• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В начале мая 2004 года средства массовой информации сообщили, что в Запорожской области Украины неподалеку от г. Мелитополь загорелись и начали взрываться склады 275-й базы хранения артиллерийских боеприпасов Южного оперативного командования сухопутных войск. На складах хранились реактивные снаряды для систем залпового огня «Ураган», «Смерч» и «Град». Охваченная беспорядочными взрывами площадь составила десятки гектаров. Столб огня над ней достигал 300 метров высоты. Осколки снарядов разлетались на 15–16 километров вокруг. Были разрушены близлежащая железнодорожная станция и соседние села. Более пяти тысяч человек были срочно эвакуированы. Украинские медики заявили о 3–4 тысячах пострадавших, нуждающихся во врачебной помощи. Пожарные не могли подойти к месту возгорания из-за взрывов ракет. Впрочем, как заявил тогдашний министр обороны Украины Евгений Марчук, такие пожары не тушатся вообще, они локализуются при помощи специальных технологий и оборудования. Огонь был остановлен лишь проливным дождем, который длился всю ночь. Видимо, это и была та «специальная технология», на которую уповал министр. По его же словам, причиной возгорания стал «человеческий фактор», однако узнать звание, должность и фамилию этого «фактора» не удалось.

Впрочем, объективности ради заметим, что аналогичные случаи происходили и в России. В июле 2003 года взорвались снаряды на артиллерийских складах Тихоокеанского флота в районе поселка Таежный. Пострадали 27 человек. В августе того же года прогремели взрывы на военных складах примерно в 100 километрах юго-западнее Биробиджана. Согласно официальным данным, пострадали 7 человек. Пожар был ликвидирован по той же «спецтехнологии» — то есть ливневым дождем, хлынувшим среди ночи. А еще годом ранее, в июле 2002-го, громыхнул склад Главного ракетно-артиллерийского управления Министерства обороны России, расположенный в четырех километрах от Сызрани. Тогда пострадали около 100 человек.

Антропогенные катастрофы, то есть бедствия, вызванные деятельностью человека, известны с давних времен. Собственно, возникать они стали, как только цивилизаторская активность древнего человечества достигла таких масштабов, которые начали нарушать естественное природное равновесие. Первые кризисы были исключительно экологического характера: истощение пастбищных, охотничьих, посевных земель, вызванное, как правило, их чрезмерной эксплуатацией, заставляло племена и народы покидать обжитые места и мигрировать, часто в ожесточенных схватках с соседями, за сотни и тысячи километров от прежней территории обитания. Рушились государства и целые цивилизации. Менялась геополитическая карта тогдашнего мира.

В частности, считается, что так образовалась Сахара. Сотни и тысячи лет кочевали по этой местности скотоводческие племена. Громадные стада, пересекая ее из конца в конец, не только поедали траву, но и перемалывали копытами дерн, который со временем перестал сдерживать песок. Вместо плодородной равнины, кормившей жирафов и буйволов, слонов страусов и антилоп, возникла одна из величайших пустынь планеты¹.

Однако с повышением качества сельскохозяйственных технологий кризисы этого типа, хоть и продолжали напоминать о себе периодическим голодом и недородами вплоть до середины XX века (а для некоторых регионов планеты, для Африки например, они актуальны и в настоящее время), тем не менее отодвинулись на второй план. Во всяком случае, с появлением трансгенных версий базисных зерновых культур: риса, кукурузы, пшеницы, культур повышенной продуктивности, устойчивых к колебаниям климата и вредителям, стало очевидным, что данная проблема в принципе разрешима и окончательному снятию ее с повестки дня препятствуют не столько сложности технологий, сколько политики.

Кошмар Великого Голода, тысячелетиями нависавший над человечеством, ныне рассеялся. Мир обрел в этой сфере уверенность, какой никогда прежде не знал. Зато, будто демон, дожидавшийся своего часа, выросла другая проблема, не менее грозная и масштабная.

На эту особенность развития нашей цивилизации следовало бы обратить внимание: сами средства преодоления какой-либо трудности неизбежно порождают другую трудность, в рамках прежних технологий непреодолимую. Так успехи медицины, особенно связанные с выживанием ослабленного потомства, породили проблему «летальных мутаций», груз которых теперь существенно ослабляет коллективный иммунитет человечества. Возникает риск стремительной эпидемии, остановить которую будет не просто. В свою очередь, победа либерализма, то есть утверждение в международных реалиях основных прав и свобод, в том числе права людей на свободное перемещение, породила «трансгосударственную преступность», прежде всего терроризм, справиться с которым международное сообщество не в состоянии. Терроризм, как ранее чума, оспа, холера, стал платой за цивилизационные достижения.

Так же обстоит дело и с преодолением антропогенных кризисов. За относительную независимость от природы, за победу над древними демонами голода и стихий человечество заплатило тем, что пробудило нового монстра, силы которого кажутся неисчислимыми.

Имя ему — техногенные катастрофы.

Видимо, первым по-настоящему задокументированным происшествием такого рода стала гибель фрегата «Ваза» королевского военно-морского флота Швеции.

Этот корабль был последним достижением конструкторской мысли: четырехпалубное судно сорока восьми метров в длину, с тремя мачтами, с 64 пушками, которые в три ряда располагались по каждому борту. Главное, он должен был обладать невиданной для своего времени скоростью — обгонять любые другие военные корабли. На фрегат возлагались большие надежды. Швеция должна была стать владычицей океанов. Однако, торжественно спущенный на воду 10 августа 1628 года, он после первого же парадного залпа из бортовых орудий накренился, завалился на бок и на глазах тысяч зрителей исчез под водой. Из команды спаслись лишь несколько человек.

Причины трагедии выяснились только через три с половиной века, когда фрегат был поднят со дна. Обнаружился фатальный просчет конструирования: в жертву скорости были принесены поперечные размеры судна. Корабль получился слишком «узким» и не имел устойчивости.

Вот наиболее известные техногенные катастрофы послевоенного времени.

1952 год — промышленный туман над Лондоном; считается, что он стал причиной смерти от 4 до 12 тысяч человек. 1955 год — взрыв на линкоре «Новороссийск», погибли 607 человек экипажа. Конец 1950 годов — загрязнение токсичными отходами залива Минамата (Япония), пострадали местные рыбаки. 1957 год — взрыв на химкомбинате «Маяк» под Челябинском, производившим оружейный плутоний, Восточно-Уральский радиоактивный след накрыл территорию с населением в 270 тысяч человек. 1963 год — прорыв плотины Вайонт (Италия), в громадном потоке воды погибли более двух тысяч местных жителей. 1963 год — гибель в Атлантическом океане американской подводной лодки «Трешер», могилу в пучине вод нашли 129 членов экипажа. 1967 год — катастрофа с нефтеналивным танкером «Торри Каньон», в море вылилось около 100 тысяч тонн нефти, была отравлена вся береговая линия Корнуолла (Англия). 1977 год — столкновение при взлете двух «боингов» в аэропорте Санта-Крус (Канарские острова), погибли 582 человека. 1978 год — катастрофа с супертанкером «Амоко Кадис» в Бискайском заливе, в море вылилось 223 тысячи тонн нефти, пострадало все побережье Бретани. 1984 год — трагедия на химическом заводе в Бхопале (Индия), погибли 20 тысяч человек, пострадало около 500 тысяч. 1986 год — взрыв американского космического корабля «Челленджер», погибли семь астронавтов. 1986 год — взрыв на третьем энергоблоке Чернобыльской атомной станции, от последствий аварии пострадали миллионы людей. 1986 год — столкновение в Цемесской бухте теплохода «Адмирал Нахимов» и сухогруза «Петр Васев», погибли 423 человека. 1988 год — столкновение самолетов на авиационном празднике в Рамштайне (Германия), результат — 70 погибших, более 300 раненых. 1989 год — гибель в Северном море подводной лодки «Комсомолец», вместе с ней на дно ушли 42 члена команды. 1994 год — гибель в Балтийском море парома «Эстония», количество жертв — 900 человек¹.

А вот некоторые, взятые наугад, катастрофы последнего времени.

Гибель подводной лодки «Курск» в Баренцевом море: погибли 118 членов команды. Столкновение двух самолетов над Боденским озером, разделяющим Швейцарию и Германию: погибли оба экипажа и все пассажиры. Столкновение поездов со взрывчатыми веществами в Ренчхоне (Северная Корея): примерно 160 человек погибли, 1300 — ранены. Взрыв газа при утечке из магистрального газопровода в бельгийском городе Ат: погибли 14 человек, ранены 200. Автобус и два автомобиля рухнули в реку из-за обвала моста в Португалии: погибли более 70 человек².

Сообщения такого рода мы слышим в новостях практически каждый день. Конечно, при оценке их следует делать скидку на стремление средств массовой информации к повышенной сенсационности. Акцентируются прежде всего плохие новости. Но даже при этом понятно, что все наше существование протекает в условиях непрекращающегося сражения. Личная безопасность давно стала иллюзией. Снаряды падают совсем рядом, разрывы все ближе, нет никаких гарантий, что следующим ударом не накроет тебя.

Особенно впечатляет статистика дорожно-транспортных происшествий. В конце XX века автокатастрофы ежегодно уносили примерно 250 тысяч жизней. Еще почти миллион человек получал травмы. По осторожным прогнозам экспертов, в первой четверти XXI века на дорогах погибнет, по крайней мере, миллион человек, в десять раз больше людей в той или иной степени пострадают.

На безопасность нельзя рассчитывать даже у себя дома. Взрывы при утечках бытового газа, обрушения перекрытий, возгорания от неисправной электропроводки давно стали повседневной реальностью.

Никакие меры предосторожности не помогают. Техника, призванная защищать человека, оборачивается его злейшим врагом. Техносфера, то есть совокупность всех технических признаков цивилизации, требует от человечества все новых и новых жертв. На суше, на море, в воздухе, под землей. На улице, на производстве, в квартире, в офисе, в поезде, в самолете. Где бы человек ни находился, чем бы ни занимался он, хоть простым перекладыванием бумаг, у него всегда есть шанс пойти на заклание.

