• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Наша европейская мысль о Боге исторически имеет два корня: Библию и греческую философию.

Когда Иеремия увидел гибель всего, ради чего он трудился в течение всей своей долгой жизни, когда его земля и его народ были для него потеряны, когда вдобавок в Египте последние остатки его народа изменили вере в Яхве и стали приносить жертвы Исиде и когда его юный Барух отчаялся: "Я изнемог и не нахожу покоя", — Иеремия ответил: "Так говорит Яхве: Воистину, что я построил, то сокрушу, и что я посадил, то вырву, — и тогда ты потребуешь для себя Великого? Не требуй!"

В подобной ситуации эти слова имеют следующий смысл: достаточно того, что Бог есть. Существует ли "бессмертие", об этом не спрашивается; "прощает" ли Бог, такой вопрос больше не стоит на переднем плане. Это уже совершенно не зависит от человека: его своеволие, как и его забота о вечном блаженстве и вечности, теряет силу. Но и то, что мир в целом имеет в себе законченный смысл, что он в какой-то форме имеет постоянство и прочность, также понимается как невозможное, так как все сотворено Богом, сотворено Его рукой из ничего. После утраты всего остается одно: Бог есть. Если жизнь в мире, вверяя себя руководству Бога, пыталась сделать все, что от нее зависит, и все-таки потерпела крах, то остается лишь одна невообразимая действительность: Бог есть. Когда человек совершенно отрекается от себя и своих целей, эта действительность может открыться ему как единственная. Однако она никогда не обнаруживается заранее или же абстрактно, но лишь при собственном погружении в существование мира, на границе которого она себя только и обозначает.

Слова Иеремии — суровые слова. Они не связаны больше с исторической волей к действию в мире, которое, однако ж, как в течение всей жизни, так и в ее конце, в ситуации совершеннейшего краха, прежде всего, и делает этот смысл возможным. Они звучат просто, безо всякой фантастики и содержат вместе с тем непостижимую истину именно потому, что отказываются от любого высказываемого содержания, от любого укрепления своего положения в мире.

Иначе и все-таки в согласии с этими словами звучат высказывания греческих философов.

Ксенофонт около 500 лет до Р.Х. возвестил: царствует только один единственный Бог, непохожий на смертных ни по виду, ни по мыслям. Платон мыслил Божество, называемое им Благом, как источник всего познания. Познаваемое не только познается в свете Божества, но и имеет свое бытие от Него, по достоинству и силе возвышающегося над бытием.

Греческие философы понимали: лишь по обычаю существует много богов, по природе — Бог только один, он не виден воочию, никому не подобен, его нельзя распознать ни в каком образе.

Божество мыслится как мировой разум или мировой закон, или же как судьба и провидение, или же как устроитель мира.

Однако у греческих мыслителей речь идет о помысленном Боге, а не о живом Боге Иеремии. Оба смысла встречаются. Западная теология и философия, исходя из этих двух корней, в бесконечных вариациях осмысляла то, что Бог есть и что есть Бог (курсив мой. — Пер.).

Философы нашего времени, кажется, охотно обходят вопрос: есть ли Бог. Они ни подтверждают его существование, ни отрицают его. Однако тот, кто философствует, должен давать объяснения. Если существование Бога подвергается сомнению, философ должен дать ответ: или он не покидает поля скептической философии, в которой вообще ничто не утверждается и не отрицается, или же, ограничиваясь предметно определенным знанием (что значит — научным познанием), он прекращает философствовать, руководствуясь тезисом: что знать невозможно, о том следует молчать.

Вопрос о Боге обсуждается на основании противоречащих друг другу тезисов, на которых мы последовательно остановимся.

Теологический тезис: о Боге мы можем знать только потому, что он открывается в пророках и в Иисусе. Без откровения нет действительности Бога для человека. Не в мышлении, но в веропослушании доступен Бог.

Однако задолго до и вне мира библейского откровения существовала уверенность в действительности Божества. И в самом европейском христианском мире многие люди уверены в бытии Бога, не имея гарантии откровения.

