• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Среди публицистических и критических материалов журнала имеется, к сожалению, ряд таких, в которых дается не совсем четкий и правильный идеологический акцент.

В № 3 журнала дается большой материал, суть которого определяется вопросом, сформулированным редакцией: «Что же составляет ядро интеллигентности, каковы критерии ее подлинности, в чем они меняются под влиянием времени?» Отметим сразу чрезвычайную нечеткость вопроса. Как понять «ядро интеллигентности»? Что значит «критерий подлинности» интеллигентности? Эти не совсем грамотные выражения можно было бы отнести к числу стилистических небрежностей, однако знакомство с материалом показывает, что редакция сама не имеет четкого понимания вопроса, о котором решила писать.

Центральное место в ряде интервью занимает беседа с ленинградским режиссером Г. Товстоноговым. Нелишне напомнить, что его театральное творчество противоречиво, на что неоднократно указывала партийная печать (напомним недавнюю острую критическую статью Абалкина в «Правде»). В беседе Товстоногов касается ряда важных проблем воспитания молодой интеллигенции, но его критерии отличаются несколько размытым социально-классовым подходом. Читаем: «Формирование гражданственности — сложный процесс. Он обусловлен многим: и тем, что человек читает, и как учится, насколько понимает социальные изменения, происходящие в обществе». Как видно, в процесс «формирования гражданственности» молодого интеллигента не включен важнейший аспект — воспитание коммунистической сознательности. Молодому интеллигенту рекомендуется «понимать социальные изменения», и только. Но важно — как понимать. И еще важнее — активно участвовать в их изменении. Перед нами не случайная цитата. Размытые классовые критерии свойственны всему материалу. «Тревога, неуспокоенность, общественная боль, стремление понять, чего ты хочешь сказать людям, ради чего работаешь, — вот что мне хочется видеть в молодежи», — говорится далее. Странно, почему именно «общественная боль» должна быть основным свойством советского молодого человека? И странно читать пожелание для сельской молодежи — трактористов, агрономов, доярок, учителей — понять, «для чего ты работаешь». Неужели они этого не понимают? Остается добавить, что единственным конкретным образцом интеллигента назван Эйнштейн. Путанные политические представления физика общеизвестны. Почему бы не пожелать сельской молодежи взять в образец ученого-гражданина Королева (если уж редакции обязательно хотелось физика)? Или, скажем, Отто Юльевича Шмидта (тоже, между прочим, физик)?

Материал заканчивается пространным комментарием обозревателя журнала А. Макарова. И здесь мы также не найдем четких классовых критериев. Что означает, по А. Макарову, интеллигентность в нашем обществе? Оказывается, это «тонкая душевная организация», затем далее — «это чуткость к миру и к собственной душе» (странно, кстати, что «мир» и собственная душа здесь уравниваются в ценностном критерии), еще дальше — «Интеллигентность можно назвать благородством духа, благородством моральных принципов и нравственных устремлений». Все эти слова не новы и в какой-то мере даже правильны. Однако в редакционном комментарии ничего не сказано о специфических чертах советской интеллигенции, которую отличает прежде всего активная коммунистическая сознательность.

Расплывчатостью критериев отличатся также статья О. Белявского о грузинском кино (№ 4). Вот как определяет автор новаторство в советском искусстве: «Подлинное новаторство — это ведь процесс накопления качества, развитие опыта прошлого, помноженного на серьезнейшие проблемы и достижения многонационального советского кино». Тут опять неважно с грамматикой. Что значит «процесс накопления качества»? Как можно «опыт» помножить «на проблемы»? Зато социальная характеристика понятия новаторства в искусстве отсутствует начисто и ссылка на «многонациональное советское кино» остается абстракцией. В объемистой статье ни разу не упомянут термин «социалистический реализм». Зато есть такие вот открытия: «С давних пор в нашей литературе и искусстве жили, действовали, порой спорили, но никогда не сливались две тенденции: искусство возвышенно-романтического плана и реалистически бытовое». Это очень узкий, однобокий подход к проблеме. В советском искусстве «спорили» (и спорят до сих пор) совсем другие «две тенденции»: реалистическое партийное искусство и модернизм в любых его формах.

