• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Позвольте предложить вашему вниманию некий обзор того, что, на мой взгляд, сейчас происходит. Этот обзор подкреплен некоторыми теоретическими моделями и теорией истории. В настоящий момент мы являемся свидетелями того, как в лице Советского Союза распадается закрытая система. Распад затрагивает все стороны системы, особенно идеологию, систему управления, экономику и национальные отношения, чреватые нарушением территориальной целостности. Пока система была цела, все эти элементы были взаимосвязаны, теперь, когда система разваливается, различные составные части распадаются по-разному и с разной скоростью, однако, как правило, происходящее в одной области ускоряет изменения в других областях.

Упадок начался давно, точнее – со смертью Сталина. Тоталитарному режиму необходим диктатор. Сталин превосходно справлялся с этой ролью. При нем система достигла наибольшего расцвета и идеологически, и территориально. Вряд ли было что-то в жизни системы, на что бы не распространялось его влияние. Даже генетика подчинялась марксистской доктрине. Конечно, с каждой наукой были свои сложности, но по крайней мере ученых-то уж можно было выдрессировать и запереть по институтам Академии наук, не пускать их преподавать, ограничивая тем самым их общение с молодежью. Конечно, система держалась в основном на терроре, но идеологический флер успешно маскировал насилие и страх.

То, что система пережила Сталина на тридцать пять лет, является, несомненно, подтверждением его гения. За все эти тридцать пять лет только раз едва-едва проблеснул коротенький лучик надежды, когда Хрущев раскрыл некоторую часть правды о Сталине и сталинизме в своем докладе на XX съезде КПСС. Однако иерархические структуры власти быстро регенерировали. Это было время, когда доктрина поддерживалась административными методами без малейшей веры в ее истинность или ценность. Пока сам диктатор был жив и находился у кормила власти, система обладала хоть какой-то маневренностью: по его капризу партийная линия менялась на противоположную, причем предыдущая беспощадно выжигалась. Со смертью Сталина эта гибкость была утеряна, и система закоснела в предписанном ей теоретической моделью состоянии. С этого момента начался тогда еще незримый процесс распада. Каждая организация стремилась к тому. чтобы улучшить собственное положение. Но поскольку ни одна не обладала самостоятельностью, они были вынуждены перейти на отношения элементарного натурального обмена чтобы выжить, менять все, что могли, на то, что им было нужно. Постепенно эта хитрая система отношений обмена между предприятиями и организациями вытеснила центральное планирование и контроль, которые при диктаторе так или иначе работали. Более того. выработалась неформальная система экономических отношений, которая затыкала дыры, оставляемые официальной системой. Неадекватность системы становилась все более очевидной – назревала необходимость реформ.

Мы подошли к вопросу, который необходимо акцентировать: реформа ускоряет процесс распада. Она привносит или узаконивает альтернативы в момент, когда система может выжить только при отсутствии альтернатив. Альтернативы порождают множество вопросов, подрывают власть, они не только обнаруживают недостатки в существующем порядке, но и ухудшают положение тем, что ресурсы отвлекаются на более рентабельные проекты. В условиях командной экономики невозможно избежать нерентабельных капиталовложений. Стоит только предложить хоть минимальный выбор – пробелы и провалы тут же становятся явными. Более того, доход, получаемый при отвлечении ресурсов от командной экономики, гораздо больше того, который способна дать производственная деятельность; таким образом, совершенно не обязательно, что в результате отвлечения этих средств производство в целом выиграет.

Однако во всех коммунистических странах, за исключением Советского Союза, проведение экономических реформ сначала дало положительный результат. Это объясняется тем, что командная экономика настолько расточительна и неэффективна, что любые изменения сначала оказывают на нее плодотворное воздействие. И только потом урон, нанесенный косной структуре централизованной экономики, начинает перевешивать пользу от реформы.

Организаторы реформы в Китае, посетив Венгрию и Югославию в 1986 году (эта поездка была организована моими фондами), пришли к выводу, что у реформы есть первоначальный «золотой период», когда более разумное распределение существующих ресурсов дает людям ощущение явного улучшения. Только потом, когда все существующие ресурсы уже перераспределены и нужно делать новые капиталовложения, процесс реформы упирается в непреодолимые препятствия. И вот тут-то приходит время пересматривать политику. Только так можно расчистить путь для дальнейших экономических реформ.

В соответствии с этой теорией коммунистическая система страдает одним «проклятьем роковым», одним врожденным пороком: в ней невозможны эффективные инвестиции, потому что при этой системе капитал не имеет стоимостного выражения. Понятно, почему это так: коммунизм был задуман как альтернатива капитализму, который отчуждает рабочего от средств производства. Коммунизм декларирует, что он защищает интересы рабочих, а интересы капитала, следовательно, при коммунизме никто не представляет и не защищает. Вся собственность принадлежит государству, и государство представляет интересы всего общества «при руководящей и направляющей роли партии». Таким образом, партия, собственно, и занималась капиталовложениями, но так как это была партия рабочего класса, она не могла даже на словах признать, что капитал тоже нуждается в защите. В этом и заключается «роковое проклятье». Так же, как земля и труд, капитал дефицитен, и его необходимо распределять на конкурентной основе. Это основополагающий экономический принцип, который полностью игнорировался в условиях сталинской системы централизованного планирования.

Теоретическая модель закрытого общества допускает извращения, которые были бы немыслимы в открытом обществе. Какие еще нужны доказательства и иллюстрации? Экономическая деятельность в рамках «советской системы» просто не имеет никакого отношения к экономике. Скорее это выражение какой-то квазирелигиозной догмы. Самой удачной аналогией здесь, наверное, будет аналогия со строительством египетских пирамид. Эта аналогия замечательно объясняет, почему при максимальных капиталовложениях экономическая отдача минимальна. Она также способна объяснить, почему капиталовложения в закрытой системе принимают форму монументальных грандиозных проектов, строек века. Все эти гигантские электростанции, металлургические комбинаты, мраморные залы Московского метрополитена, сталинские высотки – разве это не пирамиды, воздвигнутые современным фараоном? Конечно, гидроэлектростанции производят электроэнергию, и металлургические комбинаты выплавляют сталь, но если эта энергия и эта сталь используются для того, чтобы строить новые электростанции и новые металлургические комбинаты, по экономическому эффекту вся эта деятельность не слишком отличается от строительства пирамид.