И, что самое тревожное, процесс этот обретает все большую интенсивность.

Сразу укажем на тот вид техногенных опасностей, с которыми человечество справляться более-менее научилось. Это — пожары. Конечно, пожары вспыхивает и сейчас. Более того, иногда они приобретают характер национальной трагедии. Памятен гигантский пожар в универмаге г. Асунсьон (2004 г.), где из-за идиотского распоряжения администрации, приказавшей заблокировать выходы, чтобы избежать мародерства, погибли более трехсот человек. Памятен пожар 1991-го года в гостинице «Санкт-Петербург», когда выяснилось, что лестницы, имеющиеся у пожарных, не достают даже до середины здания. Памятны недавние пожары в российских школах и интернатах. Памятен пожар 2004-го года в здании Манежа в Москве, где огонь с невероятной скоростью распространился на площади две тысячи квадратных метров…

И все же таких пожаров, в которых, как прежде, выгорали бы целые города больше нет. Остались в прошлом Великий пожар Лондона (1666 г.), уничтоживший более 13 тысяч домов, колоссальный Московский пожар (1812 г.), о котором Наполеон писал, что «это было огненное море, небо и тучи казались пылающими», знаменитые пожары, охватившие в мае 1862 г. тот же Санкт-Петербург, гигантский пожар в Чикаго 1871-го года, оставивший без крова около 100 тысяч жителей.

Правда, складывается впечатление, что несмотря на все меры защиты, целенаправленно отрабатываемые в течение, по крайней мере, последних ста лет, несмотря на всю противопожарную технику и все службы слежения, мы едва-едва удерживаем эту линию обороны, и при сочетании неблагоприятных условий, которые рано или поздно возникнут, очередная случайная искра, ничтожный пробой может разрастись до настоящего огненного катаклизма.

Мы, к сожалению, еще будем свидетелями таких трагедий.

Что же касается опасностей другого рода, то, как видно из приведенных примеров, фронт здесь давно трещит по всем швам. Видимо, недалек тот час, когда он рухнет совсем.

Безнадежен вал предписаний, которым мы пытаемся отгородиться от этого чудовищного давления. В России свыше полутора миллионов ведомственных инструкций — будет их кто-нибудь исполнять? Даже если взять сравнительно безопасную сферу малого бизнеса, то милиция требует одного (поставить на окна решетки), пожарная инспекция — противоположного (решетки снять), санитарная инспекция — третьего, служба газа — четвертого, электрики — пятого. В результате не выполняется ничего. Ответственности никто не несет. Точнее, она размыта среди такого количества служб, что становится ирреальной.

Примерно так же обстоит дело и в областях повышенных технологических рисков. Даже в тех, которые касаются атомных станций. Удовлетворить всем правилам и требованиям невозможно. «Ни одна АЭС не выполняет до конца технический регламент. Практика эксплуатации вносит свои коррективы»³. Представляется символичным то, что спусковым механизмом чернобыльской катастрофы послужило включение аварийной защиты реактора: «убило то, что должно было защитить»³.

Инструкции — это вообще особый вид бюрократических игр. Во многих случаях они пишутся не для того, чтобы обеспечить реальную безопасность работника (производства), а преследуют совершенно иные цели: в случае аварии оправдаться перед судом или вышестоящими инстанциями.

Причем интересно, что почти в каждом конкретном случае, почти в каждом трагическом происшествии можно обнаружить причину техногенного сбоя. Можно даже предложить комплекс мер, предотвращающих аналогичные сбои в будущем. И тем не менее к улучшению ситуации это не приводит. Динамика катастроф нарастает. Нарастают их масштабность и частота. Не случайно специалисты по безопасности на транспорте и производстве полагают, что самое бесполезное тут — искать «стрелочника». За исключением, разумеется, случаев явного разгильдяйства. Это ничего не дает, только заслоняет истинные причины трагедии. Тем более, что единственной причины, как считают те же специалисты, у аварии не бывает. «Слесарь не законтрил гайку, потому что у него голова болела: вот уже две причины. Третья — проспал контролер ОТК. На Дмитровском шоссе (в Москве — АС) к разлитому бензину добавилась искра проезжающего троллейбуса. На «Зыряновской» (шахта, где произошел взрыв — АС) к непроветренному метану — искра «самоспасателя». Таким образом, сбывается классический афоризм: «Случайность — это пересечение закономерностей»⁴.

В свою очередь, заметим, что колоссальной силы взрыв газопровода в Башкирии в 1989 году произошел именно в тот момент, когда в район утечки «влетели» на полной скорости сразу два пассажирских поезда. Считается, что катастрофу вызвала искра от одного из них. Тогда погибли более 500 человек.

Очевидно, что «случайности» техногенных сбоев — вовсе не так случайны, как может показаться на первый взгляд. Они действительно представляют собой проявления скрытой закономерности, мощного процесса, развивающегося в недрах нашей цивилизации.

Посмотрим, в чем его суть.

Механика здесь, в общем, проста. Вполне понятно, что техносфера как совокупность всех материальных признаков цивилизации обладает собственным потенциалом развития. Это значит, что любая техническая инновация, от мельничного колеса до компьютера, от спичек до космических кораблей, конечно, осуществляется человеком, однако не произвольно, а строго в логике существующего технологического горизонта. Нельзя построить двигатель внутреннего сгорания раньше, чем будет открыта плавка металлов, возгонка нефти с выделением из нее фракций бензина или керосина, пока не будет изобретена система механических передач, пока не станут известны принципы промышленного конструирования. Инновационный процесс вырастает на этой почве и в момент своего проявления определяется только ей. Автор изобретения не может выйти за обозначенные пределы. А потому почти каждая крупная техническая инновация первоначально неудобна для человека. Она более сформатирована «для себя», нежели для него. Более подчинена необходимости, чем комфорту. Вспомним первые велосипеды, автомобили, паровозы, телевизоры, самолеты — крайне громоздкие и ненадежные в эксплуатации. Каждый экземпляр имел свой «характер». Управление ими было сродни искусству.

Далее происходит процесс приспособления техники к человеку, процесс делания ее удобной и предсказуемой. Инновация при этом утрачивает уникальность и превращается в серию. Управление ею сводится от искусства к рутинному комплексу навыков. Вся эта последовательность называется гуманизацией техносферы, и идет она непрерывно, уже тысячи лет — с тех пор, как появились на Земле первые каменные орудия.

Разумеется, одновременно идет и встречный процесс — технологизация человека, сцепленного с материальной средой: непрерывное приспособление человеческого существа к различным техническим новшествам. Этот процесс осуществляется как за счет общего образования («умения нажимать кнопки»), так и за счет специальных тренингов, то есть профессионального обучения.

Итак, с одной стороны — гуманизация техносферы, с другой — технологизация человека. Смыкаясь в точке баланса, они обеспечивают устойчивость «машинной цивилизации».

Причем оба процесса имеют существенные ограничения. Технику нельзя сделать абсолютно «биологичной». Ее нельзя упрощать без предела: рамки гуманизации, приспособления, управляемости ставит сама конструкция. С другой стороны, технологизация человека тоже не бесконечна: она не может выйти за грани его физиологических характеристик.

Вот, в чем тут дело. Статистика катастроф, как лавина, нарастающая в последние десятилетия, дает все основания полагать, что сейчас этот второй ресурс, ресурс адаптации человека, уже исчерпан. Техносфера, опирающаяся ныне на сетевые методы управления, достигла, по-видимому, такого уровня сложности и быстродействия, который требует реакций, лежащих за пределами биологии. Они превышают физиологические возможности человека, и никакие профессиональные тренинги, никакие дополнительные регуляторы, никакие меры по безопасности не в силах компенсировать это трагическое отставание.

Изменилось само качество катастроф: ранее они были связаны с несовершенством техники, теперь ведущим является человеческий фактор.

Почему столкнулись самолеты над Боденским озером? Был отключен радар автоматического оповещения, отсутствовал на рабочем месте напарник авиадиспетчера, были отданы неправильные команды. Почему произошла трагедия в Цемесской бухте? Капитан сухогруза решил «на глазок», что успеет проскочить раньше встречного парохода. Взрыв артиллерийского склада на Украине случился, потому что курили в неположенном месте. Взрыв артиллерийского склада под Биробиджаном — потому что в неположенном месте сливали бензин. В Киншасе (1996 г.) самолет рухнул на рынок, потому что перегрузился и в результате не хватило тяги на взлете. В Мозамбике (1986 г.) самолет врезался в вершину горы, потому что экипаж не обращал внимания на настойчивые, продолжительностью более 30 секунд, сигналы предупреждающей системы «Вектор». Впрочем, о чем можно еще говорить, если выясняется, что вертолет МИ-4 одного из гражданских авиаотрядов на Камчатке упал сразу же после взлета, потому что баки его, оказывается, заправили не бензином, а водопроводной водой⁴. Причем, это не диверсия, это — халатность.

По оценкам экспертов, человеческие ошибки обуславливают сейчас 45 % экстремальных ситуаций на атомных станциях, 80 % авиакатастроф и более 80 % катастроф на море. Еще выше этот показатель для автодорожных аварий, в том числе при перевозке опасных грузов⁵.

Считается, что для новой техники, то есть техники, условно исправной на 100 %, среднее время между двумя поломками в 4 раза больше, чем среднее время между двумя ошибками человека. Иными словами, техника виновата в 4 раза реже, чем человек⁶.

Это — глобальный процесс. Согласно данным Брюссельского исследовательского центра по эпидемиологическим катастрофам, если в 1960-х годах от бедствий природного и техногенного характера в среднем за год пострадал 1 человек из 62 проживающих на Земле, то в 1990-х — уже 1 из 29⁵. Повышение, как мы видим, более чем в два раза.

В России же данная ситуация обостряется предельной изношенностью оборудования, которое во многих случаях не обновлялось уже несколько десятилетий. Здесь риск оказаться среди пострадавших намного выше, чем в развитых странах мира. В России число погибших от катаклизмов разного рода ежегодно повышается в среднем на 4 %, материальный ущерб возрастает в среднем на 10 %. Причем, если количество стихийных бедствий остается примерно на том же уровне, то количество аварий и катастроф только в период с 1991–1996 гг. возросло более чем в пять раз⁷. Еще немного и они сольются в один технологический катаклизм, непрерывный Армагеддон, затрагивающий всех и каждого. Жить придется в условиях ни на секунду не прекращающейся катастрофы.

