• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

До того как стать Генеральным секретарем, Брежнев к вопросам внешней политики прямого отношения не имел да и вкуса к тому не испытывал. Мировую географию он знал очень плохо, а наименования чужеземных стран и городов вечно путал, как и имена иностранных государственных деятелей. Его частые встречи с руководителями зарубежных стран и даже поездки в эти страны носили, как уже говорилось, парадный характер, важных дел там не решалось.

Однако уже с началом семидесятых годов, когда Брежнев полностью укрепился во власти в Кремле, он волей-неволей должен был оказаться в самом центре всех принимаемых решений по внешнеполитическим вопросам. Конечно, влияние Громыко на Брежнева в этих делах было исключительно сильным до самых последних дней Генсека, но и он свое личное отношение к внешней политике неизбежно проявлял. Брежнев капризами не отличался, скандалов не любил, невозможно представить его стучащим ботинком по столу или изрыгающим ругань, как Хрущев. Нет, он был вполне корректным переговорщиком.

Кремлевская жизнь советских времен была крайне замкнутой. О подлинной расстановке политических сил в то время советскому народу не сообщали газеты, радио и телевидение, а зарубежные «голоса» об истине тоже не заботились, занимаясь пропагандой в пользу Запада. Вот почему, когда Брежнев выезжал с официальными визитами за рубеж или даже принимал иностранных государственных деятелей в Москве или иных местах, внимание к нему с «той» стороны было очень велико.

Руководители стран Запада были нашими очевидными противниками, они целили свои ракеты на нас, а мы — на них. Естественно, что на переговорах с советским руководителем они прибывали в окружении асов своих спецслужб, которые глядели во все глаза, подмечая характерные черты наших деятелей, а в особенности — их слабости самого разного свойства. Они без труда заметили то, что долгое время удавалось скрывать от советских граждан — слабое здоровье советского Генсека. Тогда они помалкивали о том, позже подробно рассказали.

Примечательны в этом смысле наблюдения бывшего президента Франции Валери Жискар д'Эстена (его мемуары опубликованы на русском языке в Москве в 1990 г.). Взгляд Жискара внимателен и точен:

«Свой первый официальный визит Леонид Ильич Брежнев нанес мне в декабре 1974 года. Предполагалось, что в день приезда, в среду вечером, Брежнев пожелает отдохнуть и поэтому поужинает один в своих апартаментах. На следующий день по программе — общий завтрак с участием основных членов обеих делегаций, всего на восемь персон, а наша первая беседа наедине в присутствии лишь переводчиков была назначена на 17.30. На нее отводилось два часа.

Завтрак состоялся по графику, после чего мы разошлись. В 15 часов — первое послание: Генеральный секретарь спрашивает, нельзя ли перенести переговоры на 18 часов. Никаких объяснений. Я даю согласие и в небольшом кабинете, примыкающем к моей комнате, перечитываю материалы для беседы.

В 16.15 — новое послание: господин Леонид Брежнев хочет отдохнуть, нельзя ли начать переговоры в 18.30? Воображаю, какую реакцию это вызовет. По договоренности ход наших встреч не будет предан гласности. Однако допускаю, что произойдет утечка информации, и тогда легко представить комментарии: «Брежнев заставляет ждать Жискара! Никогда он не позволил бы себе такого по отношению к де Голлю! Он явно хочет показать, какая между ними разница». Я передаю через генерального секретаря Енисейского дворца свой ответ: если мы хотим, чтобы у нас было достаточно времени для переговоров, откладывать их начало крайне нежелательно. Я буду ждать господина Брежнева в 18 часов в условленном месте…

Но вот вдали отворяется первая дверь. Брежнев движется мне навстречу. Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняет направление движения. За ним следует его адъютант, — по-видимому, это врач — и переводчик. Поодаль, как обычно, довольно многочисленная группа советников в темных костюмах».

Как видно, западные политические деятели, даже такие крупные, как тогдашний президент Франции, еще не были осведомлены о телесных недугах Брежнева (и их спецслужбы, надо полагать, тоже). Шел еще только 1974 год, Брежневу было далеко до семидесяти, он пока оставался крепок, но признаки грядущих разрушительных недугов уже были заметны заинтересованным наблюдателям. В западной печати сведения о том, разумеется, не публиковались («свобода слова» на Западе всегда была и есть четко управляемой и послушной!). Но «все, кому надо», получили точные сигналы: Брежнев нездоров.

Вторая встреча Жискара с советским Генсеком происходила в 1979 году, пять лет миновало с первой. Брежнев начал ее словами:

«— Должен признаться, я очень серьезно болен. — Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывая, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей? Между тем он продолжает:

— Я скажу вам, что у меня, по крайней мере как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечили, и все теперь позади.

В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации губительны для него?

— Теперь все намного серьезней. Меня облучают. Вы понимаете о чем идет речь? Иногда я не выдерживаю, это слишком изнурительно, и приходится прерывать лечение. Врачи утверждают, что есть надежда. Это здесь, в спине.

Он с трудом поворачивается.

— Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрасте разницы тут почти нет!

Он смеется, сощурив глаза под густыми бровями. Потом следуют какие-то медицинские подробности, касающиеся его лечения, запомнить их я не в состоянии. Он кладет мне руку на колено — широкую руку с морщинистыми толстыми пальцами, на ней словно лежит печать тяжелого труда многих поколений русских крестьян.

— Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я малый крепкий!»

Даже сейчас, читая эти скупые и суховатые строки, явственно видно, как изменилось в худшую сторону телесное состояние Брежнева. И еще характерно: он вовсе не пытается скрыть от Жискара свои недуги. По-человечески это его даже хорошо характеризует, ибо нелепо скрывать то, что всем явно и очевидно. Но в ту пору сильные недомогания советского Генсека были уже известны всему свету. Ибо проявились они уже неоднократно и вполне очевидно.

В 1974 году Брежнев летал во Владивосток на важную встречу с тогдашним американским президентом Фордом. Дело происходило осенью, погода была ужасная, пришлось совершить вынужденную посадку в Хабаровске. Тут опять Генсеку стало плохо, его едва смогли привести в более или менее приемлемое состояние. Переговоры с американцем состоялись, но провел их Генсек с большим трудом.

Примеров подобного рода можно приводить сколь угодно много, это, разумеется, отрицательно сказывалось на ходе важнейших международных переговоров, только тщательная подготовка их работниками МИД спасала порой дело. Но один из самых неприятных случаев произошел с Брежневым на празднике 30-летия ГДР в Берлине в 1979 году. Даже в позднем рассказе Чазова виден драматизм той обстановки.

«Для того чтобы успокоиться и уснуть, он вечером, накануне выступления, не оценив своей астении, принял какое-то снотворное, которое предложил ему кто-то из услужливых друзей. Оно оказалось для него настолько сильным, что, проснувшись утром, он не мог встать. Когда я пришел к нему, он, испуганный, сказал только одно: «Евгений, я не могу ходить, ноги не двигаются». До его доклада оставался всего час. Мы делали все, чтобы восстановить его активность, но эффекта не было. Кавалькада машин уже выстроилась у резиденции, где мы жили. Громыко и другие члены делегации вышли на улицу и нервничали, боясь опоздать на заседание. Мы же ничего не могли сделать — не помогали ни лекарственные стимуляторы, ни массаж.

Я предложил, чтобы делегация выехала на заседание и, если через 30 минут мы не появимся, принимала решение о дальнейших действиях. Нервное напряжение достигло апогея. Наконец вместе с охраной, которая переживала ситуацию не меньше нас, врачей, мы решили вывести Брежнева на улицу, в сад, и попытаться заставить его идти. Удивительные от природы силы были заложены в организме Брежнева. Из дома мы его в буквальном смысле вынесли, когда же его оставили одного и предложили ему идти, он пошел самостоятельно, сел в машину, и мы поехали на заседание.