Вот почему здесь так много возможностей лучше, эффективнее использовать даже существующие ресурсы. Относительно просто перераспределить то, что сейчас есть, однако, когда дело коснется инвестиционной политики, понадобятся более глубокие изменения. Капитал необходимо рассматривать как дефицитный и ценный ресурс. Капитал должен иметь стоимость, и при его размещении должна фигурировать процентная ставка. Все это фактически означает, что партия должна расстаться со своей ролью опекуна капитала. Всякая попытка реформы неизбежно столкнется с непреодолимым сопротивлением существующих структур власти. Компромисс, которым может разрешиться это столкновение, не способен обеспечить эффективное вложение капитала. Именно на этом месте, в этом вопросе любая реформа будет неизбежно проваливаться: единственная надежда здесь может быть на перемены, которые перерастают реформу, идут дальше и могут быть названы изменением строя. Это подтверждается историческими фактами. И в Венгрии, и в Югославии, а потом и в Китае реформа принесла очень положительные результаты. Особенно ощутимо сказалась реформа на сельском хозяйстве, где децентрализация и появление стимулов к труду позволили значительно повысить выпуск .сельскохозяйственной продукции в течение относительно короткого времени. Это вызвало доверие к реформе, на которое она смогла опираться позднее. Вопрос капиталовложений не стоял так остро, особенно в Китае, где сельское хозяйство практически не имеет индустриальной базы. Люди просто стали более напряженно работать, потому что им позволили пользоваться результатами своего труда. В других же областях экономики реформа состояла в основном в том, что были введены новая, более соответствующая действительности система ценообразования и более гибкий план, дающий предприятиям большую самостоятельность. В Китае, например, план предусматривал производство четырех наименований: велосипеды, часы, швейные машины и радио. То, что эти товары стали более доступны, дало людям почувствовать, что что-то меняется к лучшему, и не позволило реформе захлебнуться.

Реформа была постепенной, ее направляли и руководили ею сверху. И трудности не все сразу сваливались на голову, а возникали постепенно, в процессе развертывания реформы, и вызваны они были в основном ослаблением центра и недостаточной самостоятельностью отдельных хозяйственных единиц. Трудно говорить о реформе в общем, потому что в каждой стране реформа идет своим путем. Реформа в каждой стране была сложнейшим образом переплетена с политическим процессом и развивалась трудно, с остановками, поворотами и топтанием на месте. Я не могу предложить сейчас полноценного исторического анализа, потому что слежу за событиями только последние несколько лет. Но, может быть, это и к лучшему, потому что позволит мне сосредоточиться на особенно характерных чертах.

Хотя предприятия получили большую свободу, они все-таки не получили полной независимости. Они остались подчиненными государству или, если быть более точным, – партии, которой и государство подчинено.

Весь управленческий аппарат был номенклатурным, и все назначения и смещения внутри его определялись партаппаратом. Замена прямых министерских приказов косвенными, закамуфлированными хозрасчетной риторикой, ничего не изменила: каналы управления остались старые. В результате то, что было заявлено как ориентация на рыночную экономику, ориентировалось вовсе не на рынок, а, как и прежде, на источники власти.

Всегда существует некоторое расхождение между тем, что мы предполагаем сделать, и тем, что получается в действительности, и с введением некоторых реформ, ориентированных на рыночную экономику, расхождение между нашими предположениями и действительностью не исчезло. Оно просто изменило свою форму. Экономические рычаги должны были заменить прямые команды, но в действительности якобы нерушимые законы рынка были подвергнуты административному регулированию. Руководители, которые, кстати, принадлежат партийно-государственной бюрократии, сочли, что гораздо выгоднее попытаться изменить правила игры в свою пользу, чем играть по предложенным правилам. Это привело к тому, что появилась небольшая группа удачливых предпринимателей, так называемых «красных баронов», чей успех определяется их способностью манипулировать системой.

Достаточно взглянуть на современную Венгрию, чтобы увидеть, какой сложной может быть подобная система: почти каждое крупное предприятие имеет специальный набор налогов и дотаций, которые к этим налогам прилагаются. Все это якобы вызвано торговыми отношениями внутри СЭВ. Как бы то ни было, этот фактор влияет на положение предприятия больше, чем любой другой.

В рамках «якобы-рыночной» экономической системы предприятиям не дают разоряться. Реформаторы могут кричать о необходимости введения банкротства, но ведь банкротство повлечет за собой безработицу, а безработица означает признание несостоятельности системы. Политический центр, пока он хоть как-то удерживает власть, не допустит введения банкротства как процедуры, особенно в неэкономической тяжелой промышленности.

В Венгрии к настоящему времени выработалась весьма изощренная двухъярусная финансовая система, которая предполагает наличие сети коммерческих банков, через которые центральный банк должен осуществлять финансовый контроль. Венгрия является членом Международного валютного фонда, и ее соглашение с МВФ предусматривает жесткие ограничения количества денег в обращении и просроченных кредитов. Но эти ограничения остаются лишь на бумаге, их нельзя применить силой: предприятия просто не платят друг другу – и все тут. Кредиторы караулят, когда на счет предприятия-должника поступят какие-то средства. Так как само предприятие-должник тоже чей-то кредитор и тоже ждет, когда ему заплатят, явление расползлось по всей экономической системе. Сейчас оно охватывает 60% предприятий, и несуществующий просроченный кредит равен семи неделям всего национального производства. Неудивительно, что финансовый контроль неэффективен в подобных условиях! Все это изменилось бы, если бы предприятия заставляли объявлять о банкротстве: кредиторы, которые мирно ждут, когда им заплатят, теряли бы в этом случае свои деньги, и тогда они хорошенько бы думали, прежде чем давать товары в кредит. Но только в декабре 1989 года, когда Венгрия уже практически подошла к рубежу, отделяющему реформацию от революции, было принято решение объявить о банкротстве 51 предприятия. Как нетрудно догадаться, это решение было только принято, но не выполнено.

