены, а затем, возможно, исследовать эти противоречия с точки зрения их необходимости. Нужно не сталкиваться с противоречиями от случая к случаю, а искать их причину.

2. Бросаются в глаза бесконечные повторения. Так как для того, чтобы мышление Ницше стало для нас доступным, должно быть напечатано всё, что он когда-либо написал, повторения оказываются чем-то само собой разумеющимся. В них необходимо отслеживать различные модификации, благодаря которым основная идея лишается той плоской определённости, какую она обретает в отдельных тезисах. Но в первую очередь можно заметить, какие именно темы становятся предметом сотен цитат, а какие, наоборот, получают вес, быть может, только благодаря одному-единственному упоминанию. Лишь глубокое знание повторений позволяет заметить такого рода уникальные фразы.

3. Раздражение от противоречий и нетерпение, вызываемое поначалу явной произвольностью идей, дают толчок к тому, чтобы, удерживая эти идеи вместе, войти в состояние реальной диалектики, поскольку только она проясняет то, чего хочет Ницше. Мы узнаём, каким образом он, не обладая сознательной властью надо всеми возможностями бытия и мышления, тем не менее следует их неизбежными путями. Диалектическое прояснение вступает в силу в той мере, в какой в различных текстах можно отыскать пересекающиеся темы. Но просто путём логического понимания достичь его нельзя; оно достижимо, собственно, только в ходе расширения проясняющегося пространства возможной экзистенции. Кому недостаёт терпения заботиться о логических и содержательных связях, у кого нет богатых возможностей играть собственными душевными силами, тот не может читать Ницше осмысленно.

4. Обнаруживается некое целое, которое, однако, не достигается, хотя и проходит сквозь все фазы этого мышления но, всё более остро ставя вопрос о его субстанциальном центре. Это не понятие, не картина мира, не система, а страсть к поискам бытия в порыве к подлинной истине, и неотъемлемая от этой страсти безжалостная критика, представляющая собой постоянное преодоление. Хотя мы и обнаруживаем тезисы, составляющие в своём единстве некую основу, благодаря которой только и может быть правильно понято всё остальное, тем не менее следует сохранять существенное различие между просто концепциями в их системной целостности, представляющими собой лишь некую функцию объемлющего целого, и самим этим экзистенциально объемлющим, представляющим собой не какое-либо фундаментальное учение, но фундаментальный импульс. И то и другое будет прояснено при помощи правильного соединения тезисов, так что изобилие подробностей будет решительным образом упорядочено. Такого рода изучение, отыскивающее целое, может продолжаться до бесконечности, и тем не менее в вопрошании и схватывании понятий и предметов оказывается успешным только на основании целого.

Исключительно благодаря таким ориентированным на целое интерпретациям можно от самого Ницше получить критерий, в соответствии с которым его суждения могут быть иерархически упорядочены по их значимости, по их характеру, существенному или более случайному, по более или менее удачным модификациям. Неизбежно, что у Ницше не всегда одинаково явственно присутствует то, что для него существенно. Однако следует искать такие подходы, придерживаясь которых можно следовать за движениями Ницше со свойственной ему самому критичностью. Здесь можно сознательно двигаться двумя путями.

Во-первых, идеи Ницше можно собирать в некое наличное целое необходимых мысленных связей, не учитывая хронологической последовательности их продумывания. Во-вторых, развиваясь на протяжении десятилетий, они могут быть рассмотрены в своей временно?й форме, составляющей целостность конкретной жизни. В первом случае путеводной нитью поисков вневременного места каждой мысли и отыскания систематичности как таковой становится идея вневременного системного целого. Во втором руководящим принципом вопрошания о месте каждой мысли во временно?м процессе в целом оказывается развитие жизни, познания и заболевания. Каждая идея Ницше понятна, во-первых, в той мере, в какой известны предметные взаимосвязи её модификаций, противоречий и возможностей развития; но во-вторых, она вполне понятна только с учётом того момента, в который она продумывалась: при чтении всегда необходимо знать, когда было написано то, что читается.

