• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

(А. Ю. Ватлин)

В системе ценностей «нэповского» большевизма организация мировой революции отодвигалась на второй план, переводилась из военно-политической в пропагандистскую плоскость. Лидеры РКП(б) отдавали себе отчет в том, что такой поворот вызовет брожение среди радикальных коммунистических групп за рубежом. В известной степени превентивный идеологический удар по ним наносила ленинская работа «Детская болезнь «левизны» в коммунизме».

«Капитал все еще царствует во всем мире, и нам необходимо взвесить, все ли еще остается верной, в общем и целом, занятая нами позиция, рассчитанная на мировую революцию»[801], — говорил Троцкий 23 июня 1921 года, проводя четкую параллель между европейскими иллюзиями и «нашими поражениями и разочарованиями в России». Холодный душ, которым оказались эти слова для делегатов Третьего конгресса Коминтерна (22 июня — 12 июля 1921 года), встретил сопротивление иностранных компартий — в ходе дискуссии «русских товарищей» неоднократно обвиняли в усталости, излишней осторожности и пессимизме. Масла в огонь подлили споры об оценке «мартовской акции» — вооруженных выступлений рабочих Мансфельдского района Центральной Германии, на которые германскую компартию подтолкнули эмиссары из Москвы. Ряд лидеров КПГ назвал это выступление путчем, поставив под вопрос догмат о непогрешимости «генерального штаба мировой революции».

Ленин еще накануне конгресса резко выступил против левацких перехлестов в оценке ситуации, выразившихся в так называемой «теории наступления». На самом конгрессе он, по собственному признанию, «стоял на крайне правом фланге»[802]. Это создавало опасность раскола делегации РКП(б), ибо позиции левых разделял Бухарин, и более сдержанно, Зиновьев. По воспоминаниям Троцкого, в ходе конгресса «Ленин взял на себя инициативу создания головки новой фракции для борьбы против сильной тогда ультралевизны, и на наших узких совещаниях Ленин ребром ставил вопрос о том, какими путями повести дальнейшую борьбу, если III конгресс займет бухаринскую позицию»[803].

Центральным моментом конгресса стало обсуждение доклада Карла Ра дека о тактике. В нем был сформулирован новый лозунг Коминтерна — «задача, перед которой мы стоим, заключается в завоевании широких масс пролетариата для идей коммунизма»[804]. Здесь же впервые возник вопрос о необходимости выдвижения в этой связи переходных требований. Хотя они и противопоставлялись программе-минимум социал-демократии, но олицетворяли все-таки традицию Второго Интернационала.

Признание несбыточности надежд на то, что буржуазный мир не переживет коллизий Первой мировой войны и выход из нее станет началом всемирной Гражданской войны, заставило лидеров большевизма не только пересмотреть стратегию Коминтерна, но и по-новому определить его место в системе приоритетов и институтов партийной диктатуры. В первые три года советской власти подобные надежды не только питали героизм «красных» (в известном фильме на вопрос «Ты за большевиков али за коммунистов?» находчивый Чапаев отвечает: «Я за Интернационал!»), но и делали излишним завязывание сколько-нибудь прочных контактов с правящими кругами внешнего мира. Наркоминдел казался самым временным из всех государственных структур советской власти, своего рода «чрезвычайкой» наоборот, данью традициям старой дипломатии, доживавшей свои последние дни.

На ее месте должна была возникнуть новая система международного права, не ограниченного какими-либо территориальными и национальными границами — завоевав власть, русский пролетариат может обратиться к собратьям по классу из других стран через голову их правительств[805]. Представления о «двух мирах», с которыми советские дипломаты совершали свои первые поездки в Европу[806], требовали тем не менее поиска связующих нитей между ними. На этом пути обеим сторонам приходилось преодолевать утвердившиеся стереотипы.

Большевики после поражения в советско-польской войне согласились с длительностью «исторического компромисса», отодвинув на второй план идеи военно-политического реванша. Запад был вынужден признать, что Советская Россия является не только «носителем красной заразы», но и геополитической реальностью, без учета которой трудно выстроить новый баланс сил в послевоенной Европе. Значительную роль в сближении «двух миров» играли исторические аспекты — от проблемы царских долгов Англии и Франции до традиционного разделения труда и рынков на континенте.

Прагматизм советских интересов не уступал западному подходу — в ходе обсуждения внешнеполитического нэпа в центре внимания большевистских стратегов постоянно находились два момента: недопущение иностранной интервенции и получение западных кредитов. Советский дипломат А. Иоффе 4 декабря 1921 года обратился к членам Политбюро с предложениями по активизации внешней политики. «Буржуазный мир не может без нас обойтись», а значит, следует индивидуализировать наши отношения с каждым из государств, а не твердить о капиталистическом окружении. Иоффе предлагал сделать ставку на Германию с тем, чтобы пробить брешь во внешнеполитической изоляции Советской России.

Его общий вывод вполне отвечал традиционным представлениям о задачах внешней политики — в расчет бралась не сила идей, а гораздо более измеримые вещи. «Мы — сила и буржуазный мир не может с нами не считаться. Указание Вашингтонской конференции на силу нашей армии и флота — вовсе не пустая фраза. И не напрасно Германия постоянно путает своих врагов тем, что недалек момент, когда Россия выступит и потребует принадлежащего ей по праву места»[807].

Таким образом, право силы возвращалось на свое законное место после того, как сила революционной идеи не смогла перевернуть мир. В таком же ключе были выдержаны и «Тезисы о международном положении и задачах иностранной политики Советской России», подготовленные Радеком и разосланные лидерам РКП(б) в начале 1922 года. После того, как стало ясно, что поворот России к нэпу не привел к перерождению большевистского режима, на Западе «наступила полоса некоторого преходящего охлаждения к русскому вопросу»[808].

Идея международной конференции, в ходе которой представители «двух миров» могли бы высказать свои взаимные претензии, витала в воздухе — 28 октября 1921 года с такой идеей выступило советское правительство[809], 6 января следующего года оно получило приглашение на «саммит» в Генуе. Радек не рассчитывал на образование международного консорциума по эксплуатации российских богатств (с таким предложением выступил Ллойд Джордж) — некоего аналога Наркомвнешторга, через который заключались бы все концессии и шла выплата российских долгов. Как и Иоффе, он прекрасно видал, что Запад не является «единым антисоветским лагерем», а значит, следует делать ставку на отрыв от него слабых звеньев, прежде всего побежденной Германии.

В тезисах давалась скорее пессимистичная оценка расчетам на то, что за нормализацию отношений с Западом Россия может получить солидную помощь — «даже если бы иностранный капитал не встречал на своем пути серьезных политических препятствий, то и тогда, в силу общих экономических условий момента и соображений обыкновенной хозяйственной техники, финансовый капитал все равно начал бы работать в России только постепенно и не мог бы ангажироваться сразу колоссальными миллиардными кредитами»[810]. Требовалось определенное время для того, чтобы переход Советской России к нэпу привел к изменению ее места в системе международных отношений и новому курсу Коминтерна. Основные события на этих направлениях развернулись чуть позже, в следующем году.

Наряду с активизацией пропагандистской работы, проходившей под лозунгом «завоевания масс», в деятельности Коминтерна после его Третьего конгресса ставка делалась на рост исполнительного аппарата, призванного контролировать деятельность коммунистов в любом уголке земного шара. Практика нелегального выезда ответственных работников ИККИ «на места» сменилась регулярными визитами лидеров компартий в Москву, где обсуждался весь спектр вопросов партийной жизни с соответствующим инструктором. Структура и функции аппарата Коминтерна все более копировали аппарат ЦК РКП(б).

Важным средством контроля и воздействия большевистской партии как на Исполком, так и на отдельные компартии являлось финансирование их деятельности. Уже в марте 1919 года РКП(б) предоставила Коминтерну «взаимообразную ссуду» в один миллион рублей[811], которой едва хватило на отправку участников учредительного конгресса в свои страны. Однако первоначальные надежды на «самофинансирование» не оправдались. Партийные взносы, особенно в нелегальных партиях, покрывали лишь незначительную часть расходов, особенно на издание коммунистической прессы.

Располагавшая государственными ресурсами российская партия из года в год наращивала выплаты в фонд мировой революции, несмотря на то, что перспектива последней все более отдалялась. В начале 1920-х годов деньги выдавались из кассы ЦК по запискам Зиновьева Молотову, вне всякого бюджета — «прошу выдать на неотложные расходы триста миллионов» и т. п.[812] Тогда же отдельные компартии напрямую обращались в ЦК РКП(б) за денежными субсидиями.

Руководители большевистской партии пытались наладить жесткий контроль за расходованием средств, выделявшихся иностранным коммунистам. Ленин в проекте секретной директивы ЦК призывал покончить с «безобразиями и отвратительными злоупотреблениями» в этой сфере, «ибо вред, приносимый неряшливым (не говоря уж о недобросовестном) расходовании денег за границей, во много раз превышает вред, причиняемый изменниками и ворами»[813]. Лишь после прихода в Коминтерн И. Пятницкого, который в 1921 году подписывался как «заведующий валютной кассой», в этой сфере удалось навести относительный порядок. Были разоблачены лица, бесконтрольно распоряжавшиеся выделяемыми компартиям средствами и не забывавшие при этом о своих личных интересах[814].

В результате финансирования зарубежных компартий из Москвы в них самих оформилась двойная структура руководства — наряду с официальными секретарями ЦК реальной властью обладали доверенные лица руководителей Коминтерна, выступавшие в роли независимых каналов информации и располагавшие значительными денежными средствами. В 1921 году печальные последствия такой практики стали очевидны и Зиновьеву, писавшему в Берлин: «Я просто не знаю, какие еще меры принять, чтобы покончить с тем, чтобы каждого русского или полурусского в Германии принимали за нашего представителя. В конце концов придется прямо сделать соответствующее заявление»[815].Тем не менее практика «неформальных контактов» с Москвой продолжалась, несмотря на постоянные протесты ЦК зарубежных компартий.

В отличие от государственных структур в московском аппарате Коминтерна почти не было «старорежимных кадров». Однако духовное наследие старого мира в сочетании с отсутствием управленческого опыта у большинства деятелей «генерального штаба мировой революции» вело к превращению его в заурядную канцелярию. Один из сотрудников ИККИ в начале 1920-х годов признавал, что «Коммунистический Интернационал переполнен паразитирующими элементами. Требование о преимуществах в отношении к иностранным делегатам повело за собою большое развитие злоупотреблений. Это имеет плохие последствия и зарождает бюрократизм весьма губительного свойства»[816].

О консерватизме коминтерновского аппарата свидетельствовал и тот факт, что ни одна из предпринимавшихся на протяжении 1920-х годов попыток вынести оперативные органы ИККИ в европейские страны не привела к успеху. Решающим критерием выступала близость не к полям предстоявших сражений мировой революции, а к директивам «русских товарищей». В январе 1922 года Карлом Радеком перед членами Политбюро был поставлен вопрос о перенесении центра работы в Берлин: «Это было бы чрезвычайно важно для нас. Антимосковские настроения сильны среди ближайших людей. Было бы неслыханно полезно, чтобы рабочие увидели нас в Западной Европе…»[817]

Нарастание «антимосковских настроений» заставило руководство РКП(б) и Коминтерна по-новому взглянуть на взаимоотношения с европейской социал-демократией. Если ранее дело ограничивалось публицистическими баталиями, то провозглашенный на Третьем конгрессе лозунг завоевания масс требовал уже практических решений. Ни для кого не являлось секретом, что раскол социалистов мешал как революционным выступлениям, так и социальным реформам в рамках парламентской системы. В основе предпринятых в тот период встречных шагов трех рабочих Интернационалов лежало давление снизу, неприятие их массовой базой раскола внутри социалистического движения.

Именно учет опыта «снизу», прежде всего деятельности германской компартии, привел Политбюро ЦК РКП(б) 1 декабря 1921 года к решению о возможности сотрудничества с социал-демократическими партиями. Теоретическое обоснование новой тактики Коминтерна подразумевало, во-первых, объективную оценку ситуации в капиталистических странах, во-вторых, верное понимание настроений рабочего класса в них, и в-третьих, непредвзятый анализ причин политического влияния реформистов.

Наибольший шаг вперед был сделан в признании того, что тяга к единству заложена в самом рабочем классе и попытки противостоять ей приведут к изоляции коммунистов. Представляя решение Политбюро на заседании ИККИ 4 декабря, Зиновьев говорил: «Суть дела серьезна — внутренний процесс развития рабочего класса состоит в глубоком и страстном стремлении к борьбе единым фронтом против предпринимателей; это стремление надо понять и использовать в целях коммунизма»[818].

Вместе с тем при разработке тактики «единого рабочего фронта» во внимание принимались лишь отдельные тенденции, что было недостаточно для реальной оценки настроений всего европейского пролетариата. Лидеры большевизма, признав частичные ошибки, не смогли пойти на радикальный пересмотр своей международной программы. Увязка новой тактики Коминтерна не с началом стабилизации капитализма и откатом революционной волны, а с признаками ее нового подъема создавала опасность того, что она утонет в радикальных, но оторванных от жизни лозунгах.

Несмотря на то, что для обоснования необходимости единого фронта активно использовался дореволюционный опыт РКП(б), отношение к союзникам в рамках этой тактики рассматривалось сквозь призму гражданской войны в России. «Единоличная» победа большевизма приводила к выводу, что любые потенциальные союзники компартий после свершившейся мировой революции превратятся в контрреволюционную силу. При разработке новой тактики вновь разгорелись острые дебаты в руководстве РКП(б). Оппонентами ее инициатора Карла Радека выступили Зиновьев и Бухарин, в поддержку новой тактики высказались Ленин и Троцкий, что склонило чашу весов в ее пользу. При этом соблюдалось негласное правило — все дебаты оставались в пределах российского Политбюро, на заседаниях Исполкома Коминтерна его российские члены выступали «единым фронтом».

Левые критики увидели в новой тактике опасность капитуляции коммунизма. «Русские вступают в связь с капиталистическими странами и хотели бы достичь соглашения с реформистами, чтобы спасти государство Советов»[819], — утверждал в ходе дискуссии на Первом расширенном пленуме ИККИ (21 февраля — 4 марта 1922 года) французский синдикалист Монмуссо. В этом заключалась лишь часть истины. При помощи «единого рабочего фронта» большевистские лидеры пытались соединить обеспечение внешнеполитической безопасности своей страны с раздуванием социально-политических конфликтов за ее пределами. Они отдавали себе отчет в том, что сама возможность сотрудничества с европейской социал-демократией поставит под вопрос коммунистическую идентичность, и тем не менее пошли на риск очередного раскола, на сей раз ухода из Коминтерна крайне левых элементов.

Опыт Третьего конгресса показал, что за исключением Бухарина эти элементы не имели серьезной поддержки у «русских товарищей», но вполне могли повести за собой зарубежные коммунистические группы. Новая тактика становилась своего рода проверкой усвоения ими «большевистской дисциплины», готовности безоговорочно проводить в жизнь линию, выработанную в Москве. 7 декабря 1921 года Троцкий в письме членам Политбюро открыто выступил в защиту «правых» в Коминтерне — среди них есть не только лица, не порвавшие еще с традициями Второго Интернационала, но и «другие элементы, которые, борясь против формального радикализма, против ошибок мнимой левизны и проч., стремятся придать тактике молодых коммунистических партий больше гибкости, маневренности, чтобы обеспечить для них возможность проникновения в толщу рабочих масс»[820].

Интерес большевистской партии к совместным действиям с социал-демократией в тот момент был очевиден — шла активная подготовка к международной экономической конференции в Генуе, на которой советскому государству предстояло выдержать натиск претензий ведущих держав мира. Еще в январе 1922 года, на начальном этапе подготовки конференции трех Интернационалов, Радек в записке членам Политбюро ясно излагал как смысл этой акции с точки зрения большевиков, так и главные препятствия к ее успеху: «Я убежден, что как бы мы не выворачивались, если мы хотим иметь во время генуэзской схватки поддержку лейбористов и Амстердама, хотя бы в форме демонстрации, то нам за это придется заплатить: дать известную свободу меньшевикам… Какие бы громы не метал на меня Владимир Ильич, я считаю, что надо сделать уступки, не ожидая нападения на конференции»[821].

Однако этим «русское измерение» новой политики Коминтерна далеко не исчерпывалось. Идя на контакт с коммунистами, социал-демократы видели в них в первую очередь представителей советской власти, рассчитывая воздействовать на внутриполитический режим в этой стране, добиться прекращения репрессий против российских социалистов — меньшевиков и эсеров. Надежды на демократическую эволюцию постреволюционной России оказались тщетными — партия, завоевавшая власть в жестокой и упорной борьбе, не собиралась делиться ею ни с кем. На XI съезде РКП(б) Ленин специально отметил недопустимость политики единого фронта по отношению к российским социалистам[822]. Нэповское отступление сопровождалось наступлением ВЧК — ГПУ на остатки их партий, на любое проявление несогласия с линией большевизма.

Это обстоятельство блокировало поиск компромисса на встрече представителей трех рабочих Интернационалов, состоявшейся 2–5 апреля 1922 года в Берлине. Делегация Коминтерна находилась под плотной опекой российских представителей, поддерживавших оперативную связь с Москвой. Чтобы не доводить встречу до разрыва, Бухарин и Радек пошли на уступки, которые вызвали резкое недовольство Ленина.

В его письме «Мы заплатили слишком дорого» вопросы государственного суверенитета рассматривались как приоритетные по отношению к коминтерновской тактике, хотя Ленин и подчеркнул необходимость новых попыток «проникать в запертое помещение, где воздействуют на рабочих представители буржуазии»[823].

Вряд ли можно говорить о реальных шансах «единого рабочего фронта» в отрыве от российских событий. После завершения Генуэзской конференции интерес к международным акциям в поддержку Советской России заметно ослабел. Берлинская встреча показала, что и западноевропейские социал-демократы не прочь проникнуть в «запертое помещение», которым все больше представлялась окружающему миру наша страна. В этих условиях руководство РКП(б) предпочло ограничиться безоговорочной солидарностью партий Коминтерна. Тем самым был заложен краеугольный камень в теорию «социализма в одной стране» как осажденной крепости, вне стен которой — одни враги.

Весной 1922 года был упущен шанс возврата к целостному рабочему движению, что отдало политическую инициативу в европейских странах консервативным силам, в том числе и праворадикального, фашистского толка. Коминтерн как международная организация не сумел дистанцироваться от советских государственных интересов, продолжая настаивать на их тождестве с курсом на мировую революцию пролетариата. Стратегические и тактические решения по вопросам отдельных компартий и коммунистического движения в целом принимались либо после обсуждения в руководстве РКП(б), либо под контролем представителей этой партии, работавших в ИККИ.

В рамках подготовки генуэзской конференции большое значение придавалось недопущению «единого фронта» западных держав против России. Эмиссары Москвы вели активные переговоры в Берлине, чтобы склонить германский МИД к подписанию двустороннего договора об отказе от взаимных претензий (Россия — от репараций, полагавшихся ей по Версальскому миру, Германия — от компенсации за национализированное имущество своих граждан в России). Контрагент Радека министр иностранных дел Ратенау умело уходил от обязывающих договоренностей, рассчитывая в нужный момент разыграть «русскую карту» для сближения с Францией[824].

Возможности дипломатической игры для советской внешней политики серьезно ограничивало то обстоятельство, что Россия не имела посольств в Лондоне и Париже. Политическая судьба Ллойд Джорджа, выступившего инициатором конференции в Генуе, зависела от ее исхода гораздо больше, чем судьба лидеров большевизма, пришедших к власти «всерьез и надолго».

Генуя представляла собой отменный информационный повод для мобилизации внутри России антизападнических настроений, облеченных в красную материю. Обе стороны отдавали себе отчет в том, насколько далеки их позиции, и готовились в лучшем случае к разведке боем. В этой связи для Политбюро было принципиально важно, чтобы участие России в Генуэзской конференции, по аналогии с внутриполитическим нэпом, не было воспринято партийной массой как отступление и даже капитуляция. Именно с этим обстоятельством, а отнюдь не с боязнью покушения, был связан отказ Ленина возглавить советскую делегацию на конференции.

28 февраля 1922 года Политбюро одобрило проект директив для нее, в основе которого лежали ленинские указания: отказываться от признания царских долгов, ни в коем случае не вести коммунистической агитации, расколоть буржуазный лагерь и попытаться усилить его левое, пацифистское крыло[825]. Параллельно Ленин клеймил любые попытки ослабить монополию внешней торговли, что могло бы дать советской делегации известную свободу маневра.

По пути в Геную Чичерин добился принятия совместной резолюции Советской России и прибалтийских государств о сотрудничестве в ходе конференции. Остановка в Берлине не привела к подписанию договора — германские представители, оказавшись меж двух дипломатических фронтов, оттягивали время, пытаясь максимально использовать удобства такого положения.

10 апреля на первом пленарном заседании конференции советская делегация выступила с масштабным изложением своего видения международных отношений, признав целую эпоху «параллельного существования старого и нарождающегося нового строя»[826]. Здесь же содержалась идея созыва Всемирного конгресса, включающего в себя представителей колониальных народов и рабочих организаций. При всей утопичности этого проекта он являлся определенной альтернативой Лиге наций с ее делением стран по категориям.

В ходе конференции Чичерин оказался лишен пространства для политического маневра — Ленин, считая, что хитрый Ллойд Джордж сумеет обвести советского дипломата вокруг пальца, требовал жесткого следования инструкциям Политбюро и негативно реагировал на любые инициативы своего соратника[827]. Чичерин, имевший информацию о том, что Бухарин и Радек уже получили выговор за уступки во время конференции трех Интернационалов в Берлине, все же отказывался от ультимативного выдвижения условий, перекладывая ответственность на Москву. После обмена письмами с Ллойд Джорджем он телеграфировал в коллегию НКИД: «Напомню, что в одном из писем Владимира Ильича, и на последнем заседании Политбюро со мною перед отъездом мне была дана строжайшая директива не допускать разрыва, не дав ЦК принять решение»[828].

16 апреля настойчивость советской делегации была вознаграждена — германские представители согласились на подписание договора о взаимном отказе от возмещения убытков и возобновлении дипломатических отношений. Рапалльский договор стал выражением союза двух париев Версальской системы, и в то же время символом восприятия Советской России как «нормального» государства. После его заключения Германия стала основным внешнеэкономическим партнером СССР, налаживалось сотрудничество двух стран в культурной и военно-технической сфере[829].

Именно на использовании «германской карты» строилась чичеринская внешняя политика на протяжении 1920-х годов, рассчитанная на раскол единого фронта западных держав против СССР. Ради этого он был готов пожертвовать не только советско-английскими отношениями, но даже солидарностью с германскими коммунистами[830]. Летом того же года переговоры о заключении аналогичного с Рапалльским договора велись и с правительством Италии, однако его подписанию помешал приход к власти в этой стране Муссолини.

Несмотря на кажущуюся безрезультативность (ключевой вопрос о возврате долгов Россией был передан в комиссию экспертов), Генуэзская конференция стала первым серьезным рубежом, который удалось взять советским дипломатам. Ультиматумы и военную силу сменил период мирных переговоров с новой Россией, означавший ее неизбежную интеграцию в систему европейских отношений. Советские представители активно противодействовали идеям создания единого центра экономических контактов между Востоком и Западом. Напротив, подписание Рапалльского договора подтвердило реальность расчетов на использование противоречий между ведущими мировыми державами для укрепления внешнеполитического положения нашей страны.

Совместная делегация советских республик принимала участие в Лозаннской конференции, посвященной послевоенному урегулированию на Ближнем Востоке, и в частности, режиму черноморских проливов (ноябрь 1922 — июнь 1923 года). Расчеты на то, что в защиту советской позиции (закрытие проливов для военных судов третьих стран, свобода торгового мореплавания) выступит и Турция, не оправдались — Чичерин сообщал из Лозанны с сожалением, что «турки ведут жалкую политику» и мы находимся здесь в полной изоляций[831]. Тем не менее в ходе конференции были установлены контакты с представителями Ближнего Востока — Сирии, Палестины, Персии, вновь поставлен вопрос об альтернативе Лиги наций. Советский Союз отказался ратифицировать конвенцию о проливах, хотя де-факто соблюдал ее. Решение было принято Политбюро несмотря на протесты руководителей наркоминдела, считавших, что это приведет к рецидиву внешнеполитической изоляции СССР[832].

Неудавшаяся попытка найти политических союзников в лице европейских социалистов вновь выдвинула на первый план вопрос о переходных требованиях в идеологии коммунистов. Он явился в начале 1920-х годов не только одним из критериев размежевания «правых» и «левых» в Коминтерне, но и инициировал программную дискуссию. До тех пор, пока достижение конечной цели казалось делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде требований коммунистов попросту не возникало. На первом заседании программной комиссии ИККИ 28 июня 1922 года определилась линия размежевания в этой сфере — революционному максимализму Бухара на противостояла осторожная позиция германских коммунистов и Раде ка, выступавших против жесткого определения «конечных целей» коммунистического движения[833].

В поисках выхода из патовой ситуации руководитель компартии Чехословакии Б. Шмераль выступил с заявлением, что «вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»[834]. Подразумевалось, что это будет один из лидеров большевистской партии. Но Ленин был уже тяжело болен, Троцкий ссылался на недостаток времени, а Зиновьев не выказывал особого интереса к теоретическим вопросам. Бухарин таким образом автоматически становился единственным кандидатом в авторы программы Коминтерна. Его противостояние большинству в вопросе о переходных требованиях фактически парализовало дальнейшую работу в этой сфере и потребовало подключения других «выдающихся товарищей».

Сразу же после трех содокладов по программному вопросу на Четвертом конгрессе Коминтерна (5 ноября — 5 декабря 1922 года) лидеры РКП(б) попросили у его президиума тайм-аут для обсуждения сложившейся ситуации в российской делегации. 20 ноября 1922 года было созвано специальное «совещание пятерки ЦК», в котором приняли участие Ленин, Троцкий, Бухарин, Радек и Зиновьев. Его итог обернулся поражением для революционного максимализма Бухарина. Решение «пятерки», оформленное затем как резолюция конгресса, подчеркивало необходимость включения частичных и переходных требований в программу с учетом особенностей той или иной страны.

Эти события стали последним фактом участия Ленина в работе Коммунистического Интернационала. Его уход из политической жизни лишил не только РКП(б), но и международное коммунистическое движение того «гироскопа», который обеспечивал их стабильность. В развернувшейся борьбе за ленинское наследство каждый из его потенциальных преемников должен был не только доказать свою верность идеалам мировой пролетарской революции, но и заручиться поддержкой наиболее влиятельных иностранных коммунистов. В обоих случаях Коминтерн оказывался немаловажным участком фронта в нараставшем конфликте лидеров большевистской партии.

В течение 1923 года основное внимание лидеры РКП(б) и Коминтерна уделяли Германии, где в январе разразился серьезный внутриполитический кризис, порожденный оккупацией Рурской области войсками Антанты. События, казалось, подтверждали расчеты на использование межимпериалистических противоречий для продвижения вперед дела мировой революции. В отличие от германских коммунистов, поспешивших заявить о назревании революционной ситуации в стране, советское руководство избегало публичных заявлений в поддержку Германии. Тем не менее по дипломатическим каналам велись необходимые консультации, активизировались переговоры о военном сотрудничестве Красной Армии и рейхсвера. Первый кредит на эти цели был получен летом 1923 года.[835]

В связи с надеждами на близкий социальный взрыв в Германии вновь обострились отношения между Наркоминделом и Коминтерном. Это не являлось секретом и для иностранных государств, требовавших от советских руководителей «определиться» в своем отношении к мировой революции. Вслед за Лондоном, в мае выступившем с «нотой Керзона», на активизацию деятельности эмиссаров Коминтерна отреагировал и Берлин. В ходе беседы в Наркоминделе 4 июня 1923 года германский посол в Москве Брокдорф-Ранцау согласно записи Литвинова заявил буквально следующее: «У германского правительства складывается впечатление, что у нас имеются два течения: одно — наркоминдельское, стоящее за постепенное и медленное разрушение Германии, второе — коминтерновское, считающее настоящий момент вполне подходящим для более решительных действий»[836].

Исход борьбы этих течений складывался в пользу Коминтерна. ЦК РКП(б) одобрил предложенный Радеком курс на союз КПГ с крайне правыми антиреспубликанскими силами («национал-большевиками»), чтобы раскачать ситуацию в Германии и в нужный момент перехватить инициативу, провозгласив лозунг захвата власти коммунистами. Находившиеся в тот момент на Кавказе российские руководители Коминтерна Зиновьев и Бухарин предложили поменять направление главного удара — компартия должна была нанести удар по националистам, чтобы завоевать на свою сторону социал-демократических рабочих. Тем самым дезавуировалась тактика, предложенная Радеком, что и вызвало столь резкую реакцию последнего: «Не может быть двух руководящих центров — один в Москве, другой на Кавказе — если не хотеть свести с ума берлинцев»[837]. Сам факт наставлений КПГ без участия немецких коммунистов никем из большевистских лидеров под вопрос не ставился.

Хотя надежды на близость «германского Октября» объединяли всех членов руководства российской партии, каждый совмещал их с собственными интересами. Троцкий вновь почувствовал шанс возглавить боевые порядки коммунистических армий. Его оппоненты больше рассчитывали на аппарат Коминтерна, где лишь Радек был явным приверженцем Троцкого. Подготовленные Зиновьевым в середине августа тезисы о положении в Германии ориентировали РКП(б) и КПГ на подготовку решительных боев за власть в этой стране.

Сталин предпочитал держаться в тени, разделяя более осторожные взгляды Радека. Сталинские поправки к тезисам Зиновьева делали акцент на проблеме удержания власти и военно-политической помощи со стороны СССР. «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»[838].

Логика фракционной борьбы в Политбюро ЦК РКП(б) вела к тому, что все участники обсуждения германского вопроса стремились перещеголять друг друга в левизне и остроте формулировок. Общим местом дискуссии стало признание неизбежности военных действий в поддержку германской революции и отказ от каких-либо форм политического сотрудничества коммунистов и социал-демократов в ходе ее развития. Споры развернулись лишь вокруг вопроса о назначении календарного срока вооруженного выступления. С этой идеей выступил Троцкий, но остался в одиночестве. Решением Политбюро была создана специальная комиссия для оперативного контроля за событиями в Германии и разработки масштабной программы помощи КПГ.

Наконец, 4 октября 1923 года было решено послать туда «четверку товарищей», чтобы на месте возглавить революционные бои немецкого пролетариата. Роль немецких коммунистов сводилась к беспрекословному исполнению ее указаний. Робкие попытки оспорить такое разделение функций ни к чему не привели. Представитель ЦК КПГ в Москве Э. Хернле обратился 19 октября за разъяснениями к Зиновьеву и докладывал об итогах этого разговора следующее: «Выяснилось, что теперь решения, которые русские товарищи принимают в своем кругу, будут напрямую направляться в Германию и мы, как представители германской партии, практически выведены из игры»[839].

Наряду с Куйбышевым в состав «четверки» вошли сторонники Троцкого — Радек и Пятаков, удаленные из Москвы как раз в момент начала внутрипартийной дискуссии. Симпатизировал Троцкому и Крестинский, последний член «четверки», занимавший пост полномочного представителя СССР в Германии. Когда на карту была поставлена судьба мировой революции, о дипломатическом этикете предпочитали не вспоминать.

Куйбышев в Германию так и не попал, его заменил нарком труда В. Шмидт, специалист по профсоюзным вопросам. Остальные члены «четверки» могли с полным правом рассматривать свою командировку как почетную ссылку. Тонко чувствуя ситуацию, за день до отъезда Радек обратился в Политбюро с письмом, потребовав запрета общепартийной дискуссии и примирения с Троцким. Понимая, какого накала достигла взаимная неприязнь оппонентов, он пытался использовать последний аргумент — брошенные на произвол судьбы компартии Запада: «Русский ЦК отказывается от своей руководящей роли в Коминтерне, если он теперь не в состоянии собственной внутрипартийной дисциплиной, политикой необходимых уступок избегнуть рокового конфликта. А если дело так обстоит, то наши братские западноевропейские партии имеют право и обязанность вмешаться, как вмешивалась русская партия в их дела. Я убежден, что ни один из членов ЦК не откажет мне в праве это сделать, ибо это было бы отрицанием Интернационала»[840].

В этих словах звучал не только политический расчет, но и искреннее обращение к традициям международной солидарности, на которых держалось социалистическое движение Европы с середины прошлого века. Заложенная в уставе Коминтерна идея «всемирной партии пролетариата» с правом вмешиваться во внутренние дела любой из своих национальных секций, казалось, развивала эти традиции. Однако на практике она была реализована лишь наполовину, превратившись в улицу с односторонним движением, по которой из России на Запад и Восток продвигались идеи «мирового большевизма».

«Германский Октябрь» потерпел поражение, фактически так и не начавшись. Деятельность московской «четверки», поставки оружия и хлеба из СССР, финансирование военно-технического аппарата КПГ не могли компенсировать нежелания немецких рабочих идти в «последний и решительный бой». Лишь в Гамбурге коммунисты под руководством Эрнста Тельмана на несколько дней захватили контроль над рабочими кварталами города. В Германии давно уже был дан отбой, а в Москве еще продолжали надеяться на новый всплеск революции. 3 ноября Политбюро постановило «признать, что возможность отсрочки событий в Германии ни в коем случае не должна повести к ослаблению нашей военно-промышленной и военной подготовки»[841].

Неудавшееся революционное выступление, на которое КПГ решилась под воздействием решений российского Политбюро, поставило в повестку дня вопрос о его виновниках. «Тройка» использовала его для нанесения удара по Троцкому и его сторонникам, вернувшимся из Берлина. Попутно Сталин и Зиновьев взяли курс на смену руководства германской компартии, которому в конечном счете пришлось расплачиваться за «правые ошибки». В свою очередь, Радек не забыл о своем октябрьском ультиматуме — пленум ЦК польской компартии 23 декабря выступил против попыток использовать германское поражение для дискредитации политики единого фронта и устранения Троцкого из руководства РКП(б).

События «германского Октября» стали серьезной вехой в истории не только Коминтерна, но и российской компартии. Конфликт личных амбиций среди узкой группы потенциальных преемников Ленина лишил партию той способности концентрировать силы на решающем участке борьбы, которая помогла ей одержать победу в гражданской войне. Попытка перенести этот опыт на европейскую арену, в Германию, была обречена на провал уже потому, что там отсутствовали объективные предпосылки революции. Но «оказание помощи» в том объеме, который предусматривался октябрьскими постановлениями Политбюро, вполне могло привести не только к обострению советско-германских отношений, но и к новой европейской войне.

Парадоксально, но именно тот факт, что руководство партии большевиков в этот момент оказалось парализованным внутренним конфликтом, уберег СССР от принесения новых колоссальных жертв на алтарь мировой революции. Вряд ли можно говорить о сознательном саботаже, однако объективно кремлевские лидеры действовали наперекор той концепции решающего штурма, которая принесла им победу осенью семнадцатого года.

«Перерождение» большевистского руководства, о котором вскоре заговорил Троцкий, диктовалось не только и не столько нараставшим государственническим подходом к международной политике. Опыт поражений, подобных германскому, подталкивал лидеров РКП(б) к пониманию их причин как чисто внутренних, порожденных тем или иным «уклоном». Тезис о том, что «враг среди нас», стал не последней движущей силой на пути, ведущем к сталинской диктатуре.

Если Германия являлась страной, с точки зрения марксистских канонов оптимально подходившей для роли полигона мировой революции, то в других регионах Европы аналитикам Коминтерна приходилось брать во внимание факторы, выходящие за рамки классических схем. Традиционной сферой влияния России являлись балканские государства, и смена идеологических парадигм не погасила интереса Москвы к этому региону. Естественно, призывы помочь славянским братьям были заменены на лозунги освобождения от диктата Антанты. Балканы являлись составной частью «санитарного кордона», так беспокоившего советское руководство, и поддержка ориентированных на СССР сил в нем имела внешнеполитический подтекст. Помимо компартий ставка делалась на радикально националистические силы, прежде всего в Македонии, так и не получившей государственный суверенитет[842].

Призывы Коминтерна опрокинуть Версальскую систему находили особый отклик в Болгарии, выступавшей в годы первой мировой войны на стороне Тройственного союза. В ночь на 9 июня 1923 года в стране произошел военный переворот, по отношению к которому болгарские коммунисты заняли нейтральную позицию. Сказывалось некритическое восприятие российской схемы развития революции, в рамках которой политическую ситуацию следовало первоначально «раскачать». Отказ БКП от противодействия «белогвардейскому перевороту» был подвергнут критике на Третьем пленуме ИККИ (12–23 июня 1923 года) Однако партия продолжала настаивать на том, что большей ошибкой было бы таскать каштаны из огня для классового противника. В Москве это было воспринято как «явное своеволие и непослушание, не отвечавшее требованиям стратегии мировой революции»[843]. Лишь к августу эмиссары ИККИ смогли переориентировать ЦК БКП на подготовку вооруженного восстания против режима Цанкова. Запоздалая попытка взять реванш не удалась — начавшиеся спонтанно выступления были жестоко подавлены правительственными войсками. 27 сентября 1923 года последние отряды коммунистических повстанцев ушли в Югославию.