Если страна, пытающаяся реформировать экономику, недостаточно развита, то решающее значение приобретает что-то вроде межведомственных закулисных сделок, так как капитал ничего не стоит и не предусмотрено никаких наказаний за его неэффективное использование. В результате спрос на капитал практически не ограничен, и распределение средств, которое теоретически является функцией центрального органа планирования (Госплана), фактически определяйся закулисными играми бюрократии. Даже и при этом положении вещей средств всегда не хватает. Два выразительных факта о Советском Союзе: в среднем требуется 11 лет. чтобы построить промышленное предприятие, или. например, часто на предприятии скапливается неотправленная продукция, произведенная за год работы всего производства. Никакое капиталовложение не будет эффективным в таких условиях, почему что просто не сможет обеспечить прибыль, которая позволила бы платить нормальные проценты. В других странах социализма, пытающихся реформировать экономическую систему, ситуация не так плоха, как в Советском Союзе, но проблема капиталовложений остается основной причиной хронической несбалансированности всей экономики.

На примере Китая это видно особенно отчетливо. Реформа заметно продвинулась вперед. Производство стремительно нарастало, но спрос на капитал рос еще быстрее. Каждая провинция хотела иметь свою собственную велосипедную фабрику, и каждый уезд вдоль реки Янцзы – свой собственный порт для контейнерных перевозок. В результате инфляция стала неудержимой. Сторонники Чжао Цзыяна настаивали на изменении системы управления предприятиями, но не добились успеха.

Инфляция губит реформу. Система гордится своей стабильностью. Однако как только привносятся какие-либо рыночные механизмы, сразу же повышается спрос, который система не в состоянии полностью удовлетворить, – и рост цен становится неизбежным. Сначала все это приветствуется, потому что наличие товаров по высоким ценам гораздо предпочтительнее, чем отсутствие товаров вообще. В случае с товарами первой необходимости цены контролируются государством, но государство, естественно, вынуждено увеличивать дотации. Это приводит к росту количества денег в обращении; таким образом, усиливается давление спроса на всю остальную экономику. И так как этот спрос не может быть удовлетворен, растет количество «горячих», неотоваренных денег. Одновременно растет стремление вкладывать деньги. В ситуации, когда цены стабильны, вы просто ничего не теряете, если поместили деньги не лучшим образом. А в ситуации инфляции есть прямой смысл брать заем и делать капиталовложения, потому что проценты, которые вам нужно платить, инфляция сводит к нулю. И вот, когда еще при всем при этом непрерывно повышается зарплата, наступает полный кавардак. Очень трудно это предотвратить, потому что по мере ослабления центра предприятия все больше и больше начинают заботиться о том, чтобы рабочие были довольны. Уж когда рабочие начинают объединяться и политизироваться, напряжение грозит взрывом.

Я называю превращение латентной инфляции в явную «польской болезнью», потому что именно в Польше она достигла своего апогея. Но это же превращение, и гораздо раньше, произошло и в Югославии, стране самоуправления. Также этот процесс в разных точках развития можно наблюдать в Венгрии, в Китае, в Советском Союзе. В Польше он разрешился в 1989 году, когда был парализован центр политической власти и предприятия были предоставлены сами себе. «Реальная» заработная плата повысилась что-то на 30%, но конечно же она не была реальной, потому что производство совсем не выросло; оно, собственно, упало почти на 8%. Разницу покрывал так называемый инфляционный налог, то есть обесценивание денег за то время, что они находятся на руках у населения. Чтобы совершить невозможное – поддержать прежний уровень реальной заработной платы, – потребовалась все возрастающая скорость инфляции – до 1000% в год. Предприятия отложили все остальные свои обязательства – все средства шли на выплату заработной платы рабочим. Предприятия остановили капиталовложения, выплату налогов, даже прекратили платить поставщикам. В то же время никто не хотел держать злотые, и, как только был легализован свободный долларовый рынок, злотые на фоне доллара практически совсем обесценились. Так как совокупная стоимость денег в обращении постоянно сокращалась, государство вынуждено было печатать новые и новые бумажные деньги, чтобы покрыть бюджетный, дефицит. Инфляция вырвалась из-под контроля.

Можно наблюдать, что процесс реформы замечательным образом напоминает модель бум/спад на фондовой бирже. Все начинается сравнительно медленно. Сначала реформа удовлетворяет некоторые надежды, с нею связанные, и укрепляется в связи с этим. И когда результаты начинают значительно отклоняться от ожидаемых, отклонение все еще помогает движению реформы: недостатки системы становятся более очевидными, ее способность противостоять изменениям эродирует, в то время как стремление к переменам усиливается. Политические и экономические изменения усиливают друг друга. По мере того как ослабляется экономическая роль центров власти, их политический авторитет тоже подрывается. Конечно, власть будет сопротивляться – в конце концов, главным инстинктом любой бюрократии является инстинкт самосохранения, – но ее сопротивление породит дальнейшие нападки, пока политические цели не заслонят экономические и разрушение центральной власти не вырастет в основную цель. Здесь на смену реформе приходит революция.

Есть еще один фактор, который, похоже, играет важную роль во всем этом процессе: внешний долг. Страны, вставшие на путь реформы, очень часто прибегают к западным займам, чтобы хоть как-то бороться с дефицитом. К сожалению, взятые взаймы средства разбазариваются точно так же бездарно, как и свои, отечественные, потому что нет эффективной системы капиталовложений. И Польша, и Венгрия брали очень большие займы в семидесятые годы; но планы капиталовложений были плохо продуманы и плохо выполнялись, поэтому проекты не только не оправдали себя, но и втянули эти страны в огромную внешнюю задолженность. Очень трудно разграничить причины и следствия в рефлексивном процессе, но нет сомнений, что и в том, и в другом случае режим пытался себя оправдать, создавая иллюзию какого-то движения, улучшения. Существует прямая связь между экономической реформой, внешним долгом и последующим экономическим спадом. Это можно наблюдать, сравнив Польшу, Венгрию и Югославию, с одной стороны, и Чехословакию и Восточную Германию – с другой. Румыния – особый случай, потому что там во главе государства стоял диктатор, который хотел и мог заставить свой народ терпеть невероятные лишения, чтобы выплатить внешний долг.

Возникает вопрос: предвидели ли реформаторы результаты своей политики? Ответ весьма неоднозначен. Несомненно, реформаторами двигало прежде всего желание изменить систему, и они были готовы идти на полумеры, очень хорошо понимая, что полумеры обязательно потребуют следующих шагов. В то же время они, наверное, не полностью осознавали возможные негативные последствия, в противном случае они не могли бы так убедительно пропагандировать свою политику. Конечно, реально проводимая политика сильно отличалась от заявленной политики, но ведь реформаторы всегда могут сказать, что их рекомендации просто не были выполнены. Однако их всех засосало в процесс, представляли ли они правительство или оппозицию, и им стало казаться, что у каждой проблемы есть решение, даже если это решение порождает новую проблему. Другими словами, они стали участниками процесса и в качестве таковых преданными сторонниками дела реформирования. Даже если у них были какие-то сомнения, они не могли заявить о них во всеуслышание; им оставалось только молчать[18]. Таким образом, споры вокруг реформы стали определяться молчаливым убеждением в том, что реформа даст результаты, если процесс будет непрерывным. хотя с высоты сегодняшнею дня совершенно очевидно, что это убеждение ошибочно.