Истинное состояние Брежнева на заседании знали только я и начальник охраны правительства Ю.В. Сторожев. Ответственный и честный человек, он не меньше меня переживал ту ситуацию, в которой мы оказались, и попросил немецких друзей проследить за Брежневым, когда он будет выходить на трибуну. Мы сидели вдали от него и ничем ему помочь не могли.

Герек описывает, как он вместе с немецкими товарищами помог Брежневу выйти на трибуну. Он пишет, что впоследствии ему через посла был выражен официальный протест в связи с его желанием помочь Брежневу подняться. Я бы выразил ему благодарность, потому что не уверен, смог ли бы вообще встать Брежнев со стула без посторонней помощи.

Тридцать минут выступления Брежнева мы сидели как на углях — выдержит он или не выдержит? К счастью и к моему удивлению, все закончилось благополучно. Но, я думаю, и у меня, и у Сторожева, и у всех, кто вместе с нами пережил этот тяжелейший момент визита, память о нем должна была остаться либо еще одним седым волосом, либо еще одной отметкой на сердце или сосуде.

В ходе визита были и другие моменты, указывающие на немощь Брежнева, — было перенесено из-за него начало торжественного шествия; с официального обеда он, сославшись на мои пожелания, которых на самом деле я не высказывал, ушел раньше, чем он закончился. Громыко и другие члены делегации были свидетелями всех этих печальных ситуаций, но ни один из них, вернувшись в Москву, словом не обмолвился о том, что происходило в Берлине.

Вот почему, когда сейчас иногда раздаются голоса, в том числе и со стороны бывшего руководства, о том, что Политбюро и ЦК не были проинформированы об истинном состоянии здоровья Брежнева, то это даже не лукавство, не уловка, а «ложь во спасение». Ведь тем, кто знал и мирился с ситуацией, надо как-то оправдать свое молчание и бездействие. Да, по правде говоря, что они могли сделать? Вся власть в то время была в руках «группы Брежнева», а тех из руководства, кто не входил в эту группу, вполне устраивала сложившаяся ситуация, ибо она сохраняла их положение и их будущее при немощном Брежневе».

Кремлевский интриган от медицины Чазов в данной своей оценке вполне справедлив. Да, Леонид Ильич был не только мужественный человек, способный преодолевать боли и телесную немощь, он всегда оставался лицом общественным, ставившим долг советского руководителя выше личного состояния, даже ценой здоровья. И справедливо тут напомнить, вслед за брежневским лейб-медиком, что нынешние претензии к бывшему Генсеку со стороны его бывших прихлебателей и подхалимов прямо-таки стыдно читать. Уж молчали бы лучше…

В окружении Брежнева, пожалуй, только один Андропов смотрел дальше других и ценил выдержку Брежнева. Конечно, у него был свой честолюбивый интерес, стремление стать брежневским наследником, но это в данном случае вопрос все же второстепенный. Вот свидетельство болтливого Горбачева (здесь ему можно поверить):

«Помню, как на одном из заседаний Политбюро председательствовавший «вырубился», потерял смысловую нить обсуждения.

Все сделали вид, что ничего не произошло. Хотя все это оставляло тяжкое впечатление. После заседания я поделился своими переживаниями с Андроповым.

— Знаешь, Михаил, — повторил он почти дословно то, что и раньше мне говорил, — надо делать все, чтобы и в этом положении поддерживать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности…»

Андропов был тут безусловно прав. Авторитет Брежнева в международных делах был уже с начала семидесятых годов весьма велик. С ним считались, к нему привыкли и приспособились многие крупные зарубежные государственные деятели, что немало способствует успеху международных переговоров. И действительно, личная роль Брежнева была очень велика в благоприятных для нашей страны итогах Совещания по безопасности в Европе 1975 года.

На переговорах тех долго, начиная с осени 1972 года, разрабатывался Заключительный акт, который должен был закрепить существующее на то время политическое положение в Европе (кроме всех европейских стран, участвовали США и Канада). Для нас важнейшим тут было закрепление послевоенных западных границ и признание ГДР. Брежнев понимал значение этого акта и не жалел личных усилий. Чазов интересно рассказал именно об этой стороне дела на важном Совещании:

«Он вдруг вспомнил, что в 1975 году намечается окончание переговоров на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе и подписание соответствующего соглашения. Оживившись, Брежнев стал вспоминать, как настоял несколько лет назад на необходимости ведения таких переговоров. Видимо, у него было немало оппонентов, потому что он с удовлетворением сказал: «Если заключим соглашение, а к этому все идет, то посмотрим, что скажут некоторые товарищи, которые были против переговоров. Они самого главного не понимают, что это Соглашение является юридическим признанием статус-кво в Европе, подводит черту под разговорами о границах, признает ГДР, а это залог того, что не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно, не боясь нападения со стороны Германии. А то, что, говорят, в гуманитарном разделе много пунктов с вмешательством во внутренние наши дела, так ведь большинство из этих пунктов имеется в нашей Конституции. А потом — у каждой страны есть свои законы внутренней жизни и их никакое соглашение не отменяет. Главное в нем — не права человека, а границы государства, предупреждение войны — вот что не могут понять некоторые из наших».

Я привел эти два примера в доказательство тому, что в первой половине 1974 года Брежнев был не только работоспособен, но и обладал даром аналитического мышления…

К августу 1975 года было подготовлено Соглашение по безопасности в Европе. Подписание соглашения, о котором так мечтал Брежнев, должно было состояться в августе в Хельсинки. Естественно, на этот период надо было обеспечить активность Генерального секретаря. Мы изучили все известные мировой медицине методы стимуляции функции организма, в том числе и центральной нервной системы. Кстати сказать, Андропов очень заинтересовался этими методами и попросил достать соответствующие препараты. Будучи страстным болельщиком хоккейной команды «Динамо», он в шутку сказал: «Посвятили бы вы во все тонкости руководство «Динамо», может быть, играть стали бы лучше». Помолчав, добавил: «Думаю, даже при этом они ЦСКА не обыграют». (Это были годы острого соперничества «Динамо» и ЦСКА.) Действительно, вскоре ко мне пришли руководители «Динамо», которым я не только прочитал лекцию о возможностях скрытых резервных сил организма, но и передал ряд средств, которые еще не числились в разряде допинговых.

Не знаю, как команду «Динамо» (судя по тому, что они не завоевали первенства, игроки вряд ли принимали стимуляторы), а вот Брежнева нам удалось перед поездкой в Хельсинки вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Андропов очень волновался перед поездкой Брежнева в Хельсинки. Разработанный план дезинформации общественного мнения в отношении здоровья Брежнева рушился. Внутри страны еще можно было как-то мириться с ситуацией, связанной с болезнью Брежнева. Другой вопрос — как ее воспримут на Западе? Не будут ли болезнь лидера, его слабость влиять на позиции нашей страны? Не поднимут ли голову ее недруги? Боялся Андропов, да и я, и не без оснований, возможного срыва в ходе Хельсинкского совещания. Чтобы предупредить разговоры внутри страны, делегация и число сопровождающих лиц были сведены к минимуму — А.А. Громыко и начавший набирать силу К.У. Черненко. Мы поставили условие: чтобы во время поездки (в Хельсинки мы ехали поездом) и в период пребывания в Финляндии у Брежнева были бы только официальные встречи, и ни Н., ни кто-либо другой не встречался с ним наедине (кроме Громыко и Черненко).

Надо сказать, что и в этот период, и в последующих сложных политических ситуациях, когда надо было проявлять хоть минимум воли и мышления, Брежнев с нами соглашался».