События в Болгарии оказались в тени «германского Октября», на подготовку которого были брошены неизмеримо большие силы и средства. Несмотря на то, что БКП была разгромлена и ушла в подполье, Президиум ИККИ в своем решении от 14 февраля 1924 года продолжал настаивать на развязывании в стране гражданской войны. Поддерживая эту установку, руководство РКП(б) признало, что «СССР вооруженной силой (или даже военной демонстрацией) болгарской революции в ближайшее время помочь не мог бы»[844].

19 июня 1924 года Политбюро еще раз подтвердило, что «считает весьма вероятным революционное обострение кризиса в Болгарии», но в силу соотношения сил на международной арене не сможет оказать решающей помощи болгарским коммунистам[845]. Техническая подготовка вооруженного восстания через Коминтерн и ОГПУ продолжалась в течение всего 1924 года, оптимальным сроком его начала считалась весна 1925 года.[846]

Поражения в Германии и Болгарии не получили критической оценки в ходе работы Пятого конгресса Коминтерна, проходившего с 17 июня по 8 июля 1924 года. Они не были увязаны ни с очевидной стабилизацией политической жизни в большинстве европейских стран, ни с вмешательством московского центра в оперативную работу компартий. Напротив, последние были обвинены в недостаточной зрелости, а руководство КПГ — в прямой капитуляции и несостоятельности[847]. Уводя вопрос об ответственности за несостоявшийся «германский Октябрь» от Политбюро и ИККИ, Зиновьев видел перед собой прежде всего задачу нейтрализации Троцкого и его сторонников. С этой же целью во главе германской компартии были поставлены лидеры ее левого крыла во главе с Рут Фишер.

Важным шагом к русификации («большевизации») международного коммунистического движения стало решение Пятого конгресса о перестройке партий на основе производственных ячеек. Такая структура являлась эффективной прежде всего в условиях подпольной работы, и ее искусственное насаждение во всех партиях без исключения не учитывало национальных традиций политической борьбы. В резолюции конгресса по русскому вопросу отмечалось, что «успех Российской коммунистической партии, равно как и ее неудачи, а тем более образование в ее составе особых фракций или группировок, не могут не иметь самого серьезного значения для революционного движения в остальных странах мира»[848]. Таким образом оппозиционность, а фактически наличие мнения, отличного от указанного сверху, заносилось в разряд самых страшных преступлений коммуниста.

Последним революционным экспериментом зиновьевского Коминтерна стало вооруженное восстание эстонских коммунистов в декабре 1924 года, проведение которого также было предрешено в Политбюро ЦК РКП(б)[849]. Восставшим удалось захватить склады с оружием и военные казармы, но после нескольких дней упорного сопротивления они отступили. Выступления 1923–1924 годов в Германии, Болгарии, Эстонии и ряде других стран, проведенные местными компартиями под давлением Исполкома Коминтерна, привели к серьезным дипломатическим осложнениям для Советского Союза. Нормализация отношений СССР с соседями заставила его отказаться от прямой поддержки партизанских отрядов и диверсионных групп в этих странах. Соответствующее решение было принято Политбюро в начале 1925 года: «Вся боевая и повстанческая работа, отряды и группы (что определяется в чисто партийном порядке) должны быть переданы в полное подчинение коммунистической партии данной страны и руководиться исключительно интересами революционной работы данной страны, решительно отказавшись от разведывательной и иной работы в пользу Военведа СССР»[850].

В наиболее удаленных уголках планеты представители Коминтерна нередко выступали в роли посланцев Советской России, как это было в ряде стран Латинской Америки в начале 1920-х годов. Тот факт, что информация об этом регионе поступала в Москву через компартии, вел к известной переоценке зрелости капитализма и навязывал этим партиям общие шаблоны, вроде тактики «класс против класса»[851].

Значительную роль в коминтерновском «освоении» Латинской Америки сыграло Южноамериканское бюро ИККИ в Буэнос-Айресе, начавшее свою деятельность в 1924 году. Так же, как и на Балканах, коммунистическим группам в Центральной Америке в силу ее этнической и расовой пестроты предлагалось объединение в федерацию с тем, чтобы после захвата власти сделать ее государственной формой[852]. Подобные идеи перекликались с настроениями левого крыла национальной буржуазии, недовольной гегемонией США в регионе, и объективно открывали для латиноамериканских компартий возможность влиться в широкий антиимпериалистический фронт.

Революционный выход России из сложившейся системы политических и экономических отношений Европы оказывал негативное воздействие на послевоенное восстановление хозяйства на континенте. Предпринимательские круги с интересом восприняли поворот к нэпу, рассчитывая прежде всего на российский рынок для импорта сырья и выгодных капиталовложений. В день завершения работы X съезда РКП(б) 16 марта 1921 года в Лондоне было подписано торговое соглашение между двумя странами, означавшее признание Советской России де-факто. Затем аналогичные соглашения были подписаны и с другими странами — Германией, Италией. Торговля выступала в качестве предпосылки для нормализации политических отношений, хотя здесь главным тормозом оставался вопрос о царских долгах. Советские дипломаты рассматривали признание де-факто как временную уступку, стремясь не допустить превращения этого прецедента в правило отношений с внешним миром[853].

Известно, какое пристальное внимание уделяли Ленин и его соратники вопросу о концессиях для западных предпринимателей. Страх, что «иностранцы скупят и вывезут все ценное», сопровождался расчетами на то, что советские органы смогут «научиться ловить за кражу, а не облегчать ее богатым иностранцам»[854]. В условиях жесткого государственного контроля потенциальным инвесторам даже не разрешали ознакомиться с возможными объектами капиталовложений на местах, по предложению Литвинова в Лондоне для этого была создана специальная комиссия.

Признавая хозяйственную хватку концессионеров, Политбюро ЦК РКП(б) отдавало себе отчет в том, что система концессий позволяла советским людям самостоятельно сопоставлять две системы, и выигрыш совсем не обязательно оказывался на стороне государственного сектора экономики[855]. Поэтому успех того или иного концессионного предприятия во многом зависел от общего климата отношений с той или иной страной, российских потребностей (военные заводы германских фирм) и даже личности самого концессионера — достаточно вспомнить полулегендарного Арманда Хаммера. Как справедливо отмечалось в советской историографии, «поскольку для СССР путь расширения экономических связей с капиталистическими странами за счет принципиальных уступок политического и экономического характера был абсолютно неприемлем, а его западные партнеры еще питали надежды, что им удастся добиться таких уступок, возможности взаимного сотрудничества оказались ограниченными строго определенными рамками»[856].

Столь же острые дискуссии в руководстве большевистской партии, как и вопрос о концессиях, вызывала проблема монополии внешней торговли. Ленин в конечном счете поддержал точку зрения Л. Красина, выступавшего за ее сохранение. Нарком внешней торговли справедливо указывал, что для иностранных инвесторов гораздо важнее правовые гарантии хозяйственной деятельности на территории России, и им даже проще будет иметь дело с государственным органом[857]. Это было только частью истины — в советском государственном аппарате процветала коррупция, справиться с которой не могли никакие чрезвычайные меры. Кроме того, Наркомвнешторг ревниво относился к выходу Центросоюза на иностранные рынки, что могло привести к реальной конкуренции государственного и кооперативного укладов в этом секторе экономики.

1 января 1924 года Красин заявил, что главный итог работы его ведомства состоит в том, что буржуазные правительства были вынуждены примириться с ненавистной им системой монополии внешней торговли. «В этом пункте мы продиктовали свою волю буржуазии»[858]. Сохранение монополии позволяло поддерживать позитивный торговый баланс и накапливать средства для индустриализации страны. При этом потребности населения, заинтересованного в импорте качественных потребительских товаров, в расчет не принимались. За 1923/24 хозяйственный год превышение экспорта над импортом составило 8,7 % к обороту внешней торговли, хотя Россия и оставалась для Запада источником сырья — подавляющую долю в ее вывозе занимали зерно- и нефтепродукты.

После подписания договора в Рапалло проблемой номер один стало установление полномасштабных дипломатических отношений с Великобританией — на тот момент не только политическим лидером западного мира, но и наиболее мощным потенциальным инвестором. Кроме того, в английских банках были заморожены активы царского и Временного правительств, к которым лидеры новой России стремились получить доступ.

Для обеспечения своих целей они делали ставку на те политические силы, которые Ленин накануне Генуи назвал представителями пацифистского крыла буржуазии. Накануне выборов в английский парламент в январе 1924 года Политбюро выделило немалые средства (до 10 тыс. фунтов стерлингов) лейбористской партии[859]. Одним из первых мероприятий правительства лейбориста Макдональда стало дипломатическое признание СССР. Сразу же были возобновлены переговоры о новом торговом соглашении.

Английская сторона предъявила претензии в размере около 10 млрд золотых рублей, на что советские представители выдвинули требование о возмещении ущерба, нанесенного английской интервенцией на севере России. Политбюро дало свое согласие на частичное признание царских долгов британским гражданам при условии, что будут немедленно разморожены счета царской России в английских банках. Подписанный 8 августа 1924 года торговый договор между двумя странами обходил вопрос о царских долгах, но отработанная в ходе переговоров схема: признание долгов в обмен на новые займы, применялась впоследствии на переговорах с другими государствами.

Договор 8 августа так и не был ратифицирован — под давлением консерваторов правительство Макдональда 9 октября ушло в отставку и были назначены новые выборы. Рассчитывая на сохранение позиций лейбористов, Политбюро приняло секретное решение о поездке в Великобританию Карла Радека, а 11 октября выделило английским коммунистам дополнительно сумму в 50 000 рублей золотом[860]. Активизация внимания Коминтерна к Великобритании не прошла мимо внимания правых сил, в своей избирательной кампании даже проводившей параллели между платформой лейбористов и большевизмом. В этих условиях Макдональд попытался сыграть на опережение, 24 октября 1924 года предъявив советскому правительству ноту по поводу так называемого «письма Зиновьева». В этом послании английским коммунистам от имени Коминтерна предлагалось активизировать подрывную работу в армии и на флоте, готовить собственные кадры для грядущей гражданской войны. Хотя сам документ был сфальсифицирован[861], под каждым его призывом Председатель ИККИ мог бы расписаться с чистой совестью. Разыгрывание антикоминтерновской карты не помогло лейбористам, проигравшим выборы 29 октября 1924 года.

Великобритания стала одиннадцатым государством, установившим дипломатические отношения с СССР. В течение этого года еще столько же государств признали советское государство, что позволяло говорить об окончании внешнеполитической блокады страны[862]. Фактор иностранных компартий принимался в расчет при планировании внешнеполитических акций, при этом партийное руководство не раз поправляло дипломатов, забывавших об интересах мировой революции. Так, под влиянием протестов итальянских коммунистов был отменен обед, намеченный советским посольством в Риме в честь Муссолини. При подготовке политического договора с Италией Политбюро поручило Бухарину «подготовить соответствующим образом итальянских коммунистов»[863]. Однако консультации с лидерами компартий не стали правилом работы Наркоминдела, отстаивавшего внеклассовое видение интересов советского государство.

В международной деятельности СССР продолжали соперничать коминтерновский и наркоминдельский фактор, что вполне устраивало Политбюро, которое в зависимости от конкретной обстановки отдавало приоритет одному из них и открещивалось от другого. Так, 11 декабря 1924 года Политбюро поручило Красину сообщить западным державам о том, что СССР будет приветствовать предоставление ему в Лиге наций статуса наблюдателя, аналогичного статусу США[864]. В то же время члены большевистского руководства не отказывались от подстегивания иностранных коммунистов к активным действиям, мало заботясь о дипломатических последствиях.

Серьезные осложнения в советско-германских отношениях вызвала публикация в газете КПГ «Роте Фане» писем Сталина и Зиновьева немецким коммунистам. Министр иностранных дел Штреземан 30 ноября 1924 года назвал эти факты недопустимым вмешательством во внутренние дела своей страны. Посол СССР в Германии Крестинский предлагал в этой связи даже вывести Сталина из членов Президиума ЦИК (т. е. лишить его государственного статуса), чтобы урегулировать этот конфликт[865].

Если на западных рубежах России военно-политическая экспансия новой власти достаточно быстро захлебнулась, упершись в национальное самосознание бывших подданных империи — финнов, поляков, прибалтов, то на Юге и Востоке она продолжалась значительно дольше, все больше переходя от прямых акций Красной Армии к поддержке национально-революционных сил. Ленин нисколько не преувеличивал, подчеркивая, что «от вовлечения в политическую жизнь трудящихся масс Востока зависит теперь в громадной степени судьба всей западной цивилизации»[866]. Речь шла о важном союзнике, способном с тылу нанести удар по «старому миру».

Вопрос заключался в том, какие формы следовало придать этому союзу, и здесь марксистские каноны взяли верх над политически чутьем большевиков. Пригласить национальные движения в Коминтерн мешала их явно буржуазная окрашенность, создавать параллельно Интернационал угнетенных народов также означало жертвовать идейной чистотой. В результате был найден компромисс — сразу после Второго конгресса Коминтерна в Баку был проведен Первый съезд народов Востока, решения которого были выдержаны в духе большевистской концепции самоопределения наций. Однако деятельность избранного съездом Совета пропаганды и действия народов Востока достаточно быстро попала в сферу влияния коминтерновского аппарата.

Взгляд на сопредельные с Россией территории, находившиеся под протекторатом Британской империи, как на поле для смелых революционных экспериментов, встретил решительные возражения Наркоминдела. Накануне обсуждения восточного вопроса на Третьем конгрессе Коминтерна Чичерин напрямую обратился к Радеку с требованием избегать формулировок, оправдывавших военные акции в Средней Азии. Коминтерновские планы захватить контроль над Северной Персией руками Кучук-хана получили в его письме однозначную трактовку: «Советизация, как и везде на Востоке, превратится в оккупацию. Политика подзадоривания революции превратится в наступательную коммунистическую войну, а этого нам не позволяет ни наше внутреннее, ни наше внешнее положение. Итак, от всей этой системы действий надо безусловно отказываться».

Вместо этого руководитель Наркоминдела предлагал «сосредоточиться на национальном освобождении. Пусть коммунистические партии там действуют обычными легальными и нелегальными методами, не пытаясь посредством наших штыков захватывать власть и устраивать авантюры… Через период буржуазного развития Восток еще должен пройти»[867].

В качестве альтернативы военным акциям Наркоминдел предлагал сосредоточить внимание на экономической экспансии, чтобы противодействовать «поглощению восточных стран антантовским капиталом». Сталин справедливо назвал подобные планы, не учитывавшие реального хозяйственного положения Советской России, «музыкой будущего». Он предлагал создавать индустриальные центры в пограничных регионах собственной страны, с тем чтобы затем «протянуть сначала торговые, а потом и промышленные нити к этим государствам, подчинить их экономическому влиянию России»[868]. Здесь уже чувствовался новый подход к перспективам советской внешней политики, который чуть позже найдет свое идеологическое выражение в формуле «построения социализма в одной стране».

Большевистские руководители национальных окраин мало рассчитывали на действие подобного «экономического магнетизма», выступая наиболее ярыми сторонниками красной интервенции в сопредельные страны. На рубеже 1921 года С. Орджоникидзе буквально бомбардировал ЦК телеграммами о необходимости скорейшей «советизации» Грузии. В ряде случаев подобные планы выходили за пределы границ бывшей Российской империи. Весной 1922 года Реввоенсовет Туркестанского фронта выдвинул план присоединения Северного Афганистана к республикам Средней Азии[869], выполнение которого означало бы оккупацию этого региона, только что отстоявшего свою независимость в борьбе против Британской империи.

Ее правительство пыталось остановить пропаганду коммунистических идей в сфере своего влияния дипломатическими методами, не решаясь на прямые демонстрации военной силы. В мае 1923 года оно обратилось к Москве с «нотой Керзона», потребовав в ультимативной форме «отказаться от подрывной деятельности» и пригрозив разрывом отношений. Кризис зашел так далеко, что Политбюро рекомендовало Красину сосредоточиться на ликвидации торгпредства в Лондоне.

К Форин-оффис присоединились и другие западные державы — перед советской дипломатией вновь замаячил кошмар единого антисоветского фронта. В разгар кризиса заместитель наркома иностранных дел М. Литвинов буквально умолял Зиновьева удерживать немецких коммунистов от активных действий, чтобы не позволить Германии присоединиться к антисоветской акции Великобритании и тем самым разорвать Рапалльский договор: «Настоящий момент диктует нам сугубую осторожность, и я не сомневаюсь, что Вы примете надлежащие меры к тому, чтобы не давать лишнего оружия в руки враждебных нам элементов в Германии»[870].

Проявляя готовность идти на конфликт с Западом в своей восточной политике, руководство Советской страны достаточно терпимо относилось к режимам национальной буржуазии, даже если те проводили антикоммунистические репрессии. В доверительном письме Ленину 4 января 1922 года лидер Турции Мустафа Кемаль объяснял подобную политику тем, что «пропаганда коммунистов парализовала бы нашу борьбу против иноземных захватчиков»[871]. Несмотря на реакционный характер внутренней политики, правящие круги Турции, Афганистана и Персии воспринимались в Москве как стратегический союзник и снабжались оружием на льготных условиях[872]. Впоследствии Политбюро признало «считать целесообразным и своевременным от случайного отпуска оружия восточным государствам перейти к планомерному и систематическому внедрению советского оружия в армии восточных государств»[873].

Наиболее выпукло усилия, успехи и неудачи советской политики на Востоке проявлялись в связи с китайской революцией. Согласно тезисам, предложенным Иоффе летом 1922 года, главное внимание следовало уделять освобождению этой страны от иностранного контроля с перспективой создания «действительно независимой и свободно-демократической (советской?) китайской республики»[874]. Несмотря на создание компартии Китая, в Москве делали ставку на поддержку национально-освободительного фронта — Гоминьдана. Коммунистам предписывалось войти в блок с ним на правах младшего партнера.

Прямое взаимодействие советских военных и политических советников с руководством КПК и Гоминьдана, проходившее под контролем китайской комиссии Политбюро, оставляло не у дел коминтерновские структуры. ИККИ исправно дублировал политические решения ВКП(б), его реальная работа сводилась к подготовке кадров для китайской компартии в «школах Коминтерна» (Университете имени Сунь Ятсена, КУТВе и других). Лишь 25 марта 1926 года было решено образовать в Шанхае Дальневосточное бюро Коминтерна[875]. «Объединенная оппозиция», усилиями Троцкого и Радека разработавшая собственную платформу в вопросе о китайской революции, так и не смогла добиться ее конструктивного обсуждения в руководстве ВКП(б). В то время как она настаивала на разрыве с Гоминьданом и даже предлагала создавать в Китае советы, Сталин и Бухарин продолжали выступать за национальный блок[876].

Массированные поставки вооружения и техники, обучение китайских офицеров в советских военных школах не помешали лидерам Гоминьдана в апреле 1927 года обрушить репрессии на коммунистов. Пытаясь добиться раскола Гоминьдана, руководство ВКП(б) активизировало помощь его левому крылу, возглавлявшему уханьское правительство. На место национальной была поставлена аграрная революция, ответственность за ошибки ее предшествовавшей фазы традиционно возложена на руководство КПК[877]. В конце года гоминьдановское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР. Запоздалый «поворот влево» в китайской политике во многом брал на вооружение предложения оппозиционеров — с 1928 года КПК провозгласила курс на создание советских районов в сельской местности.

Отношения с военными правителями Северного Китая обостряла проблема КВЖД, остававшейся собственностью Советского Союза. Несколько раз подписывались предварительные соглашения о передаче железной дороги под юрисдикцию китайских властей, однако их выполнение постоянно откладывалось. В сентябре 1926 года мукденское правительство явочным порядком попыталось национализировать имущество КВЖД, что вызвало обмен резкими нотами, однако конфликт был урегулирован без применения военной силы[878].

На протяжении 1920-х годов интересы СССР на Дальнем Востоке все больше сталкивались с жесткой позицией Японии, рассматривавшей себя в качестве лидирующей силы в регионе. Лишь после длительных переговоров советским дипломатам удалось добиться вывода японских войск из северной части Сахалина. Судьба самого острова также долгое время не была определена. В Москве 3 мая 1924 года приняли решение «сообщить т. Иоффе (главе советской делегации на переговорах. — А.В.), что Политбюро не возражает против дальнейшего ведения переговоров в направлении продажи о. Сахалин, причем сумму в миллиард считать минимальной»[879]. В конечном итоге японцы удовлетворились концессиями на рыбную ловлю в территориальных водах СССР. 20 января 1925 года была подписана советско-японская конвенция об основах взаимоотношений.

Внутрипартийное столкновение вокруг «уроков германского Октября», равно как и дискуссии 1924 года вокруг «троцкизма» свидетельствовали о том, что в политической системе Советского Союза ощущается отсутствие определенных звеньев, функции которых в условиях демократии выполнялись независимой прессой и парламентской оппозицией. Однопартийный режим еще не превратился в законченное тоталитарное государство, хотя его «идеократическая» составляющая и указывала на тенденции в этом направлении.

Дискуссии о характере и перспективах большевистской революции в этот период проходили мимо Коминтерна — международной структуры, кровно заинтересованной в успехе социалистических преобразований в России. Начертав на своих знаменах лозунг «защиты отечества пролетариев всего мира», коммунистические партии оказались не в состоянии защитить этот эксперимент от развития внутренних противоречий. Как это ни парадоксально, решающую роль в этом сыграла большевистская модель партии профессиональных революционеров-подпольщиков, ставшая эталоном для коминтерновского аппарата. Требования единой воли, железной дисциплины, представления о коммунистах как солдатах мировой революции изначально доминировали над ценностями внутрипартийной демократии и идеологической толерантности, сохранявшимися в молодых компартиях в качестве наследия Второго Интернационала.

Не случайно кампания их «большевизации», т. е. окончательного разрыва с организационными и идейными принципами европейских социалистов, совпала с пиком внутрипартийной борьбы в самой ВКП(б). Любой коммунист, ставивший «проклятый вопрос» о классовом характере большевистской диктатуры и примате государственных интересов СССР над интернациональными установками Коминтерна, автоматически записывался в ряды буржуазных или социал-реформистских «ренегатов». Запрет дискуссий на эти темы вначале административно-дисциплинарными, а затем и репрессивными методами лишал компартии пространства для политического маневра, питал антикоммунистическую пропаганду, закреплял за ними ярлык «руки Москвы».

Значительную долю ответственности за фактическое сокрытие от международного коммунистического движения реальной ситуации в СССР, за его формальную «большевизацию» и безоговорочную поддержку любых решений ВКП(б) несут руководители и аппарат Исполкома Коминтерна, являвшиеся в большинстве своем членами российской партии. Двигаясь по линии наименьшего сопротивления в созданной ими же системе жесткого вертикального подчинения, они отдавали себе отчет в том, что критическое отношение к большевистскому эталону подорвет ее основы. В итоге тактические соображения контроля за национальными секциями перевешивали стратегическую установку на завоевание коммунистами массовой базы, превращение компартий в серьезный фактор национальной политической жизни.

Это не являлось секретом для руководства РКП(б), однако вслух о деградации Коминтерна говорили только те лидеры российской партии, которые уже были устранены от рычагов реальной власти. В 1924 года, встречаясь с иностранными коммунистами, Радек и Троцкий заявляли о «неумеренном вмешательстве ИККИ в дела отдельных партий» и даже ставили вопрос о необходимости расширения «коммунистической демократии» в СССР[880]. Подобные высказывания, как правило, становились известны их оппонентам и раздували внутрипартийный конфликт.

Сужение круга «своих» и расширение круга «чужих» в коминтерновской идеологии середины 1920-х годов, являлось отражением не только этого конфликта, но и поражений коммунистов за рубежом, порождавших в московской штаб-квартире ИККИ недоверие, поиск уклонов и оппортунистических ошибок на местах. Результатом являлись жесткие требования к компартиям «определиться с мировоззрением», ибо, как отмечалось в докладе Бухарина на Пятом конгрессе Коминтерна, философские шатания дают почву для политических уклонов.

Специфика европейских условий политической борьбы все больше ускользала от внимания лидеров РКП(б), продолжавших жить надеждами нового революционного подъема. Подчеркивая международное значение опыта нэпа, они тем не менее тормозили разработку коммунистической тактики в период до захвата власти. Поражение «германского Октября» и последовавшие затем кадровые перестановки лишили реального влияния сторонников программы-минимум в германской компартии и их покровителей в Москве. В этих условиях Бухарин вернулся к своим первоначальным предложениям, вычеркнув из переработанного проекта программы Коминтерна «дальнейшее развитие тактики единого фронта, равно как и лозунг рабоче-крестьянского правительства»[881].

События 1923–1924 года отражали нежелание лидеров РКП(б) переносить свои споры на международную арену, из-за которого в частности Троцкий отказался от выступления с трибуны Пятого конгресса Коминтерна. Ситуация в корне изменилась, когда в лагерь оппозиции перешел председатель ИККИ Зиновьев. Столкновение его сторонников и группы Сталина-Бухарина на XIV съезде РКП(б) в конце 1925 года знаменовало собой переход внутрипартийной борьбы в самую острую стадию.

Поражение группы Зиновьева привело ее лидера к заявлению об уходе с поста председателя Исполкома Коминтерна, с которым тот выступил на пленуме ЦК 1 января 1926 года. По сути дела это был ультиматум своим бывшим соратникам по Политбюро — делая неизбежный шаг, Зиновьев в то же время указывал на зарубежные компартии как свою потенциальную опору. Одержав важную победу на съезде, Сталин был крайне не заинтересован в дальнейшем раздувании конфликта и пошел на компромисс. 7 января Политбюро приняло решение о коллективном руководстве в ИККИ, Зиновьев в свою очередь пообещал «беречь Коминтерн» и не информировать компартии о своих разногласиях со сталинской фракцией. Все спорные вопросы следовало предварительно обсуждать на заседаниях делегации представителей ВКП(б) в ИККИ, чтобы затем выходить на заседания Президиума и Исполкома с единым мнением. Зиновьев сохранил пост председателя, но отныне попадал под пристальное наблюдение своих оппонентов, составлявших большинство «русской делегации».

Так родился орган, не упоминавшийся ни в одном из официальных документов Коминтерна и вообще известный лишь в узком кругу его высших функционеров, но сосредоточивший тем не менее бразды правления международным коммунистическим движением во второй половине 1920-х годов. Сама постановка вопроса о «нежелательности» обсуждения в зарубежных компартиях разногласий в Политбюро свидетельствовала как о подчиненном положении всех других партий по отношению к ВКП(б), так и об использовании последней методов административного давления для устранения носителей иного мнения среди коммунистов.

Не прошло и недели после первого заседания делегации, как конфликт в ней вспыхнул с новой силой. Сразу же после XIV съезда Сталин отправил, в Германию своего соратника В. Ломинадзе, чтобы тот в нужном ключе проинструктировал Э. Тельмана и других функционеров компартии Германии. Выступления Ломинадзе попали в прессу, Зиновьев завалил делегацию письменными протестами, после чего Сталин 6 февраля все же был вынужден телеграммой попросить Ломинадзе прекратить доклады, выступления в печати и немедленно выехать в Москву.

Фракционная борьба приобрела особый размах в период работы Шестого пленума ИККИ 17 февраля — 15 марта 1926 года Сталин увидел в речи председателя ИККИ на пленуме скрытую поддержку ультралевых элементов в компартиях. Кроме того, Зиновьев, как и за два года до него Троцкий, потеряв административные рычаги, заговорил о необходимости расширения демократии в Коминтерне, самостоятельном решении каждой секцией кадровых вопросов. Это вызвало неприкрытое возмущение Сталина: «По толкованию Зиновьева получается, что дело в ВКП, против которой и следует провести привлечение секций к активному руководству Коминтерном»[882].

3 марта Зиновьев вновь поставил в делегации вопрос о своей отставке — однако и последовавший компромисс, подразумевавший возвращение в аппарат ИККИ его сторонников, продолжался недолго. Месяц спустя, в ходе пленума ЦК ВКП(б) Сталин обрушился на попытки Зиновьева превратиться в «единоличного вершителя судеб Коминтерна». Взяв на вооружение тезис о «поправении ЦК», зиновьевско-каменевская оппозиция, к которой вскоре примкнули и сторонники Троцкого, развернула критику коминтерновского курса слева.

По сути дела речь шла о пересмотре тактики «единого рабочего фронта», начавшей формироваться под воздействием поражений первых лет истории Коминтерна. Ее важной чертой была политическая эластичность. Категорический императив отрыва масс от реформистских вождей через совместные действия с социал-демократией в каждой из европейских стран получал национальную окраску. Более того, чем дальше от шаблонов уходили руководители компартий в осуществлении политики единого фронта, тем большими были успехи этих партий по завоеванию массовой базы.

Вместе с тем к середине 1920-х годов стала очевидной и ограниченность курса на сотрудничество двух рабочих партий, в ходе которого одной из них обещали политическую смерть. На деле же происходило обратное — успехи совместных действий порождали у трудящихся еще большее непонимание причин раскола между коммунистами и социал-демократами, вели к выдвижению требований отказаться от идейных конфликтов во имя защиты непосредственных интересов рабочих. Требование единого фронта оказалось обоюдоострым оружием, и это не прошло мимо внимания лидеров партии большевиков и Коминтерна.

Уход с политической арены Ленина затормозил поиск принципиально новых решений. В борьбе за его наследство обе стороны стремились показать себя «стопроцентными ленинцами», что лишь поощряло догматизм. Не решаясь отказаться от политики единого фронта, руководство ВКП(б) вытесняло эту политику на обочину деятельности Коминтерна, предпочитало искать все новые и новые обходные маневры, чем напрямую идти на переговоры с социал-демократическим движением. Пропагандировался единый фронт в рабочем спорте, на производстве и т. д. В этом же русле можно рассматривать и создание Англо-Русского комитета профсоюзного единства (АРК) во время визита делегации советских профсоюзов в Великобританию в апреле 1925 года.

Несмотря на пропагандистские обвинения в «социал-предательстве» и оппортунизме, руководство ВКП(б) отдавало себе отчет в том, что рабочее движение Европы сохраняло солидарность с социальным экспериментом, начатым в Советской России. Социалистический Рабочий Интернационал и примыкавшие к нему профсоюзные объединения являлись серьезной силой в антимилитаристском движении, установки которого объективно совпадали с внешнеполитическим курсом СССР. Поскольку Коминтерн после 1922 года не шел на прямые контакты с европейскими социалистами, то последним связующим звеном между двумя Интернационалами оказывались профсоюзные объединения.

Наличие Профинтерна (Красного Интернационала профсоюзов) создавало и в этой сфере отношения конкуренции, сохранявшие возможность сотрудничества лишь на национальном уровне. Руководители ВЦСПС в середине 1920-х годов активно осваивали азы тайной дипломатии — так, за две недели до закрытия Соловецкого лагеря Томский получил разрешение Политбюро проинформировать в доверительном порядке об этом секретаря Генсовета тред-юнионов Бромлея в качестве шага к сближению двух профсоюзных центров[883].

Инициатива образования Англо-русского комитета исходила из Москвы — помимо внешнеполитических расчетов Политбюро ЦК РКП(б) стремилось таким образом получить рычаг давления на Интернационал социалистических профсоюзов с центром в Амстердаме, чтобы при благоприятных условиях изменить соотношение сил в международном профессиональном движении в пользу Профинтерна.

Благоприятные возможности для этого открывала всеобщая забастовка в Великобритании, начавшаяся в первых числах мая 1926 года. В Москве использовались все методы для разжигания этого классового конфликта. За два месяца до ее начала Политбюро поручило Томскому «информировать английских товарищей, что в случае, если бы борьба разгорелась, они могут рассчитывать на помощь рабочих организаций СССР в размере до одного миллиона рублей»[884]. После получения первых известий о забастовке Политбюро ЦК ВКП(б) распорядилось о выделении значительной материальной помощи бастующим (только в мае было выделено более двух миллионов рублей золотом[885]) и отправило директиву английской компартии о необходимости перевода забастовки на политические рельсы.

Подобные оценки не соответствовали развитию экономического конфликта английских трудящихся, однако прекрасно вписывались в логику внутрипартийной борьбы, главным козырем в которой, как и всегда в истории большевизма, было обвинение в правом оппортунизме. Каждая из сторон сразу же начала использовать события в Великобритании для дискредитации оппонентов. 7 мая на заседание Президиума ИККИ прибыл Сталин — очевидно, для контроля за тем, как председатель этой организации будет проводить в жизнь решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 4 и 6 мая. Зиновьев достаточно лояльно изложил согласованную точку зрения, подчеркнув политический характер стачки и ее всемирно-историческое значение. Отсюда делались далеко идущие выводы: «Вопрос о стабилизации капитализма уже не существует, он решен ходом событий»[886]. Применительно к Великобритании речь шла даже о «зачатках двоевластия» и выдвигался лозунг «подлинно рабочего правительства».

12 мая всеобщая забастовка завершилась компромиссом между властями и профсоюзами. Делегация ВЦСПС во главе с Томским, находившаяся в Париже, признала его неизбежность. Однако издалека ситуация в Великобритании представлялась почти революционной. Тем большим было очередное разочарование в Москве. Хотя горняки продолжали бастовать и руководство Коминтерна делало все возможное для организации международной кампании солидарности с ними, в Политбюро ЦК ВКП(б) вновь заговорили об упущенных возможностях.

14 мая оно единодушно дезавуировало мнение делегации Томского, потребовав трактовать ее окончание как результат предательства вождей британских тред-юнионов[887]. Однако соответствующий проект, предложенный Зиновьевым, был отвергнут. Телеграмма в Париж была написана Сталиным. Председатель ИККИ в очередной раз посчитал, что его оппонент нарушил соглашение о единых действиях в Коминтерне и перешел в контрнаступление. Как в свое время «германский Октябрь» 1923 года, стачка в Великобритании стала катализатором фракционного конфликта в руководстве партии большевиков. Поскольку обе стороны были едины в признании главной вины за «предателями» из Генсовета тред-юнионов, на острие дебатов оказалась дальнейшая судьба АРК. Требовалось определить его роль в новых условиях.

Первое столкновение произошло на заседании Политбюро 3 июня 1926 года. При обсуждении проектов документов, посвященных итогам всеобщей забастовки, Троцкий выступил с критикой компартии Великобритании. По его мнению, «элементы пассивности и нерешительности» в партии не позволили извлечь максимум возможного из произошедших событий. Аналогичные оценки Троцкий давал ранее германским коммунистам, якобы «проспавшим» свой Октябрь в 1923 году.

Дискуссия в Политбюро показала, что вопрос об АРК превращается в важное поле внутрипартийной борьбы, став основой для появления «объединенной оппозиции». Сталин увидел в этом стремление Зиновьева и Троцкого «взорвать партию через ИККИ»[888]. Это способствовало консолидации взглядов большинства. Но взяв под защиту АРК, Сталин и Бухарин уже не могли критически пересмотреть его задачи и возможности после поражения всеобщей стачки в Великобритании. Критика оппозиции слева закрывала фракции большинства в Политбюро возможность дальнейших поисков компромисса с лидерами европейского профсоюзного движения.

Коминтерн оказался последним из тех, кому «по долгу службы» следовало бы оценить уроки английской стачки. Сказывалось то, что английские представители не могли приехать в Москву, но решающим фактором был конфликт в руководстве ВКП(б) и общее нежелание переносить его в ИККИ. 4 июня, уже после заседания Политбюро, дискуссия в Президиуме ИККИ была отложена до получения проекта тезисов, подготовленного в делегации ВКП(б).

Наконец, 8 июня состоялось их обсуждение. Удивление иностранных делегатов мог вызвать уже тот факт, что с обоснованием тезисов по столь важному вопросу выступил не Зиновьев, а Бухарин. Впрочем, для людей, посвященных в «тайны Кремля», это был важный знак. Бухарин более осторожно, чем ранее Зиновьев, поставил вопрос о стабилизации — события в Великобритании лишь подтвердили ее непрочность. Главный удар был нанесен в докладе по «предателям», якобы сорвавшим революционный порыв английского рабочего класса. Здесь же появился вывод, предопределивший дальнейшую эволюцию отношения коммунистов к социал-демократии: ее левое крыло приносит больший вред делу мировой революции, нежели правое[889].

Новый импульс конфликту вокруг АРК пришел с той стороны, откуда его меньше всего ждали московские лидеры, начавшие привыкать к тому, что национальные секции лишь исполняли приказы из центра. Маленькая компартия Великобритании, несмотря на щедрую финансовую помощь из Москвы так и не сыгравшая серьезной роли в ходе майской стачки, выступила с резким осуждением подобных методов руководства.

В письме Политбюро ЦК КПВ говорилось: «Мы протестуем против линии, взятой фракцией ВКП(б), и мы вынуждены настаивать на необходимости совещания с Коминтерном, прежде чем будут опубликованы декларации, имеющие отношение к делам других стран. Мы уже не раз настаивали на таком более тесном сотрудничестве»[890]. Несмотря на всю осторожность формулировок, острие критики британских коммунистов было направлено против узурпации лидерами ВКП(б) прав Коминтерна как коллективного политического органа.