Необходимо осознавать, что реформа означает распад косной, закрытой, неизменной системы и чем дальше развивается реформа, тем более очевиден ее распад. И только если вдруг в процессе реформы где-то происходит разрыв, процесс может повернуть вспять, и тогда возможно появление новой системы. Я попытаюсь показать далее, что момент разрыва должен быть привнесен извне, с Запада, потому что местных сил недостаточно, чтобы породить новую систему. За процессом дезинтеграции должен следовать процесс интеграции в западное общество, а этот процесс невозможно осуществить без помощи с Запада. В случае ее отсутствия процесс дезинтеграции будет продолжаться и мировая закрытая коммунистическая система распадется на ее составляющие части, но не сможет приобрести и сохранить ни институты, ни даже способ мышления открытого общества.

Сейчас я только хочу сделать первый шаг в моей аргументации: я хочу показать, что реформа – и экономическая, и политическая – связана с разрушением системы по рефлексивной модели: разрушение делает необходимой реформу, а реформа ускоряет разрушение. Это очевидно, если мы посмотрим на реформу с точки зрения системы: ослабление центра представляет собой смертельную угрозу. Но это далеко не всеми осознается и признается. Собственно, практически так вопрос и не ставился. Возможно, единственными людьми, кто полностью осознает, к чему может привести реформа, являются консерваторы, которые противятся любым реформам, в любом варианте, – но их борьба заранее обречена на поражение. Реформаторы видят эти опасности гораздо менее отчетливо. Это и неудивительно. До последнего времени было бы вредно или даже просто опасно для реформы говорить об этом. Идентификация реформы с распадом означала бы обречение реформы на провал. И даже сегодня это может дать теоретическое оружие консерваторам в Советском Союзе, не говоря уже о Китае. Но мы уже слишком далеко зашли, чтобы об этом думать. Именно потому, что реформа завязана с распадом, процесс нельзя повернуть вспять. Могут быть репрессии, как на площади Тяньаньмэнь в Китае, но вернуться к тому, что было, уже нельзя. Монополия догмы разрушена, и нет смысла притворяться, что это не так.

На личном опыте я убедился, насколько трудно приспосабливать то, что говоришь, к меняющейся ситуации. Когда я основал свой венгерский фонд в 1984 году, считалось, что название «Фонд открытого общества» звучит излишне вызывающе, однако примерно во второй половине 1988 года это название воспринималось бы уже совершенно нормально. Когда я учредил «Фонд создания открытого общества и реформы в Китае» в 1986 году, я изо всех сил старался показать связь между моей теорией рефлексивности и марксистской диалектикой – сегодня же это абсолютно никого не волнует. В Советском Союзе я мог представляться горячим сторонником нового мышления Горбачева, что было истинной правдой, но я не мог тогда высказывать многое из того, о чем я сейчас пишу в этой книге – даже сейчас есть определенный риск стать персоной нон-грата после ее публикации. В разных странах события развивались с разной скоростью, и я понимал, что лучше мне держать при себе свои мнения и впечатления наблюдателя со стороны, чтобы фонды могли работать. Нет еще года, как я начал кое-что высказывать; и только после событий в Восточной Европе моя забота о судьбе фондов отошла на второй план. Теперь мне важнее высказывать свою точку зрения и пытаться влиять на политику Запада. Вот почему я и написал так быстро, по горячим следам, эту книгу.

Когда реформаторы радикализируются, они должны пересмотреть и изменить свое отношение к центру власти. Когда они были только реформаторами, любой шаг, который вел к ослаблению центра и делегировал власть, был, наверное, шагом в правильном направлении. Но радикальная трансформация требует нормальной, работающей исполнительной власти. Недостаточно уничтожить старый центр власти закрытого общества – необходимо учредить новую власть, достаточно сильную, чтобы построить открытое общество. Это главная трудность в деле преобразования системы в коммунистических странах, и эта сложность еще не разрешена. Каким образом можно одновременно один центр власти разрушить, а другой построить? И как людям сразу переключиться с подрывной на созидательную деятельность или – что еще более сложно – делать параллельно и то, и другое?

И вот мы подошли к одному из интереснейших вопросов нашего исследования: каково место Горбачева во всем этом раскладе? Не может быть сомнений, что он сыграл определяющую роль в возникновении настоящей ситуации. Без него события в Восточной Европе не развернулись бы так стремительно. Он намеренно начал демонтаж некоторых сторон советской системы. Имел ли он в виду уничтожение всей системы? Если да, то почему? И чем он хотел заменить ее? Хотел ли он изменить лишь некоторые части системы? Если да, то какие именно и почему? Отдавал ли он себе отчет в том, что делает? До какой степени результаты соответствуют его ожиданиям? Нам нужно как-то ответить на эти вопросы, чтобы понять, что же произошло в Советском Союзе и чего можно ожидать в будущем.

Возможно, мы никогда не узнаем истины. Историки смогут восстановить многие факты, но ведь факты можно по-разному интерпретировать. Участники событий совершают какие-то действия, не вполне понимая, что происходит. Их взгляды одновременно непоследовательны и противоречивы в любой данный момент времени, а также подвержены изменениям с течением времени. В случае с Горбачевым ситуация осложняется тем фактом, что он не свободен открыто сказать, что он действительно думает. Его риторика заметно меняется с течением времени. Значит ли это, что он по-другому стал думать, или это означает только, что изменились условия, которые заставляли его говорить именно так? Например, совсем недавно он заявил, что являйся убежденным коммунистом. Это заявление – факт. Что оно означает? Можно только гадать. Наши догадки и предположения можно затем сопоставить с другими известными фактами или теми фактами, которые будут установлены. Подобную интерпретацию я и хочу предложить вашему вниманию.