Да, прост был Брежнев, не шибко образован и даже грамотен, но чутьем простого русско-советского человека понимал: надо, надо юридически закрепить западные границы Советского Союза, ради того он, офицер-политработник, четыре года без единого дня отлучки провел на фронте! А что кучка еврейских «диссидентов» будет шуметь… Да они и так шумят, и пусть их, на то есть ведомство товарища Андропова, те за ними наблюдают и опекают их должным образом…

Не хочется даже вспоминать, что с 1991-го окаянного года все международные гарантии наших западных границ рухнули, а сами те границы отступили на сотни верст на восток… Но это уже совсем другой сюжет и пусть расскажут о нем другие.

Повторим, для Брежнева внешнеполитические вопросы, даже важнейшие, были всегда на втором месте по сравнению с делами внутриполитическими. В первом случае он вполне доверял высококвалифицированному МИДу и его главе, во втором — всегда сам брал на себя решение, в особенности по вопросам ключевым — кадровым. Тут он полностью следовал заветам Сталина (Ленин и Хрущев этим пренебрегали).

Брежнев осторожно и не спеша, никогда не прибегая к резким и тем паче жестким мерам, убирал из своего окружения тех, кто хоть как-то ему противился. Первым в опалу попал видный член Политбюро Д. Полянский, зампред Совмина. Очевидец событий А. Гаврилюк рассказал о той интриге с весьма примечательными подробностями:

«Отношения Полянского с Брежневым, судя по рассказам Дмитрия Степановича, строились но принципу «Митя — Леня». Он принял активное участие в отстранении Хрущева и избрании Брежнева Первым секретарем ЦК в октябре 1964 года, и сначала ничто не омрачало их отношений. В декабре шестьдесят шестого торжественно отмечалось 60-летие Леонида Ильича, ознаменованное вручением ему первой Звезды Героя Советского Союза. Дмитрий Степанович так расчувствовался, по его собственному признанию, что написал стихи, точнее, целую поэму по этому поводу.

Однако после того, как на одном из заседаний Политбюро Полянский выступил против решения Леонида Ильича организовать набор 93 тысяч сельских жителей для работы в строительных организациях, он вдруг заметил, что все вопросы, связанные с сельским хозяйством, стали решаться без него. Именно в это время он оказывался в командировках. Брежнев объяснил: «Извини, Митя, но решаю не я, а Политбюро». Так же легко Леонид Ильич «отбился» и от письма Полянского, ему адресованного и переданного через Черненко, где Дмитрий Степанович утверждал, что награждения различными орденами и знаками отличия становятся смешными и неприличными. Брежнев пригласил его к себе и опять произнес: «Митя, не я сам себя награждаю. Это решает Политбюро».

Отношения Полянского и Брежнева усложнились еще больше после письма, полученного от 92 коммунистов из Свердловска, где они утверждали, что Леонид Ильич окружил себя своими людьми, перестал прислушиваться к советам, возрождая новый культ, теперь уже своей личности. Опять через Черненко Дмитрий Степанович передал письмо Брежневу. Реакция его была своеобразной. Леонид Ильич позвонил и спросил: «Митя, а у тебя что, в Свердловске своя мафия?» Политическая карьера Полянского закончилась».

В марте 1976 года на XXV съезде партии Полянского подвергли критике и вывели из Политбюро. А потом, чтобы не маячил в Москве, отправили послом на другой конец света — в Японию. Полянский в отличие от большинства своих сотоварищей отчасти придерживался русско-патриотических взглядов. Теперь, после ухода его и Шелепина, в окружении Брежнева людей с такими взглядами уже не осталось.

Летом 1976 года Генсек опять показал свой характер. Уже несколько расслабившись от тщеславия и лести своего нынешнего окружения, он решил без всякой особенной надобности возложить на себя и пост «президента» — ничтожную во властном отношении должность Председателя Президиума Верховного Совета. Он на этом месте уже побывал ранее, с удовольствием ушел оттуда на партработу. Теперь там сидел его дружок по охоте и «забиванию козла» Коля Подгорный, уроженец села Карловка Полтавской губернии, бывший секретарь Харьковского обкома, большой специалист по сахароварению. Было ему уже за семьдесят, старше Генсека. Ему бы уступить место старшему товарищу по домино, а он заупрямился, показывая дурной характер. О судьбе Подгорного подробно рассказал П. Шелест, давая интервью в отставке.

«— А какие отношения были у Брежнева с другими членами Политбюро? Кто был к нему наиболее близок? С кем он больше всего считался?

— Поначалу, наверное, с Н.В. Подгорным. Ни один кадровый, организационный, политический, идеологический, хозяйственный вопрос не решался Брежневым без консультации и совета с ним. Во всем они действовали заодно. Между ними и существовали самые близкие отношения, и они друг друга называли просто по имени «Леня» и «Коля». Хотя Подгорный высказывал свое несогласие с некоторыми предложениями Брежнева, критиковал его недостойные действия, в том числе самовосхваление и властолюбие. В большинстве случаев Брежнев уступал, ибо знал, чем ему грозит потеря поддержки Николая Викторовича.

Почти все члены Политбюро обращались к Подгорному за помощью. Когда надо было какой-нибудь вопрос решить или отложить, просили: «Николай Викторович, ну скажите ему (Брежневу), он вас одного может послушаться». В таких случаях Подгорный часто доводил до сведения Генсека мнение, высказанное товарищами, при этом не ссылаясь ни на кого персонально, зная, что кое-кому это может даром не пройти.

Справедливости ради надо сказать, что Подгорный много делал для создания и укрепления авторитета Брежнева. Но вместе с тем решительно выступал против непомерного раздувания его культа. Однако Брежнев, волей случая взобравшись на вершину власти, не жаловал правды и не прощал никому опрометчивых высказываний о себе.

— И в разряд этих людей попал Подгорный. Что же произошло между ними?

— Брежневу захотелось стать Председателем Совмина СССР. По этому поводу он повел разговор с Подгорным, последний отговаривал Брежнева от такого шага, говорил ему, что мы ведь на октябрьском Пленуме осудили за это Хрущева. Но Генеральный настаивал на своем. Не устояв, Подгорный «провел определенную работу» — склонил многих членов Политбюро к решению этого вопроса, но все держалось в строгом секрете от самого Председателя Совмина А.Н. Косыгина. Осуществить этот замысел помешали случай и трусость Брежнева, в это время он сильно заболел, к тому же ему Подгорный сказал, что Совмин — это исполнительная власть, надо много работать, а за недостатки в работе придется нести ответственность.

Брежнев отказался от своей затеи, но на этом не успокоился и начал новую игру. На этот раз вокруг Подгорного, намереваясь занять пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Эта политическая интрига развернулась в период подготовки к XXV съезду партии. Подгорного хотели дискредитировать среди партийного актива страны. Во время выборов делегатов от Харьковской областной партийной организации, от которой Николай Викторович избирался неоднократно, произошло нечто невероятное: против Подгорного проголосовали 250 из 650 коммунистов, но все же он большинством был избран на XXV съезд. Зная наши порядки, это само по себе не могло произойти. Здесь был написан «специальный сценарий» и «разыгран» спектакль по команде из Центра, по прямому указанию Брежнева…

И вот вскоре на одном из пленумов ЦК КПСС выступает секретарь Донецкого обкома КПУ Качура и вносит предложение: соединить пост Председателя Президиума Верховного Совета с постом Генерального секретаря ЦК КПСС. И вновь знакомый прием: внезапность, быстрота и натиск. До того момента с Подгорным никто не обмолвился об этом ни единым словом. Ну а дальше пошло по заведенному порядку: пленум одобрил такое предложение, а заодно, на этом же пленуме, совершенно неожиданно для Подгорного его освободили от обязанностей члена Политбюро ЦК КПСС. Вот так самым подлым образом, тихой сапой и внезапным приемом Брежнев рассчитался с Подгорным как с основным оппонентом и критиком его действий в составе Политбюро.