Кажется, что эти два пути исключают друг друга. Требование соотносить при рассмотрении системного целого каждый его элемент с каждым другим, понимая его согласно его вневременно?му месту, противоречит требованию видеть в этом целом последовательность биографических событий, понимая каждый элемент исходя из его временно?го положения на жизненном пути.

В действительности у Ницше есть основные идеи, которые хотя и претерпевают кардинальные изменения, но остаются похожими хотя бы в том, что с ранней юности неизменно занимают главенствующее положение, — таких большинство, и удивительно, как они смогли пройти сквозь всю его жизнь, — и идеи другого рода, возникшие с тех пор благодаря некоему скачку в развитии, а также существовавшие лишь некоторое время, а затем, как может показаться, забытые. Таковые, однако, представляют собой случай нечастый, в своём роде исключительный. Воспринимать их следует в рамках некоего большого процесса, систематического и биографического одновременно: действительность человека такова, что самая глубокая и истинная система его мысли неизбежно проявляется во временно?й форме. Временна?я форма может быть естественной и соответствовать своему предмету, либо как бы замутняться биографическими моментами, нарушаться не относящимися к делу причинными связями, которые вносят отклонения в эмпирическую действительность данного конкретного человека. У Ницше каким-то удивительнейшим образом происходит и то и другое.

Напротив, работа с биографией Ницше теряет свой смысл, если действительность жизни и мир мысли стоят рядом, не соотносясь друг с другом. В случае такого распадения, с одной стороны, некое психологическое любопытство находит удовлетворение в собирании фактов слишком человеческого и в получении удовольствия от своего рода жизненного эпоса, либо, с другой стороны, на идеи, оторванные от личности, ставится печать вневременных истин, а то и вовсе глупостей.

Во-вторых, мысль Ницше требует учёта системных связей. Однако, в противоположность великим системам философии, система, какую можно представить у Ницше, является только фазой или функцией всеобъемлющего целого, которое уже не может быть описано как система. Вместо этого интерпретация должна отследить все прежде разбросанные и собранные ею повороты мысли, все противоречия, опробовать все возможности, как если бы целое было всё-таки достижимо. Хотя в конечном счёте всё взаимосвязано, однако вновь и вновь возникают изменяющиеся во времени комбинации вариантов мысли, развивающиеся явно не по законам системы.

Если, стало быть, изложение мысли Ницше фатально незавершимо, то единство целого, т. е. жизни и мышления, временно?го развития и системы, представляет собой лишь идею в изучении Ницше. Нельзя предвидеть заранее, какой объективной глубины можно достичь в конкретном и обоснованном понимании целого. В ходе изучения неизбежно приходится как напрямую обращаться к фактам эмпирической действительности жизни как таковой, так и надолго сосредоточиваться на идеях, отвлекаясь от того времени, когда они продумывались. Именно та неизбежная трудность, что ни один из двух путей не может иметь смысла сам по себе в отдельности и что между ними в то же время нет устойчивой гармонии, порождает характерную для изучения Ницше неуспокоенность, необозримо толкающую всё дальше и дальше.

Изложение, в отличие от просто обсуждения, стремится показать сам предмет, а в отличие от рассказа нацелено на то, чтобы дать проявиться существенным чертам этого предмета. Своя собственная мысль при изложении должна исчезнуть, уступив место излагаемому, предмет изложения не может быть использован как повод для собственного философствования. Излагающая мысль есть постоянное усилие, направленное на мысль другого человека, мыслящее, чтобы тем самым лишь пробудить то, что заключается в мысли другого.

Не всякое духовное достижение требует изложения, но лишь творческое, которое живёт созидая, неистощимая основа которого вновь и вновь неизменно становится предметом актуального обсуждения в процессе освоения того, что последовало за ним. Если для таких достижений изложение всегда есть путь, на котором делаются всё новые попытки понять всё сначала, то для конечных и определённых, а потому вполне завершённых достижений имеет смысл не изложение, а просто перечень результатов.