Это не просто слова. В России сейчас, вероятно, несколько десятков тысяч «объектов риска». «И это не только ядерные реакторы… но и кондитерские фабрики, и пивзаводы, и хладокомбинаты. На любой овощебазе может быть запас в 150 тонн аммиака, а на станции водоподготовки от 100 до 400 тонн хлора. Стоит ли напоминать, что в Первой мировой войне хлор использовался… как химическое оружие?… Трансформаторы могут служить 25 лет, а уже до четверти из них свой ресурс выработали. Более 32 % котлов изношены полностью, заменять их нечем… Износ фондов в нефтегазовой промышленности около 65 %, а основные газопроводы страны эксплуатируются уже свыше 30 лет… Между тем подсчитано: взрыв километра газопровода по ударным последствиям аналогичен взрыву атомной бомбы»⁸.

Впрочем, достаточно будет сказать, что, согласно данным Всемирной организации здравоохранения, Россия занимает первое место в мире по числу жертв дорожно-транспортных происшествий. Ежегодно в них гибнет более 30 тысяч человек⁹. Хорошо бы помнить об этом, выходя из дома на улицу или садясь за руль. Быть может, до «мира иного» остались считанные мгновения.

Разумеется, одновременно с возрастанием плотности техносферы совершенствовались и методы ее регулирования. Теперь возможные техногенные сбои просчитываются заранее, разрабатываются специальные программы, позволяющие их избегать.

Однако здесь обозначился принципиальный тупик.

В сверхсложных процессах, каковыми стали сейчас процессы индустриального взаимодействия, при той плотности технологических «пересечений», которая уже существует, нельзя предусмотреть каждый шаг. Всегда остается некая «зона неопределенности», некий зазор, который и порождает наибольшее количество рисков.

Говоря иными словами, если вероятность несчастного случая меньше одной миллионной, никому и в голову не придет проводить дорогостоящие превентивные мероприятия. Вместе с тем, если на Земле находится миллион атомных станций и для каждой из них вероятность аварии тоже одна миллионная, то существует очень значительный шанс (практически — единица), что в ближайшие 10–15 лет хотя бы одна из них даст катастрофический выброс.

Конечно, миллиона атомных станций у нас пока нет. Однако и имеющихся достаточно, чтобы жить в напряженном состоянии стресса.

Чернобыль мы уже наблюдали.

Где громыхнет в следующий раз?

Показательна в этом смысле крупнейшая в истории авиации катастрофа в аэропорту Санта-Крус. К ней привел длинный сюжет, изобилующий самыми невероятными «пересечениями». В аэропорту Лас-Пальмас была взорвана бомба, власти его закрыли, и множеству рейсов пришлось использовать маленький аэродром острова Тенерифе. Свою роль сыграли туман, стоявший именно в этот день, плохая связь, отсутствие на полосах светофоров, регулирующих движение, желание экипажей улететь как можно скорее, профсоюзные нормы, ужесточившиеся как раз в это время. Короче — сочетание обстоятельств, каждое из которых имело очень малую вероятность. А в результате столкнулись два самолета, ведомые опытными пилотами, погибли 582 человека.

Это и есть тупик. Мир стал настолько сложен, что катастрофы, им порождаемые, невозможно предотвратить именно по причине их абсолютной невероятности.

Их невозможно даже предположить.

Если военная авиация регулярно проводит тренировочные учения, значит когда-нибудь истребитель столкнется с фуникулером, как это несколько лет назад произошло в Италии. Если в океанах плавают подводные лодки, значит рано или поздно одна их них протаранит рыболовное судно (случай 2001 года с японским траулером и американской субмариной «Гринвиль»). Обратим внимание на взрыв газопровода в Башкирии: пассажирские поезда, которые «влетели» в скопление газа, что и вызвало взрыв, не только не должны были пересечься между собой, но и вообще находиться здесь в это время. Один задержался в пути из-за технических неполадок, второй — из-за того, что пришлось высаживать беременную пассажирку. Сочетание двух-трех не слишком вероятных событий, результат — гибель более пятисот людей.

Видимо, следует признать очевидный факт. Техносфера, достигнув определенных структурных пределов, выходит из-под контроля. Дальнейшее рассогласование ее с человеком чревато катастрофами планетарных масштабов.

Причем, ничего хорошего нас не ждет. Сложность индустриальных взаимодействий будет увеличиваться с каждым годом, будут постоянно нарастать их множественность и быстрота. Адаптивные реакции и защита будут все больше опаздывать. Недалек, вероятно, тот час, когда они отстанут настолько, что уже не удастся вывернуться из-под шипов накатывающейся Колесницы.

Недостатки, как известно, это продолжение наших достоинств.

Техногенные достоинства нашей цивилизации ныне непомерно тягостны для нее самой.

Впрочем, избыточная сложность техносферы, громоздящая катастрофу на катастрофу, это лишь одна сторона современной реальности. Существует и другая ее сторона, менее эффектная, менее бросающаяся в глаза, однако порождающая в перспективе даже большие риски, чем первая.

Мы имеем в виду чрезмерную усложненность социума.

Собственно, однотипность этих явлений закономерна. Социосфера представляет собой такую же сложную развивающуюся систему, как и совокупность материально-технических средств, и ее трансформация (структурно-функциональная дифференциация) также осуществляется в русле определенного системного горизонта. Инновационный процесс здесь тоже заметно объективизирован. В итоге формализованный социум, например государство, обретает свои онтологические интересы, далеко не всегда совпадающие с интересами человека.

Примеров можно привести великое множество. Наиболее показательны, на наш взгляд, визы в зарубежные страны. Сейчас трудно себе представить, но всего сто лет назад, в начале ХХ века, для поездки за рубеж требовались только деньги. Мир был и в самом деле открыт, ни о каких разрешениях, приглашениях, правилах, которые к тому же постоянно меняются, ни о каких анкетах, заявлениях, декларациях и прочих формальностях тогда слыхом не слыхивали. Паспорта для граждан имела единственная страна — Россия, да и то все удивлялись зачем это нужно? В паспортах усматривали проявление деспотии. Интересно, что бы тогдашние наивные европейцы сказали о современной процедуре контроля в аэропортах, где пассажира пропускают сквозь «рамку», просвечивают его багаж, даже заставляют снимать обувь?

Размежевание интересов здесь очевидно. Государству визы необходимы — они служат регуляторами перемещений. Однако собственно человеку визы вовсе не требуются. Человеку не нужны — визы, границы, досмотры, таможни — вся эта «нечеловеческая» структурность, неумолимо наращиваемая социумом. Гуманизация здесь идет по пути упрощения данных структур — процесс сложный, длительный, но, тем не менее, приносящий определенные результаты; можно вспомнить хотя бы «зеленые коридоры» с редуцированной процедурой перехода границы или полностью безвизовое перемещение в «Шенгенской зоне» Европы.

И точно так же идет встречный процесс — процесс непрерывной социализации человека, процесс обучения его внутренней социальной механике, процесс вписывания человека в правила конкретного общества. Этим занимаются семья, школа, различные воспитательные программы.

Невооруженным глазом заметно, что динамического баланса здесь нет: оба процесса ощутимо не дотягиваются до точки пересечения. Между ними наличествует функциональный разрыв, заполняемый уродливыми структурными скрепами. Преодолеть эти джунгли практически невозможно. Опрос, проведенный несколько лет назад интернетовской службой «Моутли фул» в Великобритании, показал, например, что большинству англичан проще отказаться от выгодного предложения своего банка, где размещен их индивидуальный сберегательный счет, чем вникать в суть сложных банковских формулировок. Впрочем, бог с ними, с банками. Трудности вызывает даже инструкция по пользованию обыкновенной стиральной машиной. Требуется незаурядная сообразительность, чтоб догадаться, чем отличается один режим от другого и почему по окончанию стирки надо сначала перейти на программу «Специальная обработка», если она в данный момент не нужна, и лишь затем выключать машину, «нажав на ручку командоаппарата». Однако, как «закрепить шпиндельный язычок в просечке углового тангенц-держателя» (инструкция по подвешиванию шкафчика в ванной), понять уже невозможно.

Картография технико-социальных джунглей поражает бессмысленностью. Она создается не для пользователя, не для человека, а только для обеспечения внутренних функциональных потребностей. И потому авиабилет, особенно в зарубежные страны, где, по идее, должны быть указаны лишь номер рейса, место и время вылета, превращается в целую книжечку, не помещающуюся, кстати, ни в один стандартный карман, которую можно изучать часами. Правда, без малейшей надежды извлечь оттуда что-либо полезное для себя. Никто, вероятно, и не пытается. Точно так же, как никто никогда, если он, конечно, в здравом рассудке, не пытается изучать «Правила пользования метрополитеном», отпечатанные мелким шрифтом бог знает на скольких типографских страницах и вывешенные в каждом вагоне метро. А потому никогда не узнает, что в нашем метро, например, запрещено кататься на роликовых коньках, снимать резиновые поручни с эскалатора, проникать в отверстия вентиляционных шахт, ездить на мотоциклах и других транспортных средствах. Это, видимо, очень важное предупреждение, поскольку создано оно министерством и утверждено Комитетом по транспорту администрации города.

Идиотские предупреждения — вообще особая тема. Упаковка снотворного предупреждает, что это лекарство «может вызвать сонливость», инструкция к фену для сушки волос рекомендует не включать его во время сна, пакетик с лососем обращает внимание на то, что «этот продукт содержит рыбу», а инструкция на упаковке с арахисом, раздаваемым на некоторых американских авиалиниях, советует предпринять следующие, видимо, не очевидные действия: «1). Откройте пакетик», 2). Ешьте орехи».