На сессии Верховного Совета СССР формально освободили Н.В. Подгорного от обязанностей Председателя, даже не сказав ему нескольких слов благодарности за 12 лет работы. Но зато когда Суслов внес предложение избрать Брежнева Председателем Президиума Верховного Совета СССР, то это «вызвало бурю восторга». После ухода в «отставку» Н.В. Подгорный неоднократно пытался связаться по телефону или встретиться, поговорить с Брежневым, но каждый раз это откладывалось под «благовидным» предлогом. В последний раз Подгорный звонил Брежневу и разговаривал с его помощником Цукановым, просил организовать встречу с Генеральным. Через несколько дней Цуканов передал Подгорному: «У Леонида Ильича нет к вам вопросов».

Итак, несговорчивого своего приятеля Подгорного Брежнев прогнал в полную отставку, хотя тот был еще вполне здоров и благополучно пережил Генсека. Это было уже проявление капризности Брежнева, граничащей с самодурством, чего у него ранее никогда не наблюдалось. Да и соединение должностей Генерального секретаря и «президента», в деловом смысле совершенно ненужное, вызвало недовольство как в партийных кругах, так и в народе. Тут Брежнев стал постепенно утрачивать самоконтроль, столь нужный политику. Отсюда потянулась чреда его нелепых, до смешного мелочных поступков, которые по сей день бросают на него неприятный отсвет.

В ту же пору предметом ревнивых интриг Брежнева сделался Алексей Николаевич Косыгин, заместитель Предсовмина с 1940 года и Председатель Совета министров со дня смещения Хрущева. То был достойнейший деятель в советском руководстве еще со сталинских времен. Умелый и строгий хозяйственник, он никогда не злоупотреблял, как теперь выражаются, «административным ресурсом» и уж тем более избегал жестоких методов руководства. Авторитет его в хозяйственной сфере был общепризнан. Это стало раздражать Брежнева. Вот выразительный рассказ деятеля спецслужб М. Докучаева:

«В марте 1978 г. А.Н. Косыгин совершал поездку по Тюменской области и Красноярскому краю. С большой группой ведущих работников Совмина и Госплана он побывал в Тюмени, Сургуте, Нижневартовске, Красноярске, на строительстве Саяно-Шушенской ГЭС и в Норильске. Основной целью его поездки было знакомство с новостройками этих регионов. В ходе поездки решались также вопросы благоустройства городов и их снабжения, прокладки дорог в отдаленные северные районы и организации доставки туда строительных и других материалов.

На меня тогда возлагались обязанности по обеспечению безопасности А.Н. Косыгина, в связи с чем мне приходилось выступать в роли координатора всех мероприятий с местными властями. Поездка была плодотворной, и в ходе ее встал вопрос о посещении Свердловска на обратном пути в Москву. Естественно, все вопросы пребывания А.Н. Косыгина и сопровождавших его лиц в Свердловске были своевременно согласованы мною с местными руководителями и доложены в Москву. Никаких встречных вопросов или предложений не поступило.

Однако, несмотря на такую согласованность, я решил накануне вечером позвонить своему руководству и еще раз доложить о времени вылета из Норильска и прилета в Свердловск. Начальника управления в это время на месте не оказалось, и я решил выйти на связь с его первым заместителем генерал-майором В.П. Самодуровым. После доклада о полете в Свердловск я услышал в трубке крик удивления: «Как, вы летите в Свердловск и будете там завтра в 12 часов? Вы что, ничего не знаете?» Я подтвердил сказанное и добавил, что все детали поездки А.Н. Косыгина согласованы со Свердловским обкомом партии и управлением КГБ по этой области, что об этом сообщалось в Совмин и другие инстанции.

Тогда генерал Самодуров сказал мне: «Слушай, я тебе сообщаю, но на наш разговор нигде не ссылайся. Считай, что я тебе этого не говорил. Завтра, в 14 часов, в Свердловск прибывает из Москвы Брежнев. Отсюда он полетит дальше, а потом поедет поездом во Владивосток. Что означает их стыковка в Свердловске, ты сам понимаешь. Принимайте там решение на свое усмотрение».

В ответ я сказал, что мне картина ясна и я начинаю действовать. Мысленно же я представил себе, что будет с Косыгиным, если он прилетит в Свердловск и узнает, что туда спустя 2 часа прилетает Брежнев. Мне также пришла в голову мысль о том, как этот факт воспримут в Москве и Свердловске, как это будет выглядеть в глазах советской общественности и особенно как это расценит пресса. Одновременно передо мной встал вопрос, почему о поездке Брежнева не предупредили Косыгина как члена Политбюро и Председателя Совета Министров СССР.

Нужно было немедленно докладывать об этом самому Алексею Николаевичу, который в это время проводил большое совещание в горкоме партии. Мне было неудобно входить в зал заседаний, но и дело не терпело отлагательства. Помогло то, что как раз оттуда вышел Н.К. Байбаков, и я обратился к нему с убедительной просьбой срочно вызвать Алексея Николаевича, чтобы довести до него весьма важное сообщение.

Через некоторое время Косыгин вышел с совещания, и я рассказал ему о предстоящей поездке Брежнева по районам Сибири и Дальнего Востока. Когда я сообщил ему, что завтра, в 14 часов, Брежнев будет в Свердловске, Косыгин побледнел. Он сказал: «Почему я ничего об этом не знаю?» Он переспросил меня снова и очень хотел узнать, из каких источников исходит моя информация. Я ответил ему, что эти данные получил только что из 9-го управления, но уклонился от ссылки на конкретный источник.

Косыгин был человеком мудрым, любил советоваться с другими по любым вопросам, знать их мнение и только тогда принимал и высказывал свое решение. Вот и на сей раз он прямо задал мне вопрос: «Что вы думаете по этому поводу?» Вопрос не застал меня врасплох, и я ответил: «Мне трудно вникать в существо дела, но мне кажется, что нам необходимо срочно вылетать в Москву и прибыть туда завтра до отлета Брежнева. У нас мало времени, но мы успеем. В Свердловск нам ехать нельзя, — добавил я, — ибо этим можно вызвать недоумение у советской общественности. Кроме того, мы зададим много хлопот руководителям Свердловска».

Я не договорил при этом, но подумал, что отсутствие Косыгина при проводах Брежнева в Москве также может быть расценено как неуважение к первому лицу в партии и государстве и может стать предметом кривотолков о том, кто же остался вместо Брежнева в Кремле.

Алексей Николаевич сразу же распорядился готовиться к отъезду в Москву. Было около полуночи, и на сборы оставалось мало времени. Были подняты по тревоге все необходимые службы, и машина сработала весьма четко и быстро.

Когда я прибыл в резиденцию, чтобы взять свои вещи, мне сказали, что в моем номере не смолкает телефон. Вызывал Свердловск. Начальник УКГБ по Свердловской области тонко и деликатно спросил меня о том, как проходит поездка и когда мы думаем завтра вылететь к ним. Я ответил, что мы вылетаем по графику, и доверительно добавил, что летим не к ним, а в Москву.

Я услышал в ответ вздох облегчения и слова благодарности за информацию. Со своей стороны начальник УКГБ сообщил мне, что звонит по просьбе секретаря обкома, который в большом раздумье и не знает, что ему делать, как организовывать встречу, где поселять Косыгина в связи с приездом Брежнева и, главное, почему такая встреча должна произойти в Свердловске».

