• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Примечательное это было время — шестидесятые годы уходящего уже XX столетия! Но на нашем, русском фланге общественного движения и подъема самым примечательным, бесспорно, был «Русский клуб».

Так именовались сходки небольшой поначалу кучки русских интеллигентов в Высокопетровском монастыре, что на углу Петровки и Бульварного кольца. На углу первого этажа там был (и есть) знаменитый на всю Москву мебельный магазин, чем этот квартал и славился, ну а мы собирались на втором этаже здания монастырского подворья. Как-никак XVII век постройки, да и фасад ничуть не изменился, резной камень белый, лепота! А в комнатах было уютно, хоть и шумновато: окна на Петровку.

Монастырь своим внешним видом в точности отражал тогдашнее состояние русской культуры, материальной и духовной. Запустение, облезлые стены, бесчисленные конторы, самые порой нелепые, лепившиеся в храмах и палатах, непременные в таких случаях кучи мусора, а главное — сбитые кресты и покосившиеся купола, а прорези для колоколен выглядели как пустые глазницы. Так было в центре Москвы, так и по всей Руси Великой.

Но — и это тоже соответствовало духу начавшихся перемен! — началась уже кое-какая «реставрация». Началась она известно как: завезли кучи кирпичей, какие-то плитки, возвели вокруг куполов жидкие дощатые леса. И все бросили. И все это годами гнило или растаскивалось.

Точно так же, как и со старой русской культурой той поры!

А пора была — конец шестидесятых. После свержения надоевшего всем баламута Никиты страна немного передохнула. По сути, впервые за весь двадцатый век, и не с 917-го даже года, а с того самого тысяча девятьсот проклятого пятого, с того самого «Кровавого воскресенья». Именно оттуда потянулась — и тянется до сих пор, то затихая, то обостряясь, — Великая Русская Смута. Но не о ней тут речь, а совсем о другом — о тех силах, которые ей попытались сопротивляться.

…Дело было в славном Новгороде — колыбели государства Российского. Дам уж для точности справку из самого что ни есть официального отчета, к тому же опубликованного: «29–31 мая 1968 года в Новгороде проходила научная конференция на тему «Тысячелетние корни русской культуры», организованная Центральным советом и Новгородским областным советом Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры… Участниками конференции были представители 24 областей, краев, автономных республик РСФСР, городов Москвы и Ленинграда… Вступительное слово произнес лауреат Ленинской премии и Государственной премии СССР академик И.В. Петрянов (Москва)».

Далее перечислялись докладчики примечательных тех бдений; назовем лишь некоторых, наиболее именитых, опустив всевозможные титулы и звания: Д. Лихачев, В. Янин, П. Палиевский, В. Кожинов, профессор М. Каргер, писатель О. Волков, певец И. Козловский, многие иные, тоже достойные и заслуженные люди.

Одних уж нет, а те далече… Уже скончались много сделавшие для русской культуры Игорь Васильевич Петрянов, Михаил Константинович Каргер, Олег Васильевич Волков, Иван Сергеевич Козловский. Помянем же добром их честные имена…

А теперь вот цитата из другого документа, сугубо неофициального, из моих собственных скромных летописных записей. От 3 июня 1968 года значится (записывал я всегда очень кратко, протокольно): «На конференции пережил поразительное явление: за столом сидели человек 15 гуманитариев — и ни одного «товарища», то есть можно было говорить абсолютно свободно. Марк сострил, что у него чувство, будто его из тюрьмы вывели на прогулку. А вообще верно, что мы уже полвека в оккупированной стране».