Точно так же, как человек создал бога по своему образу и подобию, я проделаю то же самое с Горбачевым. Я думаю, что мировоззрение Горбачева не очень отличается от моего. В частности, Горбачев считает деление общества на открытое и закрытое коренным вопросом, и, по его мнению, переделка Советского Союза в открытое общество – первоочередная задача. Это главный пункт, в котором мы с ним сходимся. Наш подход ко многим другим вопросам может различаться. Например, ему не хватает специальных экономических знаний. Кроме того, он русский и пропитан российской культурой – и советской, и дореволюционной. Он, вероятно, действительно искренне верит в коммунизм как идеал социальной справедливости и не видит этого «проклятья рокового», его врожденного порока. Мы различаемся по всем этим пунктам. Но мне, однако, кажется, что он обладает по крайней мере инстинктивным пониманием рефлексивности и как исторической теории, в противном случае он не мог бы так смело действовать. Он также являет собой наглядный пример участника событий, который не до конца понимает то, что происходит. В противном случае он бы, возможно, и не заварил всей этой каши. В частности он, по-видимому, не осознавал, что один лишь демонтаж сталинской системы может оказаться недостаточным, чтобы создать свободное общество. Им руководило желание устранить оковы, сдерживающие развитие, он не смог предвидеть всех проблем, которые сразу же возникнут. Это не удивительно. Кто бы мог предположить, что он так далеко продвинется по пути уничтожения старого режима!

Я отдаю себе отчет в том, что моя интерпретация плохо согласуется с некоторыми широко распространенными, особенно в США, представлениями. Мы зачастую уверены, что главная цель лидера – получить и удержать власть. Внешне Горбачев, с его гениальным маневрированием с целью укрепления своих позиций. вполне соответствует этому стереотипу. Однако я не думаю, что Горбачев хочет власти любой ценой, и в качестве доказательства обратного я могу привести его поведение в связи с событиями в Армении. По правде говоря, Горбачев, возможно, почти так же отрицательно относится к кровопролитию, как и президент Картер. Нужно признать, однако, что он вспыльчив: он это продемонстрировал, арестовав комитет «Карабах» Но я не могу себе представить, чтобы он превратился в тирана типа Петра Первого. В частности, я не могу себе представить, чтобы он санкционировал военное вмешательство в Прибалтике[19].

Мы также, похоже, думаем, что любой лидер должен прежде всего заботиться о национальных интересах своей страны. На нас оказала большое влияние геополитическая теория, в соответствии с которой национальные интересы в большой степени определяются объективными факторами, которые неизбежно влияют на любое правительство, находящееся в настоящий момент у власти. Но когда сверхдержава начинает радикально пересматривать свои национальные интересы, теория не работает. Однако привычные стереотипы мышления, как правило, не исчезают сразу, и все еще широко распространено убеждение, что Горбачев пытается изменить систему с тем, чтобы Советский Союз сохранил влияние и мошь, которые иначе он потеряет. Недавние события продемонстрировали несостоятельнюсть подобных мнений: даже при самом необузданном воображении невозможно предположить, что события в Восточной Европе могут укрепить геополитическое положеиие Советсского Союзa, и, однако, именно Горбачeв ткнул пальцем, отчего повалились все эти костяшки домино. То, как разворачиваются события, все больше и больше подтверждает мою интерпретацию.

Первоочередная цель Горбачева – перестройка внутри Советского Союза. Он думает, что для этого необходимо вырваться из изоляции, в которую Советский Союз попал при Сталине, и включить его в содружество наций. Таким образом, скорее внешняя политика Горбачева определяется внутренними задачами, нежели наоборот. Этого никак не могут взять в толк западные специалисты-международники, так хорошо владеющие проблемами геополитики.

Программа Горбачева в области внешней политики гораздо лучше разработана, чем все остальпое. Действительно, выражение «новое мышление» применимо только к этой области. И только в этой сфере он может рассчитывать на наиболее компетентную профессиональную поддержку. Не будет преувеличением сказать, что Министерство иностранных дел является единственной бюрократической структурой в Советском Союзе, которая безоговорочно принимает политику Горбачева. Я был поражен, когда один из чиновников министерства с гордостью сказал мне однажды в 1987 году, что «все, что делалось в области защиты прав человека, делалось этим министерством». Я подумал тогда, что скорее это должно было быть делом Министерства внутренних дел. Еще летом 1989 года Министерство иностранных дел создало Экономическое управление, косвенно признав тем самым, что те, кто по долгу службы занимается внешними экономическими связями, не справляются с работой.

Концепция Горбачева может для всех нас послужить вдохновляющим примером. Она основана на понятии открытого общества. Он говорит о принадлежности к «общему европейскому дому». Его заявления зачастую неправильно понимались на Западе. Люди недоумевали, что же он имеет в виду под границами Европы – Уральские горы, что ли, или, может быть, Владивосток? Казалось, что более естественно считать границей западные рубежи Советского Союза. Но это ведь не то, что имеет в виду Горбачев: он считает Европу открытым обществом, где границы теряют свое значение.

Это чрезвычайно привлекательная концепция. В рамках этой концепции Европа предстает как система отношении и связей, а не как географическая данность на земном шаре. Связи открыты и множественны. Они включают все аспекты мышления, информации, коммуникации и обмена, а не просто межгосударственные отношения. Так как система открыта, все это выходит за рамки Европейского континента. Соединенные Штаты и Советский Союз тоже включаются, не говоря уже о совсем недавно вошедшей в западную цивилизацию Японии.

В рамках этой концепции Европа рассматривается как идеал западной цивилизации, идеал человечества как открытого общества. Эта концепция предполагает более тесные межгосударственные связи, причем государства не определяют деятельность людей и не доминируют над ней. Эта концепция противостоит концепции Европы-крепости. Она распространяет понятие гражданского общества и на область международных отношений.

Западный человек, возможно, все это назовет чистейшим идеализмом, но для людей, которые были лишены преимуществ открытого общества, все это очень заманчиво. То, как откликнется Запад на эту концепцию, значительно повлияет на будущий образ мира.

Уже были попытки претворить похожие идеи в действительность – все знают о деятельности Лиги Наций и ООН. В обоих случаях эти попытки захлебывались, потому что и Лига Наций, и ООН были бессильны против тоталитарных режимов: в первом случае это были Гитлер и Муссолини, во втором – Сталин. Необходимо отметить, что одним из первых жестов Горбачева было то, что он выплатил скопившиеся за несколько лет неуплаченные взносы Советского Союза в ООН.