Ницше нельзя излагать с целью получить о нём в итоге исчерпывающие сведения. Так как он не представляет собой чего-то налично существующего, законченной формы ни по своей природе, ни для какой-либо философской системы, его можно постичь только в отдельных связях его мысли и в отдельных аспектах его вот-бытия. Мы никогда не поймём его, если будем воспринимать его как некое целое. Подобно тому как Ницше проявляет себя только косвенно, в движении, то и доступ к нему возможен не путём усмотрения формы или системы, но при помощи собственного движения. Ибо пассивное восприятие идей и фактов ещё ничего не говорит о том, что он, собственно, собой представляет: каждый только путём собственной работы и постановки собственных вопросов может с помощью Ницше создать то, чем тот для него станет.

Поэтому изложение Ницше — как некий конденсат такого рода действий — не может проделать их ни за кого другого; оно способно лишь подготовить то, что каждый для себя сделает из Ницше. Смысл же его в том, что оно создаёт предпосылки, при которых освоение Ницше, состоит ли оно в причащении к его мысли, или в её отвержении, возможно, станет происходить более решительно, чем до сих пор. Однако затем, хотя и не будет снято заклятье демонического эффекта, который неизменно производит фигура Ницше, целью станет его очищение и превращение в импульс, увеличивающий интенсивность жизни. Далее, софистика, берущая начало от Ницше, хотя и возникающая только там, где его мысль преобразовывалась другими, будет не просто уничтожена: её упразднение станет осознанной задачей.

Ни один из путей изложения не ведёт непосредственно к центру мысли Ницше. Предположив, что найден некий центр, мы бы упустили из виду величие Ницше, которое вызывает в нас продуктивную неуспокоенность. Поэтому необходимо пройти один за другим несколькими путями. Но такое разделение способов, какими достигается представление о Ницше, завершается не синтезом, а прояснением взгляда, направленного в глубину, косвенно обнаруживающуюся во всех явлениях, невольно или осознанно оставленных нам Ницше.

Все эти пути изложения имеют одну и ту же цель: повышение готовности к всеобъемлющему освоению Ницше при помощи чёткого понимания особенностей; и исходят они из одного и того же первоистока: из опыта некоей основы, непостижимой, поскольку всякий раз она проявляется иначе. Первоисток и цель нельзя передать непосредственно, но только благодаря им названные пути в своей раздельности и предметно определённой ясности обретают смысл. Ницше неисчерпаем. Он как целое не есть проблема, которую можно решить. Ибо то, что? он есть, неизбежно проявится ещё и в том, чем он станет в ходе его усвоения теми, кто придёт после нас.

Мы выделили в изложении три основные части: во-первых, его жизнь как никогда не устранимый субстрат события, именуемого «Ницше»; во-вторых, основные идеи как проявление его изначальных импульсов в многообразии особенных содержаний его мысли; в-третьих, целое его образа мысли мы ищем в его экзистенции. Основу всякий раз составляют факты, знание которых, как нам кажется, необходимо для понимания Ницше. Но господствует всегда такая точка зрения, которая определяется теми или иными особенными задачами.

При изложении событий жизни нашему взору открывается радикализм крайностей. Здесь следует не блуждать в дебрях фактического материала (который безграничен для воли к знанию каждого, кто хотя бы однажды действительно соприкоснулся с Ницше), но раскрывать эмпирические предпосылки исключительности Ницше, действительность этой постоянно жертвующей собой и приносимой в жертву жизни (ничего не прибавляя и не отнимая от этой эмпирической действительности).

Изложение основных идей призвано выявить их главные действующие мотивы и на основании каждого из них показать, что ни одна идея не является постоянной, наоборот, всякая последующая вновь ставит себя под вопрос. Рассмотренные Ницше формы бытия должны быть прослежены вплоть до того момента, где они распадаются. Задача здесь заключается в том, чтобы никогда не отклоняться ни в сторону радикально негативного, ни в сторону радикально позитивного.

Истолкование в целом, как оно осуществлялось самим Ницше в рамках его самопонимания, и как оно может быть осуществлено нами, силами нашего собственного понимания, должно прояснить экзистенциальное значение этой жизни и мысли. Задача здесь заключается в том, чтобы оставить возможности освоения Ницше открытыми, не только избегая всякой привязки его сущности к чему-то особенному, но и осознавая те высокие требования, которые здесь предъявляются. Ницше проявляет себя как в конечном счёте непостижимое исключение, которое, не будучи образцом для подражания, совершенно незаменимо в своём будоражащем воздействии на нас, других, которые исключениями не являются. В завершении поднимается вопрос, каким образом один человек, вовсе не представляющий всех, тем не менее может достичь доминирующего положения, как если бы он говорил от имени самого человеческого бытия.