Напомним, что речь идет о событиях тридцатилетней давности, так что для современного читателя необходимы некоторые пояснения. Ну, Марк — это известный Марк Николаевич Любомудров, мой друг со студенческих времен, «товарищи» — это простоватая маскировка, заимствованная из белогвардейского лексикона, имелись в виду марксисты по убеждению, а в особенности по происхождению. Это теперь русские читатели привыкли встречать печатные слова про «оккупационный режим Е. Б. Н.», а тогда суть внутренней оккупации России осознанно ощущали очень немногие. В том числе мы, собравшиеся в Новгороде на свою, по сути, первую сходку. Заметим, чтобы закончить сюжет, что по итогам конференции новгородцы выпустили во всех отношениях превосходный сборник, где опубликованы основные наши доклады.

Примечательное новгородское действо выросло именно из «Русского клуба». Он к тому времени уже сложился, хотя пик своего взлета ему еще предстояло пережить. Возник он в рамках недавно созданного по указу властей Общества по охране памятников истории и культуры. Для уяснения этих давних и не слишком известных событий придется дать краткую историческую справку. Истеричный Хрущ, сугубо русский по рождению и воспитанию, был прежде всего хамом в самом истинном, библейском значении этого слова. И придется признать, хоть это и не является «национальной гордостью великороссов», что русский хам — самый дикий и наглый на свете. Хамы ненавидят свое родство. Хрущ ненавидел родство с великой культурой предков. Отсюда «подаренный» Крым и снос исторического Арбата. Мы, русские, дружно проявили это качество в 917-м, проявляем и сейчас.

При мягком и осмотрительном Брежневе многое тут изменилось к лучшему. Не раз уже приходилось мне высказываться устно и печатно, что теперь склонен оценивать Леонида Ильича с долей симпатии (при его жизни поносил беднягу, как мог, за что и поплатился). Так вот, Брежнев в глубине своей не очень глубокой души всегда почитал Сталина, хоть и скрытно, кое-что из сталинских имперских установлений, порушенных Хрущем, он осторожно восстановил. Так, в частности, возникло то самое общество с длиннющим и скучным наименованием. Все мы, кстати, меж собой говорили о нем в титулатуре самой краткой — Общество. И только.

…Помню, как в том же Новгороде пошли мы гурьбой в ресторан. Заведение было интуристовским, у дверей стоял бдительный страж в ливрее. «Вы откуда?» — спросил он у явно не иностранной компании. Тогда Митя Урнов, ныне американец, хоть был еще тверезый, перепутал слова и рявкнул кучерским рыком с высоты здоровенного роста: «Мы из охраны общества!» Примечательная оговорка, мы потом долго над ней смеялись. Но швейцар понял как надо и пропустил.

Итак, Общество. Когда возникает серьезное и плодоносящее движение, то у рождественских ясель появляются люди яркие, но порой недолговечные. Расскажу об одном, ныне покойном: Святослав Котенко, 936-го года, выпускник филфака МГУ, красавец с актерской внешностью и способностями, талантливый журналист, человек очень своеобычного ума и сильного характера. Теперь трудно представить подобное, но во второй половине 60-х в «Молодой гвардии» периодически появлялись его обзоры… всех программ Центрального телевидения! Да-да. Он раздавал строгие (и по-русски правильные) оценки, это волновало всю Шаболовку (Останкинский шприц еще строился), даже разбиралось в высоких кабинетах. Наивные, навсегда ушедшие времена!

Свет (так мы его звали) не выдержал напряжения, взятого на жизненном старте, стал сдавать, потом болеть. От нашего движения отошел, не изменяя, а потом тихо скончался, не дожив до шестидесяти. Мир его памяти, а свой долг русского патриота он выполнил.

Были и иные, рано и по-разному отошедшие. Но о человеке, который сыграл в становлении «Русского клуба» ключевую роль, нужно сказать особо. Это Палиевский Петр Васильевич. Нет сомнений, что на поколение своих современников он оказал огромное, ни с чем не сравнимое влияние. Сошлюсь уж не только на свое скромное мнение, но и на Вадима Кожинова и Олега Михайлова, с которыми мы, уже много спустя, не раз о том говорили. Теперь, через тридцать лет после описываемых событий, а это громадный срок для быстротекучей человеческой жизни, это может показаться странным молодым русским гуманитариям, но они будут не правы. Было именно так.