В последние годы в партийной критике не раз обращалось внимание на стремление некоторых литераторов представить абстрактно-добродетельных стариков и старух как чуть ли не образец нравственности и гражданственности. Редакция журнала как будто не слыхала об этом. Читаем у О. Белявского: «Старики — это цемент, держащий нравственные устои, средоточие опыта и традиций». Какие старики? Не сказано. «Старики», и все. То же у Г. Товстоногова: «…Молодой рабочий или сельский житель с чувством некоторого превосходства смотрит на старика, который прожил всю жизнь в деревне, говорит нескладно и, кто такой Дарвин, не слыхал. Зато (?!) у старика есть мудрость, опыт, понимание жизненных причин и следствий». Странно: у «старика» есть понимание «причин и следствий» только потому, что он старик…

В № 2 помещен очерк Б. Камова о молодом сельском специалисте В. Верзилиной. Написан он довольно развязно, но главное не в этом. Автор словно бы сожалеет о производственной, деловой активности героини, которой-де это мешает заниматься «чистой наукой». Очерк заканчивается такой сомнительной рекомендацией: «…Организатор производства будет только в том случае творчески самостоятельным специалистом, когда он станет не только носителем знаний, но сможет тратить мыслимый минимум времени на решения организационных проблем, сможет сосредоточиться на проблемах «наука — мое хозяйство». Молодежь села ныне активно призывается именно к решению «организационных проблем», то есть поднятию производительности труда в сельском хозяйстве — и вдруг миллионным тиражом призыв: «наука — мое хозяйство»…

В журнале есть рубрика «Клуб русской классики». В указанных номерах есть только один материал на эту тему — публикация В. Сандлера об Александре Грине. Публикация представляет собой отрывок из воспоминаний жены литератора, носящие честный, камерный характер. Здесь возникает по меньшей мере два вопроса. Во-первых, можно ли причислять А. Грина к обязывающему понятию «русская классика»? А во-вторых, почему здесь дан не всесторонний анализ его творчества (также нуждающийся в четких социальных оценках), только лишь второстепенные (в смысле оценки) семейные мемуары?

В журнале немало других материалов, случайных для его вполне определенных задач, вытекающих из названия — «Сельская молодежь». Таково, например, интервью с психологом М. Неймарком «Обида». Речь идет тут всего-навсего об обидчивости в быту. К сожалению, вместо научного рассмотрения психологических проблем здесь господствуют общие слова, общие места. Вот итог этой «содержательной» беседы:

«Корреспондент: Как же избавиться от обидчивости?

Психолог: Самый лучший способ — спокойно обдумать ситуацию. Почему вы обиделись? Почему вас обидели? Справедлива ли ваша обида? Только обдумав эти вопросы, вы должны решить, как себя вести дальше» (№ 5).

Такого рода пустые словеса могут только скомпрометировать науку психологию в глазах читателя.

И последнее. В № 9 журнала напечатана сказка главного редактора журнала О. Попцова. Произведение это чрезвычайно слабо в литературном отношении. Конечно, неудачи могут случиться у каждого, тем более у начинающего литератора. Однако важно обратить внимание на другое. Этично ли редактору производить «пробу пера» в собственном журнале? В свое время Союз писателей принял рекомендацию главным редакторам литературно-художественных журналов не публиковать произведений в «собственных» изданиях. Это справедливо, ибо вряд ли сотрудники журнала могут с должной объективностью редактировать сочинения главного редактора. Представляется целесообразным, чтобы ЦК ВЛКСМ дал аналогичное разъяснение по этому поводу.

Записка составлена С. Семановым для ЦК ВЛКСМ (октябрь 1972 г.)