Возможно, оттого, что он связывал слишком большие надежды с внешней политикой, Горбачев гораздо менее четко определил цели внутренней политики и экономики. Он хотел дать людям возможность выразить свою волю, и у него был уже готовый инструмент для этого: народные собрания – Советы, от которых пошло и название Советский Союз. Однако он не продумал отношения между Советами и коммунистической партией, и, когда на XXVII съезде партии, который призвал вернуть «всю власть Советам», этот вопрос встал, Горбачеву пришлось предложить паллиатив. Что касается его планов в области экономики, они были еще более расплывчатыми.

Почти с самого начала Горбачев столкнулся с непреодолимыми трудностями по двум пунктам: во-первых, оказалось, что экономика не способна реформироваться, во-вторых, стремление различных национальностей, составляющих Советский Союз, к большей независимости не поддается умиротворению и регулированию. Можно добавить еще третью трудность: неспособность Советского Союза по-прежнему доминировать в Восточной Европе, но Горбачев не воспринял это как проблему, поэтому это в проблему и не превратилось. Первые же две так просто решить было нельзя.

Горбачев был твердо уверен в своем умении вести за собой. Поэтому он не чувствовал особой необходимости в подробно разработанной стратегии. Если бы он заранее предусмотрел все трудности, он, возможно, так безоглядно не бросился бы в это дело. Меньше чем три года назад Северин Биалер, советолог из Колумбийского университета, мог с полным основанием говорить, что Советский Союз никогда не сможет последовать примеру Китая и начать проводить политические и экономические реформы, потому что Китай однороден, а Советский Союз и внутренне и внешне представляет собой империю, которую только репрессивный режим способен удержать от распада. Подобный анализ был справедлив, но Горбачев был так решительно настроен изменить режим, что его это не остановило. Я буду рассматривать проблемы экономики и национальных отношений по огдельности, но, конечно, они нераздельно связаны.

Сначала я попытаюсь ответить на вопрос, почему в Советском Союзе у реформы не было «золотого периода». 3десь задействованы несколько факторов. Один фактор – полное отсутствие элементарных. – экономических знаний -- болезнь, которой страдает вся страна, вплоть до самых верхних эшелонов власти Контраст с Китаем поразителен. Бывший Генеральный секкретарь Коммунистической партии Китая Чжао Цзыян был превосходным экономистом, и в его распоряжении был целый полк блестящих молодых умов. В Советском Союзе нет ничего подобного. Один из представителей высших эшелонов власти Советского Союза сказал мне: «Мы не разбираемся в экономике и боимся задавать вопросы, чтобы не показать своего невежества. Мы думали, что наши экономисты скажут, что надо делать, потому что они с таким знанием дела указывали на недостатки системы, но мы испытали горькое разочарование».

С отсутствием понимания тесно связано отсутствие внимания к экономическим вопросам. Горбачев пре-жде всего занимался политикой частично потому, что ему нужно» было захватить рычаги власти и частично потому, что он считал, и совершенно правильно, что политические перемены должны предшествовать экономическим. Он гениально использовал каждый промах старых аппаратчиков для того, чтобы сместить их с высоких постов и заменить своими людьми; пока он не достиг положения в партии, которое по традиционным меркам могло бы считаться несокрушимым. И только тогда он вплотную занялся экономическими вопросами Он не мог уже большей сваливать вину за неудачи на других. Однако его собственные выдвиженцы были не многим лучше своих предшественников. Таким образом, ему пришлось начать отвечать самому. Более того, традиционные критерии не годятся для того, чтобы определить, насколько прочно его положение. Несокрушимого положения в партии может быть недостаточно, чтобы защитить его в ситуации, когда сама партия теряет власть.

Серьезный просчет Горбачева в том, что он не смог осознать, что политические перемены – это только необходимое, но не достаточное условие для экономических перемен. У него была такая вера в демократию: достаточно позволить людям принимать свои собственные решения, и эти решения будут правильными. Однако нельзя делать бизнес на основе консенсуса. Внутри каждой организации должна быть четко определенная структура власти. И, в отсутствие самостоятельных, независимых экономических единиц, должна хотя бы наличествовать структура управления экономикой как целым. Если решено экономику перестраивать, кто-то должен за это отвечать и этим заниматься. Не было сделано ни одной попытки организовать необходимую управленческую структуру.

Управление переменами требует совершенно иного организационного оформления, чем управление системой, которая рассчитывает быть неизменной. В Японии для этих целей имелось Министерство международной торговли и промышленности, в Корее было Агентство по экономическому развитию, даже в Китае была Государственная комиссия по проведению экономической реформы. Но Советский Союз не позаботился создать ничего подобного. Были сохранены сушествующие управленческие структуры, об изменениях свидетельствовали лишь некоторые кадровые перестановки. Государственным предприятиям была предоставлена большая свобода еще до того, как они были организационно перестроены в самостоятельные единицы; новые формы экономической деятельности были провозглашены до того, как был соответствующим образом определен объем и характер операций. Как я уже говорил выше, реформаторам казалось, что каждый шаг, который делегирует власть, – это шаг в правильном направлении. События показали, что это была ошибка.

Бюрократия была совершенно не готова к работе в изменившихся условиях. Она научилась, как флюгер, поворачиваться туда. куда подует ветер наверху, и сообразовывать свои действия с нынешним направлением ветра. Горбачев сказал им, что система изменилась и надо теперь брать на себя ответственность за свои решения. Сначала они с энтузиазмом выкрикивали перестроечные лозунги, не веря в них, а потом вдруг увидели, что система действительно изменилась и они уже не в таких жестких рамках, как раньше. И они сделали то, что сделала бы любая другая бюрократия в подобных обстоятельствах: они стали просто уклоняться от принятия решений. В результате процесс управления был парализован. Процесс принятия решений стал еще более растянутым, и разрыв между принятием решения и его выполнением увеличился.

Паралич прогрессировал из-за национального вопроса и желания республик обрести большую самостоятельность. Распоряжения Москвы просто не выполнялись на окраинах империи.