Волею судеб получилось, что Русское Возрождение (да-да, не побоимся тут прописных букв) началось с насильно прерванного исторического пути. Вроде бы так: мы, молодые люди тридцатых годов рождения, пришли в школу, не имея ни учителей, ни учебников. Учебники были заперты в «спецхранах», а учителя… Одни были известно где, другие оглушены случившимся. От них глубинного понимания происходящего мы не услышали. И понятно, катаклизм Февраля — Октября так потряс русское образованное общество, что разобраться в нем, осмыслить, тем паче — отработать глубинные выводы было невозможно. Это хорошо видно по сочинениям русских эмигрантов 20—30-х годов.

Учились мы все самодумкой, но «первым учеником» среди всех нас был, несомненно, Петр Васильевич, Петя, как именовали его тогда. Он знал три основных европейских языка, свободно объяснялся на них, что было редкостью в то время. Но главное — в ином. Он раньше всех нас прочел труды Флоренского, С. Булгакова, Леонтьева и в особенности — своего любимого Розанова, даже имел набор его прижизненных изданий. Ну, я-то об этих авторах до знакомства с Палиевским даже не слыхал.

Выделялся он также тем, что никогда не пил, даже не пригублял в бесчисленных наших застольях. Ядовито и беспощадно обличал всех нас за слабости, особенно литературные. Вкус его к слову, устному или письменному, был безупречен. Помню, как он прилюдно и с преувеличенным восторгом крикнул одному известному поэту, только что прочитавшему новый стих: «Это даже похоже на поэзию!» Любопытно, что его резкости воспринимались всеми вполне безропотно.

Договорим уж до конца. Сегодня гуманитарная молодежь имени Палиевского знает нетвердо, влияния на них его печатные сочинения, весьма немногочисленные, имеют слабое. Это так. Меня спрашивали не раз: ну, читали Палиевского, и что такого, все это хорошо известно… а вот Ильин… а вот Лосев… Что тут скажешь? Разве только то, что ныне закон Архимеда знают школьники пятого класса, но это уж никак не значит, что они равны по разуму великому греку, они просто могут рано использовать чужой и устоявшийся опыт.

А Палиевский? Он, как это часто случалось, словно бы надорвался, заставляя работать свой ум и волю «за семерых». За нас, которые тогда у него учились. На этом я и закончу свое последнее отступление.

Общество, получившее омерзительную аббревиатуру ВООПИК, возникло как типичное бюрократическое учреждение тусклой брежневской эпохи: штатное расписание с раз и навсегда установленной зарплатой, казенное планирование «мероприятий», неизбежная политпропаганда и все такое прочее, но… Все получилось в итоге несколько не так, как обычно. Председателем был избран Игорь Васильевич Петрянов — академик по отделению химических наук, тогда шестидесятилетний, подвижный, для начальства — солидный и одновременно колоритный — с бородой как у доктора Айболита. (Для аппаратного сознания той поры была потребность видеть в «заслуженном интеллигенте» какую-нибудь «странность»: галстук бабочкой или чубчик, свисающий на лоб, а наш Петрянов мог бы сыграть Айболита без грима, — значит, по их разумению, настоящий ученый; это ему помогало в наших делах.)

Игорь Васильевич для Общества сделал много, ибо был для всех идеальным прикрытием. Казалось бы: сам он всю жизнь занимался изготовлением отравляющих газов (вот уж истинно охрана культуры!). Однако русская природа нередко берет свое наперекор всем ядам, химическим и физическим. Так и он. Вспомнил на закате жизни свое русско-крестьянское происхождение, что когда-то по дурости нахулиганил в отчем доме, отчего икона с киота свалилась, и как за это его, спасения души ради, отодрали… Да мало ли, сколь может вынести русская натура, и кого угодно, и что угодно.