М. Докучаев не указал, что тем секретарем обкома, кто так беспокоился о прибытии к нему сразу двух руководителей страны, был Ельцин Борис Николаевич. Грубый до хамства с подчиненными, он всегда был очень заискивающим по отношению к начальству. Тогда к советскому, а потом к зарубежному… Докучаев завершил свой рассказ такими словами:

«Этот эпизод, который, надо полагать, был не единственным в жизни и деятельности А.Н. Косыгина, показывает, что во времена Брежнева имела место скрытая междоусобная борьба среди руководителей высшего эшелона власти и выживал в ней сильный и ловкий. Поэтому-то, наверное, А.Н. Косыгин, будучи больным, вынужден был подать в отставку. Он оказался первым в то время высоким советским руководителем, который по своей воле ушел на пенсию с поста члена Политбюро, Председателя Совета Министров СССР. Видимо, у него были весьма веские на то основания».

Устранив капризного Подгорного и заметно снизив влияние авторитетнейшего Косыгина, Брежнев приблизил к себе других людей, хотя все они были уже не новичками в Кремле, да и по возрасту немногим уступали самому Генсеку. И тут прежде всего следует выделить сакраментальную фигуру Черненко. Это типичный случай в политической истории, когда «брадобрей» (адъютант, секретарь, помощник) становится вторым лицом в государстве или даже правит от лица правителя. Черненко, конечно, не правил, но влияние его на Брежнева с середины семидесятых годов было чрезвычайно сильно.

Осведомленный В. Чазов рассказал о ревности Брежнева к Косыгину, как тот стойко переносил эти несправедливые напасти, как он тяжело заболел, но благополучно вылечился и приступил к работе:

«Это был уже не тот Косыгин, смело принимавший решения, Косыгин — борец, отстаивающий до конца свою точку зрения, четко ориентирующийся в развитии событий. После ухода в 1978 году на пенсию К.Т. Мазурова остался лишь один первый заместитель Председателя Совета Министров — Тихонов, который активно забирал власть в свои руки, пользуясь прямыми связями с Брежневым. Это был человек Брежнева, преданный ему до конца. Но и по масштабам знаний, и по организаторским возможностям ему было далеко до Косыгина. Экономика страны потеряла своего талантливого руководителя.

В этот период на политическую арену активно выходит Черненко. Для многих в стране, да и в окружении Брежнева, его быстрый взлет на самые первые позиции в руководстве партии был неожиданностью. Однако, если исходить из нарастающей недееспособности Брежнева, которому в связи с этим требовался честный, преданный и ответственный человек, в определенной степени второе «я», то лучшей фигуры, чем Черненко, трудно было себе представить. Его пытаются изобразить простым канцеляристом, оформлявшим документы. Это глубокое заблуждение. Да, он не был эрудитом, не имел он и своих идей или конструктивных программ. Ему было далеко не только до Андропова или Косыгина, но даже до догматика Суслова. Но вряд ли кто-нибудь лучше, чем он, мог обобщить коллективное мнение членов Политбюро, найти общий язык в решении вопроса с людьми прямо противоположных взглядов — Андроповым и Сусловым, Устиновым и Косыгиным. Но самое главное, благодаря чему он всплыл на поверхность, было то, что никто лучше его не понимал, чего хочет Брежнев, и никто лучше Черненко не мог выполнить его пожелания или приказания.

О Черненко написано теперь много, гораздо больше, чем эта незначительная личность того заслуживает, такое часто случается в мире, причем не только в отношении отдельных личностей, но и целых исторических событий. Например, знаменитый историк В.О. Ключевский остроумно заметил об известнейшем восстании декабристов: то была историческая случайность, обросшая литературой… В случае с бедным Черненко история повторилась уже комическим образом, ведь ни злодеем, ни заговорщиком он не был даже в мыслях.

Внимательный наблюдатель кремлевской жизни генерал-политработник Волкогонов собрал и обнародовал много сплетен, в том числе и об отношениях Генсека с Черненко:

«Пожалуй, он (Брежнев) был единственным из высших советских вождей, кто имел персонифицированного фаворита. В «классическом» выражении. Это знало все высшее руководство. При всей закрытости жизни партийного клана ведали об этом и многие советские люди. Хорошо известно было и загранице, кто является фаворитом Брежнева.

Вы это тоже знаете: Константин Устинович Черненко. Познакомились Брежнев и Черненко в июле 1950 года в Кишиневе, где уже два года Константин Устинович работал заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК республики, а Леонид Ильич приехал, чтобы «избираться» первым секретарем, фактически советским губернатором Молдавии. Их отношения были не дружбой, а скорее деловыми контактами благожелательного патрона с одним из своих подобострастных подчиненных. Но у Брежнева что-то осталось в душе и памяти об этом среднего роста, сутуловатом человеке с невнятным говорком. Черненко никогда шефу не возражал, был строго пунктуален, всегда кстати приносил нужную справку, делал вовремя нужное предложение, исправно поставлял Брежневу тексты многочисленных речей, выступлений, статей «первого» для республиканской газеты. Конечно, писал их не Черненко; он никогда так и не научится складно «лепить» фразы ни устно, ни письменно».

Да, верю, стареющему Брежневу, уже переутомленному выпавшей не него огромной ответственностью, нужен был такой тихий, неприметный, ненавязчивый и уж совершенно преданный помощник. Он был ему благодарен и в знак признательности постоянно повышал в партийных чинах и разного рода награждениях. Выглядело это комично.

Опытный аппаратный работник ЦК В. Прибытков осведомленно сообщил о немыслимом взлете Черненко все необходимые подробности:

«1976 год — за отличную подготовку и проведение XXV съезда партии (вся организация съезда на Общем отделе, возглавляемом Черненко), он избирается секретарем ЦК и награждается Звездой Героя Соцтруда. При этом остается, как и раньше, заведующим «стратегическим» — Общим отделом!

Вообще, пока Брежнев будет у руля, Черненко непременно будет у руководства Общим отделом. Никто даже не мог помыслить, чтобы этот отдел возглавил кто-то иной — не столь близкий и преданный Брежневу человек. Только Черненко! В этом, кстати, мудрость Брежнева, которого иногда недооценивают, пытаются представить чуть не выжившим из ума стариком. Где это было нужно, он был хорошим стратегом и тактиком: Черненко знал многие партийные тайны, и не было никакого смысла увеличивать число людей, к ним допущенных. Черненко — не раз мог убедиться Брежнев и его окружение — вполне предан, умеет держать язык за зубами и не способен на предательство…

Снова служебная лестница!

1978-й — Черненко кандидат в члены Политбюро, оставаясь при этом заведующим тем же самым Общим отделом!

1979-й — член Политбюро. Общий отдел — при нем! Никуда не девается! Черненко был единственным членом Политбюро, который продолжал заведовать отделом! Это «заведование» дает ему особый статус — он может не просто по-приятельски, а и по делу входить, звонить напрямую, минуя помощников и секретарей, обращаться к Генсеку в любое время дня и ночи. Подобной привилегией обладали далеко не все секретари ЦК».

Второй опорой Брежнева в Кремле становится в те же годы всемогущий глава «Оборонки», выдвиженец самого Сталина еще во время войны Дмитрий Федорович Устинов. По своим личным качествам, да и по характеру жизненного пути, он был полной противоположностью вялому и бесхребетному Черненко. Сходство у них обнаружилось только в одном, и это печалью сказалось на жизни страны. Оба они были коренные русаки из простых трудовых семей, всегда оставались горячими русско-советскими патриотами, боготворили великое Советское государство, ни о каких злоупотреблениях не могли и помыслить. Но… оба смутно разбирались в идеологии, а в этой области и шла главнейшая тогда борьба между миром социализма и буржуазным. Они ничего не могли противопоставить советникам Брежнева, которые все были одной масти и исподволь, осторожно готовили будущие большие потрясения и перевороты. А министр обороны Советского Союза даже на свое огромное дело смотрел лишь как простой хозяйственник.