Можно привести еще несколько факторов, почему перестройка не принесла результатов даже вначале. В стране не было никаких знаний в области свободного предпринимательства, на которое можно было бы опереться. Также не было достаточно большой диаспоры за рубежом, которая могла бы оказать поддержку. Частному предпринимательству, тому, что все же появилось, оказалось гораздо проще и выгоднее эксплуатировать аномалии системы, чем наращивать производство. Мне рассказывали о заводе удобрений, который продавал свою продукцию в Финляндию за валюту только затем, чтобы потом советский Агропром купил эти же удобрения по более высокой цене, – пакеты с удобрениями просто перегружали из вагона в вагон и отправляли обратно в СССР, даже не поменяв наклейки. Я встречался с руководителем процветающего кооператива, который возмутил общественное мнение тем, что заплатил 90 000 рублей в качестве своего месячного партийного взноса (члены партии тогда должны были платить 3% своего дохода в качестве партийного взноса ежемесячно). Он мне рассказал, как они покупали у государственных предприятий ненужные им отходы со скидкой и продавали их за границу в обмен на компьютеры, которые они перепродавали в Союзе по цене в тридцать раз превосходящей официальный обменный курс.

В итоге выгода от вновь разрешенных форм экономической деятельности оказалась ничтожной по сравнению с вредом, нанесенным подрывом установившихся форм. Если встряхнуть жесткую структуру, она развалится. Это и произошло в Советском Союзе. Единственная причина, почему экономическая жизнь не замерла в Советском Союзе совсем, – в том, что она не полностью базировалась на официальной структуре. Постоянно заключается масса неофициальных сделок, и эта практика приобретает все большее распространение, пронизывая всю систему. Я слышал о неофициальной торговой организации, в которую в качестве членов входит около 3000 государственных предприятий.

Экономическая перестройка крайне нуждается в конкретном успехе. Если бы только какой-нибудь вожделенный новый товар стал широко доступным! У людей тогда бы появилось хотя бы одно ощутимое, конкретное доказательство того, что может принести будущее. Например, гигиенические пакеты, производимые фирмой Джонсон и Джонсон, могли бы значительно облегчить жизнь женщинам, которые все еще пользуются бабушкиными методами во время менструаций. Джонсон и Джонсон фактически входит в консорциум американских фирм, который пытается организовать сеть связанных между собой совместных предприятий. Переговоры идут уже по крайней мере два года, но еще даже первый контракт не подписан (в первой сделке участвует «Шеврон», и предполагается, что на этом этапе будут добывать нефть, которую затем будут продавать за валюту и покупать другие товары). Таким образом, вряд ли можно ожидать, что Советский Союз быстро наладит производство отечественных гигиенических пакетов. К несчастью, нельзя ожидать особенного облегчения и в других областях. Все будет раскручиваться очень медленно.

В ситуации отсутствия улучшений общественное мнение враждебно отнеслось к проявлениям свободного предпринимательства. В России наблюдается сильная склонность к эгалитаризму, корни которого уходят к деревенской общине, существовавшей еще до крепостного права и возрожденной после его отмены.

* * *

Позвольте мне теперь обратиться к вопросу о национальных отношениях. Это затрагивает самую суть, основу Советского Союза. Ведь исторически территориальной основой СССР является Российская империя. После революции империя распалась, были созданы автономные республики и последовала гражданская война, в результате которой власть консолидировалась в коммунистических руках и окраинные районы вновь были подчинены центральной власти. Можно рассматривать гражданскую войну как политику Москвы, направленную на восстановление своей власти в доминионах.

Сталин конечно же стал абсолютным правителем, у которого было больше власти, чем когда-либо у кого-либо из царей. Во время и после второй мировой войны он расширил территорию Советского Союза, присоединив Прибалтику, часть Польши, Румынии и Чехословакии, не говоря уже о Кенигсберге (Калининграде) и Курильских островах. Кроме того, он усилил влияние Советского Союза в Восточной Европе. Говоря о Советской империи, мы обычно имеем в виду страны, которые находятся под влиянием Советского Союза, но есть ведь еще и целый набор национальностей внутри границ Советского Союза, которые были порабощены сталинской системой.

Здесь не место рассматривать сталинскую политику по отношению к национальностям. Достаточно сказать, что он уважал национальную принадлежность не больше, чем любое другое человеческое свойство. Единственное, о чем он заботился – чтобы система работала, и он не колебался, передвигая целые народности по огромной шахматной доске Советского Союза. Значительная часть населения Прибалтики была депортирована в другие районы Советского Союза, на их место поселили этнических русских. Точно так же тысячи корейцев были вывезены из приморских районов Сибири в глубь страны, поляков во Львове заменили этническими украинцами, немцы были депортированы из Калининграда и так далее.

Когда Горбачев ослабил тиски, национальные обиды и устремления стали находить выход. На это и рассчитывал Горбачев: национальные движения были его естественными союзниками в перетряске косной структуры власти. Он хотел высвободить стихийные силы, но в Армении и Азербайджане они повернулись друг против друга и стали представлять собой смертельную угрозу для политики либерализации.

У национальных движений два лица. Очень легко их различить. Одно доброе, кроткое, интеллигентное, ищущее самовыражения, доброжелательно обращенное к другим национальностям. Именно этот национализм пронесся по Европе в 1848 году. Другое лицо – злобное, жестокое, яростное, перекошенное, направленное против других национальностей. Доброжелательная форма прекрасно согласуется с концепцией открытого общества, злобная форма – прекрасная питательная среда для закрытых обществ. Но вот каковы отношения между этими двумя формами, как они соотносятся?

Не Может быть сомнений, что национальные движения в эпоху Горбачева показали сначала свое доброе лицо. Они породили народные фронты, которые стали определять политическую жизнь в большинстве республик. Народные фронты образовали альянс -

Межрегиональную группу, которая фактически стала парламентской оппозицией, пробивающей гораздо более радикальные реформы (в советской парадигме – левые, правые – в западной терминологии). На пике Нагорно-Карабахского конфликта, когда Горбачев издал ультиматум, грозящий ввести войска, чтобы снять экономическую блокаду Армении, Межрегиональная труппа смогла организовать перемирие.

Но национальные движения становились все более и более радикальными и озлобленными. Наверное, самое тревожное – это подъем российского национализма, который по сравнению с другими республиками совершенно явно находится на правом крыле политического спектра. Он имеет очень сильную тред-юнионистскую, эгалитарную окраску. Он враждебно настроен по отношению к кооперативам и другим предпринимателям, считает, что русских одурачили этим «общим делом коммунизма», что они вынесли на себе самую большую тяжесть, а все остальные республики живут за счет России. Он противостоит всем иностранным, космополитическим влияниям, и. похоже, определенная часть бюрократии поддерживает его. Рост его влияния был потрясающим. Во время мартовских 1989 года выборов он еще не существовал, и все кандидаты. поддерживаемые «Памятью» (экстремистской организацией). потерпели поражение. Теперь же считают, что правое крыло в России по силе сравнялось с левым. Что-то похожее происходит и в Азербайджане, где Народный фронт, похоже, раскололся и появилась радикальная правая группировка, которая начала напала на пограничные посты и провоцировать кровопролитные столкновения с военными.