Зиновьев не замедлил воспользоваться письмом КПВ в ИККИ, чтобы обнажить вопрос о «правых уклонистах» и их покровителях. Речь шла прежде всего о желании англичан сохранить АРК, с которым с оглашались Сталин и Бухарин. Троцкий и Зиновьев увидели в этом вызов на дискуссию и, оформив «объединенную оппозицию», вынесли разногласия по этому вопросу на пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), открывшийся 14 июля 1926 года. Внутрипартийная борьба вступила в свою самую острую фазу.

События вокруг Англо-русского комитета показали, что движение Коминтерна вправо, наметившееся в середине 1920-х годов и отвечавшее реалиям стабилизации, было заблокировано конфликтом в руководстве ВКП(б). Выдвижение реальных альтернатив «героическому прошлому» большевизма было чревато идейным поражением прежде всего потому, что рядовые члены партии продолжали жить этим прошлым, оно не только сплачивало ВКП(б), но и оправдывало ее монопольную власть в СССР. Поэтому Сталин и Бухарин ограничивались идейной обороной, ведя активное наступление на оппозицию вначале в сфере кадровой политики, а затем и используя аппарат репрессий.

Позиция Троцкого и его соратников по вопросу об АРК была более последовательной, чем неуверенная защита этого органа Бухариным. Однако противопоставление объединенной оппозицией героического прошлого и оппортунистического настоящего не срабатывало в момент революционного штиля. Ломая копья по поводу видимых или кажущихся всполохов новой грозы, обе спорящие стороны теряли в своих дискуссиях такого важного союзника, как реальная историческая практика. А она находила свое выражение в социальных компромиссах в гораздо большей степени, чем в стачках и революционных потрясениях.

В этих условиях решающим моментом во внутрипартийных дискуссиях оказывалась аппаратная сплоченность, владение механизмом реальной власти, а значит — и машиной голосования. Уставные нормы Коммунистического Интернационала, одной из секций которого продолжала оставаться ВКП(б), уже открыто не принимались во внимание. Это еще раз это показало снятие Зиновьева с поста председателя ИККИ. Уже при обсуждении резолюции по итогам английской стачки 3 июня 1926 г. большинство Политбюро запретило ему защищать свою точку зрения в Коминтерне. Находившийся на юге Сталин потребовал от своих соратников вести линию на его дискредитацию: «Скрывать теперь разногласия с Гришей, значит помогать Грише в его антипартийной работе и ставить себя в глупое положение»[891].

Именно Сталин предложил организовать кампанию западных компартий, требовавших смещения Зиновьева. Несмотря на то, что последний имел мандат от конгресса Коминтерна, он был освобожден от работы в этой организации решением пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) в октябре 1926 года. Хотя оппозиционеры и получили возможность защищать свои взгляды в ходе Седьмого пленума ИККИ (22 ноября — 16 декабря 1926 года), делегаты компартий без содержательной дискуссии согласились с предложенной «русской делегацией» трактовкой платформы оппозиции как правого уклона в ВКП(б)[892].

Последнее выступление Троцкого в Коминтерне состоялось 27 сентября 1927 года, когда его исключали из ИККИ. Значительную часть своей речи он посвятил проблеме внутреннего режима в ВКП(б) и Коминтерне, ответственного за фатальные поражения СССР и компартий на международной арене. «Чем ошибочнее линия, тем больше требуется репрессий для поддержания формальной дисциплины. Бюрократическая дисциплина на основе ложной политической линии является не орудием сплочения, а орудием дезорганизации и разрушения партии. Этими словами характеризуется сталинский режим, целиком перенесенный ныне на Коминтерн»[893]. Буквально реагируя на эти слова, его зарубежные представители вместе со Сталиным и Бухариным продемонстрировали хорошо отрепетированный спектакль на тему «небольшевизма» Троцкого.

В отличие от коминтерновского руководства зарубежные компартии выступали скорее в качестве пассивных наблюдателей за заключительными актами конфликта в верхушке ВКП(б). Жесткая реакция лидеров большевизма на попытки ряда компартий — германской, польской — вмешаться во внутрипартийный конфликт конца 1923 года привела к тому, что в последующие годы такие акции являлись уже редким исключением. Как правило, их предпринимали партии, работавшие в условиях стабильной демократии и выступавшие за соблюдение уставных норм в жизни ВКП(б). Для иностранных коммунистов не было секретом то, что широко освещавшаяся в западной прессе борьба группы Сталина против Троцкого, Зиновьева и Каменева вредила образу СССР как «нового мира», показывала лидеров большевизма мелкими политиками, погрязшими в борьбе за личную власть.

Так, ЦК бельгийской компартии 27 ноября 1927 года принял специальную резолюцию, посвященную конфликту в ВКП(б), в которой выражались требования прекратить исключения из партии до рассмотрения этого вопроса на конгрессе Коминтерна, а до того дать возможность оппозиционерам изложить в печати свою точку зрения. При обсуждении этого демарша в Коминтерне раздавались голоса о снятии первого секретаря КПБ Оверстратена, на что Пятницкий резонно заметил, что за ним стоит большинство и прибегнув к карательным мерам, «мы получим партию против нас»[894].

Рано или поздно любая фронда отдельных партий по отношению к коминтерновскому руководству заканчивалась посылкой комиссий ИККИ в соответствующую страну, обсуждением вопроса в Политсекретариате и в конечном итоге — «обновлением национальных кадров». Если небольшие легальные компартии (Австрии, Бельгии, Швейцарии) на протяжении 1920-х годов неоднократно напоминали Москве о своих уставных правах, то крупные партии и партии, работавшие в подполье, находились в гораздо более жесткой зависимости от Исполкома Коминтерна.

Стремясь обогнать друг друга в выражении лояльности «ленинскому ядру» большевиков, их лидеры трезво рассчитывали на взаимность. В большинстве компартий Европы в тот период по инициативе ИККИ проходили чистки, в ходе которых партийное руководство избавлялось от потенциальных или явных оппонентов, записывая их в ряды «троцкистов» и «зиновьевцев».

Перенимание стиля споров в ВКП(б) и методов их разрешения подталкивало компартии к конструированию международного заговора оппозиционеров, не гнушающихся провокациями и сотрудничеством с полицией. П. Тольятти и Ж. Эмбер-Дро в своем письме в ЦК ВКП(б) и ИККИ от 26 сентября 1927 года подчеркивали, что «русская оппозиция легкомысленно использует персонал посольств, не считаясь с элементарными правилами предосторожности, чтобы руководить деятельностью своих зарубежных единомышленников… это доказывает, что оппозиция, ослепленная своей фракционной борьбой, не считается с опасностями разрыва и войны против Советского государства и ставит свои фракционные интересы выше самых священных интересов русской революции»[895]. Спустя десять лет подобные обвинения лягут в основу сценария сталинских показательных процессов.

Лишь на своем XIV съезде в конце 1925 года большевистская партия признала завершение послевоенного кризиса в Европе, а следовательно — исчезновение революционной ситуации, на использовании которой строилась деятельность Коминтерна. Как и любой другой политический вывод, вопрос о стабилизации стал предметом острых баталий между большинством и оппозицией в ЦК ВКП(б)[896]. В этих условиях Наркоминдел получил относительно большую самостоятельность в определении конкретных путей выполнения стратегической задачи — внешнеполитического обеспечения строительства социализма в СССР.

В самом Наркомате все более заметным становилось различие позиции Чичерина, сохранявшего верность «блоковому» подходу в международных делах и делавшему ставку на Германию, и его заместителя Литвинова, который выступал за интеграцию СССР в существующую европейскую систему в рамках Лиги наций. Позиция последнего отражала «нараставшую эррозию идеологических параметров советской внешней политики» во второй половине 1920-х годов[897], опосредованно связанную с утверждением курса на построение социализма в одной стране.

7 января 1926 года Политбюро дало согласие на приглашение Лиги наций принять участие в международной конференции по разоружению[898]. Усиление позиций Литвинова было связано и с тем, что Германия высказалась за прозападную ориентацию, подписав на конференции в Локарно Рейнский пакт, гарантировавший ее западные границы и открывший путь для вступления в Лигу наций. Советское руководство вновь почувствовало себя во внешнеполитической изоляции, в прессе Локарно называли не иначе как прелюдией к пересмотру восточноевропейских границ.

Определенной компенсацией за отход Германии от рапалльской политики стало заключение 24 апреля 1926 года советско-германского договора о нейтралитете и ненападении. Каждая из сторон обязывалась не участвовать в коалициях, направленных против другой стороны, причем имелись в виду не только военные блоки, но и экономический или финансовый бойкот. Германия предоставляла советскому правительству новые кредиты, что являлось известной компенсацией за трудности тайного военного сотрудничества двух стран.

Комиссия Политбюро по спецзаказам, занимавшаяся советско-германскими военными контактами, 9 января 1926 года пришла к выводу, что сотрудничество с рейхсвером «за истекшее время не дало никаких реальных результатов для развития нашей военной промышленности и вооружения Красной Армии»[899]. В июле 1926 года были начаты переговоры о прекращении концессий с германскими фирмами «Юнкерс», построившей авиастроительный завод в Филях, и «Берсоль», занимавшейся изготовлением отравляющих веществ. Несмотря на неоднократные решения о приостановке военного сотрудничества[900], обучение офицеров рейхсвера в советских военных школах продолжалось вплоть до 1933 года. Когда в начале 1927 года в Германии были вскрыты факты поставок снарядов из СССР, Политбюро рекомендовало немецким коммунистам «сосредоточить центр внимания на политической стороне дела, что же касается фактической стороны, то доказывать ложность утверждений, что правительство СССР направляло гранаты в Германию»[901].

Наряду с Коминтерном и ведомством Ворошилова активным субъектом внешней политики СССР являлись структуры разведки и контрразведки ОГПУ. Комиссии Политбюро, неоднократно созывавшиеся по инициативе Наркоминдела, так и не смогли закрепить за ним единоличного приоритета в международных вопросах. Чичерин даже признался, подводя итог своей деятельности на посту наркома, что «ГПУ обращается с НКИД, как с классовым врагом»[902].

Если 1924 год вошел в историю внешней политики СССР как полоса признаний, то 1926 год принес с собой полосу договоров о ненападении и нейтралитете. В ответ на польскую инициативу 4 марта 1926 года. Политбюро разрешило Наркоминделу начать переговоры с прибалтийскими странами о заключении коллективного договора о ненападении и нейтралитете[903]. Из-за противодействия Англии и Франции эта возможность не была реализована, и СССР заключил двусторонние договоры с Литвой и Латвией.

В ходе переговоров с последней советские дипломаты должны были добиваться не только внешнеполитической переориентации Латвии, но и изменения внутриполитической ситуации в ней: «Считать желательным дать обещание Латвии о предоставлении заказов на сумму около 6 млн. рублей в год при условии образования правительства левой коалиции, которое должно дать гарантии в ликвидации враждебной политики по отношению к СССР и заключить с советским правительством договор на выставленных нами условиях»[904].

Особое внимание к европейским проблемам нашло свое выражение и в коминтерновских документах — в резолюции Шестого пленума ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года) впервые был дан развернутый анализ международного положения по регионам и отдельным странам. Маршрут мировой революции был дополнен указанием на перспективу «Соединенных Штатов Социалистической Европы» как пролетарской альтернативы буржуазно-пацифистскому истолкованию европейской интеграции[905].

Лозунг СШСЕ подразумевал неизбежность столкновения пролетарской Европы и буржуазной Америки, В США весьма болезненно относились к такой перспективе, хотя компартия этой страны и не стала сколько-нибудь значительной силой, объединяя в своих рядах в основном иммигрантов первого поколения. Отказ американского правительства от признания СССР был связан не только с отказом Советов платить по царским долгам, но и со стремлением оградить себя от революционной дипломатии.

Об этом свидетельствует проект директивы Литвинова Г. Пятакову, отправлявшемуся в США в конце 1926 года — «от нас требуют, чтобы Коминтерн отказался от какой бы то ни было работы в Америке, или же, чтобы наше правительство порвало всякую связь с Коминтерном… подобные требования для нас даже не дискутабельны»[906]. Но уже через несколько месяцев, после «военной тревоги» весны 1927 года, деятельность эмиссаров мировой революции стала предметом резкой критики в Политбюро ЦК ВКП(б).

Резкое ухудшение международного положения СССР в 1927 году началось с событий на Дальнем Востоке, где практически параллельно правительство Гоминьдана начало репрессии против китайских коммунистов и совершило налет на советское посольство в Пекине. Московские газеты утверждали, что все это стало результатом подстрекательства английского империализма, хотя в антикоммунистическом повороте Чан Кайши преобладали внутренние мотивы — он боялся попасть в слишком большую зависимость от советских инструкторов и лидеров КПК, настаивавших на «углублении» революции. Более года сотрудники посольства вопреки всем правилам дипломатического иммунитета провели в заключении.

Политбюро постоянно занималось вопросом их вызволения, но в целом ставило сохранение советского присутствия в Китае выше гарантий безопасности конкретных людей. Несмотря на продолжавшиеся аресты советских представителей и провокации по отношению к посольствам, особенно участившиеся после разгрома Кантонского восстания в Южном Китае, 12 мая 1928 года по предложению Сталина им была послана телеграмма, требовавшая от всех работников советских учреждений оставаться на своих местах — «нас хотят толкнуть на эвакуацию, чтобы поставить в смешное положение»[907].

12 мая британская полиция провела обыск в советско-английской торговой фирме АРКОС под традиционным предлогом — поиск подрывной коммунистической литературы. Вряд ли консервативное правительство Великобритании искало повода для развязывания военного конфликта, скорее речь шла о попытке «прощупать» состояние советского руководства, раздираемого конфликтом между сталинским большинством и «объединенной оппозицией». Реакция Политбюро свидетельствовала о том, что «военная тревога» была воспринята самым серьезным образом. Пресса получила указание развернуть кампанию против империалистических поджигателей войны, по всей стране были организованы демонстрации протеста, в советских посольствах за рубежом принялись уничтожать секретные документы. Бухарину было поручено мобилизовать компартии на проведение акций солидарности с СССР в своих странах[908]. 26 мая, за день до разрыва дипломатических отношений, Политбюро решило эвакуировать персонал дипломатической миссии и торгпредства из Лондона.

Стало общим местом в историографии утверждение, что «военная тревога» сознательно раздувалась Сталиным и Бухариным для того, чтобы под ее прикрытием завершить разгром оппозиции и навести порядок в собственных рядах. Это верно лишь в части пропагандистского использования обострения международного положения, которое отнюдь не было спровоцировано СССР[909]. Наоборот, Сталину в этот период как никогда нужна была мирная передышка, тем более что получаемые им секретные сводки ГПУ подчеркивали: «Крестьянство воевать не желает… многие красноармейцы скептически относятся к войне в ближайшее время»[910].

В ответ на давление Запада весной 1927 года Советский Союз усилил свою пропагандистскую активность, в том числе и с трибуны Лиги наций[911]. Начиная с Четвертой сессии подготовительной комиссии конференции Лиги наций по разоружению в них принимала участие советская делегация во главе с Литвиновым. 30 ноября 1927 года он представил в Женеве программу всеобщего и полного разоружения, вызвавшую негативную реакцию западных дипломатов, но активно обсуждавшуюся прессой всего мира. Левое крыло европейской социал-демократии поддержало советские предложения, что вызвало серьезную озабоченность в коминтерновском аппарате, понимавшем, что речь идет лишь о «маневре с целью разоблачения буржуазного пацифизма»[912].

Разрыв дипломатических отношений с Великобританией привел к большей уступчивости советской стороны на переговорах с другими державами. Так, Политбюро согласилось пойти на компромисс при обсуждении с французским правительством проблемы царских долгов, чтобы выиграть время и расколоть все тот же «единый фронт империалистов». В руководстве ВКП(б) о «едином фронте» можно было только мечтать. Советский представитель во Франции Раковский, один из близких соратников Троцкого, своими заявлениями поставил себя на грань высылки из Парижа — Сталину пришлось защищать Раковского, дабы не допустить его возвращения на авансцену внутрипартийного конфликта[913]. Лишь 1 октября в ответ на возмущенную телеграмму Раковского Политбюро заявило ему: «Нельзя требовать от нас, чтобы мы предпочли разрыв отношений замене одного полпреда другим»[914].

События весны 1927 года, которые в полной мере использовали левые критики в ВКП(б), объективно способствовали ослаблению позиций тех партийных и государственных лидеров, которые выступали за развитие «мирной передышки» как внутри страны, так и на международной арене. Сталин укрепился во мнении, что в обоих случаях следует не искать хрупких компромиссов, а опираться на право сильного.

Выступая на апрельском пленуме ЦК 1928 года, он подчеркнул недопустимость миролюбивых настроений в партийном руководстве, порожденных нэпом. «Есть люди, которые думают, что можно нам вести революционную внешнюю политику и вместе с тем добиться того, чтобы нас целовали за это западноевропейские буржуа. Я не буду доказывать, что такие люди не имеют и не могут иметь ничего общего с нашей партией»[915]. В этих словах содержалась скрытая полемика с Чичериным, настаивавшем на приоритете «статус кво» по отношению к новой пробе сил на международной арене и выступавшим против любого провоцирования западных держав[916]. Последним серьезным успехом наркома иностранных дел стало присоединение СССР к пакту Бриана — Келлога, провозгласившего отказ от войны как орудия международной политики[917].

Среди ответных шагов советского руководства на «военную тревогу» весны 1927 года важное место занимал призыв к Генсовету британских тред-юнионов как можно скорее созвать внеочередное заседание Англо-русского комитета[918]. Расчет делался на то, что вновь, как и в 1920 году, в Великобритании удастся инициировать движение «Руки прочь от Советской России!». Однако Генсовет медлил с ответом, и в этот момент вопрос об АРК вновь попал в центр внутрипартийного конфликта.

Оппозиция использовала трибуну Восьмого пленума ИККИ (18–30 мая 1927 года) для того, чтобы увязать «правый уклон» Сталина и Бухарина с грозящей военной опасностью. Бывшего председателя ИККИ Зиновьева даже не допустили на заседания пленума. Блестящие выступления Троцкого перед иностранными коммунистами не могли застопорить машину голосования[919], однако явно сеяли сомнения в их сердцах. В то время как Бухарин и Томский говорили о деталях, их оппонент развернул перед слушателями глобальную картину деградации Коминтерна после Ленина.

«Коммунистический Интернационал есть организация борьбы за захват власти и диктатуры пролетариата. На этом пути мы имели за последнее десятилетие могущественный подъем, но и ряд тяжких поражений. Кто опускает руки перед лицом этих поражений, тот жалкий трус. Кто закрывает на поражения глаза, тот дурак или чиновник, для которого Коминтерн лишь большая канцелярия, а не революционное орудие мирового пролетариата»[920]. Эти слова гораздо более точно описывает реальное состояние дел, нежели наигранный оптимизм Бухарина и его соратников.

Помимо своей воли Коминтерн как международная организация стал не только неудобным свидетелем, но и невольным соучастником пропаганды оппозиционных идей, предоставив Троцкому свою трибуну. У Сталина и Бухарина был повод пожалеть о том, что Восьмой пленум ИККИ пришелся на пик международных событий и дал оппозиционерам богатую пищу для критики. «Дуумвират» неизменно проигрывал в открытых баталиях и стремился административными методами свести их к минимуму. С этим было связано то обстоятельство, что вопреки уставным нормам конгресс Коминтерна после 1924 года не созывался на протяжении четырех лет.

У советского руководства был и более конкретный повод обижаться на Коминтерн, точнее на деятелей иностранных компартий, рассматривавших советские посольства как часть «отечества трудящихся всего мира». Несмотря на то, что Политбюро неоднократно принимало решения об отделении органов Наркоминдела от Коминтерна, аппарат советских посольств неизменно привлекался для революционной работы в той или иной стране. Постоянным было и обнаружение пропагандистских материалов в ходе «полицейских налетов» на них.

По инициативе Сталина с мая 1927 года шел серьезный пересмотр взаимоотношений советских государственных органов и Коминтерна. Начало было положено решением Политбюро о выделении из состава полпредств сотрудников всех спецслужб, в том числе и Коминтерна, Профинтерна, МОПРа. Здесь же выдвигалось требование «привести в. порядок финансовые операции Госбанка по обслуживанию революционного движения в других странах с точки зрения максимальной конспирации»[921].

После «военной тревоги» вновь усилилось влияние Наркоминдела, традиционно призывавшего избегать дипломатических коллизий на революционной почве. Лечившийся в Германии Чичерин, формально сохранявший свой пост, был вынужден прибегнуть даже к ультиматуму. 3 июня 1927 года он писал Рыкову из Франкфурта: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к СССР, как будто он им не нужен. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, ИККИ не находит ничего лучшего, как срывать нашу работу выпадами против Германии, портящими все окончательно. Я еду в Москву, чтобы просить об освобождении меня от должности Наркоминдела»[922].

Серьезным ударом по западным компартиям стала чистка советских учреждений за рубежом от иностранных коммунистов, являвшаяся прямой реакцией на «военную тревогу» и антикоминтерновскую кампанию за рубежом. После инцидента в парижском торгпредстве в декабре 1927 года было дано указание «провести полное размежевание в советских органах, работающих на территории Франции, с французской компартией», уволив оттуда всех членов ФКП. То же самое произошло в апреле 1928 года с английскими коммунистами, не соблюдавшими конспирацию при получении денег[923]. После протеста лидера КПВ Г. Поллита, продолжавшего верить в «братский» характер отношений между национальными секциями Коминтерна, Сталин и Бухарин были вынуждены внести следующее предложение: «Решительно отметая недопустимый тон и совершенно непозволительные обвинения, выставленные в записке Поллита в отношении ВКП и СССР, остаться по существу при решении Политбюро об освобождении ряда английских коммунистов от работы в советских учреждениях»[924].

В такой «антикоминтерновской» кампании чувствовалось не только раздражение по поводу того, что компартии «подставляют» СССР, но и недовольство коминтерновской вольницей, которое вскоре будет использовано Сталиным для конструирования «правого уклона». Окончательно новую иерархию взаимоотношений выстраивало развернутое решение Политбюро «О Коминтерне и Советской власти» от 23 апреля 1928 года, принятое по докладу Сталина. На сей раз речь шла о запрете руководителям советских полпредств поддерживать контакты с компартиями и финансировать их. Особым пунктом было решено «воспретить на известный период членам Политбюро (исключая т. Бухарина) открытые выступления в официальных учреждениях Коминтерна, предложив им проводить руководство коминтерновской работой в порядке внутреннем, через делегацию ВКП»[925].

Оказавшись в немилости, московский аппарат ИККИ активизировал свою «просоветскую» деятельность. Резолюция Восьмого пленума «Задачи Коммунистического Интернационала в борьбе против войны и военной опасности» призывала коммунистов всего мира рассматривать защиту СССР как свой первейший интернациональный долг[926]. С большой помпой компартии проводили в своих странах празднование десятилетия Октябрьской революции, в Москве с 10 по 12 ноября 1927 года состоялся Всемирный конгресс друзей СССР. В то время как Коминтерн всячески разоблачал пацифистские иллюзии европейских социалистов, ВЦСПС сохранял связь с зарубежными коллегами. 24 мая 1928 года Политбюро даже разрешило советским профсоюзам вступить в реформистский Интернационал транспортников «ввиду его особо важного значения в случае войны с СССР»[927].

Накануне своего предпоследнего конгресса Коминтерн был не только «отделен» от советской власти, но и в буквальном смысле отдален от нее — впервые его заседания должны были проходить не в шикарных апартаментах Большого кремлевского дворца, а в более скромной обстановке Дома союзов. Член ИККИ француз Семар позволил себе ремарку: «иностранные рабочие скажут, что нас выкинули из Кремля», но сам перенос был одобрен Политсекретариатом Коминтерна единогласно.

После Седьмого пленума Исполкома Коминтерна первую скрипку в делах этой организации стал играть Бухарин. Оставаясь лишь членом Политсекретариата ИККИ — узкого руководящего органа, созданного по аналогии с Политбюро большевистской партии, он выступал в отличие от Зиновьева в качестве неформального лидера Коминтерна. Бухарину удалось привлечь к работе в Коминтерне как ряд своих учеников из числа «красных профессоров», так и видных деятелей зарубежных компартий, теми или иными путями оказавшихся в Советском Союзе. Среди них было немало лиц, подозревавшихся в симпатиях правому крылу собственных партий (Ж. Эмбер-Дро, Э. Мейер, К. Цеткин). Да и самого Бухарина в этот период отличали теоретические новации, прежде всего при обосновании перспектив нэпа в России. Это открывало шанс выхода Коминтерна из идеологического гетто, возврата компартий к сотрудничеству с другими левыми силами, переноса акцента с глобальных целей мировой революции на борьбу за насущные интересы людей труда.

Шанс «правого поворота», отвечавшего реалиям внутреннего развития большинства европейских стран во второй половине 1920-х годов, так и не был реализован. Вместо этого Коминтерн при самом активном участии Бухарина начал переход на ультралевые позиции, подразумевавшие перенесение главного удара на социал-демократию. Фактически устранение оппозиционеров из руководства ВКП(б) и Коминтерна привело к заимствованию их политической платформы, построенной на критике правых ошибок Сталина и Бухарина. Если этот прием во внутренней политике был повторен Сталиным значительно позже, то международное коммунистическое движение стало полигоном для его отработки уже осенью 1927 года.

Вряд ли переход Коминтерна к ультралевому курсу увязывался Сталиным и его соратниками с возможностью «новых прорывов в цепи империализма» — трезвый анализ международной ситуации показывал отсутствие для них каких-либо оснований. Речь шла об инструменте для внутреннего пользования, о средстве сплочения вокруг новых вождей ВКП(б) зарубежных компартий, серьезно дезориентированных накалом борьбы в большевистском Политбюро.

Решающим толчком к утверждению нового курса стали события 15 июля 1927 года в Вене, где прошли кровавые столкновения рабочих с полицией. Уже через день «Правда», главным редактором которой являлся Бухарин, выступила с ура-революционными оценками, определив перспективу, напрямую ведущую к диктатуре пролетариата: «Самое важное для австрийских рабочих не упустить момента и развертыванием своих боевых массовых действий, созданием революционных центров движения, созданием советов, как подлинных боевых штабов борьбы, поставить в упор вопрос о власти»[928]. Здесь же подчеркивалась предательская роль социал-демократических отрядов — «шутцбундовцев», якобы стрелявших в рабочих.

Такая оценка перечеркивала усилия австрийских коммунистов по налаживанию сотрудничества с социал-демократами, хотя антифашистский характер стихийного выступления 15 июля ставил в повестку дня вопрос о «едином фронте» рабочих партий. Вместо этого в ИККИ развернулись острые дискуссии с руководителями КПА о том, нужно или не нужно было выдвигать в тот день лозунг «Вся власть советам!» Очевидно, насколько довлел здесь российский опыт и уверенность в том, что развитие событий в Европе будет точной копией Октябрьской революции.

С точки зрения Бухарина, рабочие Вены подняли восстание не только против буржуазии, но и против собственной социал-демократической партии. После месячной борьбы с этим были вынуждены согласиться и лидеры австрийских коммунистов. Их попытки предложить более реалистичную оценку событий 15 июля 1927 года разбились о сверхцентрализованную структуру Коминтерна и политические амбиции его лидеров.

При осуществлении «левого поворота» лидерам Коминтерна пришлось преодолевать сопротивление уже более крупных компартий — английской и французской. Политсекретариат ИККИ, направляя 1 октября приветственную телеграмму съезду компартии Великобритании, заявил, что «пришло время самой жестокой и самой беспощадной борьбы против лидеров профсоюзов и лейбористов, которые разоблачили себя как непосредственные агенты английского империализма»[929]. По предложению Бухарина было решено отказаться на предстоявших в Великобритании и Франции парламентских выборах от блока с социалистами, сосредоточив на них огонь предвыборной пропаганды.

Окончательно тактика «класс против класса» была оформлена в письме Бухарина компартиям, одобренном Политсекретариатом ИККИ 28 октября 1927 года. Выступая против «примирительного отношения к реформизму», письмо ориентировало западноевропейские компартии на «решительное изживание парламентского кретинизма и лево-блокистских традиций»[930]. При его обсуждении свои сомнения в универсальном характере новой тактики высказывали даже представители ВКП(б) — Варга, Шубин, Мануильский.

Более резкой была реакция руководства самих партий, прежде всего английской. Ее лидер Галлахер, специально прибывший в Москву, безуспешно доказывал, что «голосование против социалистов будет голосованием за представителей империализма»[931]. Бухарин, рассчитывая возродить дух открытых дискуссий раннего Коминтерна, согласился с предложением представителей партий о переносе вопроса об их предвыборной тактике на расширенный пленум ИККИ и даже выразил готовность провести предварительные встречи делегации ВКП(б) с английской и французской делегациями.

Отказ компартий от предложенной Бухариным и Лозовским тактики «класс против класса» означал бы подрыв постулата о «руководящей роли русских товарищей» и имел далеко идущие последствия. Делегация ВКП(б) накануне Девятого пленума ИККИ (9–25 февраля 1928 года) внимательно следила за развитием событий, однако не принимала обязывающих партии решений. На самом Пленуме сработал механизм большевистской дисциплины — решения о «левом повороте» Коминтерна были приняты единогласно.

XV съезд ВКП(б) завершил разгром «объединенной оппозиции» в партии и породил надежды на сплочение группы победителей в ее руководстве. Однако именно в этот момент во взаимоотношениях Сталина и Бухарина стали появляться критические моменты. В дни работы съезда произошло Кантонское восстание в Китае, организованное эмиссарами Коминтерна Г. Нейманом и В. Ломинадзе. Последний являлся выдвиженцем Сталина, и очевидно, получил от него соответствующие инструкции относительно «подарка съезду». Методы организации Кантонского восстания, на деле оказавшегося верхушечным путчем, вызвали резкое неприятие Бухарина. На заседании делегации ВКП(б) 22 февраля 1928 года Сталин предпочел не заострять конфликт, выступив против Ломинадзе[932]. Однако он не забыл заявлений последнего о «правом уклоне» в Коминтерне, чтобы со временем обратить их против Бухарина — инициатора «левого поворота» коммунистического движения.

Потенциальным источником охлаждения отношений в «дуумвирате» являлась и разработка программы Коминтерна, вступившая накануне созыва его Шестого конгресса (17 июля — 1 сентября 1928 года) в заключительную стадию. Понимая это, лидеры ВКП(б) фактически изолировали национальные секции от подготовки этого документа. 12 января 1928 года Политбюро опросом приняло решение о создании внутренней программной комиссии в составе Сталина, Рыкова, Молотова, Варги и Бухарина. Лишь через месяц было принято специальное решение сеньорен-конвента Девятого пленума ИККИ, поручавшее членам делегации ВКП(б) представить новый вариант проекта программы.

3 апреля Бухарин направил Сталину, Молотову и Рыкову подготовленный им и его помощниками документ. В сопроводительном письме отмечалось, что предложения по проекту поступили только от Сталина[933]. Это не было случайностью — «хозяин партии» ревниво следил за успехами «любимца партии» на теоретическом фронте. Отдавая себе отчет в том, что программа Коминтерна станет не только политическим, но и культовым документом, Сталин стремился укрепить свои позиции и на этом фронте. В июле 1928 г. Бухарин в разговоре с Каменевым бросил в сердцах: «Программу мне во многих местах испортил Сталин… его съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает»[934].

Сталинская схема построения программы значительно усиливала ее «русский» акцент. Даже во вводной части, где предполагалось дать анализ современного империализма, кульминацией выступало «наличие СССР — органический кризис мировой капиталистической системы»[935]. В разделе о переходном периоде Сталин предложил дать его следующие этапы: военный коммунизм, нэп, социалистическое строительство. Таким образом, еще до фактической отмены нэпа генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не скрывал, что собирается «въехать в социализм» без помощи рыночных механизмов. Если у Бухарина еще оставались надежды на мировую пролетарскую революцию в ее классическом понимании, то Сталину был нужен документ «для внутреннего пользования», призванный лишний раз подчеркнуть особенности преобразований в СССР.

7 мая Политбюро одобрило переработанный проект программы, который следовало внести в ИККИ за подписями Сталина и Бухарина[936]. Хотя в содержательном плане проекты не отличались радикально, внесенные за месяц коррективы позволяют сделать определенные выводы о расстановке сил в руководстве ВКП(б) накануне «великого перелома».

Так, из майского проекта исчезло типичное для Бухарина «европоцентристское» расписание маршрута мировой революции. Вместо этого появилась более эластичная формулировка о федеративной связи советских республик мира, которая подчеркивала присоединение к ним «освобождающихся от ига империализма колоний». Но главные различия апрельского и майского проектов касались изложения «основ экономической политики пролетарской диктатуры» — фактически речь шла о том или ином толковании «русского опыта» и конкретно новой экономической политики. «Победоносный пролетариат должен взять правильную пропорцию между теми производственными сферами, которые поддаются централизованному и планомерному руководству, и теми сферами, которые могли бы оказаться лишь балластом в его руках. Последние должны быть предоставлены частной инициативе»[937], — утверждалось в апрельском проекте программы.

Естественно, в условиях «левого поворота» не только в Коминтерне, но и во внутренней политике СССР весной 1928 года такие положения все больше расходились с практикой. Сталин готовился к новой классовой войне в деревне, и ему нужно было обоснование тезиса о ее неизбежном обострении по мере социалистического строительства. У Бухарина же можно было прочитать нечто прямо противоположное: «В период пролетарской диктатуры классовая борьба принимает в значительной мере характер экономической борьбы конкурирующих между собой хозяйственных форм, которые в известный период могут расти параллельно». Все эти положения исчезли из проекта программы, направленного в ИККИ.

Напротив, в нем нашел свое отражение тезис о том, что западные державы все активнее вмешиваются в классовую борьбу в СССР. Одним из примеров такого вмешательства Сталин назвал «шахтинское дело». «Мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности»[938]. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) чувствовал силу своего аппарата и был готов пойти на открытый конфликт в Политбюро, в то время как его пока еще соратник Бухарин шаг за шагом отступал. При обсуждении вопроса о программе Коминтерна на июльском пленуме ЦК 1928 года оба вождя в последний раз продемонстрировали свое единство.

Разворачивавшаяся борьба с «правым уклоном» в ВКП(б) не могла не затронуть и Коминтерн. Итоги его Шестого конгресса символизировали сохранение зыбкого равновесия в «дуумвирате». Не выступая на конгрессе открыто, а используя преданные кадры, прежде всего в руководстве германской компартии, Сталин сумел добиться фактического дезавуирования политических тезисов Исполкома Коминтерна, подготовленных Бухариным и одобренных Политбюро[939].

Чувствуя себя в западне, Бухарин настоял на оглашении перед зарубежными делегациями специального заявления о единстве политической линии руководства партии. Тем не менее Сталину удалось включить в решения конгресса тезис о «правом уклоне» как главной опасности именно в той редакции, которая позволяла незамедлительно начать изгнание сторонников Бухарина из аппарата Коминтерна. Кроме того, в Политсекретариат ИККИ был введен Молотов — верный исполнитель воли вождя, которому в дальнейшем суждено будет сыграть значительную роль в сталинизации зарубежных компартий.

Главной мишенью кадровой чистки, проходившей под флагом борьбы с «правым уклоном», оказывались те деятели компартий, которые сохраняли верность принципам социалистической солидарности и стремились сохранить в Коминтерне атмосферу его первых лет — острых теоретических дискуссий и твердой воли в борьбе с капиталистическим строем. Бухарин так и не решился пойти на открытый конфликт, хотя и солидаризировался с будущими «правыми» на конгрессе — сказалось преклонение перед монолитным единством партии, а также печальный опыт «объединенной оппозиции» в ВКП(б), легко рассыпавшейся под нажимом сталинского аппарата.

Толчок к решающему столкновению на коминтерновском фронте пришел извне. Сразу же после завершения конгресса в одной из крупнейших заграничных секций — КПГ — была обнаружена растрата партийных денег одним из функционеров, приближенных к Тельману. «Афера Витторфа» не только вскрыла единичный случай коррупции в партийном руководстве, но и показала его глубокие причины: затухание внутрипартийной демократии, тенденции «назначенчества», насаждение лично преданных кадров, господство административных методов в партийном строительстве. Начал размываться образ коммуниста как кристально честного человека, беззаветно преданного идее и чуждого всем «буржуазным ценностям». Поскольку главную ответственность за сокрытие факта коррупции нес Тельман, заседание ЦК КПГ 26 сентября постановило лишить его полномочий председателя партии до выяснения обстоятельств дела в руководстве Коминтерна.