«Помощник всех генсеков» известный А. Александров-Агентов, деятель совсем не патриотического лагеря, дал высокую оценку Устинову, оценку вполне объективную:

«Пожалуй, самым близким из окружения Леонида Ильича Брежнева по руководству партией и страной был Дмитрий Федорович Устинов…

Брежнева и Устинова объединяло многое. Начать с того, что это были люди практически одного возраста — Устинов был на два года моложе Брежнева. Между ними было большое сходство и в плане, я бы сказал, культурного уровня и профессиональной направленности. Как и Брежнев, Устинов был довольно далек от всякого рода культурных проблем. Более того, я бы сказал, что между ними было очень большое сходство характеров, чисто человеческих качеств. Устинов, как и Брежнев, был человеком общительным, доброжелательным, оптимистом по натуре. Им легко было понимать друг друга, они во многом одинаково смотрели на окружающий мир. Однако по характеру Устинов был намного тверже и решительнее Брежнева. И, уж конечно, был гораздо более неутомимым работником. От его помощников я знаю, что Устинов никогда не работал меньше 12 часов в день, но часто больше. И, как правило, приезжал на работу в выходные дни. Тут, конечно, сказывались привычки, выработанные еще в годы войны и вообще в те времена, когда он входил в ближайшее окружение Сталина».

Надо признать, что деловые и человеческие качества Устинова ценили, видимо, все, во множестве мемуарных свидетельств о нем не сыскать ни одного резко отрицательного суждения. Среди многих отзывов такого рода приведем лишь один, принадлежащий много знающему работнику ЦК В. Болдину (из его позднейших воспоминаний):

«Я неплохо знал Д.Ф. Устинова, ибо еще в 1965 году по его просьбе некоторое время работал с ним, хотя тогда уже готовился и сдавал экзамены для поступления в Академию общественных наук. Оп попросил помочь ему, «пока будет входить в курс нового дела». В то время его избрали секретарем ЦК, и он курировал вопросы оборонной промышленности и химии. Я видел его в работе. Он обладал тогда достаточно хорошим здоровьем, огромной работоспособностью, сохранившейся еще, видимо, с военных лет. Дмитрий Федорович ежедневно приходил к 8 часам утра и уходил после 12 ночи, а часто и позже. В его кабинете постоянно были люди, проходили большие совещания, приглашались крупнейшие ученые, военачальники, конструкторы…

Вел заседания Д.Ф. Устинов жестко, по-деловому, давал высказаться всем, но решения принимал сам или просил подготовить их для рассмотрения на Совете Обороны или в Политбюро ЦК. После таких многочасовых заседаний Дмитрий Федорович оставлял еще некоторых конструкторов и долго обсуждал конкретные вопросы, часто звонил на места, иногда в далекие восточные районы, несмотря на то что в Москве было 2–3 часа ночи. В результате огромной работы того периода и были заложены принципы и основы современной оборонной мощи и развития военно-промышленного комплекса. В последующем с переходом на работу в Министерство обороны Д.Ф. Устинов приобрел такой вес и поддержку среди военных и работников-оборонщиков, что являл собой по существу главную и авторитетную фигуру в Политбюро, правительстве и государстве».

Итак, Устинов, как и Черненко, были управленцами, причем первый из них даже талантливым, но оба — именно управленцы, а не политические руководители. В идеологических делах они разбирались совсем уж неважно, в вопросах культуры, даже в простейших советских измерениях, не были сведущи вовсе. Своих следов в этом они не оставили никаких. Теперь, вспоминая такое, можно лишь грустно вздохнуть…

Свято место пусто не бывает. Суслов и Андропов, прямо руководившие идеологическими вопросами, были крайне осторожны и резких движений в этой области предпринимать не решались. Конечно, оба они враждебно относились к первым начавшимся при них шагам русского возрождения, а Андропов даже тайно сочувствовал Евтушенкам и прочим Шатровым. Но к Брежневу они с этим не ходили. (Помнили, конечно, чем завершилась скандальная вылазка Александра Яковлева.)

Однако с этого фланга на Генсека влияли совсем иные люди, неизмеримо более нижестоящие по партийной номенклатуре. Их имена уже назывались, включая известного Г. Арбатова. С середины семидесятых возросло тайное воздействие главного брежневского помощника — Г. Цуканова. Тот же Арбатов откровенно свидетельствует, что первые годы, находясь рядом с Брежневым, он всего лишь «помогал ему в делах, связанных с общим руководством оборонной промышленностью. После того, как Брежнев занял пост Генерального секретаря, Цуканов, функции которого стали более широкими, начал помогать ему в экономических, а со временем и в других делах. И для этого (сказалась, видимо, привычка руководителя крупного дела, каким был завод) привлекал в качестве экспертов специалистов, которым склонен был доверять. Не могу сказать, чтобы у него с самого начала были четкие идейно-политические позиции по вопросам, вокруг которых развертывалась особенно острая борьба, — о Сталине и курсе XX съезда, и о мирном сосуществовании и других; он раньше просто стоял от них в стороне. Но быстро определился. Не в последнюю очередь потому, что лично зная многих консерваторов, роившихся вокруг Брежнева, относился к ним с глубокой антипатией. Может быть, это заставляло искать людей, определенным образом настроенных, нередко спрашивая совета у Андропова, которому очень доверял. В число тех, кого привлекали для выполнения заданий Брежнева либо для рецензирования поступающих к нему от других помощников материалов, попали Н.Н. Иноземцев, А.Е. Бовин, В.В. Загладин, автор этих воспоминаний, а также Г.Х. Шахназаров, С.А. Ситарян, Б.М. Сухаревский, А.А. Агранович и некоторые другие».

Строки эти писались и публиковались осторожным всегда советником Арбатовым в пик горбачевской «перестройке», когда уже почти все скрепы великой Советской державы были подточены. Вот почему непривычно откровенен мемуарист — и в отношении подлинной роли всегда державшегося в густой тени Цуканова, и в особенности — в приводимом им списке иных влиявших на Генсека лиц. О, этот список и в самом деле заслуживает внимания! Отметим прямо и четко: русских там нет ни одного, малоизвестный Ситарян, видимо, армянин, зато все остальные, включая Цуканова и самого Арбатова… они вполне могли бы обрести ныне двойное гражданство, и нет никаких сомнений, какое именно. Вот эти-то люди нашептывали дряхлеющему Брежневу про опасных «консерваторов-сталинистов», о необходимости дружбы с Западом и готовили будущих «перестройщиков». Отпора всем им в окружении Генсека тогда уже не находилось.

В заключение следует привести краткое, но очень точное наблюдение осведомленного сотрудника партийно-государственного аппарата Ю. Королева, опубликованное много лет спустя после событий:

«Итак, в 1977 году Президентом опять стал теперь уже семидесятилетний, довольно потрепанный жизнью Леонид Ильич Брежнев. Что-то в нем сильно изменилось, видно, не прошли даром годы политических баталий, напряженная работа на посту Генсека, разного рода излишества. Заматерел и обрюзг некогда привлекательный мужчина. Только, пожалуй, густые брови остались неизменными, что породило в народе выражение: «Бровеносец в потемках».

Правда, был он еще довольно энергичен. Председатель занялся делами сразу же: как большими государственными, так и партийными — беседы, встречи, совещания».

И именно в эту пору Брежневу довелось пережить неожиданное и никем не предвиденное испытание, которое легло на страну тяжким бременем, последствия которого, к несчастью, пережили самого Генсека. Речь идет о взрыве в соседней мирной стране Афганистан.