Против теологического тезиса выступает древний философский тезис: мы знаем о Боге, потому что его существование может быть доказано. Существующие с древних времен доказательства бытия Бога в своей совокупности являются превосходным свидетельством тому.

Но если эти доказательства понимать как принудительные, подобно научным доказательствам, как в математике или эмпирических науках, то они ложны. В своей принудительной значимости (zwingenden Gultigkeit) эти доказательства были самым радикальным образом опровергнуты Кантом.

Теперь, казалось бы, все должно было бы предстать наоборот: опровержение всех доказательств бытия Бога означает, что Бога нет.

Этот вывод ложен. Так как несуществование Бога может быть доказано в такой же малой степени, как и его существование. Доказательства и их опровержения только показывают: доказанный Бог — это не Бог, он был бы просто вещью в мире.

В противоположность мнимым доказательствам и опровержениям существования Бога истиной кажется следующее: так называемые доказательства бытия Бога — это изначально вовсе не доказательства, а пути мыслительного самоудостоверения. Измышляемые на протяжении тысячелетий и повторяемые в различных вариациях доказательства бытия Бога на самом деле имеют другой смысл, нежели научные доказательства. Они представляют собой удостоверение мышления в опыте вознесения человека к Богу. Возможны такие пути мысли, которые приводят нас к границам, преодолеваемым в прыжке, в котором осознание Бога оборачивается для нас его естественным присутствием.

Обратимся к некоторым примерам.

Древнейшее доказательство бытия Бога называется космологическим. Исходя из космоса (греческое имя для мира) выносят заключение относительно Бога: из мирового события, всегда имеющего свою причину, относительно первопричины, из движения — относительно первоистока движения, из случайности единичного — относительно необходимости целого.

Если под этим заключением имеется в виду такое, когда на основании существования одной вещи выносят заключение относительно другой таким же образом, как из повернутой к нам стороны луны делают заключение о ее обратной стороне, которую мы никогда не можем видеть, то оно не имеет силы. Напротив, такого рода заключения мы можем делать только в том случае, если на основании одной вещи в мире выносим заключение относительно другой вещи в мире. Мир как целое — это не предмет, потому что мы всегда внутри него и никогда не имеем мир перед собой как целое. Поэтому невозможно, исходя из мира в целом, сделать заключение относительно чего-то другого, нежели мир. Однако мысль, содержащаяся в этом заключении, меняет свой смысл, если она более не считается доказательством . Поэтому подобно заключению от одного к другому она доводит до сознания тайну, состоящую в том, что мир и мы в нем вообще существуем. Если мы испытаем эту мысль (ведь могло бы ничего и не быть) и спросим вместе с Шеллингом: "Почему вообще есть что-то, а не ничто?" — то уверенность в существовании оказывается такого рода, что мы на вопрос о его основе хотя и не получаем никакого ответа, однако оказываемся приведенными к Объемлющему, которое по своей сути просто есть и не может не быть и через него есть все другое.

Хотя мир и считали вечным и придавали ему такой характер, что он, как утверждалось, сам является основой своего существования и потому идентичен с Богом, однако такое понимание никуда не годится.

Все, что есть в мире прекрасного, целесообразного, упорядоченного и тем самым соответствующего известному совершенству, все, что мы с волнением узнаем при непосредственном созерцании неисчерпаемого богатства природы, — все это невозможно постичь исходя из радикально познаваемого бытия мира, равно как и основываясь на материи. Целесообразность живого, красота природы во всех ее формах, порядок мира вообще становятся по мере развития фактического познания все более и более наполненными тайной.

Но если теперь исходя из этого делают заключение о существовании Бога, благого Бога-творца, то в тот же момент этому противоречит все ужасное, запутанное и беспорядочное в мире. Этому соответствует то основополагающее настроение, при котором мир воспринимается нами как жуткий, враждебный, зловещий и страшный. Заключение о существовании дьявола кажется столь же убедительным, сколь и о существовании Бога. Тайна трансценденции вместе с тем не упраздняется, но углубляется.