Было бы неверным видеть в этом решении лишь акт морального очищения партии. Не меньшую роль сыграла и острая внутрипартийная борьба в ЦК КПГ, стремление «правых» использовать «аферу Витторфа» для политического реванша. В таких условиях решение от 26 сентября, опубликованное в партийной прессе, по сути дела явилось пощечиной Сталину, делавшему ставку на Тельмана. Уверенность последнего в своих силах не была безосновательной: в течение осени 1928 года нарастало незримое давление Сталина на представителей ВКП(б) в Коминтерне, в результате чего они все больше переходили на жесткие «административные» позиции по отношению к КПГ. На заседании Президиума ИККИ 19 декабря закулисные маневры сменило открытое противоборство — впервые после избрания на Шестом конгрессе Коминтерна в работе этого органа приняли участие Сталин и Молотов.

Хотя на повестке дня заседания стоял вопрос о «правом уклоне» в КПГ, для посвященных был очевиден и его российский, и международный подтекст. Аналогичная кампания разворачивалась в компартиях Чехословакии, США, Великобритании и Франции. Ссылаясь на этот факт и на письмо швейцарской компартии, Клара Цеткин высказалась 19 декабря за созыв экстренного пленума ИККИ, но не была поддержана участниками заседания[940].

В речи Сталина был сформулирован альтернативный взгляд на структуру и функции коммунистического движения — во главу угла ставилась «железная дисциплина», любые уклоны следовало искоренять, а не поощрять разворачиванием дискуссий. Очевидно, прошедший период острой внутрипартийной борьбы вождь ВКП(б) делал все для того, чтобы не допустить его повторения в зарубежных компартиях. Решения Президиума ИККИ от 19 декабря 1928 года по германскому вопросу более походили на обвинительный акт, чем на политический документ. Лидер «правых» в КПГ А. Тальгеймер увязал их с «неспособностью современного руководства ВКП(б) выйти за рамки того этапа мировой революции, который для него олицетворяется русской революцией»[941].

С 1929 года очередная чистка Коминтерна стала проводиться преимущественно административными методами. Речь шла об искоренении «правого уклона» в тех компартиях, которые, как виделось из Москвы, были наиболее заражены бациллой демократии. Как правило, эти партии работали в наиболее благополучных странах — США, Швейцарии, Чехословакии, Австрии. Там же, где коммунисты были уже достаточно дисциплинированны, от них требовали выйти из реформистских профсоюзов, отказаться от любого сотрудничества с социал-демократией, в том числе и на парламентской сцене.

Бюрократизация коминтерновского аппарата, предрешенность кадровых и политических вопросов, отсутствие обратной связи между Москвой и национальными центрами приводило к состоянию перманентного кризиса в самих компартиях, появлению все новых и новых уклонов и оппозиций, отрицавших насильственную большевизацию. Парадоксально, но чем монолитней выступала на российской сцене ВКП(б), чем больше она соответствовала сталинскому видению «ордена меченосцев», тем раздробленнее и слабей оказывались сторонники мировой революции пролетариата вне пределов СССР.

(И. Б. Орлов)

Долгие годы советская историография 1920-х годов находилась в зависимости от сталинской концепции индустриализации, сводящей последнюю, прежде всего, к созданию тяжелой индустрии. Ускоренное развитие последней, определяемое как особенность социалистической индустриализации, рассматривалось в качестве основы индустриального преобразования остальных отраслей экономики. Но необходимость ускоренной индустриализации исходила не только изнутри, но и в значительной степени извне — от Запада с его растущим уровнем промышленного развития и военной мощи. Хотя большевистский вариант модернизации страны во многим ориентировался на односторонние представления о технологической и военной эффективности Запада. Весьма произвольная привязка начала индустриализации к решениям XIV съезда ВКП(б) привела к искусственному разделению истории 1920-х годов на восстановительный и реконструктивный периоды. На самом деле и после XIV съезда партии еще продолжались восстановительные работы, прежде всего в тяжелой индустрии. В 1926–1928 годах основные средства расходовались на капремонт и на переоснащение действующих предприятий. Но уже в 1926–1927 годах шло сооружение и новых предприятий: Уралмашзавод, Турксиб, Днепрострой, свинцовый завод в Казахстане и др.

К концу 1925 года было восстановлено 4087 предприятий крупной промышленности, возведены Шатурская, Каширская, Нижегородская, Кизеловская и другие электростанции. К концу 1925/26 года общий объем промышленного производства, по официальным данным, впервые превзошел уровень 1913 года. Но вряд ли этим цифрам можно доверять. Экономическая информация того периода была весьма неточной. В 1926 году Ф. Э. Дзержинский характеризовал отчетность промышленных трестов как «фантастику», квалифицированное вранье[942].

Советская национализированная промышленность производила товары весьма плохого качества. Рельсы, из которых треть не выдерживали испытания, железобетон, выдерживающий напряжение на 30 % меньше нормального, галоши, которые носятся два месяца, — такими характеристиками изделий отечественной промышленности пестрели страницы советских газет и журналов. Если количественно учесть это понижение качества изделий, то пришлось бы внести значительные поправки в исчисления объема производства и себестоимости изделий.

Общая стоимость продукции госпромышленности достигла 5,3 млрд руб., что было на 42 % больше, чем в 1924/25 году. Но план капитального строительства был выполнен только на 92,8 %, причем в строительство новых заводов было вложено всего 12,3 % общего объема инвестиций. Поэтому за восстановительный период были сделаны весьма скромные шаги в деле организации новых производств: в 1925/26 году было выпущено всего 813 тракторов вместо 7018 по плану. В 1923–1925 годах осуществлялась достройка и перестройка автомобильных заводов, но производство автомашин в 1924/25 году составило только 126 штук[943].

Восстановительный процесс в СССР опережал эти процессы в странах Европы, однако в качественном отношении наблюдалось значительное отставание: более высокая себестоимость в сочетании с нехваткой товаров вела к росту промышленных цен. Себестоимость промышленной продукции возросла в 2–2,5 раза по сравнению с 1913 годом. Соответственно и цены на промтовары в 1926 году в два раза превышали довоенные цены и в 2,4–2,5 раза были выше, чем в ведущих капиталистических странах[944]. А периодические кампании по снижению отпускных цен трестов лишь увеличивали число убыточных производств. Дороговизна проката задерживала ход строительных работ. В 1924 году в районе Нижнего Новгорода строилось сооружение из прокатного металла. Оказавшийся здесь случайно некий английский инженер подсчитал, что при поставке проката из Англии он обошелся бы почти в два раза дешевле, чем местный[945].

Попытки вырваться из этого «заколдованного круга», начиная с 1925 года, связывались с задачей ускоренного развития промышленности, прежде всего тяжелой. Январский (1925 года) пленум ЦК санкционировал значительное увеличение вложений в металлопромышленность — на 15 % сверх утвержденной СТО в ноябре 1924 года программы, и выдвинул задачу разработки плана не только восстановления отрасли, но и расширения ее путем постройки новых заводов. Выполняя решения пленума, в апреле 1925 года Госплан поставил задачу строительства металлургических заводов. Намечалось с 1926 года приступить к строительству новых заводов на юге (Александровский, Запорожский, Криворожский и Керченский), а с 1927 года — на Урале (у горы Магнитной) и в Кузбассе. Но уже в 1925 году была начата постройка и проектирование 111 новых заводов и шахт. В приказе ВСНХ от 9 апреля 1925 года о проведении плана капитального строительства в госпромышленности на 1925/26 год указывалось, что выполнение этого плана явится «приступом к осуществлению мероприятий, связанных с индустриализацией СССР»[946].

Дальше — больше. По докладу Ф. Э. Дзержинского XIV партконференция в апреле 1925 года взяла курс на еще большее, на 26 % расширение заданий металлопромышленности и выдвинула задачу нового строительства в качестве первоочередной. Причем на III съезде Советов в мае 1925 года развитие промышленности было поставлено в зависимость, прежде всего, от внутренних источников накопления[947]. 20 августа этого же года на заседании правления Главметалла был предварительно утвержден план строительства металлозаводов (6 по общему и 8 по сельскохозяйственному машиностроению). 17 февраля 1926 года СТО в основном утвердил программу металлопромышленности на 1925/26 год, предложенная ВСНХ, которая предусматривала производство металлопродукции на сумму 652,5 млн руб. Намечалось увеличение производства черной металлургии на 68 %, общего машиностроения — на 72 %, а также строительство трех металлических, одного вагонного, одного инструментального завода и нескольких предприятий общего и сельскохозяйственного машиностроения[948].

Заложенные в план, вопреки протестам НКФ, непосильные масштабы развития капитального строительства и тяжелой промышленности были связаны с ожиданиями хорошего урожая зерновых, а значит, роста хлебного экспорта и, соответственно, импорта оборудования и сырья для промышленности. Но планирующие органы недоучли то обстоятельство, что после предыдущего неурожайного года, крестьянство значительную часть хлеба отложит про запас. Кроме того, в предыдущий период, когда вводился в строй старый основной капитал, средства, в обычное время отпускавшиеся на обновление техники (амортизационные отчисления), прибыль промышленности почти целиком шли на пополнение оборотных капиталов предприятий. В новый период, когда старые производственные мощности были в основном задействованы, требовалась значительную часть прибыли и амортизационные отчисления выделять на обновление техники и на расширение функционирующих заводов. «Свободные» суммы стали жизненно необходимыми для расширенного воспроизводства, а руководство финансовым ведомством продолжало считать их «свободными» и решило выделить значительную их часть — свыше 200 млн руб. — на новое строительство.

Предприятия бросились изымать из банков свои сбережения, предъявили усиленный спрос на кредиты и предметы, необходимые для капитального строительства. Но малые объемы реальных кредитных сумм привели к удлинению сроков, а затем и к замораживанию строительства новых объектов. По промышленности также ударило уменьшение импорта сырья и оборудования. В итоге задания 1925/26 года в области промышленного производства по основным показателям были выполнены, но в хозяйственной жизни проявился ряд трудностей: не удалось обеспечить запланированный объем хлебозаготовок, экспорта и импорта, капитальных вложений, вместо предполагавшегося снижения цен начался их рост, обнаружился излишек денег в обращении. Последним оплотом оставался червонец. Однако широкие капиталовложения в промышленность с середины 1925 года, не подкрепленные накоплениями, привели и к падению последнего[949]. Только в результате замораживания нереального капитального строительства удалось выправить хозяйственное равновесие. Замораживание нового капитального строительства, загрузка последних неиспользуемых мощностей, водка, рост косвенных налогов, трата валютных и золотых резервов, — такова «плата» за выход из кризиса 1925 года. Ясно, что надолго таких «резервов» хватить не могло.

Ход промышленного развития, наряду с более высокими темпами, чем в других отраслях народного хозяйства, продемонстрировал ряд дефектов в области планирования и управления отраслями, в сфере производства и финансов, в состоянии оборотного капитала и рабочей силы. Финансово-производственные программы определялись не по техническим и коммерческим расчетам, а в значительной степени согласно имеющимся наличным заказам и потребностям, то есть расчеты часто оказывались нереальными. Пример тому, производственные программы Южного машиностроительного треста (ЮМТа) и Югостали. Неточные технические расчеты при составлении программ тянули за собой неправильные коммерческие расчеты, повышая себестоимость продукции. А нерациональное распределение оборотных средств ставило ряд предприятий и трестов в крайне тяжелое финансовое положение, а иногда даже вело к финансовому кризису, как это случилось с ЮМТом. Наблюдалась почти полная несогласованность в работе цехов, не связанных единым планом работы. Контроль качества продукции не охватывал всех процессов по стадиям производства. Это приводило к тому, что изделия из сборочных цехов возвращались обратно в производственные подразделения по 5–6 раз. Сильная изношенность оборудование заводов, дороговизна ремонта, большие простои из-за неисправности оборудования, отсутствия инструментов и материалов вели к увеличению вдвое сроков производства, замедлению оборота капитала и повышению себестоимости продукции.

Данные показывают ряд серьезных неувязок и дефектов в проведении капитального строительства. Так, новое строительство в текстильной промышленности было недостаточно продумано: строительство велось в тех областях, которые имели наименьшие возможности быть обеспеченными собственным сырьем. ВСНХ производило постройку новой камвольной прядильной фабрики (камвольная промышленность почти полностью работала на дорогом импортном сырье), а грубосуконная промышленность, продукция которой шла на удовлетворение нужд беднейших слоев населения, оставалась в первобытном состоянии. Имел место прием заказов заводами без учета своих производственных возможностей, главным образом, из стремления получить оборотные средства в виде авансов. Например, трубочный завод Военпрома в 1925 году имел портфель заказов в 15–25 раз превышающий месячный выпуск завода[950].

Сокращение вложений в сферу промышленности оздоровило финансовую обстановку и в определенной мере сбалансировало отрасли народного хозяйства. Но после относительно благополучного 1926/27 года уже с конца 1927 года вновь нарастают хозяйственные затруднения. Одной из причин кризисных явлений в экономике стало нарастание финансовых вливаний в индустриальный комплекс. В феврале 1927 года пленум ЦК наметил увеличение капитальных вложений в промышленность до 1100 млн руб., причем ¹/₄ средств предполагалось вложить в металлопромышленность. На протяжении 1927 года на различных уровнях были приняты решения о максимальном увеличении темпов развития промышленности и перераспределении средств через бюджет в пользу тяжелой индустрии. В связи с осложнением международной обстановки на первый план вышла задача образования валютного, хлебного, сырьевого, топливного резервов при сохранении намеченного темпа индустриализации, а также приоритетного развития оборонных отраслей[951].

XV съезд партии в декабре 1927 года в основу экономической стратегии положил идею достижения в ходе социалистической индустриализации «наиболее благоприятного сочетания» трех важнейших взаимообусловленных целей: индустриальной реконструкции экономики, причем в самой индустрии — особое внимание на развитие отраслей тяжелой индустрии; систематического повышения удельного веса социалистического сектора экономики; повышения жизненного уровня народа. Здесь был заложен «оптимальный план», исходящий не из максимума накоплений на ближайший период, а из такого состояния элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития. Это была программа постепенной трансформации, а не резкого свертывания нэпа. Но не были учтены возможности изменения политической и экономической ситуации. Весь это вариант исходил из того, что нэп есть тот путь, на котором «только и возможно социалистическое преобразование хозяйства страны»[952].

В 1927–1928 годах начал формироваться и другой вариант стратегии индустриальных преобразований. Зародыши этого курса можно найти в постановлении XV съезда партии по отчету ЦК и в резолюции «О работе в деревне», принятой по докладу В. Молотова: принцип равнозначности заменен идеей решающего ускоренного роста промышленности и реконструкции народного хозяйства на промышленной основе. Эта стратегия исходила из того, что равномерное движение ко всем трем целям практически нереально, поэтому приоритет отдавался индустриализации и, в первую очередь, развитию тяжелой индустрии. Одной из причин столь резкого поворота в промышленной политике было почти полное отсутствие собственного станкостроения, не позволявшее модернизировать страну на основе собственного производства оборудования и остро ставившее проблему импорта станков, а значит и экспорта для получения необходимой валюты. С завершением восстановительного периода перед страной вставала задача развития тяжелой промышленности и энергетики — отраслей с высоким органическим строением капитала, срок оборота которого составлял 3–5 и более лет.

Не приходилось серьезно говорить об индустриализации без разрешения транспортной проблемы. Причем, учитывая российские просторы, железнодорожное и иное дорожной строительство требовало колоссальных капиталовложений, огромного количества металла и мобилизации значительных трудовых ресурсов. И это в условиях металлического и топливного голода, почти полного отсутствия импорта капитала. Оборудование в легкой промышленности было сильно изношено. Значит, нужно было ввозить его из-за границы или производить самим, для чего был необходим, в частности, металл. То есть дилемма была жесткой: или интеграция в мировое хозяйство, или увеличение капиталовложений в тяжелую промышленность. Опять замкнутый круг.

На промышленные планы, в сторону их увеличения, весьма существенное внимание оказали вопросы укрепления обороноспособности страны. Одновременно с проведением в 1924–1925 годах реформы вооруженных сил началось реформирование военной промышленности, в основу которой был положен комплекс специальных промышленных предприятий, способных, независимо от уровня технико-экономического развития соответствующих отраслей производства, производить предметы вооружения и боевой техники на уровне мировых стандартов. Но оценивая состояние обороноспособности СССР, начальник Штаба РККА М. Н. Тухачевский в своем докладе в Политбюро в декабре 1926 года отмечал низкую мобилизационную готовность советской промышленности[953]. Для руководства страны необходимость подготовки промышленности для нужд обороны определялась невозможностью накопления достаточных мобилизационных запасов готовой промышленной продукции в мирное время и сжатыми сроками проведения мобилизации в случае войны. Поскольку будущая война связывалась с неизбежной блокадой, то на первый план выдвигалось увеличение производственных мощностей тех отраслей, которые находились в зависимости от импорта.

Хотя черная металлургия росла более быстрыми темпами, чем вся промышленность в целом, но к началу 1927 года ни в области чугуна, ни стали не были достигнуты довоенные размеры производства. Положение в цветной металлургии оставалось еще хуже: сохранялась зависимость от заграницы и диспропорция между производством и спросом на цветные металлы. По уровню обеспеченности автотранспортом страна находилась на 41 месте в мире.

Что касается чисто военной промышленности, то в начале 1927 года производственные мощности советских военных заводов определялись ниже, чем казенных и частных военных заводов в 1916 году. Наибольшее отставание имело место в производстве артиллерийского выстрела: в 1927 году его производство исчислялось 6 млн штук, тогда как в 1916 году было произведено 30,9 млн. На уровне 30–50 % от уровня 1916 года на советских военных заводах производились порох, взрывчатые и отравляющие вещества. Восстановление мощностей ВПК по состоянию на начало 1927 года в СССР, в лучшем случае, было завершено наполовину. По сравнению с Францией, военная промышленность СССР имела мощности по производству боевых самолетов в 7 раз ниже, по танкам — в 20 раз, по пулеметам — в 2 раза и т. д. Проверка военных заводов в 1927 году выявила, что по отношению к стоимости основного капитала военной промышленности произведенные капитальные затраты составили всего 0,75 % при минимальной норме 4 %[954].

Причины столь низкой готовности ВПК к выполнению задач обороны страны во многом лежали в политике, проводимой по отношению к «оборонке» в 1924–1925 годах. В начале весны 1924 года были урезаны дотации на содержание военно-промышленных предприятий, а в 1924/25 году финансирование оборонных отраслей из бюджета составило 92,5 % от уровня предыдущего года. Хотя в следующем году расходы на военную промышленность несколько возросли, но удельный вес финансирования предприятий оборонного комплекса по отношению к мирным отраслям сократился. 12 действующих военных заводов (из 62-х) перешли в состав трестов гражданской промышленности и сменили свой производственный профиль. Оставшиеся в ведении ГУВП ВСНХ предприятия вынужденно приступили к поиску и размещению на недогруженных производственных мощностях мирных заказов[955].

Положение резко меняется в конце 1926 года, когда продукция военной промышленности включается в единый государственный план. Обновление изношенного оборудования и развитие спроса на технически сложную мирную продукцию, способную быть изготовленной на военных заводах, определило перспективы их перевода на трестовский хозрасчет. В декабре 1926 года ВСНХ СССР были сформированы 4 военно-промышленных треста: орудийно-арсенальный (14 предприятий), патронно-трубочный (8 предприятий), военно-химический (12 предприятий), оружейно-пулеметный (5 предприятий). Позже к ним добавляется авиационный трест (11 предприятий). Концентрация военно-промышленных производств на специально отведенных для них производственных мощностях ограниченного числа предприятий продолжала оставаться отличительной особенностью формирования советского ВПК.

1926/27 год дал резкий скачок расходов на развитие военной промышленности — 362,7 % по сравнению с 1923/24 годом. В бюджете на 1927/28 год общие расходы на оборону возрастали до 1 млрд руб. по сравнению с 780 млн руб. в предыдущем году. Удельный вес военных затрат в объеме общегосударственных расходов вырос с 15,4 % до 17,3 %[956]. Увеличение расходов приходилось в основном на дотации военной промышленности, на оборонное строительство в системе НКПС, на финансирование закупок стратегического сырья и материалов за границей, на создание фондов финансирования оборонных предприятий и т. д. «Военная тревога» 1927 года положила начало созданию государственного оборонного комплекса — системы государственных мобилизационных органов. В свою очередь, повышенные планы военного ведомства стали одним из решающих факторов давления на цифры первого пятилетнего плана.

В соответствии с планами ускоренного промышленного развития, с 1925 года возрождается утопия всеохватывающего плана, а удаление из НКФ в начале 1926 года Г. Сокольникова официально и формально закрепило поражение финансового ведомства и «победу» планового. Окончательная «победа» последнего была обусловлена общим кардинальным изменением политического курса после 1927 года. Вся хозяйственная стратегия становления социалистического сектора исходила из признания плана истинным социалистическим направлением развития, которое противостоит рынку, ограничивает его. А в условиях экстремальных, связанных с нарастанием товарного дефицита, низкой эффективностью хозяйствования лишение хозяйствующих субъектов самостоятельности становится генеральной линией. Усиление административного вмешательства в экономику сказалось, прежде всего, на ужесточении системы планирования: если до 1925 года планы носили ориентировочный характер, то затем они стали приобретать обязательный, директивный характер. В июле 1927 года по представлению Госплана в СТО была сконструирована новая плановая величина (средний процент прибыли для всей промышленности и отдельных отраслей), которую стали включать в калькуляции отпускных цен. По директиве СТО в распоряжении предприятий оставалась только сверхнормативная прибыль, полученная за счет сверхпланового снижения себестоимости.

Очевидной тенденцией эволюции натурального планирования стало его расширение и проникновение на все уровни и во все звенья хозяйственной системы. Система обязательных госзаказов, нормирование цен, практика генеральных договоров, планирование товарооборота и кредита, централизация и жесткое регулирование капитального строительства, разрешительный порядок открытия новых, даже мелких, предприятий в ряде отраслей, — все эти мероприятия радикально изменили лицо советского рынка. В области промышленности это нашло свое отражение в новом Положении о трестах от 29 июня 1927 года, в котором исчезли принципиальные положения хозрасчета о прибыли трестов и возможности свободного установления цен. В новом Положении место прибыли занял план.

В промышленности со второй половины 1920-х годов стали получать поддержку идеи перспективного планирования на несколько лет вперед как директивная система цифровых заданий, носивших всеобъемлющий характер для всех звеньев экономики. Созданное в марте 1925 года при Президиуме ВСНХ Особое совещание по восстановлению основного капитала в промышленности (ОСВОК) занялось разработкой перспективного плана, пытаясь зафиксировать более высокие темпы развития тяжелой индустрии. Но даже планы ОСВОК не удовлетворяли партийное руководство, ориентированное на высокие темпы экономического роста. Постепенно центр тяжести в работе Госплана переносится на вопросы организации и распределения, составления операционных планов государственного хозяйства и утверждения программ развития отдельных отраслей и территорий. В этих условиях дезорганизация финансовой системы рассматривалась как благоприятный фактор для налаживания планового хозяйства.

К 1925 году были подготовлены контрольные цифры народного хозяйства на год, а затем Госплан перешел к разработке перспективного планирования и составлению пятилетних планов. Первые варианты пятилетнего плана, подготовленные Госпланом и ВСНХ, не были одобрены партийными инстанциями. В декабре 1927 года вопрос о первой пятилетке был вынесен на рассмотрение XV съезда ВКП(б), но резолюция съезда содержала только общие принципы подхода к плану. Соотношение промышленности и сельского хозяйства, тяжелой и легкой промышленности, накопления и потребления еще предполагалось определить. Отдавая приоритет развертыванию тяжелой индустрии, решения съезда предусматривали и рост отраслей легкой промышленности. Президиумом Госплана было принято решение составить пятилетний план в двух вариантах — отправном и оптимальном, для чего 30 декабря 1927 года в Госплане была создана Центральная комиссия перспективного планирования (ЦКПП) во главе с Г. М. Кржижановским. Отправной вариант плана был принят Президиумом Госплана за основу 12 февраля 1929 года. В марте V съезд президиумов Госпланов признал этот вариант научно и экономически обоснованным.

В недрах ВСНХ под руководством В. В. Куйбышева разрабатывался только оптимальный вариант. В основу плана, подготовленного ВСНХ, легли «Контрольные цифры пятилетнего плана промышленности ВСНХ СССР», в которых задания по росту тяжелой индустрии, особенно черной и цветной металлургии, машиностроения, химической и строительной отраслей были сильно завышены. В ноябре 1928 года пленум Постоянного планового совещания ВСНХ разработал окончательные директивы пятилетки, предусматривающие рост промышленности на 134,6 %, в том числе, тяжелой — на 150,2 %, а легкой — на 121,4 %. Однако, руководствуясь решениями ноябрьского (1928 года) пленума ЦК ВКП(б) о необходимости усиления роста тяжелой индустрии, ВСНХ в середине декабря 1928 года подготовил новый проект контрольных цифр, предусматривающий рост всей промышленности на 167 % (тяжелой — на 221 %, легкой — на 130 %). 23 апреля 1929 года на заседании правительства, несмотря на возражения Кржижановского, был принят оптимальный вариант пятилетнего плана, одобренный в апреле XVI партийной конференцией и утвержденный в мае V Всесоюзным съездом Советов. А уже в июле — августе 1929 года ЦК принял ряд постановлений о форсированном развитии многих отраслей тяжелой промышленности[957].

Составной частью курса на индустриализацию был не только рост государственного сектора и внесение планово-директивного начала в управление, но и попытки сокращения непроизводительного потребления, жесточайший режим экономии. Все экономические проблемы партийное руководство стремилось решать путем интенсификации труда, что вызывало недовольство многих групп рабочих. Жесткий курс ВСНХ на интенсификацию производства вылился на деле в ряд отрывочных мероприятий, на что рабочие отвечали таким же «неравномерным» забастовочным движением. В этих условиях руководство было вынуждено пойти на компромисс — некоторое расширение производственной демократии и существенное повышение зарплаты. В феврале 1926 года Политбюро создало комиссию по вопросам зарплаты и производительности труда, а в сентябре утвердило предложения этой комиссии о повышении зарплаты рабочим каменноугольной, рудной, металлической, текстильной и химической промышленности, а также железнодорожникам. Борьба за режим экономии, рационализацию производства и трудовое напряжение рабочих за 1925/26 и 1926/27 годы позволили увеличить производительность труда на 26,7 %. Но даже такой значительный рост не обеспечил плана снижения себестоимости промышленной продукции: в 1925/26 году она повысилась на 2 %, а в 1926/27 году снизилась всего на 1,8 % вместо 5 % по плану[958].

В самой рабочей среде подобная политика вызывала, по меньшей мере, недоумение: «Каждый год — новые лозунги. Ведь их даже не запомнишь всех. Только возьмемся все дружно за одно, проглядим другое. «Борьба с излишеством», «Поднятие производительности труда», «Снижение накладных расходов», «Товарный кризис» и т. д., и мы, как бараны, все бросаемся к одному, где горит, не обращая внимания в это время, что делается в другом месте»[959].

Особенно бурную реакцию широких слоев рабочего класса вызвала инспирированная партийной верхушкой кампания по проведению «режима экономии», широко развернувшаяся в 1926 году. Для коммуниста Г. А. Казакова, обратившегося в ЦК ВКП(б) по этому поводу, нет сомнений что «такой путь борьбы через диктатуру рабочего класса к социализму не годится», так как «мы режимом экономии сотни тысяч рабочих и служащих выбрасываем на улицы»[960]. Рабочие осознавали необходимость проведения «режима экономии», но разумно, а не так, кто кого перещеголяет: и сокращением штатов, и зарплаты. Многие из пишущих во властные структуры понимали, что нельзя верить всему, что пишут на страницах газет: «У нас говорят, что нет сокращения или снижения зарплаты с рабочих, но мне кажется, что таковое имеется и у нас, только оно устроено очень хитрым образом». А именно: «Мы поддерживаем зарплату остальных рабочих, оставшихся на предприятии, нагрузив, конечно, работой за счет сокращения. И этим мы поддерживаем предприятие и рабочих, выбросив, конечно, часть на улицу на произвол судьбы. Разве это не будет снижение зарплаты, если одна часть живет за счет другой? Или разве это не будет снижение зарплаты, если и не сокращаем часть рабочих, но непосильно их нагружаем?»[961].

В условиях, когда осью всей хозяйственной политики становилась ускоренная индустриализация страны, на первый план выходила проблема капиталовложений. Перелом наступил в 1924/25 году, когда в цензовую промышленность была вложена сумма, примерно равная текущему износу[962]. Но немалая часть капитальных затрат шла на строительство жилья для рабочих, и только меньшая — на новое строительство и на рационализацию производства. Особенно плохо обстояло дело с капвложениями в провинции. В 1926 году сибирские организации на промышленное строительство затребовали от ВСНХ 200 млн руб. на пять лет, но центральные плановые органы обещали только 119 млн. Да и выделенные средства в госпромышленности направлялись в основном на переоборудование действующих предприятий, на новое же строительство в 1926–1927 годах было израсходовано 16,2 %, а в 1927–1928 годах 18,2 % средств[963]. В 1925–1926 году промышленность Центрально-Черноземной области, перерабатывающая сельскохозяйственное сырье, фактически оставалась без специальной финансовой поддержки[964].

Начало индустриализации Поволжья сопровождалось большими трудностями, которые были вызваны значительным отставанием промышленного развития региона, малочисленностью и распыленностью рабочих, технической отсталостью, недостатком материалов, оборудования, финансовых средств, квалифицированных рабочих, отсутствием опыта крупного промышленного строительства. В регионе в 1927/28 году только завершалось восстановление промышленного производства. Энергетические ресурсы находились на низком уровне. В экономике Саратовской губернии к 1927 году частичное развитие получили лишь отрасли промышленности, которые были связаны с сельским хозяйством: мукомольная, маслобойная, винокуренная и кожевенная. Приток крупных капиталовложений в промышленность Нижнего Поволжья стал возрастать только с 1927 года. Но в основном они направлялись в Сталинградскую губернию, где с 1925 года началось строительство крупнейшего в стране тракторного завода. Тогда как в целом по региону число промышленных предприятий за период нэпа осталось практически неизменным. Промышленное производство в 1928 году достигло лишь 75,5 % довоенного времени. А в Астраханской губернии к 1928 году произошло даже падение роста валовой продукции промышленности. Все это свидетельствовало о том, что каких-либо серьезных перемен в развитии промышленности в крае в период нэпа достигнуто не было[965].

Вполне понятно, что индустриализация страны не могла основываться на том уровне машиностроения, который был достигнут к концу восстановительного периода. В 1925 году Л. Д. Троцкий считал, что вряд ли в настоящее время будет выгодно производить машинное оборудование у себя более чем на ¹/₅ или в лучшем случае ¹/₂, чтобы не нарушить пропорцию между отраслями хозяйства и не снизить коэффициент роста[966]. В 1926–1928 годах Советский Союз удовлетворял свои потребности в металлорежущих, металлодавящих станках и паровых турбинах на 60–90 % за счет импорта. В 1928 году удельный вес импортных станков для машиностроения составлял 66 %[967]. Потребность в машинах для текстильных фабрик за счет внутреннего производства страны была удовлетворена в 1926/27 году только на 35 %. В 1927 году добыча нефти в СССР превзошла уровень 1913 года в значительной степени за счет использования американских технологий на нефтепромыслах Грозного и Баку: бурения скважин с помощью вращающегося бура, применения «глубоких насосов» для извлечения нефти из скважин и установок для улавливания естественного нефтяного газа и переработки его на бензин и т. п.[968]. Но даже в 1928 году из-за небольших объемов экспорта СССР смог обеспечить лишь половину импорта оборудования по сравнению с дореволюционной Россией. И чтобы добиться этого, пришлось пожертвовать импортом предметов потребления, который сократился по сравнению с довоенным уровнем в 10 раз, что, конечно, снизило уровень жизни населения.

Помимо внешнеторговых операций предпринимались попытки решения проблемы импорта оборудования и технологий через развитие концессионной практики. Уже в 1923 году было подписано 10 договоров о технической помощи иностранных фирм советским предприятиям. Во второй половине 1920-х годов для государственных органов было характерным заключение договоров о технической помощи, подразумевающих в основном переоснащение уже имеющихся в стране производств. Именно поэтому основное количество договоров было заключено в базовых отраслях промышленности. За 1923–1929 годы из 50 заключенных договоров 48 приходилось на различные отрасли индустрии (строительство Днепростроя, металлопромышленность, горная и лесобумажная промышленность). На практике с помощью импортного оборудования, поставленного по договорам о технической помощи, были построены ГАЗ, Днепрогэс, Государственный подшипниковый завод. С 1927 года этап оказания СССР технической помощи со стороны крупнейших американских фирм стал стимулироваться разгоравшимся в США кризисом. В основном договорами предусматривались разработка проектов и строительство предприятий в нашей стране. Общая стоимость договоров оценивалась в сотни миллионов долларов. Так, 26 ноября 1927 года в Главном концессионном комитете при СНК СССР состоялось подписание договора с американским предпринимателем Фаркуаром о предоставлении Советскому правительству 6-летнего кредита на 40 млн долларов для перестройки и переоборудования Макеевского металлургического завода. Наиболее крупными и значимыми были соглашения с «Хью Купер» о проектировании и участии в строительстве Днепрогэс, с «Дюпон» и «Нитроген инжиниринг» о строительстве химических заводов, с «Дженерал электрик» о перевооружении советской электротехнической промышленности. К концу 1920-х годов из США ввозилось в СССР оборудование заводов в полном комплекте[969].

Курс на ускоренное индустриальное развитие тех отраслей (группа «А»), отдача от которых в ближайшей перспективе была сомнительна, поставил проблему источников индустриализации в практическую плоскость. В решениях апрельского (1926 года) пленума ЦК и XV партконференции в ноябре 1926 года упор был сделан на внутренние накопления: прибыль от национализированных промышленности, внешней торговли, банковской системы и госторговли; использование излишков накопления в стране через кредит, кооперацию и внутренние займы в интересах промышленности; политика цен (через снижение промышленных и сельскохозяйственных цен); резервные накопления в промышленности; режим экономии; повышение налогового бремени на кулаков и нэпманов и т. п.[970]. Это вполне вписывалось в общую концепцию «строительства социализма в одной стране».

Но осуществить индустриальный рывок только на основе накоплений отечественной промышленности, ввиду ее слабости и длительного «проедания» основного капитала, было невозможно. Хотя и существовали проекты проведения индустриализации за счет «нефтедолларов», но серьезных попыток вывести отрасль за пределы Кавказа в это время не предпринималось. Перелив капиталов в крупную государственную промышленность из частного сектора блокировался «антинэповским» законодательством: частный капитал в крупную промышленность умышленно не допускался. Оставалась перекачка средств из крестьянских хозяйств, но рыночные возможности ее в данных хозяйственных условиях были весьма ограничены. На приток же средств извне особенно рассчитывать не приходилось.

Желание сохранить намеченные темпы заставляло искать все новые пути и каналы привлечения средств. В 1925–1927 годы индустриализация осуществлялась в подавляющей степени за счет траты валюты и эмиссионного налога. Прекращение поступлений в бюджет от эмиссии было с лихвой компенсировано «водочным налогом». С 1927 года была расширена продажа водки населению, доход от реализации которой составил около 500 млн руб. Причем согласно сталинскому догматическому подходу вопрос стоял так: или водка или кабала у капиталистов[971].

Начиная с 1924 года стремительно растут косвенные налоги. В доходной статье бюджета процент доходов от акцизов повысился с 7,1 % в 1922/23 год до 24,1 % в 1926/27 год. В 1926/27 год было выпущено три выигрышных и два процентных займа, причем основной, 100-миллионный заем февраля 1927 года, был распределен на 90 % среди городского населения[972]. В условиях нехватки финансовых ресурсов летом 1927 года советское правительство впервые прибегло к принудительным займам: 1-й заем индустриализации 24 августа 1927 года в размере 200 млн рублей был размещен среди городского населения по коллективной подписке с рассрочкой платежа. Это свидетельствовало о том, что в 1927 году был достигнут потолок в извлечении финансов обычными способами.

Не оправдала ожидаемых надежд и концессионная практика второй половины 1920-х годов. На 1 ноября 1927 года было 163 концессии, но по отношению к предложениям доля заключенных договоров составляла всего 7,5 %. Причем половина предложений была отклонена из-за нежелания советского правительства сдавать объекты. Общий объем капиталов концессионных предприятий на 1 октября 1928 года составлял всего 90 млн руб., из которых на иностранные инвестиции приходилось 58 млн руб. или 0,6 % по отношению к капиталу всей государственной промышленности. Хотя доля концессионных предприятий была более высокой в добывающих отраслях (от 11 % в меднорудной до 62,2 % в свинцоворудной промышленности) и в производстве одежды и галантереи (22,3 %), но в общем объеме продукции госпромышленности доля концессий в различные периоды не превышала 0,6 %, в производстве средств производства к 1926/27 года достигала лишь 1,2 %[973].