Петрянов охотно «включился в дело», но, как специалист по ядовитым газам, он в нем плохо понимал, так что все зависело от помощников. К счастью, замом ему определили Иванова Владимира Николаевича, образованного архитектора и знающего историка. Был он русский без примесей и супружеств, хотя номенклатурно осторожен. И то слава Богу! А люди вокруг него подобрались совсем уж неплохие и дельные.

Вот в эту-то среду и «внедрились», как выражаются профессиональные разведчики, Палиевский, Котенко, Кожинов, Ланщиков, Байгушев, Кольченко и другие. Ну, «мы историю не пишем», а кратко: случилось маленькое чудо — молодые русские патриоты получили право на законные собрания-заседания, и не в овраге за городом, а в центре столицы СССР. Общество получило апартаменты в одном из домов Высокопетровского монастыря, весьма просторного.

Вот здесь-то и стала собираться «общественность», законно предусмотренная уставом. Возникли у нас споры, как обозначить наши сборища для бюрократических отчетов. Ну, название напрашивалось сразу, долгожданное — «Русский клуб». Но осторожный Палиевский настоял, чтобы наши собеседования именовались расплывчато, но вместе с тем безмерно широко: «Комиссия по комплексному изучению русской истории и культуры». Нельзя не признать, что этикетка оказалась надежной. Мы, впрочем, все именовали наши сходки исключительно как «Русский клуб». Но не только мы. Так нас стали именовать и за пределами монастырской ограды. И чаще всего — словом недобрым.

Начались с 968-го горячие, искренние и, конечно, весьма наивные обсуждения всевозможных вопросов. Хоть время было не очень уж либеральное, говорили мы совершенно прямо и открыто. Мы все были горячими патриотами, горой стояли за советскую власть… ну, с патриотическими поправками, конечно. Помню, я любил прилюдно шутить: вот Ленин говорил, что у нас советская власть с бюрократическими извращениями, а сегодня — с извращениями сионистическими. Все посмеивались, да еще покруче высказывались. Казалось, чего нам опасаться? Запад и вообще всю буржуазную сущность и культуру мы нескрываемо презирали, а ведь именно там был — официально! — главный враг страны. Один из наших сотоварищей неоднократно предлагал ввести в состав комиссии… представителя Лубянки! Чего, мол, нам скрывать… Ну, от такой дурости удержал нас Господь, но Лубянка в неведении не осталась. Как и положено, в Общество загодя были вкраплены свои люди. Они провозглашали православно-патриотические лозунги громче всех, занимались поисками «жидовствующих» внутри нас яростнее всех, но вот что странно: как только разрешенное властями «славянофильство» было прикрыто, они перестроились еще до пресловутой «перестройки». И спокойно занялись иными делами. Об этом как-нибудь в другой раз.

Увы, по русской легкомысленности никакой документации у нас не велось. Даже в моих записях о собраниях Общества есть только краткие отрывки, общей картины они не составят. Видимо, историю тут нам всем, оставшимся, придется восстанавливать по несовершенной памяти. Но об отдельных выразительных эпизодах расскажем буквально в двух словах.

Вот Святослав Котенко рассуждает о кино и вдрызг разносит сверхпартийный фильм Габриловича и Райзмана «Коммунист», увенчанный всеми премиальными погремушками. «В этой картине, — повышает голос Свет, хоть помещение небольшое и народу немного, — коммунист реквизирует жену у русского крестьянина!» Таких слов в ту пору нигде нельзя было больше услышать.