Конечно, многие такие предупреждения делаются не от хорошей жизни. После того, как некая американка, ошпарившаяся горячим кофе из пластмассового стаканчика, выиграла процесс против компании «Макдоналдс», которая должна была выплатить ей в качестве компенсации за ущерб более двух с половиной миллионов долларов, некоторые компании стали писать на стаканчиках с горячим кофе: «Осторожно, горячий кофе!». А после того, как некий предприимчивый американец, перетаскивавший холодильник и повредивший при этом спину, тоже выиграл процесс против компании-изготовителя, отсудив себе изрядную компенсацию, в инструкциях по пользованию холодильниками появилось строгое предостережение: «Носить на спине не рекомендуется!». Дошло до того, что фирмы, производящие утюги, снабжают их напоминанием о том, что не следует гладить одежду прямо на теле, фирмы, занятые выпуском стиральных машин, строго запрещают стирать в них кошек и других домашних животных, а на баночках с некоторыми деликатесами теперь красуется надпись: «Не переворачивайте открытую баночку вверх дном!». Правда, помещена эта надпись как раз на дне баночки¹⁰.

Не будем касаться такого явления как бюрократия. На эту тему написаны тысячи серьезных исследований. Бюрократия стала грозой нашей цивилизации, вероятно, более разорительной, чем все ураганы и землетрясения. Исчезает в безвестности гуманитарная помощь, направленная в районы бедствий, растворяются в небытии транши, займы, кредиты, переведенные в отстающие страны. Любой вопрос, даже самый элементарный, ковыляет по административным инстанциям со скоростью муравья, охромевшего сразу на все конечности. Это общеизвестно. Обратим внимание лишь на такой, не самый выдающийся факт: рядовой комитет Конгресса Соединенных Штатов Америки, кстати, вместе с обслуживающим персоналом достигающий численности в 400 человек, производит за год примерно 10 000 страниц отчетной документации. Кто-нибудь может это освоить? Кто-нибудь в состоянии понять смысл этого бюрократического извержения? Неизвестно, сколько бумаг производит за год Государственная Дума России, но, вероятно, достаточно, чтобы загрузить ими небольшой эшелон. Причем, можно с уверенностью утверждать, что 90 % этих документов никто никогда не читает. Никто к ним даже не прикасается. Тогда зачем их производить?

Вопрос, разумеется, риторический.

Хуже другое. Ни один человек ни в одной стране мира представления не имеет о законах того государства, гражданином которого он является. Кто-нибудь из нас может процитировать Конституцию? Кто-нибудь знает, на что он имеет право хотя бы в том простом случае, если его на улице вдруг задержит милиционер? Кто-либо из пенсионеров способен проверить правильность начисляемой ему пенсии? Кто-либо из молодежи в состоянии оценить договор, подписываемый при поступлении на работу? В идеальном государстве Платона было всего три категории граждан: правители, воины и работники. Великий философ считал, что этого будет вполне достаточно. А теперь, чтобы просто перечислить набор профессий с краткой их расшифровкой, требуется толстенный справочник. Государственно-социальные отношения превратились в такие джунгли, сквозь которые можно продраться, только имея опытного проводника.

Как решить проблему? Обратиться к специалисту. Это то, на чем держится современный мир. И вот мы имеем специалистов по уголовному законодательству, специалистов по гражданскому законодательству, специалистов по бракоразводным процессам, у нас есть специалисты по продаже квартир, по продаже земельных участков, по работе с местными органами администрации, специалисты по здравоохранению, по страхованию, по социальному обеспечению. Миллионы людей создают необходимые законы и правила, миллионы людей следят за их неукоснительным исполнением, миллионы людей участвуют в коллизии интересов на той или другой стороне. Сюда же следует прибавить громоздкую систему судов, ведущих дорогостоящие, часто очень длительные процессы. Это громадные непроизводительные расходы, которые тяжелым бременем ложатся на цивилизацию. Их может позволить себе только очень богатое государство.

Вот почему, заметим, развитое гражданское общество в России построено никогда не будет. Соединенные Штаты потребляют сейчас, как мы уже говорили, 40–45 % всех мировых ресурсов. Объединенная Европа — примерно столько же. Два этих колосса могут содержать многочисленные «паразитические сословия». У нас таких денег нет.

Следует честно признать: социальная сфера современного государства настолько переусложнена, что функционировать в нормальном режиме она уже не способна. Сами законы ее существования оборачиваются против нее. Как пишет петербургский историк и социолог Сергей Переслегин: «В иерархической системе скрупулезное соблюдение законов, правил, инструкций, установлений — лозунг правового государства в действии — приводит к параличу управления и недееспособности социума»¹¹. Парадоксальной иллюстрацией этого служат так называемые «итальянские забастовки»: когда сотрудники какого-либо учреждения/предприятия в знак протеста начинают работать исключительно по инструкциям — соблюдая все правила, весь регламент, установленный законодательством. В итоге деятельность учреждения/предприятия оказывается парализованной.

Впрочем, «итальянские забастовки» — лишь показатель. Сейчас уже любое социальное действие обросло таким количеством регулирующих нормативов, что его законное исполнение практически невозможно. Чтобы избежать ступора, чтобы жизнь не превратилась в бюрократический ад, человек вынужден выходить из легального социума, создавая каналы существования, которые государству не подотчетны. Говоря иными словами, социум криминализуется. Жизнь «по понятиям» оказывается проще и эффективнее, чем жизнь «по закону». Возникают устойчиво работающие «теневые структуры», которые в значительной мере дублируют структуры легальные. Это опять увеличивает накладные расходы. Если в одной только Москве сейчас около 800 тысяч охранников, бдительно присматривающих за фирмами, фирмочками, магазинами, офисами, рынками, базами, учреждениями, то можно себе представить во что обходится нам содержание собственной «тени». Сколько таких молодых, здоровых людей, не занимающихся общественно полезным трудом, по всей стране? Вероятно, не менее 2–3 миллионов. Целая трудовая армия. Фактически, вторая милиция. А мы еще удивляемся низкому уровню жизни. Невольно вспоминается анекдот советских времен: «Почему в СССР невозможна многопартийность? Потому что вторую партию народ не прокормит». Причем скандалы с фирмами «Локхид» и «Энрон» в США, с партийной кассой в Германии, по поводу чего был вынужден оправдываться сам Гельмут Коль, с бывшим президентом Италии, уличенном в связях с мафиозными кланами, свидетельствуют о том, что «теневой социум» стал явлением универсальным. Просто на Западе, в отличие от России, «тень» более цивилизована: без стрельбы и подпольных съемок «человека, похожего на генерального прокурора».

Собственно, о чем говорить, если многоуровневый маркетинг, считающийся одним из самых эффективных методов современной торговли (он, в частности, применялся при распространении известного «гербалайфа»), первоначально был разработан в среде наркодилеров и лишь потом перекочевал оттуда в легальную сферу.

Криминал намного динамичнее громоздких официальных структур. Он стремительно развивается, предлагая гражданину все новые и новые виды услуг. Например, в полном соответствии с законами рынка, согласно которым предложение определяется спросом, в России уже появились особые фирмы, специализирующиеся именно на передаче взяток. Такая фирма сама находит чиновника, могущего «решить» данный вопрос, сама договаривается с ним о сумме и обеспечивает прохождение денег, а в случае осложнений с законом (всего ведь не предусмотришь), берет ответственность на себя.

Приходится делать шокирующий вывод: «криминальный социум» — межличностные связи, не подчиняющиеся нормативным актам, — вовсе не аномалия. Это нормальная реакция нормальных людей на чрезмерную усложненность современного общества. На усложнение любого социума вообще. Криминал — это показатель избыточной социальной структурности, он обходит «мертвые зоны» коммуникационных заторов, парализующих государственную механику. Поэтому криминал как явление неистребим. Тем более, если он существует в виде коррупции. Здесь бессмысленно говорить о нравственности. До тех пор пока перед гражданином будет стоять выбор: заплатить (дать взятку, обратиться в фирму, которая «решает» такие проблемы) или, тратя время и силы, продираться через чудовищные бюрократические препоны, причем без всякой гарантии на успех, он будет выбирать первый путь.

В результате «тень» падает практически на все общество. Мы становимся заложниками ситуации, которую сами же и сконструировали. Жить, хотя бы слегка не нарушая законов нельзя, а значит формально каждый из нас — немного преступник. К ответственности можно привлечь любого. Компромат, чуть больше или чуть меньше, найдется всегда. Прав был Ф. Дюрренматт, как-то сказавший, что если мужчину тридцати лет, внешне — законопослушного гражданина, не объясняя причин, посадить в тюрьму, то он будет знать — за что.

Отчуждение человека от государства хорошо иллюстрирует тот факт, что даже в такой либерально активной стране как Соединенные Штаты количество граждан, участвующих в выборах, снизилось за последнее время почти на четверть и на 40 % сократилось участие американцев в политических и гражданских организациях. Профессор Гарвардского университета Роберт Патнем, проводивший соответствующие исследования, полагает, что «между серединой семидесятых и девяностых годов XX века более трети гражданской инфраструктуры США просто испарилось»¹². Человек больше не рассчитывает на государство или на общество. Он предпочитает справляться со своими проблемами с помощью «частных» социальных структур, которые работают значительно эффективнее.

С другой стороны, государство, по-видимому, ощущая свою социальную недееспособность, само уходит из некоторых сфер жизни. Обнажаются зоны общественной саморегуляции, осуществляемой, большей частью, все по тем же «понятиям». Так на одном полюсе общества возникают, как правило нищие, «черные», «желтые», «арабские» и другие кварталы, где полиция предпочитает не появляться и где жизнь регулируется исключительно внутренними нормативами, а на другом полюсе — охраняемые поселки, места обитания граждан с высоким доходом, имеющие собственные службы правопорядка, собственные законы и даже собственные частные тюрьмы.

Кстати, состояние современного государства можно реконструировать по феномену, обнаруживающему себя последние 10–15 лет: в средних американских боевиках герой, чтобы достичь справедливости, вынужден нарушать закон. Он, конечно, делает это не по собственному желанию. Более того, герой, как правило, декларирует свое искреннее стремление к правопорядку. Просто жизнь убеждает его: если следовать исключительно букве и духу закона, то восторжествует зло.