Помимо бедных материальных и финансовых ресурсов, индустриализация СССР тормозилась отсутствием достаточно профессиональных кадров управленцев. Пристальное внимание на острую нехватку руководящих кадров в промышленности было обращено в 1925 году в связи со вставшей проблемой индустриализации страны. Об этом в июле 1925 года прямо заявил председатель ВСНХ Ф. Дзержинский. Кадровый кризис был непосредственно связан с отсутствием системы подготовки и переподготовки руководителей. Решение проблемы упиралось в первую очередь в отсутствие материальной базы. Поэтому 31 марта 1925 года ЦИК и СНК СССР издали декрет об установлении с 1924/25 хозяйственного года 1 % отчислений с зарплаты рабочих и служащих для субсидирования вузов. Началась планомерная подготовка кадров промышленности. В Москве, в частности, их готовили Промышленно-экономический институт им. А. И. Рыкова (для металлообрабатывающей и текстильной промышленности) и Институт народного хозяйства (для электропромышленности). С сентября 1927 года в столице начала действовать Промакадемия для подготовки высших кадров промышленности, основу слушателей которой составили выпускники курсов клуба красных директоров Москвы им. М. И. Ульяновой, открывшихся еще в апреле 1925 года. В 1927 году в составе ВСНХ был образован Институт повышения квалификации административного и инженерно-технического персонала, а во всех крупных промышленных городах (Ленинграде, Москве, Харькове, Свердловске и др.) было открыто 10 курсов, 1700 слушателей которых являлись руководителями предприятий. В начале марта следующего года состоялся пленум ВСНХ СССР, на котором специально рассматривался вопрос о специалистах в промышленности. Было отмечено, что привлечение иностранных специалистов проблему кадрового дефицита не решает. На 440 трестов приходилось только 103 иностранных инженера. А для решения задач индустриализации отечественных специалистов не хватало катастрофически. В. В. Куйбышев привел такие цифры: в Ленинграде на 1 тыс. рабочих приходилось 11 инженеров, в Москве — 9, на Урале — 4[974].

Обстановка нэпа, образ жизни «новых капиталистов» не мог не воздействовать на повышение интереса к материальным благам в среде хозяйственных руководителей. Слова «растрата» и «взятка» в 1920 годы были у всех на слуху. Письмо неизвестного рабкора из Вятки в редакцию журнала «Голос кожевника» с характерным заголовком «21 удовольствие» рисует типичную картину жизни директора заштатного завода: «Получает спецставку и немаленькую. … Трест арендует для спеца квартиру из 4 комнат, избавив его от оплаты. … Конечно, у него имеется отдельная выездная пара (мы об этом ничего не говорим), но, к сожалению, директор выезжает в Вятку всегда на 2-х парах: на первой «сам» с дочкой, а на второй — жена со второй дочкой»[975].

Нэп не внес существенных изменений в отношение большевиков к так называемым «буржуазным специалистам». Не в последнюю очередь этому способствовала сама стратегическая установка нэпа, ориентировавшая партию на продолжение классовой борьбы. Острейшая внутрипартийная борьба первой половины 1920-х годов не оставляла времени и возможности для проведения глубоких стратегических перемен. Да и сама техническая интеллигенция в этот период не давала повода для обращения на нее более пристального внимания большевистского руководства. Поворот наступил с провозглашением задач индустриализации[976].

Постановление ЦК партии «О работе специалистов» от 18 сентября 1925 года, которое можно назвать самым «либеральным» документом эпохи нэпа, кроме призывов улучшить условия, содержало ряд конкретных предложений. Во-первых, предписывалось прекратить травлю интеллигенции в печати и шире освещать положительный эффект деятельности технической интеллигенции. Во-вторых, намечалось облегчить доступ детей специалистов в вузы, улучшить жилищные условия спецов, предоставить им налоговые льготы, ввести систему индивидуальных и коллективных премий и пр. Кроме того, рекомендовалось при оценке специалистов принимать во внимание не классовое происхождение, а производственный стаж и заслуги в области определенной специальности[977].

Официальный курс на изменение отношения к специалистам был провозглашен XIV съездом партии, но уже на XXII чрезвычайной ленинградской партконференции вновь прозвучали угрозы в адрес неких абстрактных враждебных сил среди инженерно-технических кадров. Враждебное отношение к технической интеллигенции не исчезало по мановению волшебной палочки. Дефицит инженерно-технических кадров советской промышленности не делал старого специалиста желанным гостем на государственных фабриках и заводах. Рабочих, особенно низкооплачиваемых, раздражало многое: независимое поведение заводских интеллигентов и то, что оклады ИТР заметно превышали заработок рабочего. Немалая доля ответственности за разжигание антиспецовских настроений лежала на печати. Если верить статьям, то спецы на производстве только и делали, что занимались вредительством. Подобные материалы обычно печатались на видных местах с хлесткими заголовками: «О вумности инженера Госрыбтреста Колесова», «Машинист Лебедев утер носы спецам» и т. п. Постоянное внушение рабочим идеи об их авангардной роли способствовало возникновению среди них чувства вседозволенности. В рабочей печати во второй половине 1920-х годов нередко обсуждались случаи избиения рабочими специалистов и даже директоров. Это явление получило название «быковщина» по имени молодого рабочего Быкова, который застрелил мастера Степанкова на ленинградской фабрике «Скороход»[978].

Если в целом уровень безработицы среди работников умственного труда в период новой экономической политики был одним из самых высоких среди социально-профессиональных групп городского населения СССР и составлял 12–15 %, то среди технических работников он был еще выше. Причем официальная статистика преуменьшала данные: на учет бирж ставились прежде всего члены профсоюза, таких даже в 1927 году среди технических работников насчитывалось не более 60 %[979].

Во второй половине 1920-х годов стали сильнее культивироваться подозрительность и неприязнь к интеллигенции в целом, а к спецам особенно. Их относили к классово-чуждому элементу, а образ спеца отождествляли с образом меньшевика. Укоренившийся в советском новоязе термин «спецы» нес не только профессиональную, но и значительную отрицательную идеологическую нагрузку. «Спецеедство» — так в публицистике 1920-х годов называли кампанию критики, а фактически — травли специалистов. В печати стали регулярно появляться сообщения о вредительстве спецов и их привлечении к судебной ответственности. Тема вредительства систематически подкреплялась «разоблачениями», фабриковавшимися органами ОГПУ. Даже в относительно «спокойные» 1925–1927 годы власти стремились любую неудачу специалиста исправить с помощью статей Уголовного кодекса. При этом обвинения были настолько несостоятельны, что 80 % дел завершались оправдательными приговорами или прекращались еще на стадии следствия.

Значительная часть старой интеллигенции стояла на сменовеховской политической платформе, отражающей два главных момента: сотрудничество с Советской властью в деле хозяйственного и культурного возрождения страны, а также уверенность в том, что в ходе этого процесса будет происходить постепенная эволюция государственной власти в сторону буржуазно-демократических порядков. Н. Валентинов вспоминал, что известный инженер-текстильщик Федотов в разговоре с ним так характеризовал переход к нэпу: «Мы точно вышли из склепа, где не было воздуха, стали дышать и, засучив рукава, принялись за настоящую работу»[980].

Однако процесс «советизации» старой интеллигенции развивался сравнительно медленно и противоречиво. Ускоренное развитие государственного сектора экономики, вытеснение частнокапиталистического и мелкотоварного секторов в 1925–1927 годы не могло не вызвать кризиса в рядах сменовеховцев, породить настороженность и колебания. Ситуация еще больше обострилась в 1928 году в результате применения чрезвычайных мер по заготовке хлеба в деревне и резкого усиления административного нажима на частника в городе. В новых условиях партия поставила в порядок дня вопрос о «пассивной лояльности» беспартийных спецовских кадров: «кто не с нами, тот против нас».

Весной 1928 года советский народ узнал «правду» о шахтинском, смоленском и артемовском делах. В советской прессе появились сообщения о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса. На скамье подсудимых по проходившему в мае — июле процессу («Дело об экономической контрреволюции в Донбассе») оказались 53 человека. В основе предъявленного обвинения лежал тезис об организованном «шахтинцами» вредительстве. Судебный процесс над старой инженерно-технической интеллигенцией должен был показать народу, что трудности возникли по вине «вредителей». Персональную ответственность за собственные просчеты руководство партии и правительства взвалило на «касту старых специалистов царской России». Цель этого дела была не только в том, чтобы ошельмовать специалистов, но и запутать рабочих, оторвать их от старых профсоюзных вожаков. Приговор Специального присутствия Верховного Суда СССР под председательством А. Я. Вышинского был суров: 11 человек были приговорены к расстрелу (шестерым Президиум ЦИК СССР заменил расстрел 10 годами лишения свободы), четверо оправданы, остальные подсудимые получили различные сроки лишения свободы. 9 июля инженеры Н. Н. Горлецкий, Н. К. Кржижановский, А. Я. Юсевич, Н. А. Бояринов и служащий С. З. Будный были расстреляны[981]. Процесс резко обострил взаимоотношения между рабочими и специалистами, которых стали обзывать «шахтинцами». В 1928 году началась кампания по запрещению ношения форменной одежды со значками, отражающими техническую специальность инженеров и техников, а также преподавателей и студентов, обучающихся в техникумах и вузах.

Начавшиеся работы по плану первой пятилетки были плохо подготовлены: не хватало строительных материалов и машин, инженеров и рабочей силы. Не привели к сколько-нибудь серьезным результатам и попытки мобилизовать промышленный потенциал с помощью организационной перестройки индустриальной сферы. Осуществляемая в 1920-е годы реформа в сфере госпромышленности не завершилась до конца, а тем более не сформировала рыночный хозяйственный механизм. Такие организационные формы промышленности, как тресты, синдикаты и АО, не только компенсировали тенденцию к децентрализации и способствовали переходу к жесткой централизованно-плановой структуры, но и локализовали сферу распространения хозрасчетных отношений. Господствующее положение государственной собственности закономерно требовало усиления централизации и плановости. Все остальное, что находилось за пределами этой системы, только приспосабливалось, но не становилось основополагающим стержнем экономики.

Хозрасчет не мешал проводить обширную программу госдотаций для промышленности, борьба за рентабельность производства сопровождалась построением механизма перекачки средств в тяжелую промышленность под флагом «первоначального социалистического накопления», «смычка» города и деревни своей главной целью преследовала дальнейшую ломку различных форм собственности в сторону их огосударствления. Определилось противостояние двух «связок»: первая (ведущая, системообразующая) — госсобственность, связанная с административно-командной системой и идеологией «диктатуры пролетариата», а вторая (периферийная) — несоциалистические уклады, требующие для своего функционирования эффективного механизма самозащиты и экономических методов[982].

С середины 1920-х годов в аппарате ВСНХ СССР происходят перемены, вызванные процессами концентрации планового управления промышленностью. Существенно выросла роль главных управлений, особенно в металлической и текстильной промышленности, стремящихся взять под контроль все звенья производства. В связи с признанием деления промышленности на союзную, республиканскую и местную искусственным, в августе 1926 года ЦУГПРОМ был ликвидирован. Вместо него были созданы главки по управлению отраслями промышленности (Главтекстиль, Главлесбум, Главхим, Главсельпром, Главгортоп), а для управления другими отраслями были сформированы комитеты. В структуре ВСНХ появилось Планово-Экономическое управление (ПЭУ), что отражало процесс сближения общеэкономического и планового дела. К середине 1928 года стала закрепляться идея создания дополнительных отраслевых главков. Так, Главметалл летом был разделен на главные управления: по черной металлургии, по добыче и обработке цветных металлов, машиностроения и металлообработки. Аналогичные меры намечались в отношении Главхима и в лесобумажной промышленности. В декабре этого же года пленум ВСНХ постановил передать все функции по оперативному выполнению планов главкам, что окончательно подорвало роль синдикатов в управлении промышленностью[983].

Централизация управления местной промышленностью шла по линии укрепления связей ВСНХ союзных республик и их местных органов. Центральным органам управления промышленностью — ВСНХ СССР и ВСНХ союзных республик — удалось полно охватить работу местной промышленности, ввести ее показатели в систему общего статистического учета и планирования промышленности. Усиление отраслевого управления привело к тому, что местные совнархозы окончательно утратили свою значимость и постановлением ЦИК и СНК РСФСР от 1 июля 1929 года были преобразованы в отделы исполкомов[984].

Советский трест во второй половине 1920-х годов проделал сложный и противоречивый путь, отразивший процесс внедрения административно-плановых начал в сферу хозяйственной автономии трестов. Работа по пересмотру трестов с 1926 года свелась к решительному их укрупнению. В результате предпринятых мер состоялось значительное сокращение общесоюзных (до 56) и республиканских трестов. Например, по РСФСР — с 54 до 36 к 1927/28 году. С осени 1926 года началась реорганизация местной промышленности путем создания более крупных и солидных промышленных единиц — промкомбинатов и промторгов. Конечной целью реорганизации трестовской системы было уничтожение «трестовской видимости» местных промышленных объединений и создание из них единого промышленного комбината, объединяющего всю местную промышленность губернии. Особенно быстрыми темпами, в связи с процессом районирования, шло создание местных промкомбинатов на Урале, в Центрально-Черноземной области и в Поволжье. По данным ВСНХ РСФСР, в 1926 году имелось 18 местных комбинатов (8 промторгов и 10 промкомбинатов), которые объединяли разнообразные предприятия местной промышленности[985].

К концу 1920-х годов тресты все больше превращались в промежуточное звено в системе государственной промышленности. В тезисах пленума ВСНХ СССР «Система промышленного управления», опубликованных в марте 1927 года, подтверждалось, что ВСНХ принадлежит плановое и директивное руководство работой треста[986]. Через главные управления ВСНХ государство стремилось давать трестам определенные плановые задания по объему производства, численности рабочих, производительности труда, зарплате, себестоимости и цене продукции и т. п. А это порождало безбрежное море бюрократической отчетности и инструкций. Бюрократизм нередко проявлялся в казусных случаях. Например, отчет одного из сталелитейных заводов за 1925/26 год весил 13,5 пудов[987].

В условиях нарастания централизма и планирования произошло некоторое ослабление централизма трестов и расширение оперативно-хозяйственных функций предприятий. Ответственность за выполнение плановых заданий, формируемых в центре, была переложена непосредственно на них. Положение о трестах 1927 года предоставило предприятиям, входившим в трест, хозяйственную автономию в пределах отводимых им оборотных средств, промфинпланов, общих норм и лимитов. Иными словами, они переводились на хозрасчет. Но критерием эффективности работы предприятия становилась себестоимость продукции, точнее, ее снижение относительно плана. Положение указывало, что наиболее важные стороны деятельности предприятия (производственно-финансовый план, план капитального строительства и т. п.) разрабатываются директором и рассматриваются правлением треста. Но полномочия, которые давала введенная с октября 1927 года типовая доверенность, осуществлялись по-прежнему через трест, так как предприятия не имели своих расчетных счетов в банке. Пределы самостоятельности отдельных предприятий оговаривались решениями пленума ВСНХ СССР тем, что правление треста является единственным юридическим лицом и распорядителем капиталов треста[988]. Вскоре, в ходе хозяйственных реформ конца 1920-х — начала 1930-х годов тресты, как промежуточное звено, прекратили свое существование.

Во второй половине 1920-х годов процесс синдицирования продолжал идти вширь и вглубь. Всесоюзный совет синдикатов, образованный в начале 1926 года, планировал завершить процесс синдицирования в 1928/29 году. Реально в этом году на долю синдикатов пришлось почти 91 % сбыта госпромышленности[989]. Хотя отдельные синдикаты полностью или почти полностью контролировали сбыт продукции в рамках целой отрасли производства, но темпы синдицирования местной промышленности не устраивали руководство.

Динамика сбытовых операций к 1927/28 году демонстрирует выделение из сферы синдикатского влияния розничной торговли (за исключением фирменных магазинов), а динамика снабженческих операций — передачу заготовительной работы в руки специальных сырьевых АО, пайщиками которых становились синдикаты. Наибольшую роль синдикатская система играла в деле финансирования и кредитования госпромышленности: во многих отраслях (текстильной, масложировой и др.) синдикаты к 1928 году обеспечивали 100 % финансирования производства. К 1929 году через ВТС, Нефтесиндикат, Масложирсиндикат, Бумсиндикат были распределены все выделенные для этих отраслей банковские кредиты[990].

Новый этап синдикатского движения сопровождался в ряде случаев полной ликвидацией торговой деятельности трестов и усилением «главкизма» синдикатов. Получившая признание точка зрения ВСНХ на синдикатскую систему, как на продолжение производственной деятельности трестов, с необходимостью вела к включению синдикатов в единую систему государственного руководства и контроля. Анализ уставов позволяет говорить, что зависимость синдикатской системы от органов государственного управления определялась возможностью со стороны ВСНХ осуществлять надзор и общее руководство их деятельностью. Речь идет о правах ВСНХ давать разрешение на вступление в синдикат, включать своих представителей в состав правления, отменять постановления правления в течение двух недель со дня их принятия, производить самостоятельные ревизии, утверждать проекты распределения прибыли и т. п.

С 1928 года синдикаты стали включаться в отраслевые производственные объединения, а практика административного планирования и регулирования завоза товаров все больше превращали их в исполнителей различных предписаний. В свою очередь, внутрисиндикатский договор все больше становится договором-планом, где основным являлось распределение обязанностей между синдикатами и трестами по его выполнению. Не случайно внутрисиндикатские договоры фактически не предусматривали возмещение убытков, причиненных неисполнением договора. Развитие централизованных соглашений привело к ослаблению значимости филиалов Всесоюзного совета синдикатов, в частности, к сокращению числа местных бюро ВСС, которых к весне 1928 года оставалось всего 12. Утвержденное ЦИК и СНК СССР 29 февраля 1928 года Положение о государственных синдикатах отразило все нараставшее стремление напрямую управлять производством. В этом же месяце ВСНХ издал приказ, в котором синдикатам было предложено принимать активное участие в работе по планированию соответствующих отраслей промышленности. Постановлением ЦИК и СНК от 20 июня 1928 года «О реорганизации системы управления текстильной промышленностью» ВТС были переданы функции Главного текстильного управления ВСНХ. Подобная реорганизация намечалась и по отношению к другим синдикатам как закономерное следствие превращения синдикатов в государственные органы управления промышленностью[991].

Аналогичные процессы затронули во второй половине 1920-х годов и другие формы реализации государственной собственности. Замедлились темпы акционирования, уменьшилась мощность создаваемых АО, а также доля торгово-промышленной группы среди них. В системе централизованно-плановых отношений акционерные общества с участием государственного капитала фактически приравнивались к государственным предприятиям. Они были обязаны помещать 60 % основного и резервного капитала в государственные бумаги, регистрировать свои внебиржевые сделки и т. п. Одновременно с процессом перехода АО в разряд «чисто» государственных предприятий, шел и процесс сближения акционерной организационной формы с синдикатской, то есть с государственным паевым объединением. В Постановлении ЦИК и СНК от 24 апреля 1925 года «О порядке утверждения уставов акционерных обществ (паевых товариществ) и их регистрации» эти две форм фактически отождествляются, а Положение об акционерных обществах от 17 августа 1927 года законодательно закрепило хозяйственную деятельность акционерных обществ в форме паевого товарищества[992]. Акции АО не котировались на рынке, не переходили из рук в руки в виде товара, а играли роль вкладов, связанных с конкретным вкладчиком. Положением 1927 года все акционерные общества делились на государственные, частные и смешанные, причем на первые стали распространяться все положения законодательства о госпредприятиях. Вскоре после 1927 года акционерная форма была признана неприемлемой для госпредприятий и стала вытесняться из обобществленного сектора, а затем и из народного хозяйства в целом[993].

В начале 1927 года СНК и СТО приняли решения, ограничивающие работу бирж, в результате чего из 70 товарных бирж было ликвидировано 56, а вскоре (в 1929–1930 годы) прекратили свою деятельность остальные. Полностью была прекращена после постановления СНК от 15 мая 1928 года аренда, а в 1930 году эта форма хозяйствования практически перестала существовать.

В наиболее неблагоприятном положении во второй половине 1920-х годов находилась частная промышленность. Сталинская установка декабря 1926 года: «Построить социализм в СССР — это значит преодолеть в ходе борьбы своими силами нашу, советскую, буржуазию», — определила деятельность государства по отношению к частной промышленности в этот период[994]. Ограничение, а затем вытеснение и ликвидация частной промышленности были связаны не только с форсированной индустриализацией, но имели более глубокие причины: простая необходимость ведения хозяйства в условиях государственной собственности объективно превращалась в планирование из единого центра, отторгавшее рыночную «стихию» и в том числе частную промышленность. В этом объективном процессе свою субъективную роль сыграла правящая коммунистическая партия. Завершение восстановления экономики и перенос акцентов на реконструкцию показал низкую эффективность всех укладов в решении новых задач. В силу экономической слабости, не имея возможности консолидировать развитие укладов на экономической основе, государство выбрало политику концентрации средств на отдельных направлениях за счет необобществленных укладов.

Ослабление давления на частника в течение 1925 — первой половины 1926 года под влиянием кризисных явлений в народной хозяйстве, вызванных фронтальным наступлением на него в 1924 году, привело к расширению кредитования частных предпринимателей и облегчению налогового обложения. Капиталистическому накоплению способствовала отмена принудительного размещения государственных займов, снижение арендной платы и «ликвидационная горячка» 1925 года. Решение ВСНХ об усиленной реализации неликвидных средств заводов в целях увеличения их оборотных средств было дополнено директивой сократить запасы в государственных торговых и производственных предприятиях. В результате прошла волна отчуждения госимущества частным лицам по пониженным ценам.

В 1926 году еще продолжался абсолютный рост капиталистического сектора промышленности и торговли, но это был последний год роста. Сфера применения частных капиталов оставалась прежней — торговля, посреднические услуги, заготовка и реализация сырья. Причины этого крылись в политической линии большевистской партии, объявившей, что частный капитал — лишь временный «пособник» социалистического строительства. Но главное — в экономической невыгодности ввиду отсутствия льготного порядка налогообложения для частного производителя по сравнению с частным торговцем.

Передышка была недолгой. Уже в первом квартале 1926 года «внимание» государственной инспекции труда к частным предприятиям снова возросло, а во второй половине года началась новая атака на частника. 1927 год — это год непрерывного наступления на частный капитал. Наряду с административными мерами, очень эффективным средством борьбы с частным капиталом стала налоговая политика. Постановлением от 18 мая 1927 года был узаконен принятый в 1926 году временный налог на сверхприбыль. При этом ставки налога стали составлять от 32 до 50 % получаемой прибыли. С февраля 1927 года на частный сектор экономики распространилась практика регулирования цен, в конце года было прекращено плановое снабжение частных предпринимателей и предоставление им ссуд. А решения XV съезда партии определили курс на ликвидацию капиталистических элементов преимущественно административными методами. К административным мерам следует отнести и санкционированные циркуляром НКЮ и Верховного суда РСФСР 20 апреля 1928 года обыски, аресты частных предпринимателей и их семей, конфискацию имуществ и прочие репрессии[995].

В результате всех этих мер в 1926–1927 годы доля частной цензовой промышленности в производстве упала до 2,6 %, а в 1928 году от нее почти ничего не осталось. В 1927/28 году число капиталистических предприятий сократилось по сравнению с предыдущим годом почти в два раза — с 8099 до 4433. Массовым стало закрытие частных предприятий по выпечке хлеба, виноделию, выделке кожи, производству конфет и др. Сократилось и без того незначительное число цензовых предприятий, достигшее в 1927/28 году мизерной цифры 210. По данным Госплана, на кустарную промышленность в 1926–1927 годы приходилось чуть больше 10 % промышленного производства. Но и она регрессировала, находясь в зависимости от трестов, монополизировавших скупку сырья. Быстрый рост государственной промышленности требовал дальнейшего разрушения частного хозяйства. Получение трестами монополии на распоряжение крестьянским сырьем по дешевой цене обрекло на гибель целый ряд отраслей кустарной промышленности. А поскольку кустари обходили запрещения, то их производства просто закрывали. Насильственно было закрыто около 5 тыс. мелких кожевенных заводов; были закрыты маслобойни, махорочные фабрики и пр.[996]

Эти меры ударили, прежде всего, по средним и мелким частным предприятиям. Тогда как крупные частные предприятия умело использовали недостатки налогового обложения. Практиковалось закрытие предприятий перед наступлением срока платежа, а затем их новое открытие, поскольку по положению о подоходном налоге и налоге на сверхприбыль взимание этих налогов проводилось через 5 месяцев по истечению того года, за который они взимаются. Широко применялась «подменщина» — перевод предприятий на имя подставных лиц, фиктивные продажи и дарения (иногда несколько раз в течение года). К концу 1920-х годов частные торговые капиталы стали уходить за границу, в местную кустарную промышленность, оседать в банках, ценных облигациях, переходить на нелегальные формы существования. Наряду с лжекооперативами, более неуловимой формой были раздаточные конторы, занимавшиеся раздачей работы, сырья и денежных средств кустарям на дом[997].

В целом в годы нэпа сколько-нибудь значительной и устойчивой группы предпринимателей капиталистического типа не сложилось. Конечно, в частном секторе имелись владельцы очень крупных состояний: в 1925/26 году было зафиксировано 6 предприятий, стоимость основных производственных фондов каждого из которых составляла в среднем 760 тыс. руб. Но такие большие состояния, быстро складывающиеся за счет воровства и взяточничества, быстро и исчезали. В середине 1920-х годов среди крупных нэпманов не было ни одного, не привлекавшегося к уголовной ответственности. Данные показывают, что их состав за год обновлялся больше, чем наполовину. В руках предпринимателей капиталистического типа находилось приблизительно 1 % национального дохода, поэтому влиять сколько-нибудь существенно на народное хозяйство они не могли. Основной фигурой частного сектора в 1920-е годы был мелкий предприниматель, на долю которого внутри частного сектора приходилось 75 % торговых оборотов и 87 % промышленного производства. Его образ жизни существенно не отличался от быта основной массы населения. Если принять за 100 % размер душевого потребления в семьях рабочих, то в семьях кустарей и ремесленников он равнялся 134 %, а у владельцев торгово-промышленных предприятий — 251 %. Незначительными, не более 10–12 %, были различия и в обеспечении жильем[998].

С какими же итогами подошла промышленность СССР к концу нэпа? На VII московском губернском съезде профсоюзов в октябре 1927 года Н. И. Бухарин сообщил основные данные, характеризующие темп развития промышленности в 1922–1927 годы. На первый взгляд достижения впечатляли: валовая продажная цена промтоваров в довоенных рублях увеличилась почти в 5 раз и превзошла довоенный уровень на 18,5 %, а число рабочих в цензовой промышленности возросло с 1 млн 243 000 до 2 млн 498 000 человек, то есть почти удвоилось. В 1927 году мы имели 858 электростанций общей мощностью 620 000 кВт. За семь лет советского строительства суммарная мощность станций была поднята на 48,5 %[999].

К XV съезду партии национальный доход страны вырос по официальным источникам по сравнению с 1913 годом на 19 %, но современные расчеты доказывают, что на самом деле он оказался на 12–13 % ниже, а душевое производство, с учетом роста населения на 5 %, уменьшилось на 17–20 %. К 1928 году производительность труда в промышленности снизилась на 17–23 %, но зато увеличилась материалоемкость. Резко снизилась рентабельность предприятий, которая в конце 1920-х годов составляла 10,9 %, тогда как в 1913 году — 19,7 %. Получаемая прибыль была на 20 % меньше, чем до войны, а на железнодорожном транспорте даже в 2 раза меньше. Рост основных фондов в промышленности за послереволюционное десятилетие составил не более 10–13 %. В конце 1927 года СССР находился на начальном этапе индустриализации: в крупной промышленности производилось 20–25 % национального дохода страны, уровень производства промышленности в расчете на душу населения был ниже в 5–10 раз душевого производства в индустриально-развитых странах, доля городского населения составляла 18–19 %, а рабочего — 11–12 %. В СССР удельный вес всей промышленности впервые превысил продукцию сельского хозяйства только в 1930 году[1000].

Во второй половине 1920-х годов в результате многочисленных корректировок план ГОЭЛРО из практической программы перспективного научно-технического развития страны все больше превращался в символ будущего благополучия[1001].

Экономическое положение ухудшилось во второй половине 1927 года. Вследствие обострения международной обстановки, наученное недавним горьким опытом военного лихолетья население бросилось закупать впрок товары первой необходимости. В результате резервный фонд промтоваров не «дожил» до осенней хлебозаготовительной кампании. Срыв заготовок хлеба поставил под угрозу снабжение городов и армии. Скачок рыночных хлебных цен в ряде районов привел к тому, что «ножницы» цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию стали раздвигаться в обратную сторону в пользу аграрного сектора. Промышленность лишалась важнейшего источника накоплений. Политика нормированных цен на практике приводила к тому, что тресты увеличивали производство неходовых товаров и сокращали выпуск ходовых. Ухудшение качества товаров низких сортов, например тканей, делало их непригодными к употреблению, и население вынуждено было покупать более дорогие сорта. Пресса же подавала это как «улучшение благосостояния народа».

1927 год стал периодом резкого роста сопротивления рабочих масс «Редкому Случаю Феноменального Сумасшествия России» (возникла и такая расшифровка аббревиатуры РСФСР): уже 24 февраля в Ленинграде бастовали Трубочный, Балтийский и Патронный заводы, а также Лаферм. В тот же день на Васильевском острове состоялась рабочая демонстрация с требованиями свободы слова, печати и свободных перевыборов завкомов и Советов[1002]. «Нам масло надо, а не социализм», — единодушно заявили 6 сентября 1927 года путиловские рабочие, собравшиеся на кооперативную конференцию. Материальное положение население ухудшалось день ото дня. С мрачным видом рабочие шутили: «Говорят, отменили букву «М» — мяса нет, масла нет, мануфактуры нет, мыла нет, а ради одной фамилии — Микоян — букву «М» оставлять ни к чему». Лозунг «догнать и перегнать» для многих давно превратился в лозунг «дожить и пережить». Где злым шепотком, а где и в открытую рабочие каламбурили по поводу того, что кому дала революция: «Рабочему дала ДОКЛАД, главкам дала ОКЛАД, женам их дала КЛАД, а крестьянству дала АД»[1003].

Новая модификация курса в условиях «военной тревоги» 1927 года вызвала недовольство многих рабочих — остановки производства, ухудшение дисциплины. Однако серьезного взрыва, как в 1925 году, не произошло. Дело в том, что повышение степени эксплуатации было относительным: новые рабочие не имели критериев для сравнения, а у кадровых рабочих сработало постепенное «привыкание» к «уплотнению». Кроме того, осуществление нового курса вызвало резкое расслоение рабочих, что исключало возможность коллективных действий. Социальную энергию «оплота» Советской власти стремились перевести в производственное русло. В условиях элементарного выживания «сдельщина» рассматривалась основной массой рабочих как возможность заработать побольше. Об улучшении обработки мало кто задумывался. На замечание, что нужно исполнять так, как это требует само дело, часто отвечали: «А что же тогда мы заработаем?» Встречались случаи, когда работницы, имеющие грудных детей, не уходили по собственному желанию на полчаса раньше с работы, боясь потерять сдельный заработок.

На фоне усиливающегося недовольства новой экономической политикой набирали силу уравнительные тенденции. После длительной дискуссии между ВСНХ и профсоюзами в 1928 году была проведена тарифная реформа, которая нивелировала оплату квалифицированного и неквалифицированного труда, резко ограничила приработки, усилила ориентацию на повременную оплату за счет сдельной. При большом разнобое в тарифных ставках на различных предприятиях рабочий ориентировался не на профессиональный рост и более производительный труд, а на поиск такого предприятия, где при той же работе тарифные ставки были бы выше. А это порождало текучесть кадров[1004].

Таким образом к 1928 году объективно складывалась ситуация экономического застоя и военного бессилия. Это делало неизбежным рано или поздно внутренний социальный взрыв или поражение при первом же военном столкновении с Западом. Руководство страны, надо полагать, имело правдивую картину положения в сфере экономики, свидетельствующую о кризисном состоянии. Принятый в конце 1920-х годов курс был следствием не только авторитарных наклонностей значительной части руководства. Он был еще и актом отчаяния людей поставленных перед выбором: медленная агония или отчаянная попытка вырваться из отсталости, несмотря на возможные жертвы населения.

(Е. А. Осокина)

1926-й год стал последним благополучным нэповским годом. Со следующего года пошло быстрое ухудшение продовольственной и общей товарной ситуации в стране. Перебои с продовольствием начались еще весной 1927-го года. Причиной стали паника и нездоровый покупательский ажиотаж населения, вызванные разрывом дипломатических отношений с Великобританией, а также событиями в Китае. Правительство речами и действиями подогревало «военную тревогу», так как она прекрасно служила обоснованием необходимости ускоренной индустриализации[1005]. В течение лета продовольственные трудности постепенно охватывали всю территорию страны.

Установка на форсирование индустриализации и связанный с ней кризис хлебозаготовок 1927/28 года резко ухудшили положение на внутреннем рынке. Хлеб всегда являлся основным продуктом питания в России и в связи с начавшейся индустриализацией его расходы у государства резко возросли. Города вступили в индустриальный бум, вопреки всем расчетам быстро увеличивалась численность городского населения. Городскому населению, занятому в промышленном производстве, необходимо было гарантировать снабжение дешевым хлебом через кооперативы. Возрастали расходы хлеба и по военному ведомству. Кроме того, пытаясь стимулировать развитие отечественной сырьевой базы, правительство вело пропаганду среди крестьян в районах технических культур, чтобы они не сеяли хлеб для собственного потребления, а максимально увеличивали посевы хлопка, льна, табака и т. п.[1006] При этом правительство брало на себя обязательство дешево и вдоволь снабжать хлебом поставщиков промышленного сырья. На государственном обеспечении также находилась и сельская беднота — социальная опора партии в деревне. Также нужно было наращивать и экспорт продовольствия — основной источник валюты для импорта машин и технологий, необходимых первенцам пятилетки. Зерно же исконно являлось одной из главных статей российского экспорта.

Индустриализация нуждалась в хлебе. Однако хлебозаготовки шли не так быстро как того желало руководство страны. Первый поток хлеба на государственные и кооперативные заготовительные пункты в конце лета — начале осени 1927 года, поступавший от остро нуждавшихся в деньгах бедняков и маломощного середнячества, быстро иссяк. Крепкое середнячество и зажиточные, выплатив денежный налог государству за счет продажи продуктов животноводства и технических культур, либо придерживали хлеб, либо продавали его частнику, который давал хорошую цену. С октября 1927 года темпы хлебозаготовок угрожающе снизились.

По сведениям ОГПУ, с конца октября 1927 года в связи с плохим ходом заготовок продовольственная ситуация в промышленных районах заметно ухудшилась. Перебои с хлебом в городских магазинах приводили к повышению цен на рынке. Удорожание зерна, которое кормило не только людей, но и служило кормом для скота, вызывало рост цен на продукты животноводства. Началась цепная реакция всеобщего повышения цен и 1927/28 год стал первым годом их резкого скачка[1007].

Товарный дефицит в стране обострялся эмиссиями и ростом денежных доходов населения. В 1927/28 году зарплата на промышленных предприятиях вместо запланированных 7,2 % выросла на 10,5 %. При слабом росте производства товаров увеличение денежной массы в обращении вело к быстрому прогрессированию инфляции. Вместо ожидаемого укрепления рубль терял покупательную способность[1008].

Резкое подорожание товаров на рынке породило ажиотажный спрос в кооперативах, где государство искусственно поддерживало низкие цены. В результате трудности с хлебом дополнились перебоями в торговле другими продуктами питания. Даже в Москве, которая снабжалась лучше других городов, хроническими стали очереди за маслом, крупой, молоком, перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вермишелью, яйцами, мясом[1009]. Поползли слухи о скорой войне, продаже всего хлеба за границу в уплату долгов иностранным государствам или же в качестве откупа хлебом за убийство консула в Одессе, о голоде и перевороте. Недовольство росло, активизировались антисоветские настроения.

Материалы ОГПУ сохранили характерные высказывания тех лет: «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали». «Откупаются хлебом от войны с Англией». «Не может быть, чтобы хлеба не было. Дали бы нам винтовки, мы бы нашли хлеб». «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают»[1010].

В декабре 1927 года снабжение промышленных районов продолжало ухудшаться. Очереди, давка, скандалы в магазинах становились обычным явлением. По словам одной женщины: «Как подумаешь идти в кооператив, так сердце замирает. Того и смотри раздавят». На рабочих собраниях доклады правлений кооперативов встречались враждебной критикой и категорическими требованиями улучшить снабжение. Появилась угроза забастовок[1011]. В деревнях крестьяне, имея запасы хлеба, пока не страдали, за исключением бедняков, для которых хлеб поступал из государственных фондов.

Срыв хлебозаготовок и ухудшение продовольственного снабжения промышленных центров напрямую угрожали индустриальным планам руководства страны. В конце декабря 1927 года, когда до распутицы и, следовательно, до конца хлебозаготовок оставалось 2–3 месяца, Политбюро ЦК приняло директиву «О хлебозаготовках»[1012]. Это была программа экономических мер в борьбе за хлеб. Вопреки складывающимся в историографии новым стереотипам, архивные документы свидетельствуют, что вначале руководство страны попыталось вначале взять хлеб у крестьян не силой.