Выступает Марк Любомудров о русском театре вчера и сегодня. Начинает прямо с таких вот слов: «Русского театра больше нет. Его убили». Через некоторое время Любомудров был отчислен из Ленинградского театрального института за «профнепригодность», меж тем как множество его коллег откочевали в сторону «земли обетованной». Вот они-то всегда были «востребованы» — и здесь, и там. Как тут не вспомнить ленинское учение о двух культурах…

Летом 970-го съехались мы в Смоленске на конференцию. По завершении собрались в ресторане. После первого тоста за хозяев грянули дружным хором свою любимую, что не раз певали: «Как ныне сбирается вещий Олег отметить неразумным хозарам», а во время исполнения припева — «Так за Царя, за Русь, за нашу Веру…» — все «наши» вскочили, держа рюмки на согнутой руке у груди. Сидевший рядом с Петряновым секретарь обкома по идеологии осторожно шепнул ему: «Но ведь это, кажется, белогвардейская песня?» Академик по ядовитым газам благодушно улыбнулся: «Ну что вы, это же Пушкин».

На Петровке собирались мы обыкновенно по вторникам. Не всякий раз, конечно, с пропусками, и немалыми, — обычная российская небрежность в ведении дел. Но однажды аж отпечатали пригласительный билет. Он у меня сохранился, и не случайно: «Дорогой друг! 3 февраля 1970 года состоится наш традиционный «Вторник». Тема реферата «Борьба В.И. Ленина против троцкизма в области истории и культуры».

Докладчиком был автор этих строк. Ну, Троцкого можно было материть сколько угодно, но вот излагать его русофобские идеи возбранялось строго. А мы поступили наоборот. Осторожный В.Н. Иванов даже стенографистку пригласил, единственный раз за всю нашу веселую историю. Сделал я, разумеется, все необходимые оговорки, но товарища Троцкого процитировал вдосталь, благо выписок из «спецхрана» у меня накопилось довольно. После мы услышали, что стенограмму немедленно запросили в отдел пропаганды ЦК. Нас это только обрадовало: пусть, мол, почитают товарищи… А главным-то читателем, как после выяснилось, оказался сам Александр Николаевич Яковлев. Впрочем, копия стенограммы сохранилась и в моем архиве.

Заседание то было одним из самых многолюдных, до полусотни набралось людей, боевых и дельных, уж больно острой и злободневной была тема. Да и закрытая, по сути. Обсуждение выдалось весьма крутым, ибо касалось, как мы тогда шутили, «основного вопроса философии». После доклада сразу же Дмитрий Жуков поднялся и спросил: «А каково было отношение Троцкого к сионизму?» Ну, ясно, о чем тут шла и пошла речь…

Два слова о Диме Жукове, колоритном участнике наших собраний. Высокий, представительный, одетый в черную кожаную куртку, что в те годы совсем не выглядело обыденным, он был весьма приметен. Способный литератор, он много сделал для «распечатывания» кладовых русской истории, а отчасти и современности. Конечно, и тогда было видно, а теперь особенно, что некоторые его сочинения были поверхностны, но свою роль они сыграли, и вполне положительную. Мешал общему делу его тяжелый характер, частые запальчивые перепалки с товарищами, что вызывало порой мелочные расколы и распри. Но об этом, как и о своих не вполне нам до сих пор известных биографических обстоятельствах, пусть уж расскажет он сам. Последнее, что запомнилось из его новейших публикаций, — это восторженная ода «сыну юриста».

И много, много потом в наших собраниях было примечательного и полезного. Навсегда запомнили все присутствовавшие выступление в «Русском клубе» академика Бориса Александровича Рыбакова. Истинно великий русский ученый, он всегда оставался предельно прост и скромен в общении, охотно помогал младшим, совсем уж не чиновным. Никогда не забуду, да не только я, как после выступления мы почтили его долгой и совершенно искренней овацией. Такого не случалось у нас ни до, ни после. Все мы тогда расходились с посветлевшими лицами. О, такое запоминается на всю жизнь.

Очень интересно выступил писатель и образованный этнограф Дмитрий Балашов. Он увлекался тогда историософией Льва Гумилева, однако его суждения были не только сугубо самостоятельными, но и широкими, а образы и сравнения яркими. Вот некоторые записи его выступления в Клубе от 14 марта 972-го: «У этноса — психологическая общность. Национальная культура — суть национального государства, при отсутствии национального своеобразия в рамках данного государства оно гибнет (Рим)… Коллективизм — свойство русского этноса… Дворянство разложилось к 17 г. и тем подписало себе смертный приговор… Мы поняли необходимость национального единства только во время Отечественной войны, но потом забыли. Необходимо переосознание [этого], конкретное будущее зависит от наших усилий». И Балашову, старшему из нас, было тогда немного за сорок.