Это весьма показательно. Согласно европейским воззрениям, законы должны являться юридическим выражением справедливости. По крайней мере, тех представлений о ней, которыми обладает данное общество. И если гражданин, чтобы добиться справедливости, вынужден закон преступать, значит законы выражают не справедливость, а нечто иное. Нечто такое, что простирается за границы собственно человеческих отношений.

Помимо всего, это влечет еще и серьезный психологический сдвиг. Вынужденный жить в мире, который слишком сложен для восприятия, человек начинает испытывать ощущение «когнитивного диссонанса». Непредсказуемость социальной реальности, ее «нечеловеческие» интересы, невозможность следовать «простым правилам бытия» рождает беспомощность и неуверенность в своих силах. Это, в свою очередь, приводит к депрессии, возникающей вроде бы безо всяких причин, к синдрому хронической усталости, который ныне, как эпидемия, распространяется по западным странам, к уходу в «маленькие реальности» — виртуальные, корпоративные, магические, религиозные, где законы, в отличие от большого мира, просты и понятны.

Само количество психоаналитиков, ставших избранной кастой современного общества, все возрастающее число различных «психотерапевтических групп», «групп поддержки», «тренингов», «групп социального обучения» лучше всех других показателей свидетельствует о том, что связь человека и мира уже невозможна без специального медицинского сопровождения. Мы создали среду, жить в которой нельзя. Избыточная структурность социума, по-видимому, достигла предела. Картина складывается удручающая. Люди бездеятельные не могут разобраться в нарастающих сложностях и плывут по течению, отдаваясь на волю случая. Люди активные тратят жизнь на преодоление искусственных трудностей. Люди пассионарные (или просто с повышенным биологическим тонусом) образуют «теневые структуры», фактически управляющие социумом из «зазеркалья».

Сколько еще подобная ситуация будет существовать — неизвестно. Судя по частоте и масштабности катастроф, времени у нас уже почти не осталось. Баланс между человеком и «второй (цивилизационной) реальностью» настолько смещен, что глобальный обвал, технологический или социальный, может вызвать любой, даже самый слабый толчок.

Говоря о слабом толчке, который может обрушить всю нашу цивилизацию, мы нисколько не преувеличиваем. Возникающие сейчас концепты социогенеза, включающие в себя синергетику, теорию неравновесных систем, математическую теорию катастроф и некоторые другие новые дисциплины, предполагают, что в любой сложной системе по мере ее развития усиливается неравновесность. То есть, вместе с дифференциацией нарастает динамика: система неизбежно переходит из более устойчивого состояния в менее устойчивое. Усиление неравновесности, в свою очередь, связано с накоплением флуктуаций — случайных микроскопических изменений, которые постепенно рассогласовывают процессы и структуры внутри системы. В биосфере такие флуктуации проявляют себя как генетические мутации, в техносфере — как «случайные» ошибки и отклонения, не имеющие четко выраженных причин, в социосфере, в развитии общества, — как мутации социальные, связанные с наличием у человека свободы воли, с его способностью совершать нелогичные, нерациональные, «невыгодные» поступки.

Источник флуктуаций — случайности микромира: принципиальная «неопределенность» процессов, идущих на квантовом уровне. Это имманентное свойство природы, непрерывно транслируемое в макромир. Его нельзя устранить. Именно потому, заметим, невозможна тотальная регламентация сложных процессов — ни в экономике, что пыталось осуществить социалистическое хозяйство, планировавшее буквально все, вплоть до производства последней гайки, ни в социальной сфере, о чем свидетельствует недолговечность тоталитарных режимов. Накопление флуктуаций, случайностей, которые невозможно предугадать, приводит в «жестких» структурах к колоссальным дисфункциям и диспропорциям; экономически — к дефициту товаров, к провалам в научных и производственных отраслях, политически — к появлению внесистемных оппозиционных течений: подпольных, партизанских, террористических, разламывающих арматуру власти.

Однако даже в случае грамотного «динамического» управления, опирающегося на обратные связи, гибко реагирующего на изменения внутренней и внешней среды, постепенное накопление флуктуаций все равно происходит. Рано или поздно система приобретает высокую степень неравновесности, характеризующуюся в первую очередь тем, что любое ничтожное отклонение теперь приводит к ее тотальному преобразованию. С точки зрения самой системы — это ароморфоз, переход на качественно иной уровень структурного бытия, а с точки зрения «включенного наблюдателя» (скажем, гражданина конкретной страны), — это системная катастрофа: острый экономический кризис, война, революция, социальные потрясения.

Существует классический пример, поясняющий сказанное. Представим себе, как в советское время, длинную очередь за товаром. Если товара достаточно, значит напряжение невелико, никто не нервничает, система находится в состоянии устойчивого равновесия. Поддерживается порядок: любые попытки пройти без очереди (флуктуации) незамедлительно пресекаются. Вдруг объявляют, что товара на всех не хватит. Причем неясно: закончится ли он сразу же, или на середине очереди, или ближе к ее концу. И ситуация резко меняется. Система при сохранении той же структурности переходит в состояние высокого неравновесия. Возникает неопределенность. Внутреннее напряжение нарастает. Теперь стоит кому-нибудь попытаться пройти без очереди, как это может сыграть роль спускового крючка: вся очередь разрушается, прежняя упорядоченность мгновенно превращается в хаос¹³.

Сверхчувствительность системы, находящейся в состоянии неравновесия, к самым малым, самым ничтожным отклонениям (флуктуациям) делает невозможным прогнозирование катастрофы. Причиной ее действительно может послужить все что угодно. Даже такие, на первый взгляд, эфемерные колебания, которые при других обстоятельствах не имели бы никакого значения. Пылинка вдруг сдвигает чаши весов. В этом отношении обретает смысл известный исторический анекдот о том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо исключительно из-за насморка. Если бы не эта ничтожная флуктуация в резко неравновесной ситуации военного столкновения, история Европы была бы другой.

Применительно к нашей теме очень иллюстративен финансовый кризис 1997–1998 гг. в Юго-Восточной Азии. Начался он, как позже отмечали обозреватели, буквально на ровном месте. Зашатавшаяся по каким-то причинам экономика Таиланда подтолкнула Малайзию, Индонезию и Филиппины. Это ударило по Тайваню, где как раз были местные трудности, и спровоцировало кризис национальной валюты в Гонконге. «Поехала» экономика Южной Кореи — начали «осыпаться» рынки всего Юго-Востока. Инвесторы стали в панике изымать капиталы — рухнула спекулятивная пирамида (государственные краткосрочные обязательства), выстроенная российским правительством. Деньги еще быстрее побежали из развивающихся стран — развалился громадный бразильский рынок. Лихорадочные колебания бирж охватили тогда весь мир. Специалисты считают, что удержать от падения экономику США удалось лишь ценой колоссальных усилий¹⁴. А ведь все началось в Таиланде — не самом мощном и далеко не самом развитом государстве.

Причем, существенный вклад в динамику неравновесности вносит глобализация. Если раньше, в докомпьютерную эпоху, опасные флуктуации гасились либо государственными границами, либо физическим расстоянием, которое создавало достаточный временной лаг, чтобы принять необходимые меры, то сейчас, в среде «мгновенных коммуникаций», они распространяются со скоростью лесного пожара. Независимо от своего характера, будь то птичий грипп, компьютерный вирус, терроризм, финансовый кризис, они порождают волну, идущую по всему миру. Слабое потрясение где-нибудь на краю Ойкумены оборачивается гигантским обвалом в центре мощной цивилизации.

Та же механика, на наш взгляд, проявляет себя и в череде природных бедствий, участившихся в последние десятилетия. Разумеется, высказывание о том, что антропогенный фактор, технологическая деятельность человека влияет на биосферу Земли, давно стало банальностью. Оно уже интереса не вызывает. Однако, привыкнув к этой банальности, как правило, забывают, что в сильно неравновесных системах, каковой, несомненно, является ныне геодинамика климата, следствие может оказаться намного масштабней причины. Мы, разумеется, не можем выделить исходные «детонирующие» подвижки, приводящие к снегопадам в Европе, которые парализуют движение на дорогах, к засухам и наводнениям, вызывающим голод в слабо развитых регионах мира, к гигантским цунами, вроде того, что недавно обрушилось на берега Таиланда и Индонезии. Вполне возможно, что определить их нельзя даже в принципе. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что атмосфера Земли, включая сюда сопряженные с ней гидросферу и литосферу, в настоящее время также сильно разбалансирована, а потому частота и масштабность естественных аномалий имеют тенденцию к возрастанию. Вовсе не исключено внезапное слияние их в единую планетарную экологическую катастрофу.

Это чувствуют даже на благополучном Западе. В частности, английская «Гардиан» пишет: «Официальный Вашингтон словно в рот воды набрал, чтобы, не дай бог, не выдать неприглядную тайну: «Катрина» и «Рита» (разрушительные ураганы, пронесшиеся над территорией США, — АС) — это счет, который предъявляет нам планета за рост выбросов углекислого газа и глобальное потепление. Американцы своими руками создали эти чудовищные штормы! 52 % автомобилей в США — это настоящие «фабрики смерти», выбрасывающие в атмосферу рекордное количество двуокиси углерода. Америка, чье население составляет менее 5 % жителей планеты, потребляет четверть добываемого в мире ископаемого топлива. Почему американская общественность так упорно не желает, чтобы страна подписала Киотский договор?»¹⁵.