При изложении мысли Ницше важно выделить собственно философские основные идеи. Хотя сам Ницше не работает по методически-систематическим схемам, изложение его мысли всё же должно быть снабжено как бы неким планом. Хотя никакая отдельная идея, никакое отдельное понятие не становится у него принципиально ведущим, из всего богатства его нередко музыкального, нередко даже пластического языка можно выделить некую основную мысленную структуру, которая в нём заключена. Нет нужды воспроизводить этот язык с его развитой образностью — это было бы нелепо, так как можно прочесть самого Ницше, — нужно показать как бы его скелет, чтобы, зная таковой, иметь в процессе чтения Ницше возможность лучше понять внутренние связи и внешние границы прочитанного и чтобы при помощи подлинной, т. е. творческой, критики получить в распоряжение опору для собственной мысли.

При этом, далее, важно последовательно выдерживать документальный характер изложения. Более удобно, правда, излагать идеи Ницше, самостоятельно придавая им вид завершённости. Но тогда теряется как раз то стимулирующее поиски истины сопротивление, которое заключено в их взаимной несогласованности — такое сведение идей, при котором они дополняют друг друга, противоречат друг другу, движут друг другом, тем эффективней для понимания Ницше, чем более дословными ссылками подкрепляется каждый отдельный шаг (даже если при этом необходимо работать лишь в самых скромных масштабах, так или иначе ограничиваясь существенным).

Поэтому почти вся литература о Ницше обоснованно изобилует цитатами. Однако существенно, чтобы эти цитаты порождали нечто новое, а не были просто хрестоматией красивых мест, не воспроизводили случайных остроумных аналогий, не изолировали произвольно взятые отдельные тенденции мысли и уж тем более не представляли собой только лишь сенсационных изречений. Идеи должны излагаться в контексте, который адекватен их сути, пусть даже Ницше специально не акцентирует на нём внимание. Ведь если писательский блеск на каждой странице бьёт читателю в глаза, то свет, порождаемый самим философствованием, оказывается почти не виден. Поэтому произвольно подобранные цитаты и выхваченные конструкции, пригодные лишь для какой-то одной цели, только ослепляют и в философском отношении дезориентируют. Проясняющее сведение воедино различных мест может быть только результатом интерпретирующей работы, учитывающей целое, цель которой — выделить те определяющие основные идеи, знание которых может сделать чтение Ницше (которое само всегда остаётся главной задачей) прозрачным для понимания и, прежде всего, вовлечь в работу над Ницше и вместе с Ницше. Отбор цитат по личному усмотрению должен прекратиться в той мере, в какой знание целого определяет собой изложение, где это целое должно по возможности стать ощутимым.

В идеале цитирование подобно работе ювелира и заключается в том, чтобы как следует оправить драгоценные камни философских идей, а затем расположить их в таком порядке, чтобы они хорошо смотрелись не только сами по себе, но и взаимно подчёркивали бы друг друга, чтобы, размещённые вместе, они стали больше, чем были по-отдельности или в виде простого скопления. Одни и те же камни в других сочетаниях могут сверкать по-новому[2] — не нужно заставлять сиять всё разом. Важно, чтобы ясный блеск всякий раз возникал за счёт того, что существенное содержание сказанного и подразумевавшегося Ницше проясняется.

Кроме того, указанное сведение обнажает противоречия между идеями, вследствие чего возникает своего рода самокритика данного мышления. Можно бесконечно спорить о справедливости или несправедливости отдельных высказываний Ницше; в этом случае он становится лишь поводом для разговора, сам оставаясь неузнанным. Только тогда, когда в поступательном движении его мысли в целом появляются несогласованности, обнаруживаются границы и лакуны, тогда открывается возможность критики, которую по сути дела осуществляет уже сам Ницше, ибо она составляет сущность его постоянно преодолевающей самое себя, движущейся вперёд истины.