Прежде всего Политбюро категорически отказалось повысить заготовительные цены, положив конец даже тем единичным случаям, когда по специальному разрешению Наркомторга СССР заготовка зерна шла по рыночным ценам. Директива Политбюро недвусмысленно гласила: «Считать недопустимым повышение хлебных цен и воспретить постановку этого вопроса в печати, советских и партийных органах».

Отказавшись повысить закупочные цены, Политбюро решило взять зерно в обмен на промышленные товары: сдаешь хлеб государству — получи квитанцию на покупку промышленных товаров. При полупустых сельских лавках эта мера могла стимулировать хлебозаготовки. В соответствии с директивой Политбюро 70–80 % имевшихся в стране промтоварных фондов направлялось в хлебные районы «за счет оголения городов и нехлебных районов». Снабжение района промтоварами ставилось в зависимость от сдачи хлеба, коэффициенты снабжения районов стали показателями их «хлебной важности»[1013]. Решение о переброске товаров в деревню было секретным, поскольку оно вело к ухудшению рабочего снабжения.

Поступление товаров в деревню оживляло заготовки, но радикальных изменений не произошло. Дефицит корректировал, планы Политбюро. Государство не располагало достаточным промтоварным фондом для снабжения сдатчиков хлеба. Так, например, в январе 1928 года, в начале кампании по переброске товаров в деревню, нарком торговли Микоян разрешил местным торготделам и наркомторгам республик продавать дефицитные товары без ограничения, на всю стоимость сданного крестьянами хлеба[1014]. Колхозы также могли получить дефицитные товары в неограниченном количестве в обмен на сданные государству излишки. В результате хлебозаготовки стали принимать характер прямого обмена товаров на хлеб. Сдаваемый хлеб почти полностью оплачивался товарами. Такая практика грозила быстрым истощением скудных товарных фондов. Дефицит требовал бережного обращения с ними. Буквально через неделю, 14 января 1928 года, Политбюро положило этому конец. В циркулярной телеграмме оно указало, что за зерно нужно платить деньгами, а товары выдавать только на часть денег, полученных крестьянами за сдачу зерна[1015].

В той же телеграмме Политбюро требовало продавать промтовары в первую очередь тем, кто сдавал хлеб в данный момент. Таким образом, бедняки и маломощное середнячество, ранее сдавшие хлеб государству, оставались с бесполезными квитанциями на руках. Так Политбюро ухудшило положение сельской бедноты, которая за свою поддержку власти рассчитывала на государственный патернализм. «Советская власть боится кулаков», — вынесла свой вердикт беднота. Недовольство маломощных порождало комбедовские настроения и готовность поддержать репрессии. Так в деревне закладывалась социальная база грядущей сплошной коллективизации и раскулачивания.

Товарный дефицит являлся не единственной причиной провала экономической программы Политбюро. Бюрократическая волокита при разработке планов снабжения деревни, многозвенность и неповоротливость кооперативной торговли, плохая работа транспорта не позволили быстро перебросить товары на места. Перевозка больших партий грузов сопровождалась неразберихой и огромными потерями. Отчеты свидетельствовали о том, что товар давно отправлен, но к месту назначения он поступил с большим опозданием. Об этом, в частности, свидетельствуют сводки ОГПУ. В январе 1928 года в разгар кампании по переброске товаров в деревню, они пестрели информацией о жалобах на отсутствие товаров для крестьян, сдавших продукцию государству. По этим сводкам, «недостаток промтоваров принял в деревне характер самого больного вопроса»[1016].

Переброска товаров в деревню тормозилась также финансовой слабостью кооперации, которая часто не имела денег, чтобы выкупить прибывшие товары. Крестьяне-пайщики, сытые зряшными посулами, неохотно давали авансы кооперации. Вот только один из случаев: на собрании пайщиков Вознесенского кооператива было объявлено, что мелитопольский райпотребсоюз получил 40 вагонов мануфактуры, но чтобы взять их требуется внести аванс в 1000 рублей наличными или же зерном. Таких денег у кооператива не было. Крестьяне же отказались авансировать деньги, не имея воочию товаров.

Один из выступивших середняков заявил: «Довольно нас дурить. Десять лет дурите, вы привезите нам мануфактуру и мы пойдем посмотрим и тогда будем покупать, а не выдуривайте какие-то авансы. А то, продай хлеб, внеси аванс, а тогда получится, что рубль пшеничка, а триста рублей бричка. Все равно пшеничку не выдурите»[1017].

Товары оставались лежать на станции или уплывали к частнику за взятки. К слову сказать, увеличение паевых взносов кооперации, являлось одной из мер, предусмотренных директивой Политбюро «О хлебозаготовках». Это была попытка финансово укрепить кооперативы за счет пайщиков.

Провал кампании по переброске товаров в деревню имел и другие причины. Политбюро упустило время, значительная часть хлеба уже ушла к частнику. Представителям власти крестьянин объяснял это просто: «Не знал, что на рынок везти запрещено». Да и, как признавал Микоян на июльском пленуме 1928 года, расчеты Политбюро относительно запасов хлеба в деревне оказались завышенными. Кроме этого, основными держателями хлеба к концу заготовительной кампании оставались зажиточное крестьянство и крепкое середнячество, а тех не интересовал тот дешевый ширпотреб, который государство направляло в деревню. Они стремились покупать строительные материалы, машины и потребительские товары высокого качества, которых отечественная промышленность практически не производила. Поэтому поступление товаров слабо изменило позицию зажиточных крестьян — основных держателей зерна.

Еще одной причиной неудач экономической кампании стало обесценение денег — неизбежное следствие товарного голода и обильной эмиссии. Крестьяне, может быть и не отказывались бы покупать товары за деньги, но не в обмен за хлеб. Истинная ценность денег и хлеба была им хорошо известна: «Есть хлеб — есть и деньги», «Я хлеб продам, а что я буду делать с деньгами, когда на них ничего нельзя купить. Пусть лучше хлеб лежит»[1018].

В начале 1928 года Политбюро предприняло попытку облегчить крестьянскую денежную кубышку и тем самым заставить их продавать зерно. Программа экономических мер — директива «О хлебозаготовках» требовала от Наркомфина взыскать все задолженности с крестьянства. Состоялись массовые кампании по сбору недоимок, распространению государственных займов, кампания по самообложению[1019]. Естественно, что добровольно отдавать деньги никто не хотел и не собирался: «Если силой — берите корову, если добровольно — идите к черту!» — так крестьянин встречал сборщиков[1020]. Кампания по выкачке денег из деревни хотя и пополнила госбюджет, но на ход хлебозаготовок повлияла слабо. Основные держатели денег и хлеба, зажиточные и середнячество, как правило, недоимок не имели. Бедняки и маломощные середняки, те, у кого были задолженности по выплате налогов и сборов, не имели ни денег, ни хлеба.

Экономические меры в битве за хлеб не приносили желаемого результата. Не исключено, что их эффект сказался бы позже, но руководство страны не считало возможным ждать. С конца декабря 1927 года, почти одновременно с экономическими мерами, начались репрессии. Они прокатились по стране двумя волнами. Их первыми жертвами стали частные торговцы, заготовители и скупщики, а затем, с конца января 1928 года и крестьяне, державшие хлеб.

Массовые репрессии явились результатом стремления власти быстро получить хлеб и безуспешных попыток выиграть соревнование с частником на экономическом поле. Частное предпринимательство по заготовке, продаже хлеба и других товаров, представляло собой огромный и сложный механизм, который работал вне контроля правительства по законам рынка. Главным козырем частника были более высокие заготовительные цены, нежели у государства. Он уводил товар «из под носа» государственных органов. По словам заместителя председателя ОГПУ Ягоды, в октябре 1927 года на кожевенном рынке частник давал цену, которая на 50–100 % превышала государственную, на шерстяном рынке — на 200 %. Аналогичным было положение на мясном и зерновом рынке[1021].

Но частник «бил» государство не только ценами. Быстрота и оборотливость представляли важные преимущества частника на фоне бюрократии и неразберихи в действиях государственник органов. Руководство страны хотело получить хлеб, а вместе с тем крестьяне часами, порой сутками, простаивали у ссыпных пунктов, чтобы сдать его государству. Бюрократический аппарат мог гонять крестьян с одного ссыпного пункта на другой, из района в район. Частник же действовал без волокиты, через агентуру скупал зерно по деревням и рынкам, перемалывал в муку (частные заготовители нередко являлись совладельцами мельниц) и отправлял торговцам. Те продавали товар по высокой цене, а деньги вновь пускали на заготовительный рынок. Скупкой хлеба занимались и зажиточные крестьяне. Кроме того, огромное количество «простых» граждан — неистребимых мешочников, также небольшими партиями скупали хлеб, сами перевозили его или же отправляли ящиками по почте под видом вещей.

Государство пыталось ограничивать частника экономическими мерами: регулировало и ограничивало перевозки частных грузов, повышало тарифы, налоги, запрещало повышать установленные для заготовок (конвенционные) цены. Однако неповоротливой бюрократической государственно-кооперативной машине было трудно успешно соперничать и контролировать всю эту безбрежную крупную и мелкую деятельность. Конкуренция разворачивалась явно не в пользу государства, хлеб уходил в закрома частника.

Частник активно действовал и на потребительском рынке. Существовали легальные пути получения товара: собственное производство, мелкооптовая закупка товаров у госпромышленности, скупка продукции у кустарей и прочее. Кроме того, частный торговец находил множество нелегальных путей выкачивать товар из государственной и кооперативной торговли: за взятки получал товар из под прилавка, через подставных лиц использовал паевые кооперативные книжки (настоящие и липовые), скупал товары у членов кооперативов. В очередях у магазинов всегда толкались агенты частных торговцев из нанятых безработных. Частник также скупал у крестьян талоны о сдаче хлеба, которые давали право на покупку промтоваров.

На рынке частник продавал свой товар втридорога, полученные барыши вновь пускались в оборот. Правительство пыталось сбить доходы частника и прекратить разбазаривание скудного и столь необходимого для обеспечения заготовок товарного фонда. Сокращалось снабжение частных производителей и торговцев сырьем и продукцией промышленности. Было запрещено «взвинчивать» цены, превышать, так называемые, лимитные цены, установленные государством для продажи промышленных товаров[1022]. Но закон не останавливал предприимчивых дельцов в условиях товарного голода, идеальных для получения барышей. В результате, частник отбивал у государства денежные, сырьевые, товарные ресурсы, наживался на просчетах и слабости государственно-кооперативных органов. Он обеспечивал потребителя, а не нужды индустриализации. Чем успешнее действовал частник, тем сильнее становилось желание расправиться с ним силой. Экономическая несостоятельность обращала в сторону внеэкономических методов, насилия.

Массовые репрессии против частника, проводившиеся в 1927/28 году, были детищем не только Политбюро, а явились результатом санкций сверху и самочинных действий местных властей. В октябре 1927 года ОГПУ обратилось в Совнарком с предложением «об оказании репрессивного воздействия на частников, срывающих заготовку продуктов и снабжение населения по нормальным ценам». При этом ОГПУ информировало, что на мануфактурном рынке из-за остроты положения «административные мероприятия» уже начали проводиться[1023]. В то же самое время, как свидетельствуют сводки ОГПУ, пессимизм и пораженческие настроения все более охватывали местное руководство, которое отчаялось получить хлеб у крестьян в добровольном порядке. Исчерпав просьбы и уговоры, местные власти стихийно переходили к мерам общественного воздействия. По мере ухудшения хода заготовок и усиления нажима со стороны Москвы выполнить план во что бы то ни стало, у местного руководства зрела готовность перейти к откровенным репрессиям. Начинались обыски и изъятие хлеба, возрождались заградительные отряды, которые задерживали крестьян, когда те, недовольные государственными ценами, пытались увезти хлеб с приемных пунктов назад, домой. В адрес Политбюро, ОГПУ, Совнаркома, Наркомторга шли просьбы от местного руководства разрешить «административное воздействие на кулаков, хотя бы в виде арестов наиболее крупных держателей хлеба»[1024]. Комбедовские настроения бедняков усиливал этот нажим. Таким образом, почва для репрессий была подготовлена к моменту, когда ОГПУ с санкции Политбюро начало проводить массовые аресты и конфискации.

Массовые репрессии начались в конце декабря 1927 года кампанией арестов частных заготовителей и торговцев вначале на хлебофуражном, затем мясном, кожезаготовительном и мануфактурном рынке[1025]. Кампания прошла всестороннюю подготовку, местные органы ОГПУ по заданию экономического управления ОГПУ провели агентурную разработку и сбор сведений, составили списки лиц подлежащих аресту. Крупные предприниматели предназначались для передачи в руки Особого совещания коллегии ОГПУ, мелкие — в руки прокуратуры. Дознание длилось, как правило, несколько дней. Меры наказания пока были относительно мягкими по меркам 1930-х годов — лишение свободы от месяца до 5 лет, конфискация имущества и запрет вести торговлю в течение пяти лет.

Частник пробовал маневрировать. Пользуясь тем, что репрессии в регионах проводились не одновременно, а последовательно, он перебрасывал хлеб в районы, где в данный момент не было репрессий; оставлял купленный хлеб на хранение у крестьян с обязательством возвращения по первому требованию; направлял капиталы на рынки других культур. Но, несмотря на маневры, частник понес большие потери, склады продуктов деньги, золото оказались в руках ОГПУ и Наркомфина. По сообщениям ОГПУ, к концу апреля 1928 года было арестовано 4930 человек (торговцы и кулаки), скупавшие хлеб и 2964 человека на кожевенном рынке[1026]. Донесения содержали сведения, что «нервное настроение» среди частников и споры о том, продолжать ли торговать, сменились определенным решением закрывать торговлю. Частник стал уходить с рынка.

Вторая волна массовых репрессий, на этот раз против кулаков и середнячества, державших хлеб, началась во второй половине января. Ее жертвами стали также крестьяне, которые после арестов частных заготовителей и торговцев начали скупать хлеб. Санкцией на проведение массовых репрессий стала телеграмма Политбюро от 14 января 1928 года. Она легализовала и подтолкнула стихийно начавшиеся на местах репрессии против крестьян[1027].

Социальная ситуация в деревне обострилась. Бедняки поддерживали экспроприации, получая за содействие хлеб от государства и наживаясь на грабеже. Кулак мстил тем, кто участвовал в конфискациях. Спецсводки ОГПУ свидетельствуют о взлете антисоветских настроений в деревне, распространении листовок и волнениях. Однако аресты и конфискации сделали свое дело — хлеб пришлось сдавать.

Та «битва за хлеб», которая велась в 1927/28 году, имела те последствия для потребительского рынка, что хлебный рынок стал первым разрушенным рынком, а первые карточки — хлебными. В результате репрессий и конфискаций, по меньшей мере, на треть сократился один из важнейших источников снабжения населения — частная патентованная торговля. Одни боялись торговать, другие уже не имели товара. По словам Микояна: «Отвернули голову частнику. Частник с рынка свертывается и уходит в подполье, в фиктивные кооперативы, а государственные органы не готовы его заменить». Кто-то на июльском пленуме 1928 года вторил ему: «Написано «Чайная купца такого-то», а остального нет. Ничего больше нет. Лавочек больше нет никаких». Появилось даже специальное слово — «пустыни», для обозначения районов, из которых частный торговец ушел, а государственно-кооперативная торговля отсутствовала[1028].

Конфискации и репрессии сократили и ресурсы крестьян, что подрывало их самообеспечение и крестьянскую торговлю. Начался процесс превращения миллионов производителей, которые исконно обеспечивали себя сами и кормили город, в потребителей государственных запасов. Пошла миграция сельского населения в город за продуктами. В результате складывалась ситуация, когда фактическая выпечка хлеба в городах росла и превышала нормальную потребность постоянного городского населения, но хлеба не хватало. Грустным пророчеством прозвучали на июльском пленуме 1928 года слова Микояна: «Внутри крестьянства хлебный оборот громаден по своим размерам. Громаден. Больше, чем наши заготовки. Закрывать местный хлебный оборот значит брать на себя громадные обязательства по снабжению нового распыленного круга потребителей, что совершенно невыполнимо и что никакого смысла не имеет»[1029].

Но именно это и произошло: развал крестьянского самоснабжения и внутреннего товарооборота начался. Рушились основы, на которых покоилось относительное благополучие нэпа. В борьбе с частником и рынком руководство страны зашло дальше, чем планировало. Как признался на июльском пленуме Микоян, Политбюро перед началом заготовок 1927/28 года рассчитывало на частную торговлю в снабжении населения, предполагало сохранить местный товарооборот и частника. Он должен был обеспечивать пятую часть снабжения хлебом, до трети снабжения мясом. На деле же, сетовал Микоян, слишком сильно нажали на частника. Например, доля частника в мясной торговле снизилась до 3 % вместо ожидаемых 20–30 %[1030].

Миллионы людей утратили привычные источники снабжения и становились потенциальными покупателями в государственно-кооперативной торговле. Однако ее состояние оставляло желать много лучшего, особенно тяжелым было положение с хлебом. План хлебозаготовок выполнен не был. Государственные заготовители уговорами и силой собрали 11 млн тонн зерна, что было меньше, чем в прошлом 1926/27 году[1031]. Заготовленного хлеба не хватило даже для снабжения «плановых потребителей», находившихся на обеспечении государства (армия, жители индустриальных городов, беднота, сдатчики технических культур). На апрельском пленуме 1928 года Микоян признался, что у государства был большой перерасход хлеба[1032]. Правительство не только не смогло в тот год экспортировать хлеб, его вывоз сократился на 110 млн пудов, но даже не дотянув до нового урожая импортировало к 1 июля 1928 года 15 млн пудов пшеницы[1033].

Одной из целей правительства в борьбе за хлеб являлось улучшение городского снабжения, однако, именно оно в первую очередь и пострадало в результате начавшегося разрушения внутреннего рынка. Даже в Москве государственно-кооперативная торговля работала с перебоями, обеспечивая не более трети потребности в продуктах[1034]. Сводки ОГПУ свидетельствуют, что продовольственные трудности питали «политически нездоровые настроения»[1035]. Это подтверждали и делегации от предприятий, которые приезжали в столицу. Требования рабочих улучшить снабжение становились все более настойчивыми. По признанию Микояна, плохо снабжались и поставщики технических культур, и сельская беднота. «Хвосты» за хлебом, хлебные карточки или их различные суррогаты к лету 1928 года существовали в различных концах страны[1036].

Карточки распространялись по стране стихийно в результате инициативы «снизу». Местное партийное, советское руководство и торгующие организации принимали решение об их введении под давлением социального недовольства и угрозы срыва производства[1037]. Политбюро пока не вмешивалось в создание карточной системы. Карточки выдавались только горожанам с целью гарантировать их снабжение в условиях наплыва иногородних и сельских жителей.

Другим результатом репрессивной заготовительной кампании 1927/28 года стало сокращение крестьянством своего производства: «Несколько лет прошло тихо, а теперь опять начинают с нас кожу драть, пока совсем не снимут, как это было во время продразверстки. Вероятно, придется и от земли отказываться или сеять хлеб столько, сколько хватает для прожития»[1038].

Продовольственные трудности следующего года были предопределены. Урок 1927/28 года был ясен, государство не справлялось со снабжением населения. Новый удар по крестьянскому хозяйству и рынку грозил дальнейшим ухудшением продовольственной ситуации. Для нормализации положения было необходимо остановить развал внутреннего рынка: снизить заготовки, прекратить репрессии против частника. Необходимо было и контролировать рост «плановых потребителей», вместо того, чтобы подгонять его или пускать дело на самотек. Но в конечном итоге это означало признание намеченных темпов индустриализации невыполнимыми.

Казалось, что решения июльского пленума 1928 года, который четыре дня обсуждал политику заготовок и общее хозяйственное положение в стране, шли именно в этом направлении. В них говорилось о повышении государственных закупочных цен на зерно, о недопущении насилия и репрессий в новой кампании, о необходимости оживления местного рынка и частной торговли. По мнению Микояна, который делал доклад на пленуме, карточки должны были быть отменены: «Практика показала, что карточки не экономят хлеб, а наоборот, при наличии карточек каждый считает революционным долгом использовать полную норму. Надо будет решительным образом отказаться от этой системы. Там, где она введена, ее надо устранить»[1039].

Комиссия Оргбюро ЦК, созданная специально для подготовки новой заготовительной кампании, в качестве мер для «оздоровления рынка» предложила дополнительное производство товаров для крестьянства и увеличение планов снабжения деревни. Комиссия признала целесообразным «завоз сверх импортного плана до 30 млн рублей товаров из-за границы для производственного и личного снабжения деревни»[1040].

Однако при этом никто не говорил о снижении темпов индустриализации. Напротив, отправной вариант пятилетнего плана был заменен еще более увеличенным вариантом. В ноябре 1928 года в своем выступлении на пленуме ЦК Сталин выдвинул задачу догнать и перегнать в промышленном развитии передовые капиталистические страны. Пленум одобрил увеличение капиталовложений в промышленность в 1928/29 году на 25 %. Львиная доля должна была пойти на развитие тяжелой индустрии. В результате сценарий хлебозаготовок прошлого года должен был неизбежно повториться, а кризисные явления в сельском хозяйстве и на внутреннем рынке усилиться.

По сообщению Центросоюза, к осени 1928 года запасы хлеба в рабочих кооперативах важнейших промышленных районов были использованы практически полностью. В ряде мест выпечка ржаного хлеба была приостановлена, многие рабочие кооперативы оказались перед угрозой закрытия[1041]. Из-за нехватки зерна государство прекратило продавать населению муку. Домашняя выпечка, которая во многих районах была единственным источником обеспечения хлебом, сократилась.

Хлебный ажиотаж питали не только трудности хлебозаготовок, но и слухи о голоде и скорой войне. Люди, наученные горьким опытом войн и кризисов, заготавливали хлеб впрок — сушили сухари. Крестьяне кроме этого из-за отсутствия фуража и его дороговизны у частника пытались запастись хлебом на корм скоту.

К зиме 1928/29 года ситуация в городах продолжала обостряться. Объем заготовок выполнялся за счет кормовых культур (ячмень, кукуруза, крупяные, бобовые), в то время как по продовольственным (рожь и пшеница) государство явно недобирало по сравнению с прошлым годом. Страна встречала новый год длинными очередями за хлебом, разгромами хлебных будок, драками и давкой в очередях. По словам сводок ОГПУ «хлеб получали с боя». Трудовая дисциплина падала, рабочие бросали работу и стояли в очередях, недовольство росло. Агенты ОГПУ в своих донесениях сохранили для нас наиболее резкие высказывания, подслушанные в очередях:

«Жизнь дорожает. Нужда растет. Нет охоты работать, все равно толку от работы мало».

«Хлеб весь отправили за границу, сами сидим без хлеба, а наши партийцы кричат о достижениях. 8 часов работаем на промысле, да 4–5 часов стоим в очереди, вот и выходит 13-часовой рабочий день».

«Нам рабочим затуманивают головы. Советская власть не заботится о рабочих. Раньше при военном коммунизме нас душили, а теперь очереди душат. Погодите, придет военное время».

«Если не было бы частников, то совсем пропали бы».

«Если у нас нет больше муки, то пусть за границей закупают и накормят рабочих как следует. Ведь мы не шоколад просим».

«Правительство с ума сошло. Если так продолжится, то больше месяца оно не продержится».

«Правительство намерено превратить нас в живой скелет»[1042].

Хлебная лихорадка охватила даже столицу, которая снабжалась не в пример другим городам. Нахлынувшее немосковское население скупало хлеб, большие партии возами и багажом отправлялись за пределы Москвы. В городе выпекалось хлеба больше, чем раньше, но спрос не удовлетворялся. Рабочие в основном покупали дешевый ржаной хлеб, но длинные очереди — по несколько сотен человек выстраивались даже за дорогим белым хлебом. Пытаясь остановить «хлебную лихорадку», кооперативы ввели неофициальные нормы отпуска хлеба — по 2 килограмма ржаного и не более 3 килограммов белого в одни руки[1043].

В то время, когда в Москве только начинало вводиться нормирование продажи хлеба, во многих других городах к зиме 1928/29 года хлебные карточки уже существовали. Поскольку карточная система распространялась «стихийно» снизу, распоряжениями местных властей, то она носила разношерстный характер — нормы и группы снабжения отличались. Но одно правило соблюдалось почти везде: рабочие снабжались в первую очередь (если не считать самоснабжения руководства). Их хлебные нормы превышали нормы служащих, сельской бедноты, иждивенцев[1044].

Вялый ход хлебозаготовок и ухудшение хлебного снабжения промышленных центров требовали решительных действий. Как и в прошлом году, Политбюро не готовилось к трудностям заранее, а стало принимать меры в конце осени 1928 года после резкого спада хлебозаготовок. В «битве за хлеб» Политбюро вновь начало с экономических мероприятий[1045]. По словам Микояна, к январю 1929 года было сделано все возможное для насыщения хлебопроизводящих районов промтоварами «при полном оголении, правда на короткий срок, основных промышленных центров»[1046]. Пытаясь стимулировать сдачу зерна, правительство вновь принялось выкачивать избыточную денежную массу из деревни, взимая недоимки, распространяя займы, повышая размеры самообложения. Но как и в прошлом году чуда не произошло, экономические меры не давали быстрого результата, а ждать сталинское руководство не хотело. В ход пошли массовые репрессии против частных заготовителей, скупщиков, торговцев. В результате арестов и конфискаций доля частной патентованной торговли в товарообороте страны сократилась до 14 %[1047].

С января 1929 года, когда заготовительная кампания приближалась к концу, начались «массовые мероприятия общественного воздействия» и репрессии против крестьян, державших хлеб. Они вновь испытали на себе методы хлебовыколачивания, однако репрессии давали только кратковременный положительный эффект. Крестьяне сдавали хлеб, но источники самообеспечения крестьянства и местный товарооборот при этом сокращались. Рассчитывать на государственное снабжение крестьянам особо не приходилось. Государство не выполняло своих обязательств даже по снабжению тех, кому давало гарантии. Введение карточек сокращало для крестьян и возможность покупать хлеб в городе.

Весной 1929 года появились донесения ОГПУ о локальном голоде в деревнях[1048]. Страдало в основном бедняцкое население. «Продовольственные затруднения» охватили Ленинградскую область (особенно Псковский, Новгородский, Великолуцкий уезды), ряд губерний Центрального региона (Ярославскую, Калужскую, Тверскую, Нижегородскую, Иваново-Вознесенскую, Владимирскую, Рязанскую, Тульскую), Смоленскую губернию, южные округа Украины (Кременчугский, Запорожский, Мариупольский, Одесский, Криворожский, Подольский и другие), ряд округов Дальневосточного края (Сретенский, Читинский, Хабаровский, частично Владивостокский и другие). В пищу употреблялись суррогаты хлеба. В муку добавляли толченые клеверные головки и сушеную березовую кору, отруби, жмыхи, мякину, овес, отруби, вику, пареный лук. Желудочные заболевания стали принимать массовый характер, начались опухания. Сводки ОГПУ отмечали и случаи голодной смерти, усиление эпидемии сыпного тифа. Семена интенсивно проедались и сев находился под угрозой срыва, распространялся убой и распродажа скота. Усиливалось отходничество, нищенство, воровство, стихийное переселенчество в более благополучные районы. Государственная помощь голодающей деревне была совершенно недостаточной.

Социальная обстановка в деревне накалялась. Беднота и бедствовавшее середнячество озлоблялись на «любимчиков» советской власти — городских рабочих. Середняки злились на бедноту, среди которой государство раздавало дармовой хлеб. Все вместе они косо смотрели на зажиточных, которые наживались на трудностях, скупали скот, заключали кабальные сделки под хлебные ссуды. Усиливались комбедовские настроения. Крестьяне резко выступали на сельских сходах, толпами собирались у райисполкомов с требованиями дать хлеб, допустить свободную торговлю и разрешить посылать людей для закупок в хлебные места. Увеличивалось количество ходоков «за правдой», избиений должностных лиц низового советского аппарата, членов комиссий по распределению хлеба, а также взломов и поджогов амбаров, краж хлеба, демонстративных выходов из кооперативов. Появились листовки. В одной из таких, сочиненной под «народную поэзию», крестьянин жаловался:

Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.
Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,
Какова легла на шею крестьянина-середняка…
В кооперации товару совершенно нет для нас.
Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,
Нет ни сахару, ни масла, нет ни ситца, ни сукна,
Загрузила всю Россию водочка одна[1049].

План заготовок 1928/29 года не был выполнен. По сравнению с прошлым годом, в целом зерновых заготовили немногим меньше, но доля продовольственных хлебов, пшеницы и ржи, в них уменьшилась на 20 %[1050]. Это предвещало большие трудности, если учесть быстрый рост состоявших на государственном снабжении плановых потребителей, сокращение частной патентованной торговли, разорение крестьянского хлебного рынка, а также принявшие лавинный характер крестьянские десанты в города.

В этих условиях зимой 1928/29 года Политбюро приступило к официальному оформлению всесоюзной карточной системы на хлеб. Фактически хлебные карточки уже существовали в регионах в течение всего 1928 года и это решение Центра лишь служило унификации региональных карточных систем и узаконивало действия местных руководителей по регулированию снабжения.

Как стало уже привычным в практике Политбюро, «наведение порядка» началось со столиц. 6 декабря 1928 года Советам крупных промышленных центров было разрешено ввести карточки на хлеб[1051]. Постановление предлагало ленинградским властям первыми апробировать решение Политбюро[1052]. Цели карточной системы были точно сформулированы: обеспечение потребления рабочих и служащих за счет сокращения расхода хлеба для снабжения «непролетарского населения», особенно крестьян. Городская торговля пока не была полностью закрыта для сельских жителей. Власть оставляла приезжим возможность покупать хлеб по повышенным ценам, но покупка нормировалась.

17 января 1929 года Политбюро, опасаясь оказаться к весне без запасов, приняло решение о сокращении плана снабжения хлебом по всем районам на вторую половину текущего хозяйственного года[1053]. После этого Экономический Совет РСФСР распространил «ленинградский опыт» на всю потребляющую часть и часть производящей полосы Российской Федерации[1054].

И наконец, 14 февраля 1929 года карточная система на хлеб стала всесоюзной. Политбюро утвердило проект постановления, внесенный Наркомторгом, в соответствии с которым по всей потребляющей полосе Российской Федерации, Закавказья, Белоруссии и Украины хлеб населению должен был отпускаться по специальным заборным книжкам. Книжки получало только трудовое население городов. Постановлением был установлен предельный размер хлебного пайка. В Москве и Ленинграде для рабочих и служащих фабрично-заводских предприятий он составлял 900 граммов печеного хлеба в день; для членов семей рабочих, а также для служащих и членов их семей, безработных и прочего трудового населения — 500 граммов. В остальных промышленных центрах и фабрично-заводских поселках — соответственно 600 и 300 граммов. Карточки должны были быть введены не позже 1 марта 1929 года. Постановление повторило более ранее решение Политбюро о сохранении свободной продажи хлеба без карточек приезжему населению, но только из того, что оставалось после обеспечения основных потребителей и по двойной цене[1055].

В 1928/29 году в регионах в дополнение к хлебным карточкам стали стихийно распространяться нормирование и карточки на другие продукты: масло, мясо, сахар, крупу и прочее. Открытая продажа непродовольственных товаров в магазинах также постепенно сворачивалась из-за огромных очередей и эксцессов. Вместо этого вводилось их распределение на предприятиях и организациях по талонам и ордерам. Как и в случае с хлебом, нормирование и карточки на другие продукты и непродовольственные товары вначале «оформлялись» снизу решениями торгующих организаций и санкциями местной власти. Официальное признание карточной системы Центром растянулось во времени. Только в начале 1931 года, когда массовый голод стал реальной перспективой и карточки уже фактически существовали по всей стране, Наркомат снабжения по заданию Политбюро разработал единые принципы карточного снабжения основными продуктами и непродовольственными товарами для всей страны. Продовольственный кризис и введение в 1931 году всесоюзной карточной системы представляли закономерный результат отмирания частного предпринимательства в городе и насильственного обобществления крестьянских хозяйств. Процесс форсированной индустриализации и огосударствления экономики был на полном ходу, но население балансировало на пороге массового голода.

(В. Л. Телицын)

1 октября 1927 года, накануне XV съезда ВКП(б) Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление о подготовке тезисов по вопросу о работе в деревне. Работая над тезисами, комиссия возглавляемая В. М. Молотовым, обратилась с просьбой предоставить свои соображения о путях развития сельского хозяйства страны к ряду известных экономистов-аграрников, в том числе к А. В. Чаянову и Н. Д. Кондратьеву, которые подготовили подробные аналитические записки.

Так, Чаянов, обосновав линию на широкое кооперирование крестьянских хозяйств (всех типов и видов), в частности подчеркивал, что нарастание фермерских элементов в деревне, не теряя конечно, своего социального значения, будет почти совершенно лишено значения организационно-производственного, они в конце концов производственно должны будут примириться на роли технических агентов государственного регулирования системы хозяйства[1056]. А наличие этого фермерского типа земледелия, включенного в систему контролируемого сельского хозяйства, будет совершенно безопасным при условии их ограничительного территориального распространения и при условии параллельного нарастания элементов общественного хозяйства[1057].

Кондратьев, в своей записке, высказав рад предположений об особенностях и условиях развития сельского хозяйства СССР, также пришел к выводу, что на ближайшее обозримое время вопрос о развитии сельского хозяйства будет, как и раньше — с точки зрения удельного веса, прежде всего вопросом развития индивидуальных крестьянских хозяйств, хотя бы и объединенных в кооперативы[1058].

Формально эти оценки и выводы ученых-аграрников нашли свое отражение в документах XV съезда ВКП(б). В политическом отчете ЦК ВКП(б), с которым на съезде выступил Сталин, выход из глубокого противоречия — резкого отставания темпов развития аграрного сектора от промышленного — намечался как объединение индивидуальных крестьянских хозяйств «постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения… в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли, с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Других выходов нет»[1059].

Но в материалах XV съезда, наряду с казалось бы уравновешенными идеями, просматриваются положения, закладывающие основы скорого переворота 1929 года. Отсюда до сих пор не утихающая полемика в отечественной историографии: одни считают, что XV съезд был съездом коллективизации, а другие — что этот съезд принимал курс на кооперацию в широком смысле этого слова[1060].

Так, в резолюции «О директивах по составлению пятилетнего плана народного хозяйства», в которой содержались задачи общего подъема сельского хозяйства, намечалось «исходить из поддержки кооперации… и правильной внутрикооперативной политики (кредитование маломощных, борьба с кулацкими тенденциями, соответствующая политика в машинных товариществах и пр.)… из того, что наряду с временным развитием сбытовой кооперации необходимо в настоящее время оказывать большую поддержку всем жизнеспособным формам производственного кооперирования…». Вместе с тем в резолюции по политическому отчету ЦК указывалось на необходимость поставить «в качестве первоочередной задачи… постепенный переход распыленных крестьянских хозяйств на рельсы крупного производства… всемерно поддерживая и поощряя ростки обобществления сельскохозяйственного труда»[1061].

Что касается судьбы зажиточных слоев деревни, то она была как раз решена довольно однозначно и бескомпромиссно. Резолюция «О работе в деревне» характеризует процессы развития сельского хозяйства, рассматриваемые с социально-классовой точки зрения как непримиримую борьбу социалистических и капиталистических тенденций. Концептуальное направление борьбы определено недвусмысленно: «Пользуясь всей мощью хозяйственных органов и по-прежнему опираясь на бедняцко-середняцкие массы крестьянства развивать дальше наступление на кулачество и принять ряд мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне и ведущих крестьянское хозяйство по направлению к социализму»[1062].

Следовательно, несмотря на известные противоречия, XV съезд в конечном счете выработал единую политику советского руководства по отношению к сельскому хозяйству — курс на упразднение индивидуального товарного хозяйства и на коллективизацию.

После съезда был принят целый ряд постановлений, призванных стимулировать коллективное земледелие, ограничить развитие единоличных, в первую очередь зажиточных хозяйств, оказывая материальную поддержку бедняцким слоям. Согласно постановлению правительства «О мероприятиях по хозяйственной помощи деревенской бедноте» от 7 сентября 1928 года[1063], из общей суммы сельхозкредита на долю бедняцких хозяйств в 1928–1929 годах выделялось не менее 40 %, причем половина этих средств шла в фонд кооперирования бедноты и т. д.

Исходя из решений XV съезда на различных уровнях исполнительной власти были созданы отделы по работе в деревне[1064]. В обращении ЦК ВКП(б) от 15 мая 1928 года «Основные задачи отделов по работе в деревне» определялись главные направления их работы: повышение производительности труда и стимулирование коллективного хозяйствования[1065]. Но пока это были только слова.

«Налоговая весна» 1925 года, в течение которой произошло заметное снижение обложения зажиточных и некоторых категорий среднего крестьянства»[1066] сменилась устойчивой тенденцией снижения процента дохода по единому сельскохозяйственному налогу на бедняцкое хозяйство, стабильностью изъятия у маломощных середняков, при одновременном асимметричном росте изъятий у середняцких и, особенно у зажиточных хозяйств[1067]. Однако в первое полугодие 1927 года было доставлено гораздо меньше зерна, чем в 1926 году. И это при том. что урожайность в 1927 году была ниже только на 6 %, чем в предыдущем году, то есть колебалась в пределах допустимых показателей[1068].