Участвовали в «Русском клубе» и люди вполне уже пожилые, заслуженные. Писатель Олег Волков, ровесник века, прошедший всю лагерную Голгофу, как бы передавал нам поклон от своего погибшего русского поколения. Но он появлялся нечасто. Зато постоянно присутствовал и охотно делился своим богатым опытом Валентин Дмитриевич Иванов. Он был широко известен романами из жизни Древней Руси, но самая примечательная книга вышла в 956-м, ни разу не переиздавалась и была, как по команде, «не замечена» критикой. Речь идет о романе «Желтый металл», за которым в библиотеках составлялись очереди. И не мудрено. Там писатель впервые поведал о действиях в нашей стране той силы, которая много позже стала не вполне точно именоваться словечком «международный сионизм».

Не появлялись на наших заседаниях лица, находившиеся тогда под «гласным надзором», хотя с отцом Дмитрием Дудко или с Владимиром Николаевичем Осиповым многие из нас поддерживали добрые отношения. Как видно, все понимали «правила игры». И еще уж добавлю для полноты картины, что такие известные тогда деятели русской культуры, как Илья Глазунов или Владимир Солоухин, в работе Клуба не участвовали. Во всяком случае, я о том не могу вспомнить.

Ну, а потом настали суровые времена. В последнем номере руководящего журнала «Коммунист» за 970-й появилась «направляющая» статья, где осуждались скромный доцент факультета журналистики Юрий Иванов, наш постоянный оратор, Виктор Чалмаев, часто у нас бывавший, и автор этих заметок. Обвиняли нас, а намеками — всех прочих в забвении «классового подхода» к отечественной истории. В переводе на человеческую речь с марксистского иврита это гласило: ни к чему воспевать Россию, ничего путного в ее истории и культуре не имелось, кроме Чернышевского и Ленина… Выпад пришелся прямо в наше Общество, что и задумывалось. Так все и поняли.

С горя написал я тогда шутливый стишок, который неосторожно пустил по рукам (десяток лет спустя мне это припомнили):

Разогнали русофилов,

Русофилов разнесли,

Ради пользы всех зоилов

Сионизма на земли.

А в ноябре 972-го выступил с «разгромной» статьей уже сам завпропагандой ЦК Яковлев (через некоторое число лет — «прораб перестройки»). Тут уж досталось нам всем. Ну, статья известная, да и оценки ее тоже.

…Как и все на свете, «Русский клуб» стал с годами хиреть. Номенклатурным чиновникам от культуры он стал не только излишен, но и опасен. От него постарались «отмежеваться». Но это, так сказать, с одной стороны. А с другой — у нас самих появились иные возможности, и они были нами завоеваны, «взяты на щит», открылись куда более широкие способы общественного воздействия. «Нашими» стали издательства «Молодая гвардия» и «Современник», журналы с теми же названиями, да многое, многое иное. И келейные заседания в Высокопетровском монастыре стали для нас тесноваты и вроде бы уже не очень важны.

Sic transit…

Так-то оно так, «транзит», да не забывается. И сколько бы далее ни развивалось и ни крепло Русское Возрождение, первый, слабый и неловкий, как шаги младенца, вклад «Русского клуба» в отечественную культуру останется навсегда приметным, поскольку был он именно первым.

А историю его пусть напишут люди будущего поколения, гораздо более свободные и широко глядящие, чем мы в свое время. Как уж они все это оценят — их забота, им и решать.

«…Вы сами знаете, каковы были мы для вас между вами» (1 Фес. 1, 5).

«Москва», 1997, март.