По замыслу Ницше и по смыслу сообщённой им истины то, что представляет собой тот или иной человек, проявляется в том, как он нечто понимает. Поэтому Ницше ищет не читателя вообще, а своего читателя, читателя, предназначенного ему судьбой.

Философской истины я достигаю изначально иным образом, чем того или иного просто научного знания. Последнее доступно каждому, поскольку он является носителем рассудка, нуждающегося лишь в обучении и усердии. Понимание же философской истины (и всякая науке, поскольку она жива только философскими импульсами), есть начало возможного самостановления, пробуждения и раскрытия меня самого в том, как мне раскрывается бытие.

Но если истина в одном и том же отношении не одна и не та же самая для каждого, если подлинную истину для отдельного человека делает доступной только некая предпосылка в его бытии, если понимание истины есть самостановление, тогда старый вопрос: «Что из этого следует с точки зрения сообщения истины?» — ставит под угрозу всякую возможность однозначного сообщения, а в конечном счёте саму истину. Ведь так как истина есть только в сообщении, а потому проявляется только посредством языка, т. е. неизбежно становится публичной, то из-за сущностного различия сталкивающихся предпосылок она неизбежно придёт по меньшей мере в такое состояние, когда подвергнется превратному пониманию, извращению, злоупотреблению, а то и вовсе станет проблематичной.

Есть две основных точки зрения на это ограничение в возможностях сообщения истины: во-первых, учение о степенях истины, соответствующих степеням экзистенции человека (типа пифагорейского), и, во-вторых, учение о неизбежной двусмысленности истины и её следствий (которое довёл до его возможного предела Ницше).

Учение о степенях ведёт к умышленному утаиванию и к планированному воспитанию понимания до уровня зрелости: никто не может узнать, что есть истина, до тех пор, пока, уже будучи к ней подготовлен, не сможет постичь её как то, что для находящихся на прежних степенях остаётся тайной. Но это означает внешнюю регламентацию, предполагающую, что воспитатели знают, каковы степени экзистенции и соответствующей истины; они как боги должны видеть всю истину насквозь и сливаться с нею; кроме того предполагается организация отбора — не с точки зрения знаний и способности достигать конкретных результатов, а с точки зрения бытия человека, его благородства, его возможностей, для чего, в свою очередь, требуется сверхчеловеческое дарование различать души; наконец предполагается форма проявления истины, скрывающая последнюю, не наделяющая её властным авторитетом, т. е. такая форма, которая позволяет ей оставаться истиной и тогда, когда она пребывает в добровольной сокрытости.

Ничего из перечисленного не имеет отношения к Ницше, который следует второй основной точке зрения: никто не знает степеней, никто не обладает дарованием различения в абсолютном смысле самого бытия, для самой истины нет никакой другой действительной сокрытости, кроме сокрытости неверного понимания истины, которая как раз-таки наиболее очевидна. Двусмысленность есть защита истинного от его восприятия тем, кто не имеет на это права. Поэтому Ницше, демонстративно давая себя услышать каждому, обращается к общественности, чтобы встретить того, кто действительно может быть захвачен этой истиной, и разоблачить того, кто не имеет на неё права и о чьём поведении, когда он слышит эту превратно толкуемую им истину, можно сказать: «маленький приступ злобы вынуждает его вытряхнуть своё самое сокровенное и смешное» (14, 359).

Отсюда вновь и вновь повторяющееся требование Ницше к природе того, кому суждено его понять. Он полагал «невозможным учить истине там, где образ мысли низок» (14, 60). Кто ощущает иначе, чем он, тот не понимает его состояния, а следовательно его аргументов; чтобы понять, он должен был бы «быть жертвой той же страсти» (11, 384), пережить в собственной душе «блеск и жар и утренние зори»; «я могу лишь напоминать — большего я не могу» (Весёлая наука [далее — ВН], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 1, М., 1997, с. 629).

Способность понять его Ницше зовёт «отличием, которое надо заслужить» (Ecce homo [далее — ЭХ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 2, М., 1997, с. 724). Он хочет иметь изгородь вокруг своих идей, «чтобы не вторглись в сады мои свиньи и гуляки» (ТГЗ, 136). Он видит большую опасность в «назойливых почитателях» (14, 230), гонит незваных гостей и неподходящих особ и издевается над «обезьяной Заратустры» (ТГЗ, 126сл.). Впервые столкнувшись с опытом ложного понимания, он сообщает, что его «пугает мысль: что за люди, не имеющие на то права и никак для того не подходящие, будут когда-нибудь ссылаться на мой авторитет?» (сестре, 6.84).