Государственные и кооперативные лавки все больше пустели или заполнялись не пользующимся спросом товаром. Какие-,либо поступления дефицитных продуктов неизбежно перекочевывали в руки частных торговцев и спекулянтов, которые в условиях постоянных нехваток товаров неимоверно «вздували» цены. К общему ухудшению обстановки добавились слухи о надвигающейся войне (естественно с Англией), увеличивавшие ажиотажный спрос. В продовольственном снабжении городов наступило резкое ухудшение.

План хлебозаготовок, намеченный на конец октября начало декабря 1927 года, провалился. Вместо 4,58 млн т. заготовленных за соответствующий период прошлого года удалось закупить только 2,4 млн т., то есть почти в два раза меньше. Экспортировать было нечего и закупать промышленное оборудование не на что, так как хлеб составлял главную статью вывоза. Вопрос теперь стоял следующим образом: либо отказаться от взятых высоких темпов индустриализации, либо пойти на какие-то экстраординарные меры. Кризис хлебозаготовок, таким образом, стал тем катализатором, который ускорил и обострил социальные и политические процессы в стране в целом и в деревне — в частности.

Когда обозначился хлебный кризис, ЦК ВКП(б) направил на места ряд директив. Первые две из них — от 14 и 24 декабря 1927 года — содержали требования изымать денежные накопления деревни путем максимального ускорения сроков всех платежей крестьянства государству по налогам, страхованию, семенным ссудам, обязательствам кредитной системы[1069]. Предполагалось также организовать сбор авансов под поступившие промышленные товары и сельскохозяйственные машины, развернуть кампанию по распределению крестьянского займа и сборов кооперативного пая и другие меры. ЦК обязал партийные организации, особенно в важнейших районах хлебозаготовок, сделать заготовительную кампанию центральным звеном всей партийной работы. Цель преследовалась одна — вынудить крестьянство продавать хлеб государству[1070].

Поскольку эффект оказался недостаточным, 6 января 1928 года ЦК направил на места совершенно исключительную как по своему тону, так и по содержанию и требованиям директиву, которая заканчивалась угрозой в адрес руководителей партийных организаций вплоть до привлечения их к уголовной ответственности[1071]. Одновременно в основные хлебозаготовительные районы были направлены особоуполномоченные СНК СССР и СНК РСФСР.

Меры, осуществлявшиеся в соответствии с директивой ЦК ВКП(б), представляли собой систему административных действий, призванных решить две основные задачи: во-первых, изъять у крестьян деньги, оставшиеся после уплаты налоговых платежей, и тем самым вынудить их увеличить продажу хлеба плановым производителям для получения средств на неотложные нужды. Во-вторых, конфисковать излишки хлеба у крестьян, имевших большие запасы.

Первая задача решалась выпуском займа укрепления крестьянского хозяйства и применением закона о самообложении крестьянского населения. На практике облигации займа распространялись принудительно, в первую очередь среди зажиточных крестьян. Самообложение крестьян в форме сбора средств на удовлетворение культурно-хозяйственных нужд деревни существовало давно, но с начала 1928 года оно стало использоваться как метод принудительного изъятия денег, главным образом, у зажиточных хозяев, поскольку распределение самообложения между крестьянами происходило по классовому принципу.

Для решения второй задачи была использована статья 107 уголовного кодекса РСФСР (и аналогичная ей статья 127 УК Украины), которая предусматривала лишение свободы сроком до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок». Зажиточных крестьян обвиняли в спекуляции за то, что они задержали городам поставку хлеба.

В ряде губерний дело не обошлось и без личной инициативы властей. Так, Сибкрайком в январе 1928 года постановил дела по статье 107 УК расследовать в 24 часа, рассматривать их выездными сессиями судов в течение трех суток без участия защиты в процессе. Все эти решения шли в разрез с нормами действовавшего Уголовно-процессуального кодекса РСФСР. На том же заседании были намечены основные положения совместного циркуляра краевого суда, краевого прокурора и полномоченного представителя ОГПУ, принятого 19 января 1928 года и утвержденного «тройкой». Пункты 5-й и 11-й этого циркуляра запрещали народным судам выносить оправдательные или условные приговоры по делам, предусмотренным статьей 107 УК, а окружным судам — смягчать их или удовлетворять кассационные жалобы[1072].

Директива ЦК ВКП(б) от 13 февраля 1928 года предусматривала, что статья 107 должна применяться к тем хозяйствам, у которых товарные излишки превышали 2000 пудов. Это были действительно крупные хозяйства, но их в большинстве районов было крайне мало, и вскоре местные партийные органы стали обращаться в центр, в ЦК, с просьбой снизить для их региона эту цифру. Нередко, не дожидаясь разрешения, они применяли статью 107 к средним хозяйствам. 8 марта 1928 года Наркомат юстиции выпустил циркуляр, в котором указывалось, что цифра 2000 пудов, установленная для Сибири, не является обязательной для других областей и губерний и может на местах снижаться. Этот циркуляр находился в явном противоречии с директивой ЦК, в которой никаких оговорок о том, что цифра 2000 пудов относится только к Сибири, не было. Получив циркуляр Пензенский губком запросил ЦК, согласован ли циркуляр Наркомюста с ЦК. Как констатировал секретарь губкома, «ответа мы не получили»[1073].

Чрезвычайные меры и в установленных ЦК рамках были весьма жестоки. Практика же далеко выходила за эти рамки: 107-я статья УК РСФСР применялась к хозяйствам, имевшим излишки менее 800 пудов, причем зачастую конфисковались не только хлебопродукты, но и сельскохозяйственные машины, т. е. подрывалась производственная база хозяйства. Нередки были случаи конфискации без всякого судебного применения статьи 107, посредством произвола и насилия.

На Украине для обоснования конфискаций применяли закон о наказании за неправильное хранение зерна и порчу его вредителями, чем открывали новые возможности для произвола. Об этом свидетельствуют строки из постановления Политбюро ЦК КПУ от 5 февраля 1928 года: «Проводя твердо в жизнь закон о порядке хранения зерна и борьбе с вредителями, в то же время не допускать никаких извращений в проведении соответствующих мероприятий, как, например, искусственное подсыпание долгоносиков при осмотре амбаров и т. п.»[1074].

Несмотря на очевидное повышение налогообложения на зажиточные хозяйства в 1927/28 бюджетный год, июльский 1928 года пленум ЦК ВКП(б) указал на «низкий налог для имущих слоев деревни» как один из недостатков планирования и одну из причин невыполнения плана заготовок[1075]. Это положение нашло свое отражение и в законе о едином сельскохозяйственном налоге на 1928/29 год и введении индивидуального налогообложения зажиточных слоев деревни в целях усиления их обложения[1076]. Секретарь Северо-Кавказского крайкома А. А. Андреев отметил на ноябрьском 1928 года пленуме ЦК ВКП(б), что на Северном Кавказе 1,6 % высшей группы крестьянских хозяйств заплатили 91 % суммы повышения налогов в 1928 году[1077].

При новой системе налогов выгоднее было вести нетоварное хозяйство. Налоговое законодательство было составлено таким образом, что уже посев шестой десятины в хозяйстве вел к увеличению налогов на 50 %, а то и на 100 %[1078]. В этих условиях усилились семейные разделы крестьянских хозяйств. Например в Северо-Двинской губернии всего за два года — с 1927 по 1928 год — количество хозяйств увеличилось на 735 единиц, а в Коми области — соответственно — на 532. Об этом говорилось и в докладе Северо-Кавказского крайкома, составленном по вопросу об едином сельскохозяйственном налоге к ноябрьскому (1928 года) пленуму ЦК ВКП(б): «Новая система обложения по единому сельхозналогу вызвала сильное дробление середняцких хозяйств»[1079]. За счет дробления происходило увеличение хозяйств в потребляющей полосе, как, например, в указанных Северо-Двинской губернии, Коми области, и свертывание товарных хозяйств в производящих районах: в Вологодской губернии количество хозяйств уменьшилось на 1810 единиц[1080].

К проведению заготовок были привлечены органы ОГПУ и милиции. На село было командировано огромное количество партийных и советских работников из городов. Так, за январь — март 1928 года было мобилизовано 3580 ответственных работников губернского и окружного масштаба и 26 тысяч уездных, районных и волостных работников[1081]. Они получали право отменять решения местных органов. Уполномоченные ходили по деревенским дворам, требуя сдачи излишков хлеба и отбирая у крестьян расписки в том, что они привезут зерно. Для того, чтобы создать внутри крестьян опору, облегчить проведение чрезвычайных мер, использовался прием из арсенала военного коммунизма — 25 % конфискованного хлеба передавалось беднякам в порядке долгосрочного кредита.

Чрезвычайные меры позволили значительно увеличить плановые хлебозаготовки, особенно в 1 квартале 1928 года, когда хлеба было заготовлено на 75,6 % больше, чем в предыдущем квартале, в том числе в январе заготовки выросли на 84,4 % по сравнению с декабрем 1927 года и в феврале на 46,4 % по сравнению с январем[1082]. Однако этот успех был достигнут дорогой ценой. Резко ухудшилось отношение крестьян к Советской власти, появились антисоветские листовки, участились теракты против представителей власти. Крестьяне стали отказываться от аренды земли, продавали сельскохозяйственную технику, сокращали свои посевы. После пяти лет расширения площадей зерновых они с 97,2 млн га в 1927 году уменьшились до 94, 7 млн га в 1928 году — и составили лишь 92,2 % посевных площадей[1083].

Стремясь предотвратить общее сокращение посевных площадей СНК СССР принял в в конце февраля 1928 года постановление о мерах по расширению яровых посевов. Для того, чтобы его выполнить, местные органы прибегли к новому витку административных мер. Так, была использована статья Земельного кодекса, которая предоставляла право земельным комиссиям отбирать земли на срок севооборота в том случае, если она беспричинно пустует. Зажиточных крестьян, имевших рабочий скот и сельскохозяйственные машины, обязывали обрабатывать землю тех малообеспеченных крестьян, которые не имели тягловой силы. Соответствующие договоры заключались через комитеты крестьянской взаимопомощи, которые должны были гарантировать оплату за произведенную работу. Однако впоследствии эти комитеты отказались от платы, а сами бедняки не имели средств. Зажиточные крестьяне оказались обманутыми и, когда в следующую посевную кампанию их пытались снова обязать проделать ту же работу, они категорически отказались.

Проходивший с 6 по 11 апреля 1928 года пленум ЦК ВКП(б) постановил, что «по мере ликвидации затруднений в хлебозаготовках должна отпасть та часть мероприятий партии, которая имела экстраординарный характер»[1084]. Вместе с тем пленум ЦК поставил задачу выполнить годовой план хлебозаготовок, для чего требовалось заготовить в апреле-июне значительно больше, чем за соответствующий период предыдущих лет.

Ко всему прочему, из-за тяжелых метеорологических условий погибла значительная часть озимых посевов. Особенно тяжело пострадали районы товарного зернового хозяйства — Украина и Северный Кавказ. В ряде районов Украины погибло более 75 % озимых посевов. В таких условиях обещание отменить чрезвычайные меры и требование выполнить годовой план оказались несовместимыми. Надо было что-то выбирать, и большевистское руководство пошло на рискованное ограничение прав и интересов зажиточного крестьянства.

Нэповский период с его частичным допущением частнокапиталистических элементов и отношений в экономической и социальной жизни, вновь и вновь выдвигал на повестку дня проблему выявления признаков кулацких хозяйств и характер социального расслоения деревни. Надо полагать, что по мере подготовки года «Великого перелома» большевики все менее нуждались в выработке каких-либо объективных критериев. К тому же вся политика советского государства в деревне вела к тому, что данный слой уже вряд ли мог рассматриваться в качестве «класса, как экономической категории». В результате, к кулачеству стали причислять хозяев, имеющих в среднем две лошади, одного вола, четыре коровы, молотилку (в различных вариациях).

Отсюда вытекала и неопределенность в оценках в среде самого крестьянства. Эта тенденция наглядно прослеживается, например, при анализе информационных сводок ОГПУ о настроениях крестьян Саратовской губернии. Так, на собрании партийцев в селе Трахнистово Кузнецкого района говорили, что особую работу «среди бедноты вести не следует, потому что у нас в селе кулаков нет. Мы выдумываем кулака». В Петровском уезде на сессии волостного исполкома не без подвоха один из крестьяне вопрошал, обращаясь к президиуму: «Мы хотим узнать, кто в деревне кулак, я его никак не найду. У нас один зажиточный крестьянин дал бедняку 50 пудов хлеба по 1 рублю, он его немного придержал и продал по 1 руб. 50 коп. Кто же теперь из них теперь является кулаком… В деревне кулака нет»[1085].

Информационный отдел ЦК ВКП(б), квалифицируя подобного рода высказывания, как чисто кулацкие происки, тем не менее отмечал широкое распространение среди крестьянства тезиса, что «царское правительство держалось на обострении национальной розни, а советская власть на обострении классовых сил в деревне. Крестьян нужно делить не на кулаков, середняков и бедноту, а на тружеников — кулаков и середняков, и лодырей — бедноту…»[1086].

Размытость официальных признаков социально-экономической градации хозяйств давала возможность отнесения к ним практически любого крестьянского двора, так или иначе втянутого в рыночные отношения. По мере же подготовки «ликвидации кулачества как класса» на первое и самое значимое место при определении категории кулачества выдвигались оценки социально-политического характера, что имело место в комбедовский период[1087].

В пределах идеологических приоритетов и социально-классовых координат советской политической системы понятие «кулак» приобретало не просто антисоветский, но и вообще антиобщественный смысл. Для борьбы с кулаком предполагалось задействовать всю мощь государственных мер экономического, политического, правового и идеологического характера. Нагнетание страстей привело к открытому насилию в отношении зажиточных слоев деревни. Это проявилось в конкретной деятельности партийных и государственных структур в налоговой и финансовой сфере.

Политика эта носила запретительный характер, сковывала производство, искусственно создавала ситуацию аграрного кризиса и трудностей в хлебозаготовках, что, в свою очередь, являлось одним из объективных катализаторов перехода к сплошной коллективизации. Обозначенные тенденции социальной направленности получат дальнейшее развитие и качественно новый уровень в 1929 году, в ходе непосредственного развертывания сплошной коллективизации крестьянских хозяйств. Не случайно характеризуя классовый принцип сельскохозяйственного налога на 1928/29 год, М. И. Калинин подчеркивал, что он «является в наших руках одним из важнейших инструментов для изменения социально-экономической структуры крестьянского хозяйства: мы облагаем верхушку по принципу подоходной прогрессии… Ослабляя верхушечную часть деревни, мы поддерживаем и поднимаем крестьянские низы»[1088].

Экономическому ограничению и вытеснению кулачества служило и самообложение крестьянских хозяйств. В 1928 году ЦИК и СНК СССР утвердили новое положение о самообложении населения «для удовлетворения имеющих общественное значение местных культурных и хозяйственных потребностей…» Самообложение допускалось не иначе как по постановлению общих собраний (сходов) граждан, и общий его размер не должен был превышать в течение бюджетного года 25 % общей суммы единого сельскохозяйственного налога и государственного подоходного налога.

В целях «ограничения эксплуататорских устремлений кулачества» 18 июля того же года ЦИК и СНК СССР установили предельный срок аренды земли — не свыше шести лет. В тех случаях, когда хозяйства сами не обрабатывали предоставленной им земли, несмотря на оказываемую им помощь, а систематически сдавали ее в аренду, местные органы власти могли сокращать указанный предельный срок до трех лет. Если и после этого хозяйство не могло приступить к самостоятельному использованию земли, то оно лишалось права пользования той частью земли, которая сдавалась в аренду[1089]. Поскольку основными арендаторами земли были зажиточные крестьяне, то это постановление было направленно против них.

В декабре 1928 года был принят закон «Общие начала землепользования и землеустройства». В законе подчеркивалось, что при проведении землеустройства и организации землепользования основной задачей является развитие производительных сил сельского хозяйства, «с обеспечением все большего усиления в нем социалистического строительства»[1090]. Для достижения этой задачи, согласно новому закону, было необходимо повысить технический уровень сельского хозяйства, кооперировать крестьянство, стимулировать процесс укрепления и развития коллективных и советских хозяйств, принять меры к защите интересов бедняков и батраков в деревне, «к преодолению кулачества». Лицам, лишенным избирательных прав, земля предоставлялась в последнюю очередь.

Специальный раздел закона был посвящен мерам поощрения коллективных и других товарищеских форм землепользования. Закон предусматривал различные льготы и преимущества для коллективных форм хозяйства: льготы по сельхозналогу, кредиту, преимущественное перед единоличными хозяйствами наделение землей, внеочередное землеустройство за счет государства, обеспечение на льготных условиях сельскохозяйственными машинами и орудиями, минеральными удобрениями, семенами, племенным скотом и т. д.

Законом регламентировались и арендные отношения в деревне. Сдача земли в аренду считалась незаконной, если условия аренды являлись кабальными для маломощного крестьянства или если земля сдавалась в аренду «кулацким хозяйствам». Запрещалась субаренда земли передача арендованной земли арендатором другому лицу. Согласно закону о землепользовании и землеустройстве наемный труд в крестьянском хозяйстве допускался как вспомогательный при условии, что трудоспособные члены хозяйства принимают участие в работе хозяйства.

Применение наемного труда должно было регулироваться Кодексом законов о труде, что также ограничивало его применение на практике.

Классово-дифференцированный подход пронизывал и систему государственного страхования в деревне. В аналитической справке орграспреда ЦК ВКП(б) 1928 года «Классовый принцип в советском государственном страховании»[1091] находим соответствующие данные. На протяжении второй половины 1920-х годов Госстрах целенаправленно выделял 10 % всего начисленного оклада страховых платежей на полное и частичное освобождение бедняцких хозяйств от уплаты страховых взносов. Этой льготой охватывалось примерно 15–16 % всех хозяйств. В абсолютных цифрах фонд льгот составил в 1926–1927 годы 10,4 млн. руб., в 1927–1928 годы — 13,5 млн руб. Суммы, недобираемые при взимании оклада, перелагались на остальных плательщиков при выработке соответствующего тарифа на очередной год. В рамках сельских уездов и волостей они перераспределялись на зажиточных крестьян.

Меры по ограничению и вытеснению кулачества проводились и в области снабжения сельскохозяйственными машинами и инвентарем, что наиболее четко прослеживается на примере приобретения такой сложной техники, как трактор[1092]. Распоряжением правительства от 24 октября 1927 года «О порядке отчуждения и распределения тракторов» определялось, что частное лицо приобретает трактор только в случаях, если ни государственная, ни кооперативная организация не изъявили желание приобрести таковой[1093]. Декрет СНК СССР от 15 июня 1928 года «О трактороиспользовании» обязывал соответствующие республиканские и местные органы распределять трактора в первую очередь между крупными колхозами, во вторую — между машинными товариществами и другими крестьянскими объединениями[1094].

Так, за три года сформировалась техническая политика советского государства в деревне. Суть ее заключалась на только в том, чтобы усилить технические возможности общественного и кооперативных секторов, но и в том, чтобы закрыть доступ к технике частнику, т. е. зажиточному крупному крестьянскому хозяйству.

Народу с этим помощь крестьянству, оказываемая через систему машинопрокатных и зерноочистительных пунктов, также рассматривалась в качестве мер по ослаблению влияния кулачества. Создаваемые объединения крестьянских хозяйств, в том числе и колхозы, не имели возможности взять на себя расходы, связанные с приобретением, содержанием и ремонтном сложных сельскохозяйственных машин. Поэтому в стране создавалась сеть прокатных пунктов, тракторных колонн, а затем и машинно-тракторных станций (МТС). Деятельность всех этих производственных структур на селе рассматривалась не только с точки зрения повышения уровня механизации сельскохозяйственного производства, но и как мера вытеснения кулачества. В документах XV съезда партии указывалось «усилить борьбу за освобождение маломощных безинвентарных крестьянских хозяйств из под зависимости от кулацких элементов… для чего развернуть… широкую сеть прокатных пунктов»[1095].

Организация государственно-кооперативного проката сельхозмашин началась с первых лет Советской власти. К 1927 году на территории РСФСР действовали 7300 прокатных и 14 450 зерноочистительных пунктов, предоставлявших исключительно неимущим слоям крестьянства на льготных условиях разнообразные орудия и машины[1096]. Техническая политика Советской власти в деревне шла вразрез с объективными условиями. Наиболее подготовленными к восприятию технических новаций, использованию техники в производстве была зажиточная часть крестьянства. И именно она отстранялась от участия в этом сложном и ответственном для общества процессе. Огромные социально-экономические потери от такой политики было невозможно компенсировать никакими организационными преобразованиями.

Классово-направленная система мероприятий в экономической сфере дополнялась комплексом мер гражданского характера по отношению к различным слоям деревни, на чем изначально строилось советское законодательство. «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», вошедшая в качестве составной части в первую советскую Конституцию 1918 года, ставила своей основной задачей «уничтожение всякой эксплуатации человека человеком, полное устранение деления общества на классы, беспощадное подавление эксплуататоров и установление социальной организации».

Дискриминационная политика в отношении зажиточных слоев деревни осуществлялась на двух уровнях: первый — в виде открытого нарушения избирательных прав человека, второй — в виде игнорирования определенных социальных групп в процессе организации общественно-политической жизни деревни. В соответствии с Конституцией правовые нормы по лишению избирательных прав находили отражение в инструкциях о порядке выборов в Советы. Благодаря инструкциям на протяжении новой экономической политики обеспечивался необходимый для прочности власти в советских выборных органах социальный состав — батрачество, бедняки и маломощные середняки. К концу 1920-х годов эта тенденция усилилась при одновременном расширении крута лишенцев.

Этому способствовала и новая избирательная инструкция, которая значительно расширяла круг лиц, лишенных права участвовать в выборах Советов. В частности, лишались избирательных прав все «бывшие»: служащие и агенты полиции, жандармерии и охраны, белые офицеры и т. п. В результате, в начале 1928 года только в сельской местности не получили избирательных прав 3,6 % лиц, достигших совершеннолетия (около 2 млн человек)[1097].

Резкое увеличение числа лишенцев вызвало поток жалоб населения в местные и центральные органы власти и печати. Так редакция «Крестьянской газеты» регулярно направляла в Народный комиссариат земледелия подборку соответственных жалоб крестьян. Среди наиболее характерных жалоб о причинах лишения избирательных прав можно выделить следующие: хождение в отхожие промыслы, посещение церкви, служба в милиции при Временном правительстве, случаи использования наемного труда в хозяйстве и т. п.[1098]

Как показывают материалы, большинство такого рода жалоб и заявлений в этот период оставались без движения, складывались «под сукно» или дело завершалось формальной отпиской. Никакого существенного влияния на общую политическую линию они не оказали, да и не могли оказать. Лица же восстанавливаемые в правах всеми правдами и неправдами, не получали долговременных гарантий.

В январе 1928 года по указанию ЦИК СССР Центризбирком по выборам Советов направил на места директиву о необходимости увеличения прослойки батрачества в составе сельских и волостных советов, подчеркнув при этом, что виновных в воспрепятствовании этому надлежит «привлекать к уголовной ответственности»[1099].

Нажим на крестьянство во втором квартале 1928 года еще больше усилился, причем он распространялся на основные массы крестьянства — середняков и бедняков, а не только на зажиточных, у которых уже в первом квартале 1928 года была изъята основная часть хлебных излишков. На это обращал особое внимание, например, секретарь Роменского окружного комитета партии, который писал 16 апреля 1928 года в ЦК ВКП(б) и ЦК КПУ: «Апрельское задание для нашего округа выполнять придется лишь при условии жесткого нажима не только на кулацкие слои, но и на все середняцкие элементы, имеющие возможные запасы, что касается товарного запаса хлеба у крестьянства, наш вывод такой, что они почти исчерпаны в округе, и выполнение апрельского плана должно проходить за счет имеющихся крестьянских страховых запасов. Это и будет составлять особую трудность хлебозаготовок. Отсюда мы считаем необходимым подчеркнуть возможное резкое ухудшение политического настроения крестьянства, в частности его середняцкой части, а также оживление контрреволюционных элементов и их деятельности. Приступая с решительным нажимом к выполнению директивы ЦК, мы считаем необходимым осветить не только трудности этой работы, но и возможные неблагоприятные политические результаты»[1100].

Органы ОГПУ по указке партийных органов расширили круг репрессий против недовольных крестьян. На селе проводились операции по изъятию «контрреволюционных» элементов. Такими же мерами удалось увеличить заготовки по сравнению с апрелем на 22,7 % зерновых и на 50 % маслосемян соответственно, но в целом за квартал зерновых и маслосемян было заготовлено 60 млн пудов вместо 100 млн, которые требовались для выполнения годового плана. «Довесок» за завершающий квартал хлебозаготовительной кампании составил менее 10 % от заготовок, предыдущих кварталов и никак не мог оправдать то ухудшение отношения крестьян к Советской власти, которое произошло в эти месяцы.

Крестьянские хозяйства, не только зажиточные, но и середняцкие, потеряв стимул к развитию производства, стали его свертывать. Особенно болезненно шел этот процесс в районах товарного зернового хозяйства. Например, на Северном Кавказе посевные площади осенью 1928 года уменьшились даже по официальным данным ЦСУ на 18 %[1101], а по оценке Госплана РСФСР не меньше чем на 31 %[1102].

Осенью 1928 года председатель организационно-планового бюро Госплана РСФСР П. Парфенов подробно ознакомился с положением дел на Северном Кавказе и 22 ноября того же года направил в ЦК докладную записку, в которой изложил свои впечатления и нарисовал яркую картину тягот сельского быта.

Парфенов сообщал об уменьшении (и о потере!) интереса крестьян к повышению культуры сельскохозяйственного производства после лишения избирательных прав многих «крестьян-культурников» в начале 1927 года. «Агрономы отмечают, что за последние два года к ним совершенно никто не обращался с вопросами производственного значения». Те же крестьяне, которые, например, вырастили довольно приличный урожай при внедрении агрономических новшеств, согласно с принятым в апреле 1928 года новым положением о сельскохозяйственном налоге были обложены в индивидуальном порядке, а не по общим ставкам. Для них налог возрастал сразу в несколько раз. Тысячи крестьянских хозяйств были окулачены, а потом разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Суммируя подобные факты, Парфенов делал далеко идущие вывод: «Как можно всерьез требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущих глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»[1103].

Усиление социального напряжения в сельской местности привело к обострению криминогенной обстановки. Как писал все тот же Парфенов, «после 5-ти часов вечера, когда стемнеет, на улицу показываться не рекомендуется, особенно приезжему человеку или человеку с портфелем, вас закидают грязью, изобьют палками, а портфель могут отнять». Подобная реакция была связана с тем, что крестьяне именно в чужих людях, особенно начальственного типа, усматривали виновников всех своих несчастий. В ходе чрезвычайных мер пришлось заменить большинство представителей станичных советов работниками, присланными из других регионов, которые не имели родственников, соседей или дружеских отношений с местным населением, мешавшим осуществлять реквизиции.

Чрезвычайщина по отношению к деревне постепенно трансформировалась в повседневную норму в отношениях между крестьянством и государством по всем вертикалям и горизонталям партийно-советской организации. Отрепетированная в период хлебозаготовок 1927–1928 годов система репрессивных мероприятий получила в дальнейшем свое логическое продолжение. Речь шла именно о системе мер, так как в процессе хлебозаготовок находили свое отражение и возрождение методы продразверстки, полное попрание прав граждан, вносился раскол между слоями крестьянства. Чрезвычайные меры подорвали основы механизма нэпа. Использовать их для того, чтобы преодолеть кризис хлебозаготовок, означало применить средство, которое обладало побочным действием, и от которого больше вреда, чем от самой болезни.

В деревне крепли представления о возвращении к политике военного коммунизма и продразверстки. О социальных тенденциях в среде крестьян на всем протяжении нэпа, и особенно в условиях обострения политической обстановки конца 1920-х годов можно судить на основе анализа первичного информационного материала — писем, хранящихся в фондах «Крестьянской газеты»[1104]. Здесь выделяются несколько наиболее важных тем, которые превалировали в большинстве писем. Это и взаимоотношения с городом, оценка Советской власти и большевистской партии, проблемы налоговой политики и цен на промышленные товары, землеустроительные кампании, оценка кулачества и разбалансировка отношений между различными социальными слоями в деревне и т. п.

Обращает на себя внимание то, что настроения крестьян в первую очередь выражались в их отношении непосредственно к Советской власти. Именно характеристики различных уровней власти являлись ведущими темами в крестьянских письмах. Причем, если в середине 1920-х годов преобладали письма о сельских советах и исполкомах и о конкретных представителях власти — должностных лицах, то в последующие годы подобная персонификация уступает место оценкам Советской власти как таковой. В 1928 году этому посвящалась большая половина писем.

То или иное отношение крестьян к власти главным образом основывалось на их восприятии текущих событий и сложившейся политической и социально-экономической ситуации в целом. Что же в первую очередь волновало крестьян?

Если в 1924 году их прежде всего занимали вопросы кооперативной торговли и деятельность комитетов взаимопомощи, а далее шли, как правило, однопорядковые сентенции о партии и о положении социальных слоев в деревне, то с 1925 года в крестьянских письмах неожиданно выходит на первый план вопрос о налогообложении. Все интересы сельского населения сосредотачиваются вокруг экономических отношений между деревней и властью, преломляющихся через налоговую политику, сравнения собственной и городской жизни и, как результат, взглядов на союз с рабочим классом. Именно эта тематика звучала рефреном в большинстве писем второй половины 1920-х годов. Характер отношений с властями и с городом, наконец, между различными слоями внутри самого крестьянства — в основе всего этого лежала тема налогов, оценки их величины и справедливости. И несмотря на небольшие колебания, эта тенденция в крестьянских письмах была центральной на протяжении всего заключительного периода нэпа.

Любопытна динамика и относительно нейтральных по содержанию тем, таких, как например «темнота деревни». Для селян характерно было непременное упоминание этих проблем, хотя по объему такой тематики в письмах серьезных скачков от года к году не наблюдалось. Так, различия в ценах на промышленную и сельскохозяйственную продукцию постоянно будоражили головы крестьян. Но, по сути, для деревенского жителя «ножницы» цен оставались хоть и важной, но производной, второплановой проблемой наряду с другой, более очевидной — налогообложением крестьянского хозяйства и несопоставимостью уровня жизни в городе по сравнению с селом.

Аналогичная ситуация была характерна и для оценки самими крестьянами успехов в деле просвещения. В начале многих писем встречаются ссылки крестьян на деревенскую «темноту», свою «сермяжность», «некультурность» и проч. «Я темный крестьянин», «пишу вам из медвежьего угла», — традиционные речевые обороты тех лет. Но, подчеркивая свое невежество, селяне, как правило, избегали объяснять причины такого положения: «темны от голода и холода»; «деревня политически развивается, но все просвещение, больницы, театры по-прежнему только в центре: обидно»; «средств тратят много, а неграмотность все та же»; «налоги платим, а культурных улучшений в деревне нет»; «попробуй выучись — это легче в городе». Иными словами, проблемы развития просвещения и культуры напрямую связывались с экономической ситуацией.

Конечно, было бы несправедливым не упомянуть и тот факт, что письма все же содержали и свидетельства о заметных культурных улучшениях на селе. Крестьяне сообщали и о строительстве школ, и о работе изб-читален, и об усовершенствовании сельскохозяйственных машин и инвентаря. Элементарное просвещение деревни шло, но вместе с ним росло и ощущение в деревенской среде собственной неграмотности и темноты[1105]. С ростом знаний приходило понимание их ограниченности и недостаточности.

Тематика крестьянских обращений свидетельствовала, что с каждым годом в деревенском мировоззрении происходили медленные и постепенные изменения в направлении пересмотра своих прежних оценок центрального правительства и в целом Советской власти. В 1927 году критика и отрицательные характеристики центральной власти возобладали над ее поддержкой и над одобрением ее политики. Более чем 30 % крестьян высказывали недовольство Советской властью и 25 % — сообщали о ее поддержке. То же соотношение, в котором негативные взгляды превалировали, наблюдалось и в оценках деятельности коммунистической партии.

Позитивные оценки крестьянами Советской власти можно обнаружить лишь в поздравлениях старых большевиков в связи с очередной годовщиной революции, в обращениях к руководству «крепче держать руль», в констатации, что «рабоче-крестьянская власть единственно правильная», в уверениях вечной любви к «свободной Советской власти», которая дала народу право голоса, всячески заботится о нем. Но это славословие все больше тонуло в потоке диаметрально противоположных писем, тематика которых варьировалась от конструктивной критики до откровенной ругани Советской власти. Авторов этих писем не стоит разделять по их социальному положению, так как вряд ли представляется возможным определить, кто был более откровенен в своих рассуждениях — бедняк, зажиточный или средний крестьянин. Недовольство охватило все слои деревни. Вот, к примеру, коллективное письмо от ста крестьян-бедняков: «Коммунисты и комиссары, вы все забыли 1917 г. Сидите на теплых местах, паразиты, пьете нашу кровь… Пусть мы сгинем за правду, но вас обманщиков народа сотрем. Головотяпы — сбили Россию с панталыку и гоните беднейшее население в тюрьмы… Вы старых революционеров променяли на спецов и буржуазию»[1106].

Причины для недовольства крестьян были самыми различными, но все чаще они, особенно в 1927–1928 годах ассоциировались с властью. Причем часть читателей все еще пребывала в раздумьях: неужели власть не видит, что происходит? Многие выражали свой гнев более решительно: когда свергали царя, то обещали свободу, равенство, землю, а теперь и овец записали в налог. Неужели мы должны добиваться земли и равенства с вилами и топорами?[1107].

Наиболее удивительное и поразительное — это то, что критикуя власть имущих, крестьяне указывали в качестве первопричин ошибок несоблюдение заветов Ленина. Последний оставался для многих крестьян почти идеалом, неким фетишем. Один крестьянин даже сравнил его с Иисусом Христом, называя его, без тени сомнения, вторым Спасителем[1108]. Другой селянин рассуждал примерно так: «Наши вожди стали изменять тов. Ленину, ибо товарищ Ленин завещал самый главный вопрос: не притесняйте трудящий народ, ибо довольно с них кожу драли самодержавные цари… И нас сейчас притесняют к тому самому как и царь притеснял»[1109].

Обобщив крестьянские высказывания, можно схематически представить логическую парадигму следующим образом: большая часть крестьянства по-прежнему жила в крайней нужде («разуты и раздеты», «пухнем с голода», «хуже, чем при крепостном праве», «с голоду хоть бери наган и иди на дорогу»), причины которой крылись и в налогах, и в «неправильно установленных ценах», и в природной хитрости русского мужика, стремящегося выдать себя за наиболее униженного и оскорбленного («глядишь, кто-нибудь и поможет»). Налоги же вызывали крестьянское недовольство не только по отношению к местным властям как к конкретным налогосборщикам, но и к Советской власти в целом, у которой слово не согласуется с делом, а цены — зависть и ненависть к городу, который, с одной стороны, эксплуатировал деревню с помощью «ножниц» цен, а с другой — обеспечивал горожанам совершенно иные условия быта. И восьмичасовой рабочий день, и оплата труда, и отсутствие налогового гнета, и близость очагов культуры, образования и медицины, и многое другое, — все это воспринималось крестьянами как закономерный результат дискриминации деревни. «Роскошная» жизнь города была, по мнению крестьян, замешана на деревенском поте, на том, что постоянно обиралось село, за счет которого и создавался городской «рай». Любые заработки в городе были столь несоизмеримы с доходами крестьян, что антагонизм вызывали все представители города.

Именно в 1927 году крестьянство в массе своей стало воспринимать лозунг о союзе с рабочим классом, как фикцию и пропагандистский обман. Если до этого основное недовольство вызывали служащие: «служащие в заплатанных штанах не ходят», «надо уничтожить жалование всем советским служащим» и т. п.[1110], то в конце 1920-х годов не меньше стало доставаться и рабочим, которые «много получают», «с таким жалованием обеспечены до смерти», «едят хлеб и мясо, а работают восемь часов», «уменьшить ставки рабочим; они получают по 200–300 рублей и т. д.». Крестьянские мечты о равенстве не подтверждались практикой, горожане за меньший и более легкий труд были обеспечены лучше. Поэтому протест деревни был вполне закономерен.

«Я пишу письмо М. И. Калинину, — сообщал один крестьянин, — потому что я читаю газеты и слышу, что Вы тов. Калинин никогда не отказываете ответить на вопрос. Что почему раньше при старом времени, хотя и были капиталисты, получше оплачивали наш труд… Советская власть не забывает в книгах и газетах. Но в самом деле Советская власть забывает и не хочет нас знать, крестьян. Потому что мы работаем за 15 рублей в месяц в деревнях. А в городах работают сколько таких работников, что там, где можно работать одному, то работает два и получают по 65 и больше в месяц… И интересно узнать было бы, сколько получают такие работники как М. И. Калинин и другие. Нельзя им было бы часть своего жалования-то добавить крестьянам?»[1111].