Сколько же нелепейших домыслов гуляет до сих пор в умах нашего народа о причинах возникновения этой несчастной войны! Что Брежнев был уже в «отключке» и ему кто-то подсунул это нелепое решение. Назывались имена Андропова, Громыко, Устинова, Тихонова или их всех сразу. Или такая вот байка: и Брежнев, и все они четверо были уже без разума, а кто-то за них решил…

Все это вздор. Теперь, основываясь на документах, которые уже опубликованы, мы можем объективно в этом деле разобраться.

На карте мира Афганистан кажется небольшой страной, особенно в сравнении со своим северным соседом — огромным Советским Союзом. Это впечатление обманчиво, Афганистан гораздо больше Франции, хотя его население (до всех трагических событий) ненамного превышало 20 миллионов человек. Разноплеменный народ страны всегда отличался патриотизмом и свободолюбием. Британская империя в расцвете своего могущества трижды пыталась покорить Афганистан и трижды терпела военное поражение. С Россией и с Советским Союзом у Афганистана всегда были самые мирные, самые дружеские отношения. О том, почему туда были введены наши войска, объективно и точно рассказал, уже находясь в отставке, А.А. Громыко:

«Афганистан много пережил. И все же особое место в его истории занимают события последних лет, после революции 27 апреля 1978 года и образования Республики Афганистан.

Советский Союз исходил и исходит из того, что только афганский народ имеет право решать свою судьбу. Однако события повернулись так, что афганское общество раскололось. Потоками полилась кровь людей. Та часть общества, которая не приняла революции и вызванных ею преобразований, встала на путь вооруженной борьбы против новой законной власти, опираясь на внешние силы.

5 декабря 1978 года был подписан советско-афганский Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. Он предусматривает, что СССР и Афганистан будут консультироваться и с согласия обеих сторон предпринимать соответствующие меры в целях обеспечения безопасности, независимости и территориальной целостности обеих стран, в интересах укрепления обороноспособности сторон продолжать развивать сотрудничество в военной области.

В соответствии с этим договором правительство Республики Афганистан обратилось к Советскому Союзу с просьбой оказать вооруженную поддержку афганской народной армии, отстаивавшей завоевания Апрельской революции.

Эта просьба взвешивалась в Советском Союзе долго и тщательно. В конце концов Политбюро ЦК КПСС единогласно приняло решение об оказании такой помощи. При этом руководство Советского Союза действовало в соответствии с Уставом ООН, которым предусматривается право любого государства обратиться к любому другому государству с просьбой о помощи. Число обращений, направленных из Афганистана в адрес СССР, тогда превышало десяток.

Дополнительную остроту обстановке придало убийство генерального секретаря ЦК Народно-демократической партии Афганистана Тараки, от правительства которого исходили просьбы о помощи. Этот кровавый акт произвел гнетущее впечатление на все советское руководство.

В конце концов в такой обстановке и было принято решение о введении ограниченного контингента советских войск в Афганистан.

После того как это решение было принято на Политбюро, я зашел в кабинет Брежнева и сказал:

— Не стоит ли решение о вводе наших войск оформить как-то по государственной линии?

Брежнев помедлил с ответом. Потом взял телефонную трубку:

— Михаил Андреевич, не зайдешь ли ко мне? Есть нужда посоветоваться.

Появился Суслов. Брежнев информировал его о нашем разговоре. От себя он добавил:

— В сложившейся обстановке, видимо, нужно принимать решение срочно — либо игнорировать обращение Афганистана с просьбой о помощи, либо спасти народную власть и действовать в соответствии с советско-афганским договором.

Суслов сказал:

— У нас с Афганистаном имеется договор, и надо обязательства по нему выполнять быстро, раз мы уж так решили. А на ЦК обсудим позднее.

Состоявшийся затем в июне 1980 года Пленум ЦК КПСС полностью и единодушно одобрил решение Политбюро.

Еще во время рабочих совещаний перед принятием окончательного решения о вводе наших войск начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР маршал П.В. Огарков высказывал мнение о том, что отдельные части афганской армии могут оказать сопротивление. Однако этого не было. Наблюдалось противоположное: подразделения и части афганской армии встречали советских солдат радушно.

Первоначально предполагалось, что наши войска будут только помогать местным жителям защищаться от вторгшихся извне банд, оказывать населению содействие продовольствием и предметами первой необходимости, горючим, тканями, мылом и т. д.

Мы не хотели ни увеличивать численность своего контингента, ни втягиваться в серьезные военные действия. Да и разместились наши войска в основном гарнизонами в городах. Только по истечении полугода наш контингент начал принимать участие в отражении нападений вооруженных бандформирований, проникавших в Афганистан. Пик боевых действий пришелся на 1984–1985 годы».

Громыко изложил положение дел в Афганистане точно и объективно, однако касаясь лишь поверхностных явлений. Да, заключения специалистов из Минобороны, КГБ и МИДа были в Политбюро получены, однако по замшелой марксистской традиции, которая существовала, к несчастью для нашего народа, вплоть до самого развала СССР, эти добросовестные советники не могли выразить мистической сущности Афгана: народ этой страны чужих войск не переносит, будь эти войска хоть и самой дружественной страны. Вот в чем была суть вопроса, но Громыко, даже постфактум, этого так и не понял.

Неопровержимые факты с очевидностью свидетельствуют — наши части, входившие в ту свободолюбивую страну, народ встречал приветствиями и цветами. Да, именно так было, о чем сегодняшние «демократические» политиканы предпочитают не вспоминать. Но потом… Вошли, а дальше что? А дальше ничего. Суть в том, что Брежнев и его престарелые сотоварищи по Политбюро никаких уже стратегических вопросов политики не понимали. Ни внешней, ни внутренней. Это обернулось бессмысленной трагедией в Афгане и застоем в СССР.

Тяжкие последствия этого известны и понятны теперь всем…

Интересные подробности о военном решении вопроса в Афганистане засвидетельствовал Волкогонов, тогда генерал-лейтенант Главпура. Уже говорилось, что доверять этому политическому перевертышу надо с опаской, но в данном случае ему пришлось быть объективным: сам в том деле участвовал и даже агитировал там в войсках и кишлаках. Он со знанием дела описывает события в конце 1979 года:

«Весь сентябрь шла борьба между Тараки и Амином, завершившаяся сначала попыткой убийства последнего, а затем официальным отстранением лидера афганской революции от власти и его арестом.

Амин стал генеральным секретарем НДПА, Председателем Революционного совета, премьер-министром и министром обороны… Уж он не промахнулся… Об арестованном Тараки 9 октября 1979 года кабульское радио мельком сообщило, что бывший генсек НДПА и его жена скоропостижно скончались… В действительности же Тараки был задушен подручными Амина на тюремной койке.

Брежнев был шокирован, возмущен, потрясен. Он ведь совсем недавно, три недели назад, с почестями принимал Тараки в Москве, у себя в кабинете, обещал ему всяческую поддержку (пока кроме помощи войсками), а здесь такое вероломство! Посол в Кабуле А. Пузанов, генерал армии И.Г. Павловский сообщили в Москву об очередном акте афганской трагедии: лидеры так называемой «апрельской революции» начали пожирать друг друга.

Амин слал в Москву телеграмму за телеграммой, просил Брежнева принять его: он все объяснит. Тараки, писал новый афганский лидер, сам стал инициатором междоусобицы. «Я прошу Вас принять меня», — в отчаянии телеграфировал Амин. Подозревая, что его телеграммы не доходят до Кремля, он передал конфиденциальное письмо кремлевским руководителям через советского советника генерала В.П. Заплатина. В послании Амин уверял в своей полной лояльности Москве и вновь просил Брежнева принять его.