Как следствие, не все имеют равные права на идеи Ницше, в особенности на его оценки, полным правом на них располагают лишь те, кто одного с ним ранга. «Противоположный образ мысли — образ мысли газет. Согласно ему оценки — нечто существующее самостоятельно, что каждый может хватать как свою собственность. Именно здесь заключена предпосылка того, что все одного ранга» (14, 58). «Восприятие ценностных суждений как предметов одежды» (14, 60). можно объяснить «верой в то, что всё может стать предметом суждений каждого» (14, 60). Сегодня благодаря «дерзкому духу эпохи … дело дошло до того, что люди уже нисколько не верят в особые духовные права и в невозможность передачи последних прозрений» (14, 419). Вся мысль Ницше основывается на осознании таких особых прав, на знании о непередаваемости последних вещей и на вслушивании в принадлежащую к числу таковых самость другого.

Но если в сущности истины заключено то, что постичь её может лишь человек соответствующего уровня, то для каждого отдельного человека встаёт вопрос: кто я? могу ли я понять? имею ли право участвовать? Ответа на этот вопрос не существует, есть, пожалуй, единственный путь: в общении с Ницше достичь спонтанного подъёма, действительность которого и покажет, что? есть, и что? есмь я, при том что заранее я этого не знаю и никогда этим не обладал как чем-то налично существующим.

Ницше видит неизбежно присутствующую в жизни истины опасность: «Есть книги, имеющие обратную ценность для души и здоровья, смотря по тому, пользуется ли ими низкая душа, низменная жизненная сила или высшая и мощная: в первом случае это опасные, разъедающие, разлагающие книги, во втором — клич герольда, призывающий самых доблестных к их доблести» (По ту сторону добра и зла [далее — ПТСДЗ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 2, М., 1997, с. 265). Так как сообщённая истина неизбежно двусмысленна, Ницше может требовать: «Наши высшие прозрения должны — и обязательно! — казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого» (ПТСДЗ, 265). Когда Видман в бернском «Бунде» назвал книги Ницше опасными и сравнил их с динамитом, Ницше согласился с этим.

Эта опасность должна существовать, и никто никого не должен лишать возможности подвергаться опасности, ибо никто не знает заранее, для кого именно она разрушительна, а для кого созидательна. Важно не замалчивать истинное, а, наоборот, не избегать тягот, иметь мужество действительно мыслить и говорить то, что на самом деле знаешь, иметь мужество на само это знание.

Двусмысленность истины не имеет ничего общего с нечестностью, которая нечто скрывает или намеренно придерживается осознаваемой двусмысленности. Напротив, она допускается невольно, вкладывается в сообщение истинного потому, что сущности восприемлющих настолько не равны. Идти на двусмысленность, не желая её, вот в чём мужество истины.

Но, пожалуй, понятна и нерешительность: мыслящий склонен сдерживать себя, когда видит, что идея чревата разрушениями, когда осознаёт, что её можно извратить, ею можно злоупотребить. Поэтому хотя Ницше когда-то и мог задать вопрос о великих прошлого, «обладали ли они достаточной глубиной, чтобы не писать того, что знают» (14, 229), хотя он сам писал в молодости: «корни нашего мышления и воли … не до?лжно выносить на яркий свет» (а значит, «это благородное искусство, хранить, когда нужно, в подобных вещах молчание. Слово — опасная вещь … как многого не следует высказывать! И как раз основные религиозные и философские воззрения принадлежат к такого рода pudendis[3]» — фон Герсдорфу, 18.9.71), и хотя он впоследствии вновь и вновь ощущал в себе нерешительность, он, тем не менее, предъявлял себе требование мыслить и высказывать истину, не боясь ничего; ибо вопреки всякому преднамеренному умалчиванию ради мнимого блага людей сила заключается исключительно в открытости, которая не имеет ничего общего с развязной болтовнёй, выдающей себя за слово истины. О Заратустре сказано: «Малейшее умалчивание сковывает все его силы: он чувствует, что до сих пор избегал какой-то мысли … Незначительная задержка, самое ничтожное молчание препятствует всякому большому успеху» (14, 293).