Однако решающее значение имеет здесь то, что мы называем незавершенностью (Unvollendbarkeit) мира. Мир не близится к концу (ist nicht am Ende), но находится в постоянном превращении — наше познание мира не может найти завершения, мир из самого себя непонятен.

Все так называемые доказательства не только не доказывают существования Бога, но соблазняют и Бога превратить в мировую реальность, которая, так сказать, установлена на границах мира как некий выступающий там второй мир. В таком случае они затемняют мышление о Боге.

Однако эффективность этих доказательств возрастает тем больше, чем в большей степени они способны вести нас через конкретные явления мира перед лицом ничто и незавершенности. Тогда они словно бы дают толчок к тому, чтобы мы, находясь в мире, не довольствовались миром как единственным бытием.

Это обнаруживается снова и снова: Бог — не предмет знания, он не может быть раскрыт принудительно-убедительным образом. Бог также не предмет чувственного опыта. Он невидим, на него нельзя посмотреть, в него можно только верить.

Но откуда эта вера? Она приходит изначально не из рамок нашего опыта в мире, но из свободы человека.

Человек, который действительно осознает свою свободу, будет одновременно уверен и в бытии Бога. Свобода и Бог неразделимы. Почему?

Относительно себя я уверен: я свободен, я есть в своей свободе не благодаря самому себе, но дарован себе в ней, так как я могу отсутствовать сам для себя и не могу вынудить себя быть свободным. Там, где я есть, собственно, сам, я уверен, что я таков не благодаря самому себе. Наивысшая свобода, будучи свободой от мира, знает себя одновременно как глубочайшую связанность с трансценденцией.

Свободное бытие человека мы называем также экзистенцией. Бог достоверен для меня вместе с решительностью, в которой я существую (existiere). Он достоверен не как содержание знания, но как то, что всегда имеет силу настоящего (Gegenwartigkeit) для экзистенции.

Если достоверность свободы заключает в себе достоверность относительно бытия Бога, то существует взаимосвязь между отрицанием свободы и богоотрицанием. Если я на собственном опыте не узнаю чуда бытия самости (Selbstsein), то я не нуждаюсь ни в какой связи с Богом, но доволен существованием природы, многочисленных божеств и демонов.

С другой стороны, существует взаимосвязь между утверждением свободы без Бога и обожествлением человека. Речь идет о кажущейся свободе произвола, который мнит себя абсолютно самостоятельным: "я хочу". Тем самым я полагаюсь на собственную силу этого "я так хочу" и на упорное умение умирать (Sterbenkonnen). Однако этот самообман — что я есть сам только благодаря себе — превращает свободу в растерянность опустошенного бытия. Неуемность этой воли к самоосуществлению оборачивается отчаянием, в котором, как говорит Киркегор, человек, отчаиваясь, хочет быть самим собой и, отчаиваясь, не хочет быть самим собой.

Бог есть для меня по мере того, как я в свободе действительно становлюсь самим собой. Он есть для меня именно не в качестве содержания знания, но только в качестве того, что открывается экзистенции.

Однако раскрывая нашу экзистенцию как свободу, мы опять-таки не доказываем бытия Бога, но лишь как бы показываем место, на котором возможна его достоверность.

Ни в одном доказательстве бытия Бога, если оно должно привести к принудительной достоверности, мысль не может достигнуть своей цели. Однако нельзя сказать, чтобы крах мысли в данном случае ничего не оставлял бы после себя. Он указывает на то, что открывается в неисчерпаемом, стоящем всегда под вопросом всеобъемлющем сознавании Бога.