Вопрос, разумеется, тоже риторический. Вряд ли в рамках индустриализма удастся выстроить надежную защиту против его же отрицательных качеств. Во-первых, как мы уже говорили, любая защита будет ограничена биологическими характеристиками человека, его способностью принимать/исполнять решения, которая в экстремальных ситуациях безнадежно опаздывает. Во-вторых, плотность коммуникативных пересечений в эпоху глобализации столь велика, что возникают самые неожиданные их сочетания. Защиту здесь невозможно создать именно в силу «невероятности» многих серьезных рисков. Эта ситуация описана в повести Станислава Лема «Насморк» (опять-таки — насморк), где сопряжение нескольких разнородных факторов, внешне абсолютно случайных, но неизбежно суммирующихся при определенной линии поведения, приводят человека к трагическому финалу. И в-третьих, при выстраивании сложной многослойной защиты, могущей, по мысли конструкторов, «предусмотреть почти все», флуктуации, случайные отклонения начинают образовываться уже внутри нее самой. Здесь можно снова вспомнить Чернобыль, где катастрофу вызвало именно срабатывание защитных систем, или тот показательный факт, что количество болезней, вызванных применением современных лекарств, уже начинает быть понемногу сопоставимым с количеством болезней природных. То есть, опять — «убивает то, что должно защищать». Выстраивая же «защиту против защиты», то есть громоздя на старый фундамент все новые технологические этажи, мы получаем коллизию, описанную в рассказе уже другого фантаста, Роберта Шекли. Там «страж-птицы», роботы, созданные для предотвращения преступлений, начинают убивать ни в чем не повинных людей, а «страж-птицы» нового поколения, призванные истребить первых «страж-птиц», со своей задачей, конечно, справляются, но попутно принимаются уничтожать и все человечество.

Очевидно, что ждать осталось недолго. Нельзя жить в мире, который непрерывно колеблется под ногами. Нельзя год за годом балансировать на лезвии бритвы. Глобальный технологический обвал неминуем. Первые признаки его уже налицо. Недавно в мирном и спокойном Стокгольме, в уравновешенной Скандинавии, где, как считается, даже в принципе ничего случиться не может, прошла своеобразная репетиция конца света. Из-за пожара в туннеле, несущем электрокабель, десятки тысяч квартир и офисов погрузились во мрак. Подключить к другому источнику питания сеть густонаселенных районов (в общей сложности — около шестидесяти тысяч людей) оказалось технически невозможным. Жители центра провели ночь при свете свечей и масляных ламп. Особенно тяжело пришлось тем, в чьих домах были установлены электроплиты или системы отопления, работающие от электричества. Эти люди оказались начисто оторванными от цивилизации. Причем в первые же часы аварии вслед за отключением света перестали работать также водопровод и стационарная телефонная сеть. А немного спустя, не выдержав резко увеличившейся нагрузки, отрубилась сеть сотовой связи. Несмотря на отчаянные усилия служб спасения, целый ряд предприятий был вынужден объявить следующий день выходным. Была закрыта корпорация «Эрикссон», где работали одиннадцать тысяч служащих, а также все типографии, печатающие выпуски крупнейших шведских газет: «Дагенс Нюхетер», «Свенска Дагбладет», «Афтонбладет», «Экспрессен». Полиция организовала усиленное патрулирование на улицах. Однако криминальные группировки среагировали быстрее. Только в ночь с воскресенья на понедельник и только лишь в благополучной Чисте (один из фешенебельных районов Стокгольма) было зарегистрировано сорок восемь попыток ограбления магазинов и офисов. Член специальной комиссии, занимающейся вопросами обороны страны, Хокан Юльхольт заявил, что ныне вся Швеция может быть выведена из строя самыми разными методами. В том числе — теми, которые раньше во внимание не принимались¹⁶.

Это заявление симптоматично. Западный человек, привыкший бездумно пользоваться достижениями прогресса, даже не подозревает, насколько хрупка технологическая оболочка современной цивилизации. Ведь достаточно отключить электричество, чтобы она практически перестала существовать. А то, что такое возможно, показывают недавние крупномасштабные инциденты на энерголиниях США и Канады. Началось, как всегда, с пустяка. Полагают, что во время заурядной грозы молния попала в Ниагарскую электростанцию. Правда, сразу же возникает вопрос, почему не сработали громоотводы?. Однако в результате аварийной ее остановки произошла частотная рассинхронизация всей энергосистемы Восточного побережья Америки: начали срабатывать системы защиты на других станциях — отключая там блок за блоком, останавливая турбины. За короткий период из строя выбыло более двух десятков электростанций¹⁷. Как считает глава РАО ЕЭС Анатолий Чубайс, были выведены из обращения гигантские мощности, примерно 62 тысячи мегаватт. Это был, вероятно, крупнейший сбой в истории мировой энергетики. Более суток оставались без света такие мегаполисы, как Нью-Йорк, Детройт, Монреаль, Оттава. Всего авария затронула около 50 миллионов граждан обеих стран. Останавливались поезда в метро, гасли светофоры на перекрестках, переставала работать вся бытовая техника, прекращалась подача воды¹⁸… Перед ошеломленными американцами вырастал призрак первобытного существования.

А буквально через две недели аналогичный сбой произошел по другую сторону океана. Частично, по не слишком понятным причинам, отключились энергосети Лондона. И тоже — остановилось метро, пассажиров пришлось эвакуировать из тоннелей, нарушилось движение пригородных поездов, погасли светофоры на 270 лондонских перекрестках, пожарная служба получила около 400 вызовов (главным образом чтобы вызволить людей из застрявших лифтов)… К счастью, сбой длился всего 34 минуты, жертв не было, но он затронул, как полагают, около 250 тысяч человек¹⁹.

Вот еще пара характерных примеров. Почти двое суток технические службы одного из крупнейших банков мира «Ситибэнк» не могли наладить работу вышедшей из строя общеамериканской сети банкоматов, включающей в себя почти две тысячи расчетных точек. По словам представителя службы, сбой произошел в их программном обеспечении и был связан с резким увеличением числа обращений клиентов перед близким праздниками. Заметим, что «Ситибэнк» обслуживает более двух миллионов семей на территории США²⁰. И также, почти двое суток, теперь уже французские специалисты тщетно пытались восстановить работу общенациональной электронной системы продажи железнодорожных билетов, в результате сбоя которой перестали функционировать кассы на всей территории Франции. Ситуация осложнилась тем, что авария пришлась на период летних отпусков, миллионы французов не могли взять билеты²¹.

Необходимо учесть: в случае глобального технологического катаклизма развалятся прежде всего системы электронного управления, без которых современная цивилизация существовать не может. Последует немедленный паралич банковской системы, уже давно использующей для расчетов электронные деньги, паралич производств, головные (управляющие) фирмы которых оторваны от промышленных площадей, паралич сферы услуг, где сейчас заняты сотни миллионов европейцев и американцев. Это, в свою очередь, означает быструю смерть мегаполисов, смерть многомиллионных человеческих муравейников, концентрирующих в себе именно эти функции. Мегаполисы не смогут выжить даже чисто физически: невозможно сколько-нибудь долго существовать на десятом, тем более на двадцатом — сороковом этажах, без электричества, без отопления, без воды, без систематического обеспечения продовольствием.

Впрочем, немногим лучше будет положение и в сельской местности. Сельское хозяйство западных стран также уже давно представляет собой сложное технологическое производство, основанное на генной инженерии, предварительной селекции семенных сортов, многоуровневой защите от вредителей, сбалансированных удобрениях, точном «компьютерном» соблюдении всех элементов, образующих биологический цикл. Как только эта цепочка, сшитая программным обеспечением, разорвется, эффективность сельскохозяйственного производства в Европе и США упадет в разы: оно будет не в состоянии обеспечивать «паразитические» городские сословия — тем более, не получая от них равноценной жизнеобеспечивающей продукции.

Не стоит тешить себя иллюзиями «простой сельской жизни». Не стоит предаваться усладительному мифу о том, что горожанин, будучи более «продвинутым» в цивилизационном смысле, нежели деревенский житель, будучи более образованным, более мобильным, более адаптивным, с легкостью освоит «примитивную» механику сельскохозяйственного производства. Это только иллюзии. Это всего лишь успокоительный миф. Птица, выпущенная на свободу из клетки, как правило, погибает. Животное, выросшее в неволе, оказывается уже не способным жить в условиях дикой природы. Оно не обладает для этого необходимыми навыками. Современная западная цивилизация настолько вписала человека в городскую технологическую среду, настолько специализировала его для существования именно в этой весьма искусственной экологической нише, что перейти к другому способу бытия ему уже затруднительно. Разумеется, любой горожанин знает, что булки не растут на деревьях, что за колбасой не надо охотится с ружьем или силками и что корова — это такое животное, с хвостом, с четырьмя ногами, которое ест траву и перерабатывает ее в молоко. Однако этим его познания и ограничиваются. Пахать, сеять, окучивать, прореживать, поливать, вносить удобрения, отбирать семена, хранить урожай он просто не сможет. Никакое книжное знание, сколь бы подробно оно изложено ни было, не восполнит навыков, даваемых воздухом детства, той деревенской культурой, с которой горожанин практически не пересекается. В сельской местности западный «экономический человек» будет ощущать себя рыбой, выдернутой из воды. Выжить в атмосфере иррациональной природной стихии ему не удастся.

К тому же немедленно проявит себя мощный эпидемический фактор. Эпидемии (по отношению к животному миру — эпизоотии) играют в природе чрезвычайно важную роль: они ограничивают безудержную экспансию вида, не позволяя экологическим колебаниям перерасти в экологическую катастрофу. Успехи медицины, достигнутые человечеством, позволили отодвинуть этот фактор на периферию. Освободившись от регулирующей тирании природы, вид homo sapiens стал «абсолютным хищником», заняв господствующее положение в биосфере. Сейчас он заполняет собой практически все возможные места обитания. Однако, как только прекратится медицинская поддержка этой экспансии, как только распадется фармакологическое производство и санитарно-гигиеническое обеспечение, образующее вокруг нас невидимую броню, природа возьмет свое, вернув популяцию человека к ее «естественной численности».

Результат здесь будет тем более сокрушительным, что, по всей видимости, произойдет резонанс с «грузом мутаций», накопленным человечеством за два предшествующих столетия. Причем, наибольший риск, на наш взгляд, представляют не классические эпидемии чумы и холеры, справляться с которыми мы уже научились, а стремительные модификации гриппа, каждый год «проверяющие» человека на биологическую устойчивость. Достаточно вспомнить, что пандемия «испанки», глобальная эпидемия гриппа, вспыхнувшая в 1918 г., унесла жизней больше, чем Первая мировая война.