Так как идеи Ницше не могут рассматриваться ни как авторитетно подтверждённые, ни как просто значимые истины, было бы неверно становиться его «последователем». В сущности такого рода истинного заключено то, что оно может быть сообщено только после встречи с чем-то своим, для себя близким. Поэтому Ницше с начала и до конца «пророк», который вопреки всем пророкам отсылает каждого к самому себе.

«Иди-ка лучше за собой: — И будешь — тише! тише! — мой!» (ВН, 499). «Но кто ступает собственной тропой, Тот к свету ясному несёт и образ мой» (ВН, 502). «“Это — теперь мой путь, — а где же ваш?” — так отвечал я тем, кто спрашивал меня о “пути”. Ибо пути вообще — его не существует!» (ТГЗ, 140; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Ницше жаждет самостоятельного другого: «Я хочу общаться только с людьми, у которых есть свой собственный пример и которые не усматривают его во мне. Ибо это сделало бы меня ответственным за них и рабом» (11, 391).

Отсюда постоянная ницшева защита: «Я хочу пробудить величайшее недоверие ко мне» (14, 361). «Составной частью гуманности мэтра является необходимость предостерегать учеников от самого себя» (УЗ, пер. мой — Ю. М.). Заратустра покидает своих учеников: «уходите от меня и защищайтесь от Заратустры!» (ТГЗ, 56). Эти слова подчёркиваются тем, что перепечатываются в «Ecce homo» с добавлением: «Здесь говорит не фанатик, здесь не “проповедуют”, здесь не требуют веры» (ЭХ, 696).

Даже то, что Ницше выступает под маской «законодателя», есть лишь способ проявления его непрямоты. Смысл её как в том, что: «Я—закон только для моих, а не закон для всех» (ТГЗ, 205), так и в сопротивлении, встретив которое другой, по-настоящему предназначенный Ницше судьбой, должен прийти к самому себе: «Право, завоёванное мной для себя, я не отдам другому: он должен захватить его сам! — подобно мне … В этой связи должен существовать исходящий от меня закон, могущий всех переделать по моему подобию: тем самым отдельный человек в противоречии с ним раскрывался бы и усиливался» (12, 365).

В соответствии с этой позицией Ницше не хочет ни господства, ни того, чтобы его объявили святым: «Господствовать? Навязывать свой тип другим? Отвратительно! Разве моё счастье не состоит как раз в созерцании многих других?» (12, 365). И напоследок: «… во мне нет ничего общего с основателем религии … Я не хочу “верующих”, я полагаю, я слишком злобен, чтобы в меня верить, я никогда не говорю к массам … Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым … <эта книга> должна помешать, чтобы в отношении меня было допущено насилие …» (ЭХ, 762; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).

К чему, собственно, стремится Ницше в этом конфликте пророческого вестничества и отвержения тех, кто слепо следует за ним, законодательствования и призывов к сопротивлению своим законам, в конфликте учителя и скептика, во всей этой самоличной отмене своих собственных затрагивающих самые недра души тезисов, чем для него замещается роль основателя религии, чем он хотел быть для других — всё это выражено в расплывчатом образе, названном «гений сердца»: «Гений сердца, … чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой души … кто обладает мастерским умением казаться — и не тем, что он есть, а тем, что может побудить его последователей всё более и более приближаться к нему, проникаться всё более и более глубоким и сильным влечением следовать за ним; гений сердца, который заставляет всё громкое и самодовольное молчать и прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая им отведать нового желанья, — быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо; гений сердца, который … угадывает скрытое и забытое сокровище … под тёмным толстым льдом и является волшебным жезлом для каждой крупицы золота … гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него богаче … богаче самим собою … раскрывшийся, обвеянный тёплым ветром, который подслушал все его тайны, менее уверенный, быть может … но полный надежд, которым ещё нет названья, полный новых желаний и стремлений…» (ПТСДЗ, 402–403).