Но песня его была спета. В Кремле уже решили покончить с ним и поставить во главе «революции» новую марионетку — Б. Кармаля…

На заседании политбюро 6 декабря 1979 года (протокол № 176) приняли решение: согласиться с предложением Ю.В. Андропова и Н.В. Огаркова (начальник Генштаба) о направлении «для охраны резиденции Амина» специального отряда ГРУ ГШ «общей численностью около 500 человек в униформе, не раскрывающей его принадлежность к Вооруженным Силам… В связи с тем, что вопросы о направлении отряда в Кабул согласованы с афганской стороной, полагаем возможным перебросить его самолетами военно-транспортной авиации в первой декаде с.г.

…Я оказался в Кабуле для укомплектования и налаживания работы агитотрядов подразделений спецпропаганды. В те годы я был начальником этой службы, которую американцы называли «службой психологической войны». Агитотряды, сопровождаемые обычно усиленным взводом, а то и ротой, колесили, особенно в первые годы после вторжения, по провинциям Афганистана. Я был в одном рейде. Мужчины в кишлаках сразу же убегали в горы. По машинам стреляли. Звукоустановки часами убеждали мусульман поддержать апрельскую революцию, объясняли, зачем сюда пришли «шурави» (советские). Иногда выходили к бронетранспортерам десяток-другой стариков, дети. Настороженно брали у солдат кулечки с мукой, чай, сахар, конфеты, игрушки и уходили молча в свои бедные жилища.

Диалога обычно не происходило. Мы были в их глазах, как и англичане здесь в XIX веке, завоевателями. Постепенно враждебность и пустота вокруг советских войск в Афганистане нарастали… Уже тогда многие офицеры были убеждены в глубокой бесплодности нашей миссии. Полковник Ю.И. Шершнев, работавший в моем ведомстве, открыто говорил об ущербности советского военного вмешательства. Он даже написал об этом записку в ЦК. Мне с трудом удалось защитить его от неизбежных неприятностей.

В январе 1980 года, через месяц после вторжения, политбюро направило в Кабул шефа КГБ Ю.В. Андропова для бесед с новыми афганскими руководителями. По возвращении в Москву, 7 февраля, высокий посланец доложил партийной коллегии. В целом Андропов считал устранение Амина правильным, после чего «положение в стране улучшилось». Поддержавший все положения Андропова Устинов легковесно заявил, что наш «ограниченный контингент до окончательной стабилизации в Афганистане пробудет год, а то и полтора…». Брежнев, подводя итоги обсуждения, предложил «увеличить численность войск в Афганистане…». Хотя еще в начале января первоначальную численность войск уже увеличили на 50 тысяч человек».

Мы привели только два свидетельства в связи с вводом наших войск в Афганистан, их сохранилось еще немало, но все единодушны в одном: во-первых, Брежнев никак уж не был вдохновителем той несчастной компании, а во-вторых, и это главное, он уже плохо руководил событиями, следуя подсказкам приближенных и советников.

И тут самое время вспомнить о советниках. Где были тогда все эти сверхвлиятельные шептуны в брежневское ухо, эти «иноземцевы-агентовы», как мы их тогда именовали? Вот, например, тайный сверхлиберал и еще более тайный антикоммунист Волкогонов помалкивал, даже несчастным феллахам вдалбливал что-то про «братскую помощь». Но он хоть печатно признался в этом, а все иные? Не подали ведь в отставку Арбатов, Бовин, Загладин, Шахназаров и все прочие, хотя потом дружно осуждали то самое «вторжение». А тогда? Нет, держались за теплые и влиятельные места, возражений не высказали, а может быть (это, конечно, предположение), даже злорадствовали… Уж пусть быстрее рухнет этот социализм, запрещающий «свободный рынок». Быстрый антикоммунистический вираж Волкогонова это подтверждает.

При оставшихся днях жизни Брежнева положение в Афганистане в принципе не изменилось. Шли там вялые военные действия, потери наших войск были невелики. Очевидно, Леонид Ильич махнул на это дело рукой, возложив ответственность на Устинова и Андронова, а главное — по русской привычке надеясь на всемогущий авось…

Тут в Кремль постучалась новая беда: резко обострилось политическое положение в Польше. На этот раз речь шла не о фрондирующей молодой интеллигенции, руководимой местными сионистами (по примеру своих чешских собратьев), как то было в шестьдесят восьмом году, нет, выступил с дружными забастовками рабочий класс.

Одряхление кремлевского руководства немало способствовало всяческим политическим брожениям в социалистическом лагере Европы. Местные просоветские руководители, тоже уже лица преклонного возраста, чувствовали некоторую неуверенность, прекрасно зная о состоянии больного Брежнева и не имея никакой уверенности, кто будет его наследником. Они все помнили, что начал творить Хрущев, придя к власти в Советском Союзе после кончины Сталина.

В Польше антисоветские и традиционные антирусские настроения были особенно велики в части пробуржуазно настроенного польского общества. На Западе польские эмигрантские центры были чрезвычайно сильны и действенны, их пропагандистское влияние на социалистическую Польшу было несравнимо с аналогичным же в любой иной европейской стране. К тому же польское руководство тогда вело крайне неудачную социально-экономическую политику, приведшую к перебоям с продовольствием и сильным повышением цен.

В августе 1980 года политический кризис в Польше приобрел открытый и массовый характер, вспыхнули забастовки, центром которых стали крупные балтийские судоверфи. Внезапно возник псевдопрофсоюз «Солидарность», явно руководимый из-за рубежа. Католическая церковь, ведомая националистами и опираясь на антисоветский (антирусский) Ватикан, еще более накаляла обстановку в стране.

В Польше в любой миг мог случиться антисоциалистический переворот, более резкий и острый, чем то могло быть в Чехословакии двенадцать лет назад. В Кремле открыто стали обсуждать вопрос о возможном введении войск в Польшу, ибо переворот там вызвал бы цепную реакцию во всей Восточной Европе. 28 августа 1980 года Андропов, Громыко, Суслов, Устинов и Черненко подали Брежневу записку всего на одной странице. Вот ее краткое изложение:

«Обстановка в ПНР продолжает оставаться напряженной. Забастовочное движение приобретает общегосударственный масштаб». Далее в документе испрашивалось разрешение «на случай оказания военной помощи ПНР» привести с 18.00 29 августа в полную боевую готовность три танковые дивизии (ПрибВО-1, БВО-2) и одну мотострелковую дивизию (ПрикВО). Предусматривалось в общей сложности призвать из запаса 100 тысяч военнообязанных и 15 тысяч машин из народного хозяйства.

«При дальнейшем обострении обстановки в Польше, — говорилось ниже в записке, — потребуется доукомплектовать также дивизии постоянной готовности Прибалтийского, Белорусского, Прикарпатского военных округов до штатов военного времени, а при выступлении на стороне контрреволюционных сил основных сил Войска Польского увеличить группировку наших войск еще на пять-семь дивизий…

Легко себе представить, какая кровавая каша могла бы завариться на западных границах Союза! Поляки — народ лихой и свободолюбивый, это не чехи, вечно кому-то подчинявшиеся. И это еще вдобавок к тому, что на наших южных рубежах уже шла затяжная война.

Стареющий Генсек и тут нашел в себе осторожную мудрость и рискованный шаг своих соратников не поддержал. Говорят, что по прочтении названной бумаги Брежнев долго думал, а потом сказал:

— Повременим пока…

Что ж, на этот раз «повременили» успешно. В Польше нашелся сильный политический руководитель, генерал Ярузельский, который сделал с мятежом то, что не сумели сделать в Москве и Ленинграде жалкие убожества из ГКЧП: вожаков мятежа забрали и изолировали, народу дали некоторые облегчения и еще больше пообещали. Социализм в Восточной Европе был продлен еще на одно десятилетие.

Личная заслуга в этом Леонида Ильича чрезвычайно высока.