Сейчас трудно оценить степень демонтажа, которому может подвергнуться нынешняя индустриальная страта. Исходя из самых общих соображений, можно предполагать, что ситуация стабилизируется на уровне относительно примитивных промышленно-сельскохозяйственных кластеров: компактные городские поселения, не превышающие по численности десятков тысяч людей, будут производить необходимую техническую (ремесленную) продукцию, а окружающая сельская местность — обеспечивать их продовольствием.

Причем в отличие от XVI–XIX веков такие кластеры вряд ли будут стремиться к имперской или этнической государственности. Это скорее будет второе издание Средневековья: феодально-демократическая формация с элементами «трофейного» индустриализма. Ведь бумага горит не только по Фаренгейту. Она также горит и по Цельсию, и по Реомюру. А компактные диски, на которых записаны целые библиотеки, превратятся без электричества в обременительный хлам.

Если же из глобальных координат перейти на уровень локальных цивилизаций, то можно с уверенностью сказать, что риски для Запада в случае социотехнологического обвала гораздо выше, чем для Востока и Юга. Экономика этих двух регионов в значительной мере держится на традиционном хозяйствовании. В ней до сих пор сохраняется древний аграрный комплекс, обладающий природной устойчивостью. Малазийский крестьянин как шел за своим буйволом по борозде, так и будет идти, попросту не заметив исчезновения спутников и компьютерной техники, а крестьянин китайский (таиландский, вьетнамский) так же, как и тысячи лет назад, будет засевать рисом свою делянку, несмотря на отсутствия в мире трансфертов, хеджирования и электронных кредитных карточек.

Напрашивается очевидный вывод. В стремлении к комфорту и безопасности западная цивилизация пересекла допустимую грань. Недостатки — это продолжение наших достоинств. Гипертрофия любого отдельного качества приводит к ущербности остальных. Как в борьбе кун-фу вес и сила неопытного бойца оборачиваются против него самого, так технологическая мощь Запада начинает сейчас оползать под вызовами нового времени. Возможно, что спасения уже нет — знаки судьбы начертаны на стене огненными письменами. Все пути пройдены, все традиционные резервы исчерпаны. «Золотой миллиард», европейцы и американцы, не догадывающиеся пока о наползающей тени, могут скоро превратится в пасынков Нового Средневековья. Они рискуют оказаться в мире, где нет места жалости, и уже на себе испытать все то, что приходится на долю бедствующих и отверженных.

Суммируем сказанное. Как любая сложная развивающаяся система с высокой степенью связности, обеспечивающей ее структурно-функциональную целостность, нынешняя индустриальная цивилизация порождает собственные «технологические» интересы, которые не всегда совпадают с «технологическими» интересами человека. Реализация этих «нечеловеческих» интересов, выраженная структурно, приводит к накоплению избыточной сложности, как в материальной оболочке цивилизации (техносфере), так и в ее демпферной оболочке (социосфере). В первом случае это проявляется как биологическое несоответствие человека изменяющемуся технологическому пейзажу, что приводит к отчуждению техносферы и нарастанию в ней числа техногенных сбоев. Во втором случае мы имеем дело с когнитивным несоответствием человека переусложненным формам социокультурного бытия, что, в свою очередь, приводит к отчуждение социума, к прорастанию в нем множества «мертвых» бюрократических зон.

Неустойчивость ситуации усиливается непрерывным накоплением флуктуаций — социальных и техногенных мутаций, транслирующих состояние хаоса из микромира на макроуровень.

Результатом является рассогласование всей цивилизационной механики.

Адаптивные свойства культуры, представленные гуманитарными технологиями, технологиями управления, которые в обычных условиях обеспечивают реальности функциональную связность, оказываются уже недостаточными, и социотехническая периферия цивилизации постепенно выходит из-под контроля.

Это, вероятно, универсальный процесс. Можно сказать, что всякий «исторический» период развития: «фаза», «страта», «формация», «общественный строй» имеет четко выраженную технологическую границу — предел сложности — за которой его существование становится невозможным. Пересечение «предела сложности» приводит к спонтанной деконструкции прежней цивилизационной структуры: старая целостность распадается и перестает работать вообще. Происходит тотальное упрощение мира: переход его на более низкий системный уровень.

Причем, каким бы ни был конкретный спусковой механизм деконструкции, сам процесс, один раз запущенный, скорее всего, приобретает необратимо лавинный характер. Он развивается согласно известному «принципу домино», когда первая повалившаяся костяшка, влечет за собой падение остальных. А поскольку не существует амортизационных ступеней, способных его погасить, то лавина «разборки» может остановиться лишь дойдя до неких первичных, устойчивых, натуральных форм бытия, обладающих самодостаточностью и обеспечивающих только элементарное выживание.

Именно таким образом был в свое время размонтирован Римский мир, утративший цивилизационную связность и подвергшийся прогрессивной варваризации. И именно так избыточно усложненный католицизмом, сословным регламентом и цеховой экономикой мир позднего Средневековья был обрушен мощным протестантским движением, предложившим более внятные и простые формы существования.

Применительно к нынешним координатам это означает следующее. Переход цивилизации от одной структурной формации к принципиально иной требует глубокого демонтажа всех старых структур и создания новых с одновременной отладкой соответствующих функциональных связей. Социальная энергия, необходимая для такой трансмутации, указывает на величину фазового барьера, который цивилизация должна в этом случае преодолеть.

Римский мир распался, потому что не сумел преодолеть индустриальный барьер, хотя все технические предпосылки для этого существовали: уже были известны плавка и обработка металлов, возгонка нефти (необходимая для производства высокооктанового горючего), принципы технического конструирования, навыки работы со сложными механизмами — баллистами, катапультами, ирригационными сооружениями и так далее. Был даже создан прообраз парового двигателя: эопил Герона, преобразующий тепловую энергию в механическую. Однако эти предпосылки остались разрозненными. Соответствующая гуманитарная технология, конвергирующая инновации, то есть идея прогресса, основанная в свою очередь на христианском «сюжетном времени», возникла на тысячу лет позже, и лишь тогда начался переход к машинному производству.

Индустриальный барьер был пробит только поздним Средневековьем. Однако пробит он был опять-таки ценой исторической катастрофы, за счет глобальной деконструкции тогдашнего католического универсума. Новая гуманитарная технология, управляющая реальностью, Просвещение, отдавшая приоритет научному (рациональному) знанию, утверждалась в непрерывной череде войн и конфликтов, охвативших практически всю Европу.

Напомним, что лишь в Германии в течение Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) погибло по разным данным от 6 до 10 млн. человек. А были еще религиозные войны во Франции, буржуазная революция и гражданская война в Англии.

Современная западная цивилизация должна преодолеть когнитивный (постиндустриальный) барьер, за которым лежит принципиально иная форма цивилизационного бытия. Характерные признаки, свидетельствующие о приближении к катастрофическому пределу, уже очевидны. Мы указывали на них в предыдущих главах. Это матричный распад реальности — появление вместо единой картины мира множества альтернативных, не сводимых друг к другу мировоззренческих версий, что выражается, в частности, принятой в Европе и США доктриной мультикультурализма. Это спонтанное образование локусов демодернизации, «областей хаоса», «инволютивных пространств», где происходит стремительный демонтаж высших цивилизационных структур. Это громадные антропотоки, «людские течения», непрерывно перемешивающие этносы и культуры: албанизация Италии, тюркизация Германии, арабизация Франции, испанизация Соединенных Штатов, заселение указанных стран выходцами из Юго-Восточной Азии.

Все эти явления имели место и в предшествующие фазовые переходы: от Античного мира к Средневековью, от Средневековья к Новому времени. Типологическое сходство картин несомненно.

Причем, следует учитывать еще одно обстоятельство. Согласно представлениям синергетики, подкрепленным расчетами уже упоминавшейся математической теории катастроф, по мере приближения системы к катастрофическому аттрактору, увеличиваются как осцилляции, спонтанные колебания внутри системы, так и сама скорость движения. В конце концов система начинает как бы «притягиваться» к такому аттрактору, и с определенного момента ее переход в состояние хаоса является неизбежным.

Судя по частоте социальных и технологических колебаний, масштаб которых непрерывно растет, нынешняя индустриальная страта притягивается сейчас именно к катастрофическому аттрактору. А учитывая сквозную коммуникативную связность современного мира, где «все зависят от всех», предстоящий его демонтаж, скорее всего, приобретет глобальный характер.

Вот один из возможных сценариев Апокалипсиса. «Представим себе такую картину: однажды в Соединенных Штатах из-за автомобильной пробки и аварии на железной дороге сменный персонал аэропорта не попадет к месту работы. К диспетчерам не придет замена, их переутомление приведет к стрессу, и по их вине произойдет столкновение двух реактивных лайнеров, которые упадут на высоковольтную линию передач; вследствие этого усилится напряжение на других и без того перегруженных линиях, произойдет полное выключение электроэнергии, подобное тому, которое имело место в Нью-Йорке несколько лет назад. Только на этот раз авария будет значительнее и продлится несколько дней. Поскольку погода снежная, а дороги остаются нерасчищенными, образуются чудовищные скопления автомобилей; в офисах для обогрева жгут костры, и от этого вспыхивают пожары, до которых пожарные не могут добраться, а значит, не могут и погасить. Под натиском пятидесяти миллионов разъяренных людей, которые пытаются… дозвониться друг до друга, выходит из строя телефонная сеть. Вдоль дорог начинают двигаться пешие процессии, оставляя за собой на снегу мертвых… Лишенные каких бы то ни было средств к существованию, путники пытаются захватить чужое жилье и продукты питания; десятки миллионов единиц огнестрельного оружия, проданные в Америке, начинают стрелять, вооруженные силы захватывают власть, но и сами становятся жертвами всеобщего паралича. Супермаркеты грабят, в домах кончаются запасы свечей, растет число умирающих в больницах от холода, голода, истощения. Когда через несколько недель будет с трудом восстановлен нормальный порядок, миллионы трупов в городах и сельской местности станут источником эпидемии, принеся бедствия, равные по масштабам эпидемии черной чумы, унесшей в XIV веке две трети населения Европы. Снова появятся психозы «распространителя заразы», утвердится новый маккартизм, еще более жестокий, чем раньше. Наступит кризис политического устройства, которое распадется на несколько автономных подсистем, независимых от центральной власти, с собственными наемными войсками и автономным судопроизводством. Кризис будет становиться все более и более обширным; преодолевать его будет легче жителям неразвитых областей, подготовленным к жизни и конкуренции в примитивных условиях… Когда сила закона не будет более признаваться, а все документы будут уничтожены, собственность будет опираться только на «право обычая». С другой стороны, быстрый упадок приведет к тому, что города будут состоять вперемешку из развалин и годных для жилья домов, где поселятся те, кто сумеет их захватить; местные власти… смогут сохранить хоть какое-то подобие управления, лишь построив крепостные стены и укрепления. Тогда мы окажемся в полностью феодальной системе»²².