Сам будучи молодым, он ещё верил в молодость: «Об этих надеющихся я знаю, что они понимают все эти абстракции непосредственно и при помощи своего в полном смысле слова собственного опыта переводят, надо думать, на язык той или иной личной теории» (Несвоевременные размышления [далее — НР], Ф. Ницше, Полное собрание сочинений, т. 2, М., 1909, с. 183; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Но уже скоро он захочет «предостеречь пылких, жаждущих убеждений юношей от того, чтобы слишком поспешно рассматривать свои теории как путеводную нить жизни», и попытается убедить их, «чтобы они рассматривали их как тезисы, подходить к которым нужно взвешенно…» (11, 398). А в конце молодые почитатели его литературного таланта станут для него обузой: «ведь очевидно, что это не литература для молодёжи» (Овербеку, 13.5.87).

Затем, разочарованный, он ищет соратников: свои сочинения он уподобляет рыболовному крючку, призванному ловить настоящих людей. Но истинные читатели не приходят: Ницше, отвергая всякое приспосабливание, разоблачая всякую видимость, чувствует себя всё более одиноким в своей правдивости. Страстно ища понимания, он сознательно лишает себя всякой возможности быть понятым в свою эпоху.

Пришла слава, которую Ницше достоверно предвидел, но едва застал её первые знамения. Был ли он с тех пор понят в том смысле, какой сам подразумевал? До сих пор едва ли кто-нибудь возьмёт на себя право ответить «да» или «нет». Задача состоит в том, чтобы осваивая Ницше, самому стать чем-то. Он требует от нас не поддаваться соблазну и не воспринимать его концепции и законы в их кажущейся однозначности, как нечто общезначимое, но повышать возможный ранг собственного существа. Не подчиняться примитивно-лобовым призывам и фразам, а находить с его помощью путь к подлинной простоте истины.

Примечания:

1

Цитаты из произведений Ницше, переведённых на русский язык, приводятся по существующим русским изданиям. В силу высокого качества переводов без изменений (за некоторым исключением) используются тексты следующих изданий: Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт. / под ред. К. А. Свасьяна, М.: Мысль, 1997; Ф. Ницше, Полное собрание сочинений / под общ. ред. проф. Ф. Зелинского, С. Франка, Г. Рачинского и Я. Бермана, М.: Московское книгоиздательство, 1909–1910. В тех случаях, когда изменения всё же вносятся, это специально оговаривается.

Из-за большого количества смысловых и стилистических неточностей, а нередко пропусков отдельных слов и выражений существенной правке подвергнуты тексты, взятые из изданий: Ф. Ницше, Собрание сочинений в 10-ти тт., М.: Издательство книгопродавца М. В. Клюкина, 1901–1903; Ф. Ницше, Избранные произведения в 3-х тт., М.: REFL-book, 1994. Кроме того, в данных изданиях имеются пропуски весьма значительных фрагментов, в связи с чем отдельные цитаты из соответствующих произведений переведены особо (Прим. перев.).

2

Нужно честно отметить один щекотливый момент: цитирование отдельных фраз требует изъятия их из контекста. За счёт этого теряются смысловые связи, одновременно с чем возникают другие. Впрочем, всякое цитирование означает определённое насилие. Важно только, чтобы не происходило установления произвольных связей, чтобы отдельные насильственные действия вели в то же время к более адекватному пониманию мысли Ницше в целом. Кто привык мысленно погружаться в текст, находя на каждой странице или вкладывая в неё почти безграничное содержание, или кто ставит себе конечной целью понимание, связанное с отдельным текстом как таковым, тот, вероятно, критически-неприязненно воспримет метод, заключающийся в составлении контекста из фраз, собранных из самых разных мест. Дискуссия о такого рода частностях могла бы продолжаться до бесконечности. Однако граница насилия (я очень надеюсь, что мне никогда не придётся её невольно пересечь) определяется целью исключить искажения смысла, его замену на противоположный, явные фальсификации. Напротив, допустимо и необходимо, чтобы по сравнению с соответствующим общим контекстом благодаря цитированию были возможны как сужение, так и расширение смысла, не вытекающие собственно из текста как такового.

3

Вещам, которых надлежит стыдиться (лат.).