То, что Бог явственно неощутим в этом мире, означает одновременно, что человек не должен отказываться от своей свободы в пользу имеющих место в мире понятных и постижимых вещей, авторитетов, сил, что он, скорее, несет ответственность за самого себя, которой ему не нужно избегать, отказываясь будто бы свободно от свободы. Он должен быть обязан самому себе тем, каким образом он принимает решения и находит путь. Поэтому Кант говорит: непостижимая мудрость равно удивительна тем, что она дает нам, и тем, в чем она нам отказывает. Так как если бы она в своем величии постоянно стояла бы перед глазами и как убедительный авторитет в мире говорила бы ясно и определенно, то мы были бы марионетками ее воли. Она же хочет, чтобы мы были свободны.

Вместо знания Бога, которое недостижимо, мы, философствуя, удостоверяемся во всеобъемлющем сознавании Бога.

"Бог есть", в этом тезисе решающее значение имеет действительность, на которую он указывает. Эта действительность не постигается в результате того, что мы мыслим тезис: будучи просто помысленным, он остается пустым, так как то, что в нем заключено, для рассудка и чувственного опыта есть ничто. То, что в нем собственно предполагается, имеет место, прежде всего, в трансцендировании, в перешагивании за реальность, осуществляемом благодаря самой этой действительности, которая ощущается нами как подлинная. Поэтому высшая точка и смысл нашей жизни обретаются там, где мы становимся уверенны в подлинной действительности, это значит — в Боге.

Эта действительность доступна экзистенции в изначальности ее богоотношения. Поэтому изначальность веры в Бога запрещает всякое посредничество. Действительность Бога обнаруживается не в каком-то определенном, проговариваемом для всех людей содержании веры, а также не в равной для всех людей опосредующей Бога исторической действительности. Напротив, во всякой историчности имеет место непосредственная, не нуждающаяся ни в каком посреднике, независимая связь отдельного человека с Богом.

Эта историчность, будучи выраженной и представленной, не является в таком виде абсолютной истиной для всех, но все же в своем истоке безусловно истинна.

Действительное бытие Бога должно быть абсолютно, а не только обнаруживать себя в одном из исторических явлений своего языка, в языке людей. Если Бог есть, то он должен быть непосредственно, без окольных путей, ощущаем для отдельно взятого человека.

Если действительность Бога и непосредственность исторического богоотношения исключают общепринятое богопознание, то вместо познания Бога требуется наше отношение к нему. С давних пор Бог мыслится в образах, отсылающих к бытию мира, вплоть до образа личности по аналогии с человеком. И все-таки каждое подобное представление выступает одновременно как завеса. Бог не является тем, что мы всегда представляем перед глазами.

Наше истинное отношение к Богу нашло свое глубочайшее выражение в следующих положениях Библии: Ты не должен творить себе образов и подобий. Это означало когда-то: невидимость Бога запрещает поклоняться ему в виде изображений Бога, идолов, резных работ. Этот внятный запрет усугубляется тем, что Бог не только невидим, но и непредставим, немыслим. Ни одно подобие не может соответствовать ему и ни одно не смеет ставить себя на его место. Все подобия, без исключения, являются мифами и как таковые должны быть осмыслены, будучи по своему характеру исчезающими, как всего лишь подобия, однако они же являются не чем иным, как суеверием, если их принимают за саму реальность Бога.

Поскольку всякое образное представление Бога в виде картины, показывая, как раз скрывает показываемое, наиболее верная близость Бога — в отсутствии изображений. Это истинное требование Ветхого Завета, однако же, никогда не исполнялось в нем самом: он оставляет личность Бога как картину, его гнев и его любовь, его суд и его милость. Требование невыполнимо. Попытки схватить без наглядных образов (bildlos) сверхличностную, чистую действительность Бога, при всей его непостижимости, предпринимались Парменидом и Платоном, пытавшимися мыслить бытие спекулятивно, индийским (Атман-Брахман) мышлением, китайским Тао, однако и эти пути мысли не могли при своем осуществлении достичь того, чего они хотели. В мыслительной и созерцательной способности человека всегда возникает образная картина. Но если в философской мысли образное представление и предмет почти исчезают, то в итоге, возможно, остается в настоящем едва уловимое сознание, которое в своем действии все же может стать основанием жизни.