Ситуация выглядит тупиковой. Мы не можем по примеру американских амишей, переселенцев из Германии, Голландии и Швейцарии, законсервировавших свой быт на уровне XVII–XVIII веков, отказаться от технологической структуры цивилизации — от радио, телевидения, телефона, от электричества вообще, от транспорта, от водоснабжения, от компьютеров, от медицинской поддержки, от контрацепции, от витаминов. Без всего этого человечество уже не может существовать. Возврат к «безмятежному детству» немыслим. «Счастливый дикарь» — это фикция, придуманная буколическими философами. Достаточно представить себе, как начнут болеть зубы при отсутствие стоматологии, чтобы понять: рая в прошлом нет, не было и не будет.

С другой стороны, избыточные напластования цивилизации, тяжесть которых увеличивается буквально с каждым десятилетием, неумолимо смещаются, теряют устойчивость, грозят обрушением всей технологической кровли.

Зазор безопасного бытия истончается.

В известном смысле чем раньше произойдет цивилизационная катастрофа, тем лучше. Иначе «энергия отсроченных изменений» может оказаться так велика, что перекроет собой потенциал выживания всего человечества.

Нельзя сказать, что данная опасность не осознается. Еще в середине 1980-х гг. немецкий философ Ульрих Бек выпустил книгу «Общество риска», где обозначил эту проблему в координатах социософии²³. Согласно Беку, индустриальное общество столкнулось сейчас с последствиями своего развития: экспертное знание, «знание из вторых рук», которое раньше предоставляла наука, перестало быть достоверным, «фоновое исполнение» социальных обязанностей более не гарантирует безопасности, в мир пришли новые риски, невидимые и неуловимые, всеобщим знаменателем общества становится неуверенность: страх перед тотальной угрозой, который делает незначительным все остальное.

Примерно о том же, рисуя картину технологического Апокалипсиса, десятилетием раньше предупреждал и Роберто Вакка²². Причем, оба автора, в общем, не видят выхода из сложившейся ситуации. Бек, переходя к позитиву, говорит о неких «транснациональных форумах», которые могли бы способствовать ненасильственному разрешению мировых конфликтов, а Вакка, писавший еще в докомпьютерную эпоху, рассматривал версию особых «научных общин», что-то вроде монастырей, которые поддерживали бы и передавали бы знания, необходимые для возрождения.

Вместе с тем, положение, на наш взгляд, вовсе не безнадежно.

Катастрофический демонтаж реальности, к которому мы стремительно приближаемся, можно охарактеризовать как первичное упрощение. Это спонтанная, чисто механическая реакция развивающейся системы на собственную избыточную структурность. Она имеет глубокий онтологический смысл. Разламывая устоявшуюся матричную реальность, взрыхляя дерн бытия, уплотняющийся до корки, катастрофическое упрощение освобождает «энергию неопределенности». Оно вскрывает потенциал инноваций, требующихся для установления нового цивилизационного статуса. В результате преодолевается структурная монотонность, препятствующая развитию; механическая пролиферация, экспансия однотипных структур переводится в вертикальный прогресс.

Подчеркнем еще раз: это — фундаментальные характеристики. Развитие, понимаемое как необратимое накопление изменений, неизбежно проходит периоды «порядка» и «хаоса», периоды «структурности» и «деконструкции», периоды «устойчивости» и «нестабильности». Глобальная человеческая цивилизация, западная в том числе, вовсе не является исключением. То, что субъективно мы воспринимаем как катастрофу, в действительности представляет собой естественный, вырастающий из законов развития этап социогенеза. Обойти его, по-видимому, невозможно. Чтобы «жить», надо и в самом деле время от времени «умирать».

С другой стороны, с возникновением «второй реальности», с возникновением искусственной цивилизационной среды в ней обозначил себя и иной процесс, который можно охарактеризовать как вторичное упрощение.

Этот концепт предложил в свое время Константин Леонтьев, чтобы обозначит стадию деградации и упадка общества, следующую за периодом «цветущей сложности»²⁴. Позже его использовал Е. А. Седов, формулируя «закон иерархических компенсаций»²⁵ (баланс гетерогенности и унификации разных системных уровней).

Мы вкладываем в данное определение несколько иной смысл.

По нашему мнению, суть обоих процессов единая, однако механика у них разная.

Первичное упрощение осуществляет структурную переналадку системы путем ее катастрофического демонтажа. Тем самым система отбрасывается в абсолютное смысловое прошлое. Новая функциональная связность, новая целостность возникает на более низком системном уровне. В противоположность этому вторичное упрощение предполагает упрощение «формы» при сохранении «содержания». Потери системных смыслов при этом не происходит, новая связность, новый функциональный порядок возникает на более высоком уровне динамического равновесия.

Исторически, самым наглядным примером вторичного упрощения является терминологизация знаний: стягивание громадной смысловой области в единую точку, которая служит опорой для следующего гносеологического продвижения. Причем, термин при необходимости можно «распаковать», то есть извлечь из него внутренние, «скрытые», не очевидные смыслы, а затем снова компактифицировать, поместив его в иные парадигмальные отношения.

На этом простом механизме, фактически, зиждется все познание.

Если же обратиться к структурности социума, то примерами вторичного упрощения могут служить хотя бы те самые «зеленые коридоры»: редуцированная процедура таможенного досмотра, начавшая возникать около двух десятилетий назад. Ими могут служить Шенгенская зона Европы, где визы для передвижения через границы вообще не нужны, современное пиктографическое письмо, обозначающее простыми картинками действия, запреты и разрешения: «вход», «выход», «спуск», «проезд закрыт», «заправочная станция», «не курить». Кому бы могло придти в голову, что эта примитивная форма языкового общения возродится через несколько тысячелетий? Сюда же можно отнести «европанто» — молодежный сленг Объединенной Европы, образуемый из наиболее известных слов каждого языка: пара из английского, пара из немецкого, пара из французского, итальянского, голландского, греческого. И сюда же относится такой революционный феномен, как инфантилизация компьютеров, произведенная в свое время Билли Гейтсом: перевод сложных, буквенных, трудно запоминаемых, косноязычных команд на понятное всем «картиночное», опять-таки пиктографическое письмо. Вот почему «Майкрософт» и отыграл рынок у конкурентов. Вторичным упрощением является христианство, сведшее многобожие Древнего мира к единому трансцендентному персонажу, а также современная теневая (криминальная) экономика, поскольку, сохраняя все первичное экономическое содержание: совершение операций с целью получения прибыли, она по большей части строится на бездокументационной основе, следовательно, не требует громоздкого бюрократического сопровождения.

Собственно, весь непрерывно идущий процесс гуманизации как техносферы, так и социосферы, о чем мы говорили в середине главы, это и есть вторичное упрощение, осуществляемое то сознательно, то интуитивно. Другое дело, что, представляя собой тактику, а не стратегию, затрагивая лишь очень частные, как правило второстепенные, стороны цивилизационной механики, данный процесс не способен к системной регуляции тех острых балансов, от которых зависит сейчас выживание человечества.

Это вообще принципиальный порок европейской, евро-атлантической, западной цивилизации. Будучи сильно смещенной в сторону производящих (физических) технологий, она оттеснила на периферию гуманитарную компоненту существования. В течение XIX–XX веков гуманитарные (управляющие) технологии возникали лишь индуктивно — как ответ на ультимативные требования индустрии. Например, корпоративные управленческие структуры в бизнесе, ныне вышедшие на уровень транснациональных объединений, возникли для демпфирования автоколебаний на рынке спроса и предложения, система штабной работы явилась ответом на создание «индустриальных армий», полностью зависящих от линий коммуникаций, тоталитарные государства образовались как результат взаимодействия средневековой технологии пропаганды с глобальной радиофикацией мира.

Возможно, что иначе и быть не могло: гуманитарная компонента до сих пор не имела соответствующего технологического обеспечения.

В итоге европейская цивилизация, чрезмерно акцентирующая прогресс, развивалась от катастрофы к катастрофе, все ближе подходя к краю пропасти.

Ныне ситуация принципиально иная. В результате «компьютерной революции», породившей соответствующий цивилизационный тренд, возникли предпосылки к созданию методов численного моделирования «неточных наук»: истории, экономики, психологии, социологии. Появилась возможность использовать для нужд управления инструментарий семантических, лингвистических, когнитивных практик. Система «неизмеримых» смыслов цивилизации, то есть «культура», получила таким образом технологическую составляющую. Культура отныне становится структурной, производительной силой и претендует на роль главного регулирующего механизма. Такой механизм, включенный в контур социального управления, возможно, позволит осуществить переналадку текущего статуса мягким путем.

Это предполагает сознательный, плановый демонтаж старой арматуры цивилизации и, соответственно, — плановое, сознательное конструирование новой исторической фазы. То есть, цивилизация не отбрасывается в смысловое прошлое: большинство накопленных смыслов встраивается в новые семантические структуры.

По аналогии с революцией в промышленности, породившей нынешнюю индустриальную страту, данный процесс может быть назван гуманитарной революцией. Ее задача — консолидировать пространства гуманитарных и физических технологий в единую, связную цивилизационную область.

На повестке дня — вопрос о создании гуманитарной цивилизации. То есть, цивилизации, ориентированной в основном не на «технику», а на «культуру».

Возможно, что это единственный путь в будущее.

Перефразируя известное выражение, можно сказать, что XXI век должен стать веком гуманитарного знания, иначе его не будет вообще.