Национализм в Прибалтике имеет совершенно другой характер, чем на Кавказе и в Средней Азии. Украина – это еще одна, отличная от других ситуация. Лидеры украинского национального движения в Киеве – художники и интеллектуалы. А столица Западной Украины – Львов – населена людьми, которые после войны заняли квартиры депортированных, бежавших и репрессированных поляков. Национализм принимает более экстремистские формы во Львове, чем в Киеве.

Но, мне кажется, между двумя лицами национализма существует более любопытная историческая связь. Мне кажется, что национализм развивается по той же модели бума/спада, как и экономическая реформа, и в значительной мере по той же причине. Именно неспособность доброго, образца 1848 года, национализма принести позитивные результаты и вызывает непременно радикализацию движения. Экстремисты оттесняют в сторону художников и интеллектуалов.

Национальные движения с экономическими процессами связывает фактор неудачи. Если бы национальные движения принесли положительные результаты, они сохранили бы свое кроткое лицо. И если бы перестройка удовлетворила национальные устремления, у нее был бы шанс на успех. Прибалтийские республики требуют независимости. Одним из важнейших пунктов этого требования является наличие собственной валюты. Но пока остальной Советский Союз не имеет валюты, которая выполняла бы функции денег, введение настоящих денег в одной части страны вызовет серьезный подрыв отношений с остальным Советским Союзом. Именно потому, что этот подрыв и экономически и политически неприемлем, не может быть выполнено требование автономии. Если бы Советский Союз имел реальную валюту, законные желания Прибалтики могли бы быть удовлетворены и перестройка могла бы двигаться вперед, хотя и с различной скоростью в различных регионах страны. Это, возможно, единственная надежда для перестройки хоть как-то продвинуться. К сожалению. Советский Союз не в состоянии превратить рубль в реальную валюту. Этого нельзя достичь в приказном порядке.

Я хотел бы подчеркнуть, что нет ничего неизбежного в модели бума/спада. Она просто представляет линию наименьшего сопротивления, путь, по которому вероятнее всего будут разворачиваться события. Если сопротивление будет достаточно сильным, линию можно разорвать в любом месте. Прерывистость присуща рефлексивным моделям – в противном случае тенденция, катящаяся под уклон, так и катилась бы вечно, ускоряясь в соответствии с физическими законами. При нормальном ходе событий тенденция должна зайти довольно далеко, пока соберутся достаточные силы, чтобы выровнять уклон. Но тенденции могу! быть остановлены в любой момент, особенно если в игру вступают экзогенные (внешние) силы. Откуда же могут исходить эти силы? По-моему, только с Запада.

Я постараюсь быть более конкретным и обозначить возможный путь линии наименьшего сопротивления. Не стоит и говорить, что это только одна из многих возможностей, которая – так уж случилось – более вероятностна, чем остальные, о чем свидетельствуют факты, которыми мы сегодня владеем. Но по мере развития событий расклад может поменяться. Таким образом, мое предсказание не обладает исторической неизбежностью.

Сегодня явно проявляются две линии конфликта. Одна линия – между требованиями автономии и независимости в республиках и желанием центра сохранить целостность Союза. Другая – между левой ориентацией народных фронтов в республиках и нарастающей правой ориентацией России. Вог как может разрешиться драма.

По-моему, центр не сможет противостоять требованиям республик. Своими действиями в ходе армянско-азербайджанского конфликта Горбачев продемонстрировал, что он не хочет применять силу. Это обозначило поворот от режима террора к эпохе уговоров. Горбачев – мастер убеждать, но слова бессильны против законных требований народа. Горбачев побил все рекорды, бесчисленное количество раз повторив, что Советский Союз не может санкционировать независимость Прибалтийских республик. Это сделало его позицию уязвимой. Какой бы компромисс он ни выработал, это все равно неизбежно приведет к дальнейшему ослаблению центральной власти. На мой взгляд, положение Горбачева более шатко в Прибалтике, чем в Азербайджане и в других азиатских республиках. В Азии он может применить силу, в Прибалтике – нет. Даже если его сменит на посту консерватор. Советскую власть не удастся удержать силой, потому что армия ненадежна. Сегодня в Советском Союзе просто недостаточно сил, чтобы уговорить Прибалтику подчиняться. Какой консерватор захочет взять власть, если он не может применить силу? Таким образом, положение Горбачева более устойчиво, чем может показаться; только власть, которую дает этот пост, может ослабляться. Ослабление центральной власти просто ускорит процесс дезинтеграции. Уход Горбачева завершит этот процесс. Невозможно предсказать, как далеко зайдет этот процесс, но распад Советского Союза очень вероятен. В конце концов, после краха царизма Российская империя тоже развалилась.

Чем более независимыми становятся республики, составляющие Союз, тем более вероятно то. что реакционный националистический режим захватит власть в РСФСР. Подобный режим питается вековой антизападной и антисемитской интеллектуальной традицией. Не случайна схожесть его с нацизмом. У них общие философские корни[20] и общее чувство национального унижения, обиды, которое будет стимулировать экспансионистскую политику. Принимая во внимание широкое размещение атомною оружия, трудно удержаться от вывода, что новый русский националистический режим будет представлять большую опасность для мира, чем когда-либо Советский Союз. Пока ему удавалось удерживаться в роли сверхдержавы, контролирующей весь мир, он очень осторожно действовал, потому что осознавал свою уязвимость. Новый режим будет пытаться показать себя, доказать свою состоятельность, и единственным средством в его распоряжении будет военная сила. К счастью, атомные арсеналы становятся бесполезными с течением времени (это связано со временем полураспада трития), поэтому угроза будет скорее региональной, чем глобальной.

Совершенно не обязательно, что события развернутся именно таким образом, но, если ничего не будет предпринято, чтобы предотвратить это, вполне вероятно, что так все и произойдет. Что должен делать Запад в этой ситуации? Это вопрос, к которому я обращусь в следующей главе.