В таком случае после прояснения любого обожествления природы, всего демонического, эстетического и суеверного, всего специфически нуминозного (внушенного свыше. — Пер.) — после прояснения всего этого в медиуме разума глубочайшая тайна все-таки не утрачивается.

Может быть, следует очертить это едва уловимое сознание, остающееся в итоге философствования.

Это — молчание перед бытием. Язык замолкает перед тем, что оказывается затраченным для нас, становясь предметом.

Это основание может быть достигнуто только в процессе перешагивания через любое помысленное содержание. Само оно неперешагиваемо. В его пред стоянии находит свое удовлетворение и затухает любое желание.

Там — убежище, и все-таки там нет места. Там — покой, который может нести нас в том неизбывном непокое, с которым сопряжен наш путь в мире.

Там мышление должно раствориться в ясности. Где больше нет вопросов, нет также и ответов. Перешагивание вопросов и ответов в философствовании форсировано до крайности, и, совершая его, мы попадаем в тишину бытия.

Другое библейское изречение гласит: У тебя не должно быть никакого другого Бога. Эта заповедь означает, прежде всего, отвержение чужих богов. Она была углублена до простой и необъяснимой мысли: есть только один Бог. Жизнь человека, который верит в одного единственного Бога, в противоположность жизни со многими богами, покоится на радикально новой основе. Концентрация на одном единственном Боге впервые дает решению экзистенции его действительное основание. Бесконечное изобилие в конечном счете ведет к разбросанности; прекрасному, если оно не коренится в чем-то едином, недостает безусловного. Сегодня так же, как и тысячелетия назад, это остается непреходящей проблемой для человека: обретает ли он такое единое (das Eine) в качестве основания своей жизни. Третье положение Библии гласит: Да свершится воля Твоя. Эта основная позиция по отношению к Богу означает: в доверии преклоняться перед непостижимым, принимая, что оно не подлежит нашему разумению, а находится выше его. "Твои мысли не наши мысли, Твои пути не наши пути".

Доверие этой основной позиции содействует всеобъемлющему чувству благодарности, безмолвной и безличностной любви.

Человек стоит перед Божеством как перед сокровенным Богом и может принимать самое ужасное как волеизъявление этого Бога, хорошо зная, что, каким бы образом он (человек) его не выражал, это высказано согласно человеческому пониманию и потому ложно.

Если излагать кратко, наше отношение к Богу возможно при следующих требованиях: "никаких изображений и подобий"; "Бог — один"; преданность с нашей стороны ("да свершится воля Твоя"). Продумывание Бога — это прояснение веры. Однако вера не созерцание. Она остается всегда на дистанции и под вопросом. Жить исходя из веры — это не значит опираться на высчитываемое знание, но жить так, чтобы мы отваживались на то, что Бог есть.

Верить в Бога — значит жить исходя из чего-то, что никак иначе не дано в мире, кроме как в многозначащем языке явлений, которые мы называем шифром или символом трансценденции.

Бог, в которого верят, — далекий Бог, скрытый Бог, недоказуемый Бог.

Поэтому я должен признать не только то, что не знаю Бога, но даже и то, что не знаю, верю ли я. Вера — это не обладание. В ней нет свойственной знанию достоверности, но только уверенность в практике жизни. Поэтому верующий живет в непреходящей многозначности объективного, его слух всегда наготове. Он чуток в своей преданности слышимому и одновременно непоколебим. Он силен в одеянии слабости, он открыт и искренен при твердости и решительности его действительной жизни.

Продумывание Бога — это одновременно пример всякого сущностного философствования: оно не дает присущей знанию достоверности, но открывает собственному бытию самости свободное пространство его решения; оно придает весомость любви в мире, чтению шифра трансценденции и широте того, что прорастает в разуме.

Поэтому все философски сказанное столь скудно. Оно требует дополнения из собственного бытия слушающего.

Философия не дает, она может только пробуждать, — а затем она может напоминать и помогать упрочивать и сохранять.

Каждый понимает в ней то, что он, собственно, уже знал.