Подобного рода «советами» центру и жалобами на несправедливость большая часть крестьян и ограничивалось. Но при этой очень прагматичной оценке на окружающую действительность многие из них не забывали делать и соответствующие обобщения. Подчеркнув разницу в ценах между зерном и промышленными товарами, один из крестьян пришел к примечательному выводу: «Нет действительного и практического союза рабочих с крестьянством. Вся советская печать переполнилась разговорами на счет рабоче-крестьянского союза. Но, если сказать истинную правду, это лишь именно одни разговоры»[1112].

Для крестьян точкой отсчета стали времена правления Николая II. Дореволюционные годы представлялись нередко сельскому населению завидной мечтой. Постоянно упоминалось, что необходимо снизить цены на сахар, соль, керосин, мануфактуру, сапоги, сельскохозяйственные машины «хотя бы до довоенного уровня». Крестьяне напрямую связывали свои проблемы с разорительным для крестьянского хозяйства налогообложением. Колебания в эти годы общей валовой суммы единого сельскохозяйственного налога и даже ее снижение в действительности слабо сказывались на повышении благосостояния крестьянской семьи. У крестьян еще не умерла надежда на то, что дискриминация деревни происходит скорее от неинформированности центра, а не от злого умысла. Именно желанием прояснить ситуацию и было продиктовано множество обращений к органам печати и к власти.

Но в целом этот самообман крестьянства о хорошей Советской власти и плохих исполнителях ее воли на местах рассеивался довольно быстро. Показательно в этом плане достаточно обычное письмо крестьянина-середняка из Тверской губернии: «Товарищи, все постановления власти, что все для улучшения крестьянства являются только лишь льстивые слова для того, чтобы крестьянину нужно улучшить крестьянство, ему нужно более развивать скотоводство и не угнетать налогом, для того чтобы он мог завести лишнюю скотину. Ему необходимо из-за налога сбывать и ту, которая ему самому нужна. Для крестьянства это, товарищи, не есть справедливость. Поскольку мы брали власть в руки и говорили: фабрики и заводы рабочему, а земли крестьянину. Да, верно, землю дали, а налогом задушили. Поэтому, товарищи, поскольку будут такие налоги, то крестьянство откажется ото всей земли и оставит только для своего пропитания[1113].

В этих неуклюжих строчках речь идет о самом наболевшем, сплетенных воедино экономических и социально-политических факторах, лежавших в основе крестьянского недовольства. Эти причины чаще всего выражались одним словом: несправедливость. Будь-то цены, налоги, условия жизни и оплата труда в городе — все не в пользу деревни. Платившим сельскохозяйственный налог крестьянам казалось что лучше всех устроилась беднота — она была освобождена от налога. Однако сами бедные крестьяне также считали себя обиженными. Многие из них указывали разницу между погорельцами или вдовой с пятью — шестью детьми, с одной стороны, и с люмпенизированными слоями села, пьянствующими и намеренно забрасывающими свое хозяйство, с другой.

Эти маргинальные слои, да так называемые «говоруны» — представители новой власти, — должностные лица из крестьян, те, кто предпочитал портфель плугу, — в действительности испытывали удовлетворение: в отличие от многих других беднейших хозяев, только они и имели гарантии от неуплаты сельхозналога. Налог платили те, кто по формальным признакам должен был быть от него освобожден. Особенно страдали от этого малозажиточные деревни, где власти просто обязаны были выискивать налогоплательщиков.

Бесплодные попытки воздействовать на власть посредством письменных обращений порождали политическую апатию и даже страх перед возможными преследованиями за «челобитье». Не случайно, в посланиях крестьян встречались приписки такого рода: «Говорю так, потому что конституция предоставляет свободу слова». Попадались и более храбрые сообщения: «Мы крестьяне далекой Сибири… хотим спросить центр, правда ли там свобода слова и печати, и свободны ли мы. Мы здесь в уголке видим конфискации, дом заключения свободы и приговоры к расстрелу невинных граждан»[1114].

Конец 1920-х годов показал так же, что совсем не обязательно бытовые условия зажиточного «крепкого» мужика были лучше, чем у маломощного крестьянина. Обычно зажиточный имел более добротную избу, хороший двор, крепкие хозяйственные постройки, разнообразный инвентарь. Что же касается быта его семьи, то он, как правило, мало в чем отличался от обихода большинства других семей. Отличия заметны были в первую очередь в количестве и качестве одежды, которая в основном не носилась, а хранилась в сундуках, да еще в питании. Главным образом зажиточность сказывалась не на качественных, а на количественных показателях питания. Величина же жилища и его внутреннее убранство имели незначительные различия. И опять же, например, в меблировке они были прежде всего количественными. В этом проявилась одна из особенностей психологии крестьянина. Первоначально он стремился не к качеству необходимых в обиходе вещей, а к количеству. «Обрастание жиром» было связано именно с количественным накоплением. А качественные изменения в быту не были автоматическими и закономерно обусловленными.

Зажиточный крестьянин обладал потенциальными возможностями для лучшей жизни, но отнюдь не обязательно и далеко не в полной мере их реализация осуществлялась. Удавалось это лишь тем, у кого уже сформировались свои потребности и некоторые черты новой иерархии ценностей. Чаще всего ими были безземельно-безлошадные, которые под влиянием города пытались реформировать свой быт. Крестьянин, познавший возможность иного обустройства своего повседневного обихода, всячески стремился достичь этой цели. Именно поэтому большинство экономически маломощных крестьянских семьей или серьезно уступавших по состоятельности зажиточным, но имевших четкие представления о городском быте, достигли в реструктуризации своей жизни много большего, чем относительно богатые крестьянские семьи, не обладавшие знанием повседневной городской жизни.

Конечно не все определял уровень хозяйственности. Наряду со сложившимися внутри крестьянской семьи взглядами об относительно приемлемых условиях жизни не меньшую роль в представлениях селян играла внутридеревенская традиция. И эта последняя была намного сильнее иных факторов, например таких, как хозяйственная самостоятельность семьи. Если мылись в печи, то — вся деревня, независимо от количества зажиточных дворов. Если при умывании поливали себе на руки изо рта воду — то опять же все. И переход от умывания из лохани к мытью под рукомойником оказывался в силу традиции для крестьянина невообразимо тяжелым. Семья скорее покупала гардероб, шкаф или другую «городскую» мебель, нежели копеечный рукомойник.

Качественного изменения в повседневной жизни крестьянства в период нэпа не произошло. В чем действительно наблюдались изменения, так это в том, что повсеместно новая социально-политическая обстановка и связанные с ней новые правовые реалии самым непосредственным образом повлияли, во-первых, на менталитет крестьянки, изменили идеал семейной жизни, пробудили стремление достичь определенного положения в обществе. Во-вторых, правовые изменения повлияли на такую сторону крестьянского быта, как взаимоотношения между поколениями в семье. Молодежь все активнее стремилась изменить свое бытие, пример родителей ее уже не устраивал. Молодое поколение яснее представляло себе даже не то, что оно хочет, а скорее то, с чем оно больше не могло мириться. Крестьяне всегда видели отличия города от деревни, но в условиях новой экономической политики некоторые из них воспринимали эти отличия не как неизбежность, а как то, что следует устранить. И, главное, их привлекала в городе не более высокая культура вообще, а более высокая культура быта.

Признание преимуществ городского быта в новой социально-политической ситуации порождало у части крестьян и новые настроения, стремление во всем следовать за городом, изменить быт деревни, цивилизовать ее. Но сильными еще оставались и другие настроения — нежелание крестьян что-либо менять в жизни, в частности, стремиться к улучшению своего быта. Упрямство одних, отрицание ими достоинств цивилизации вызывало раздражение других, их стремление насильно изменить жизнь деревни. Учитывая все же, что культурный уровень той и другой стороны оставлял желать лучшего, становится понятным, в какие формы могло выливаться это противостояние. В тех конкретно-временных условиях вполне объяснимым выступает стремление как можно быстрее цивилизовать деревню, которое трансформировалось в фактор, оказавшим общественную поддержку государственному курсу на коллективизацию. Подобные настроения, конечно же, влияли на создание в обществе особого психологического настроя, обеспечившего одобрение произошедших вскоре аграрных «реформ».

Настроения в деревенской среде свидетельствуют о кризисе доверия к власти, который выпукло проявился, в частности, в том, что крестьяне избегали участия в общественной жизни, прекрасно понимая (и убедившись), что повлиять на политику властей невозможно. Крестьян было сложно созвать на собрания, но даже если это и удавалось сделать посредством угроз, то через день они уже и не помнили, о чем же шла речь накануне. Подобная пассивность крестьян была и фатально, и субъективно предопределена. Бутафорские выборы должностных лиц, формальность импульсов обратной связи между «низами» и «верхами», внимание первичных звеньев власти только к приказам и прихотям вышестоящих учреждений и к городу — все это определяло обусловленность аполитичности населения деревни. Крестьянская инертность объяснялась и неуклюжими, прямолинейными и откровенно грубыми действиями чиновников: «Когда дело коснется выборов, партийцы тут и скажут, вот того надо выбрать. Хорош он народу — ни хорош, насильно навяжут, кого ни следует… И этим отбили народ от собраний, когда надо собрать, собирают 3 или 4 дня и все-таки не соберут и 20 % всего населения»[1115].

Оценка таких важных моментов, как продналоговая политика или союз с рабочим классом, в итоге приводила к перемене крестьянского восприятия жизни и окружающего мира. Если раньше основная цель деятельности крестьянина виделась ему в развитии собственного хозяйства и повышении благополучия за счет упорного, изнуряющего труда всей семьи, то теперь для многих селян становится очевидным, что традиционный крестьянский труд не просто не в почете, но он и не может принести благосостояния. Некоторые по бедности и безработице занимались самогоноварением с доходной целью, а кто-то всеми средствами, правдами и неправдами пытался «цивилизоваться», то есть или податься в город, или заполучить какое-нибудь место служащего. Основная же масса крестьян теряя заинтересованность в развитии своего хозяйства, теряла и стимулы к труду.

«Разгул» в последние годы новой экономической политики инициативы по выжиманию налогов из деревни приводили к подрыву даже ближайших прозаических целей сельскохозяйственной деятельности. Отдача от крестьянского труда не приравнивалась затраченному поту по причине хронических изъятий средств из хозяйства, с одной стороны, а с другой — гарантии обеспечения со стороны властей существования слоя социальных иждивенцев, лишали многих в деревне всякого желания трудиться. Крестьяне в этих условиях усиленно искали иной «modus vivendi». Идеи о том, что необходимо «сделать крестьян как рабочих»[1116], получили в сельской местности большую поддержку. Они была созвучны и давнишней крестьянской традиции: земля — божья, она не может быть чьей-то частной собственностью, она — собственность тех, кто на ней работает. Поэтому тотальное огосударствление земли не только не вызывало протеста, а, наоборот, приветствовалось. В этом виделось приближение социализма. Хотя само это понятие в крестьянской среде трактовалось весьма своеобразно[1117].

В зажиточной среде бытовало убеждение, что социализм «противен деревне», это основа для роста дармоедов и, что «прежде чем начинать строительство, надо широко обсудить, нужен ли нам социализм». Другие, напротив, считали, что «крестьянам станет хорошо при социализме», ибо социализм — «это когда люди не будут иметь ничего собственного, когда будут жить такой жизнью как муравьи, то есть общей, дружной»[1118].

И надо признать, что практика конца 1920-х годов в деревне подталкивала крестьян к принятию именно последней точки зрения. Хозяйственные реалии деревни подогревали в крестьянской среде на бытовом уровне такие настроения, которые являлись психологическими предпосылками отказа от нэпа. Многие крестьяне «созрели» для качественного изменения своей жизни. «Чем так жить, лучше устроить социализм. Я бы пожертвовал свое состояние с условием, чтобы быть обеспеченному жалованием и правами среднего служащего». И с каждым годом эти ощущения крепли. Крестьяне заговорили в точности как в 1920 году — во время тотальной конфискационной продразверстки: «Так возьмите всю землю в казну и платите как рабочему. А крестьянин будет обрабатывать. И вы берите себе хлеб, и мы будем покупать. И все равны будем как рабочий, так и крестьянин. Тогда не будет никому обидно»[1119].

Если сравнивать с предшествующим периодом военного коммунизма, когда крестьяне были доведены почти до полного разорения, то нэп, действительно — особенно в первые годы — дал возможность снять социальную напряженность в деревне, позволил воспрянуть крестьянству духом, начать развивать свое хозяйство по пути повышения товарности и выхода из полунатурального состояния. Однако эволюция нэпа в конфискационную политику протекала очень динамично. Конкретные действия властей почти сразу стали вызывать недовольство всех слоев деревни. Для большей части крестьян причиной тому явилось усиленное налогообложение, формы и методы его проведения. Беднейшее же население, освобожденное от налогов, но воспринимавшее новый курс, как предательство прежних идеалов, переориентацию власти на союз с зажиточными, постоянно оставалось недовольным своим положением[1120].

На протяжении этих лет происходит психологическая переориентация крестьянина. Внутренне он уже был готов изменить существующий порядок, но, настроенный на конформизм, он искал этих изменений в рамках сложившихся политических структур.

(С. А. Павлюченков)

В 1927 году уже определенно выяснилось изживание системы нэпа по всем позициям. Усилились симптомы кризиса в промышленности, стал хроническим кризис в отношениях с крестьянством, разгорался политический кризис в виде внутрипартийной борьбы. Разделаться с левыми сталинскому руководству было намного проще, нежели с катастрофически слабеющей экономикой.

Объективное состояние нэповской экономики получило отражение в специальных работах наркомфина Н. П. Брюханова, брошюре и статье в «Известиях», появившихся летом 1927 года и посвященных бюджету, финансам и хозяйству в СССР в 1926–1927 годах. Основные выводы этих работ заключались в смертном приговоре системы, возникшей в 1921 году, просчитанном на бухгалтерских костяшках.

Советский государственный бюджет каждый год рос огромными темпами, в 1924 году — на 29,8 %, в 1925-м — на 39,5 %, в 1926-м — на 29,1 %, и главным образом — за счет фантастического роста косвенного обложения. Это была нэповская схема централизованной эксплуатации народного хозяйства, осуществлявшаяся за счет налогов и установления государственного контроля над торговлей, тем не менее, эти показатели не могли удовлетворить потребностей развития, которые определились к 1927 году.

Всегда суровый и прямолинейный, Брюханов на основании выкладок, предоставленных его мощным аппаратом, делал вывод по поводу перспектив финансирования индустриализации: косвенное обложение дало значительный недобор, так как власть явно переоценила уровень благосостояния населения, поэтому основой бюджета пришлось сделать налоги прямые и, следовательно, налоговый пресс был нажат до отказа. Никакое дальнейшее повышение налогов, ни прямых, ни косвенных — неосуществимо, достигнут предел. Однако, главная задача — полноценное финансирование промышленности в рамках известной программы индустриализации далеко не достигнута.

Широковещательная индустриализация скрывала другую, более серьезную проблему — восстановление основного промышленного капитала, находящегося в состоянии крайней изношенности. Анализ сведений о несчастных случаях на производстве и железных дорогах свидетельствовал, что если в ближайшее время советской промышленностью не будут получены реальные средства для подновления и восстановления изношенных частей оборудования, ее ожидает катастрофа, которая уже вполне обрисовалась в течение 1926–1927 годов и которая на протяжении ближайших полутора — двух лет должна была приобрести бурные формы.

По официальным данным председателя ВСНХ Г. И. Ломова, приведенным на XIII Всероссийском съезде Советов, изношенность основных фондов в среднем оценивалась на 36,6 %, по металлопромышленности — на 43 %, а на Урале она доходила до 50 %. Руководство не скрывало, что промышленность стоит перед угрозой массового выхода из строя заводского и фабричного оборудования[1121].

В свою очередь наркомзем СССР А. П. Смирнов в докладе о состоянии сельского хозяйства к IV съезду Советов СССР сообщал о низком обеспечении деревни машинами, которую он оценивал в 64 % по сравнению с 1913 годом (на Северном Кавказе — вообще 50 %). Можно было лишь изумляться энергии крестьянина, сумевшего в таких условиях довести производство до 90–95 % довоенного уровня.

Объективно кумачовый лозунг социалистической индустриализации закрывал рот экономике, кричащей о ближайшей катастрофе всей основы общества, если восстановление основных фондов не начнется интенсивно в ближайшие же годы. Внутрипартийная борьба являлась своеобразным отражением на экране объективного положения вещей, театром теней, где реальные фигуры находились и двигались где-то там, в глубине. В поисках необходимых ресурсов в 1926–1927 годах было испробовано практически все, что могли предоставить большевистской власти узкие рамки нэпа.

В 1927 году был взят курс на резкую «индустриализацию» бюджета. В счастливые годы нэпа советское правительство регулярно хвалилось, что госбюджет развивается в соответствии с ростом национального дохода, и в этом мыслился залог здорового развития народного хозяйства. Особенности бюджета на 1927/28 хозяйственный год (с октября по октябрь) заключались в увеличении нажима на народное хозяйство, оно вытекало из самой сущности того противоречия, которое установилось между потребностями индустриализации в средствах и экономическими возможностями. Для пущей респектабельности бухаринские экономисты стали именовать эти противоречия «диспропорцией между потребностями и накоплением». Сущность дела от этого не менялась.

Где можно было взять средства для устранения «диспропорции»? В идеале, конечно, это могли бы быть обильные внешние источники, но сложность заключалась в том, что после всплеска 1922 года, Генуи, Гааги большевики шаг за шагом теряли свои небольшие международные позиции, занятые до 1924 года. После нею с легкой руки апологетов мировой революции пошел нарастающий обвал советского престижа за рубежом.

В 1922 году европейскую печать и общественное мнение западных стран большевикам удалось прельстить несметными богатствами России. Одна страна за другой, боясь потерять выгодный рынок, завязывали отношения с большевиками, как фактическими обладателями русских богатств. При всем при этом традиционные режимы Запада не учитывали и не могли учесть по своему кругозору, какие неожиданные формы может принимать враждебный им коммунизм и с какими противоположными движениями может сочетаться. Капитал не пошел в СССР, интерес к Советам сменился ростом враждебного отношения.

1926–1927 годы дали рост обострения международной обстановки вокруг СССР ввиду экстремизма его интернациональной политики.

Но в начале 1927 года жизнь заставила советское руководство активизировать свою политику в поисках иностранных кредитов. Возможности получения кредитов, типа немецкого (около 300 млн долларов), полученного в 1926 году, были исчерпаны хотя бы в силу неважного положения экономики самой Германии. Время было слишком неподходящим, чтобы просить деньги у капиталистов, которым Соввласть, если и не угрожала откровенно «мировым пожаром», но при всяком удобном случае старалась укусить.

Большевики согласились начать работу франко-советской комиссии, в которой речь, разумеется, шла о признании царских долгов. Невиданным образом пошли даже на идеологические подвижки. Представители советской делегации в Женеве в 1927 году Сокольников и Осинский сделали заявления, которые по своему лейтмотиву и тональности далеко отстояли от ленинского большевизма — дескать, социализм в одной стране совместим с капитализмом в других — и огласили предложение СССР о ликвидации в мире всех вооруженных сил. Однако для буржуазного мира, как всегда, нужны были гарантии под долгосрочный кредит, хотя бы в самом образе действий должника, а здесь гарантий не было, поскольку от должника пахло «мировым пожаром» и он всегда был готов бухнуть деньги в авантюру на раздувание этого пожара.

Тем не менее усилия в поисках кредитов были все же вторичными по отношению к интенсивным поискам ресурсов внутри страны. Прежде всего, рыковская экономика, снисходительная к крестьянину, пыталась встряхнуть свои карманы. Советская национализация, даже в неопытных руках большевиков, действительно в свое время устранила тысячи владельцев и избавила рабочих, общество от необходимости уплачивать дивиденды нетрудовым слоям, однако вместе с тем появилась и необходимость управления, появились десятки тысяч администраторов — бюрократов, чье громоздкое и неумелое ведение хозяйства свело всю эффективность национализации к нулю. Себестоимость продукции советской промышленности, несмотря на все усилия, устойчиво держалась на уровне выше довоенного, не говоря уже об иностранном.

Принцип плановой централизованной экономики, на котором железно стояли большевики, стремление к тотальному планированию превращало план в тьму цифр, которую было невозможно переварить. План, в котором предусмотрено слишком большое количество элементов, диалектически превращается в свою противоположность. Он становится мертвой грудой бумаг, рассмотрение которых может произойти лишь тогда, когда промышленность уже в этом плане больше не нуждается. Для советского хозяйства была характерна гипертрофия отчетности. Снабжение и распределение происходило в соответствии с единым «планом» — в результате где-то нехватка, где-то ломятся склады. Сельхозмашины поступали после сезонных работ, зимние ткани поступали к лету, летние — к зиме и т. д.

Советская политика в области промышленности за период военного коммунизма и нэпа прошла целый ряд крупных этапов. 1918 год — это год национализации; 1919–1920 годы — период строгой централизации; 1922–1923 годы — перестройка промышленности на коммерческих основах; 1924 год — новый перелом в сторону централизации в виде создания при ВСНХ главных директоров по отраслям, урезания прав трестов и губсовнархозов.

С конца 1926 года наметился обратный процесс раскрепощения промышленности от чрезмерной централизации. Первыми симптомами очередного поворота были предсмертные речи Дзержинского и выступление Рыкова на XV партконференции в октябре-ноябре 1926 года. В начале 1927 года в хозяйственной части номенклатуры еще более усилились голоса за реорганизацию и децентрализацию, усиливаемые естественными устремлениями корпуса «красных директоров» к максимальной независимости от центрального руководства.

Президиум ВСНХ, охраняя свое центральное естество, склонялся к промежуточной линии. Председатель ВСНХ Куйбышев в докладе пленуму ВСНХ изложил схему, в которой Президиум ВСНХ гарантировал себе будущее под незыблемым лозунгом сохранения «планового» хозяйства, но вместе с тем предлагалось децентрализовать управление и частично передать его в республиканские СНХ, а также правлениям трестов. Но главное, проект намечал широкое «раскрепощение» отдельных заводов. Заводам предоставлялась максимальная самостоятельность в оперативной деятельности, гарантировались договорные отношения с трестом. Ложкой дегтя, причем пребольшущей, явилось положение о том, что директор приглашается не навечно, а на определенный срок; однако ее горечь существенно подслащивалась твердым обещанием того, что трест в его управление не вмешивается.

Таковы были последствия решения экономического руководства искать ресурсы для индустриализации в самой промышленности. Велись активные поиски и других источников. Рыков на XV партконференции твердо сказал, что эмиссия, как источник вложения новых средств в промышленность, является уже «отпавшей». Однако проблема ассигнования огромных средств на развитие государственной промышленности «отпадать» не желала. Внутренние, нормальные источники средств были исчерпаны до отказа. Вначале были некоторые иллюзии относительно внутренних займов, однако 1927-й и особенно 1928-й год развеяли их также, как и иллюзии в отношении внешних кредитов.

Летом 1927 года в «Правде» и «Известиях» появились весьма характерные публикации. Мы должны искать финансовые средства в нашей собственной стране, писал замнаркомфина Фрумкин. Облигации государственных займов должны быть в руках каждого рабочего, учил профсоюзы секретарь ВЦСПС Догадов.

В принципе подобные идеи не содержали ничего нового. Вся советская политика изначально строилась на суровой эксплуатации населения. Вначале, во время военного коммунизма, это делалось в порядке денежных и натуральных экспроприаций различного вида. Затем со времени нэпа — путем инфляции, высоких налогов и цен на промышленные изделия. В сущности, вся советская история — это долгоиграющее противоречие между государственным централизмом и общественным потреблением. Нэп явился конкретной формой и пропорциями данного противоречия с уступкой госсистемы потреблению. Все попытки системы вернуть свое положение в 1923, 1925, 1927 годах оборачивались обострением противоречия и кризисом. В более счастливые годы нэпа вся высшая мудрость в том и заключалась, чтобы эмиссией, налогами, ценами балансировать на грани дозволенного.

Всего к 1 марта 1927 года за 4 года общая задолженность государства по внутренним займам достигла 563 млн. рублей. Однако советские займы до лета 1927 года не были займами в обычном смысле слова. Из 563 млн только 132 млн были получены путем размещения среди населения, основная же сумма получена путем обязательной подписки государственных учреждений, т. е. просто являлась операцией перераспределения государственных средств, но не вовлечением новых[1122].

Попытки более широкого привлечения средств населения путем выдачи части зарплаты облигациями займа, коллективные подписки на заем решением общих собраний, естественно, вызывали сопротивление обывателя. От навязанных облигаций старались быстро избавиться, и их курс быстро падал ниже половины номинальной стоимости.

Чтобы повысить интерес населения к займам, в 1926–1927 годах были выпущены мелкие облигации с небольшими, но многочисленными выигрышами. Благодаря высокому проценту доходности (до 30 % годовых) и выигрышам, эти займы удалось разместить среди преимущественно городского населения. Появились и специальные крестьянские займы с высокой доходностью, специальные обязательные займы для государственных хозорганизаций, кооперативных и даже частных предприятий для извлечения их резервных капиталов. 1927 год был отмечен целым потоком одновременных займов.

Однако накопления населения были весьма низки. Рабочие и служащие, даже по исчислениям советских экономистов, имели до 40–50 млн рублей в год по всей стране[1123]. Причем сбережения носили характер запаса для крупной покупки: пальто, швейной машины, мебели, и поэтому не могли быть охотно вложены в займы. Что касается крестьянства, то оно, как всегда, наученное вековым недоверием к подвигам собственного государства, за 4 года (по исчислениям Наркомфина) вложили в займы 25–30 млн рублей. Ничтожно было их вложение в сберегательные кассы — всего 2 млн руб.[1124]

В итоге, как показал 1928 год, реальные доходы от займов за 5 лет оказались невелики. Общая сумма доходов от займов в госбюджет составила 1177 млн рублей, расходы по ним — 772 млн рублей, следовательно, чистый доход за 5 лет составил лишь 400 млн рублей, т. е. 80 млн в год.

А требовался как минимум миллиард. Поэтому, несмотря на все опасности, правительство пустилось в рискованную эмиссионную игру. Весьма характерен график выпуска денег, который демонстрирует некий резкий перелом в установках советского руководства:

октябрь 1926 — март 1927 — 3,4 млн руб.

апрель — июнь 1927 г — 128,6

июль — 13,3

август — 64,1

1 декада сентября — 35,8.[1125]

То есть запланированная на финансовый год эмиссия в 150 млн была превышена на 100 млн рублей. Недостаток ресурсов для индустриализации породил усиленный выпуск денег. Выпущенные в третьем квартале 1926/27 года 130 млн руб. были вложены в капитальное промышленное строительство.

Сопоставление всех этих цифр и 3 миллиардов, которые советские экономисты полагали в принципе необходимым затрачивать в среднем в год на нужды народного хозяйства, ясно демонстрирует, что обещали заявления подобные заявлению наркомфина Брюханова, что «СССР должен всегда рассчитывать только на собственные силы» и что «в стране имеется еще чрезвычайно много средств»[1126].

В 1927 году А. Гитлер в своем известном сочинении «Майн кампф», рассуждая о грядущей войне, писал следующее: При всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль «говорить о России, как о серьезном техническом факторе в войне, совершенно не приходится… Россия не имеет еще ни одного своего собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик». Германский реваншизм прекрасно понимал это, это же вызывало обостренную тревогу и у руководства СССР.

Несмотря на то, что монополия внешней торговли, изолированность денежного рынка СССР и административное регулирование цен позволяли довольно долго удерживать рубль от падения, так или иначе, но эмиссия неизбежно вела к товарному голоду внутри страны. Этому же всемерно содействовала известная двойственность в принципиальных установках в партийно-государственном руководстве. В то время, как правительство Рыкова пыталось найти приемлемый выход в рамках, дозволенных нэпом, стало уже несомненным усиление линии команды Сталина, которая обещала выйти далеко за пределы экономического регулирования. И эта линия в 1927 году выражалась во взвинчивании настроений военной угрозы. Широкая агитация в связи с вопросом о войне создала в крестьянском, и не только в крестьянском, населении представление, что война в ближайшее время неизбежна. Как сообщали корреспонденты во многих медвежьих углах, крестьяне были убеждены в том, что военные действия уже начались. Напуганное население бросилось в магазины, в третьем квартале 1926/27 хозяйственного года вереницы очередей сметали с прилавков все[1127].

В то лето в русской эмигрантской печати саркастически замечали, что было бы вполне законным, если бы Троцкий вернулся к власти, поскольку в политике сталинской группировки в отношении к Англии, раздувании стачки английских рабочих, а также призыве к анархическим инстинктам китайских кули, после поражения китайских коммунистов — во всем этом была таковой издавна позиция Троцкого[1128].

Во внутренней политике ОГПУ усилило свое участие не только во внутрипартийной драке, но и в отношениях между государством и крестьянством. Усиление принудительности выражалось в том, что государственная промышленность, не имея возможности в какой-либо степени понизить цены на промышленные изделия, в то же время в условиях почти полной монополии приобретала продукты сельского хозяйства по искусственно пониженным ценам. В этой обстановке крестьянское хозяйство все более обнаруживало стремление изолироваться от казенного хозяйства и вообще государства. Крестьянство стремилось обеспечить себя не накоплением денежных запасов, а натуральных продуктов, как недавно в памятные всем годы войн и революции. Оно ограничивало свой обмен с государством только пределами крайней необходимости, определяемой размером налоговых платежей и покупок необходимых товаров.

Этот факт уже означал настоящее широкомасштабное крестьянское сопротивление. У крестьян в силу их социальной природы и географической обширности проживания никогда не бывает всеобъемлющей централизованной организации. В качестве организатора их повсеместного и сплоченного выступления всегда выступает сама власть со своей радикальной антикрестьянской политикой. Так было в 1921 году, подобное же наблюдалось в 1927 и 1928 годах — в периоды единодушной экономической борьбы крестьянства за свои интересы. Власть и ее далеко идущие планы «уперлись» в мужика. Здесь совершенно явно экономика перешла в политику, что позволило партийным радикалам подготовить политическое решение вопроса и поставить точку в новоэкономической эпопее.

Крестьянские сбережения были невелики, но все же по некоторым советским исчислениям летом 1927 года достигали 600 миллионов пудов хлеба. Сложность еще заключалась в том, что накопления делались тайком, с громадным опасением прослыть кулаком, попасть под усиленный налог и разного рода лишения.

1927 год обнаружил еще одно обстоятельство, непоколебимо вставшее на пути планам индустриализации. Статистика ряда хозяйственных лет подтвердила, что размеры советских хлебозаготовок практически стабилизировались, и установило предел экспорту хлеба. В 1923/24 году экспорт составил 182 млн пудов; в 1925/26 — 161 млн; в 1926/27 — 187 млн. А на XV съезде Микоян еще более мрачно охарактеризовал положение, заявив, что 1928 год будет трудным годом, ибо «хлеб почти выпадает из экспорта» и будет вывезен в очень малом количестве. В его речи с выраженным армянским акцентом прозвучало принципиальное определение социально-политических итогов нэпа и тех возможностей, которые он принес власти. Весьма «дипломатически» было сказано, что те задачи соцстроительства, которые стояли в период военного коммунизма и не могли быть решены методами же военного коммунизма, теперь на высокой ступени развития нэпа «при применении новых методов, становятся выполнимыми»[1129]. Большинству съезда и оппозиции оставалось ломать голову, что это за «новые методы», которые не прошли в период военного коммунизма и стали возможны после 10 лет Соввласти. Но это и было как раз то самое «т. п.», таинственно упомянутое в резолюций апрельского пленума ЦК 1926 года и постепенно приобретавшее контуры в метаниях и борениях года 1927-го.

За рубежом, в частности в эмигрантской среде, не убывало недоумение по поводу выбранного в 1927 году политического направления в СССР. Умножались гадания и в ту и в эту сторону, что вовсе неудивительно, поскольку таковой противоречивой была и сама политика. Нэп испытывал мучения и погибал, разрываясь на свои две составные части. Например, в инструкции о выборах в Советы 1926 года явно проступала тенденция к усилению политического монополизма. Инструкция усиливала меры против всех тех элементов, которые могут оказаться в оппозиции «пролетарской диктатуре», ограничивала избирательные права преимущественно сельского населения, торговцев, кустарей, духовных лиц и т. д. В инструкции 1925 года этого не было.

Но наряду с этим наблюдалась вынуждаемая экономическими проблемами целая серия шагов вправо в области хозяйственного права и стимулов к развитию хозяйства. Они проявились в раздаче государственных земель в бессрочное и безвозмездное пользование, в правилах об отчуждении госимущества (которые при желании можно было обратить в правила о полной денационализации промпредприятий), в создании права собственности на торговые суда, в законе 11 октября об авторском праве и т. д. В то же время в области торговли усилия против частников нисколько не уменьшались, а новые правила даже вводили суровую уголовную ответственность за торговые проступки вроде «незаконных» накидок на цену и т. д.

Различные устремления и интересы бились в лабиринте необходимости форсированной индустриализации, а запутанный коридор становился все теснее и уже. Это выразилось в бюджете государства на новый 1927/28 финансовый год, чья «напряженность» была очевидна всем. Например, доля бюджета в национальном доходе поднялась до 30,3 % против 23,75 в прошлом году. На практике это как раз и означало, что начинается колоссальный нажим на народное хозяйство и общество: нажим налоговый, резкое увеличение чрезвычайных доходов в виде принудительных займов и прочее. Ассигнования на промышленность в 1927/28 году предполагались в размере 529 млн рублей вместо 415 в прошлом году.

Все эти планы существовали на фоне растущего сопротивления крестьянства и резкого ухудшения социального самочувствия общества. Анализируя кризисные явления в СССР, наблюдатели из «Последних новостей» и «Социалистического вестника» в один голос заявляли о ближайшем крахе нэпа. Причем довольно близоруко предсказывали, что его обломки начнут рушиться именно в правую сторону, что, следовательно, сулило желанное освобождение несчастной России от коммунистической власти. Почему то в Сталине они продолжали видеть человека группировки т. н. «красных капиталистов».

Действительно, сам Сталин был очень неоднозначен в своих поступках и заявлениях. Хитрый «азиатище» вел тонкую политику в условиях незавершенной борьбы с левыми, избегая резких поворотов. 5 ноября 1927 года он в беседе с иностранными рабочими делегациями по вопросу о судьбе сельского хозяйства высказал немало умеренных суждений. На XV съезде, судя по его выступлениям, он по-прежнему оставался приверженцем нэпа в деревне. Возможно, это была просто игра против оппозиции, поскольку эти заявления существенно противоречили той силовой политике, которая стала проводиться по его указанию спустя всего два месяца.

Несмотря на то, что XV съезд ВКП(б) принял принципиальное решение о коллективизации и директиву по пятилетнему плану, далее обсуждения вопросов о коллективизации он не пошел. Никакой конкретной программы принято не было. Ни Сталин, ни партия еще не были готовы вполне и для того, чтобы дело стронулось с места, требовалась сильная встряска. Она вскоре и произошла в виде давно созревшего в недрах советского общества хлебозаготовительного кризиса или т. н. «кулацких забастовок» зимы 1927/28 года. В январе 1928 года Политбюро приняло решение о применении чрезвычайных мер. Сталин уже открыто проповедует идею, которую долгие годы никто вообще не принимал всерьез. Идею насильственного насаждения колхозов, как средства «выкачки» ресурсов из деревни на нужды индустриализации страны.

Характерной особенностью тактики фракционной борьбы Сталина являлось то, что, покончив с одной жертвой, он немедленно начинал подготовку к сокрушению очередного соперника. Так было после кампании против Троцкого в 1925 году, так случилось и в начале 1928-го. 4 февраля на заседании Президиума ВСНХ Куйбышев, фигура Сталина в хозяйственном руководстве, сделал многозначительное заявление о том, что «всякие ревизионистские взгляды, которые иногда в виде намеков, полушепотом раздаются относительно пересмотра генеральной линии партии и правительства — совершенно ложны». Намек был как раз у Куйбышева, а практически всем было ясно, что здесь речь идет о недавнем союзнике Сталина — предсовнаркома СССР Рыкове. Как было слышно из разгромленной левой оппозиции, Сталин в то время уже был готов помиловать Зиновьева с целью борьбы за госаппарат с группировкой Рыкова.

В то время Рыков, по традиции как предсовнаркома, занимавший кресло председателя в Политбюро и на пленумах Цека, активно протестовал против чрезвычайщины в деревне и заявлял, что «административный» метод, принятый партией, вовсе не означает «каких-либо насилий и принудительных мер над крестьянством»[1130], что превращение «репрессий по закону» во всеобщее раскулачивание есть «искривление» правильной политики[1131].

В начале весны уже были сделаны первые практические шаги в подготовке к устранению Рыкова от власти. Обострение, как это уже повелось, подкрадывалось медленно, малозаметным путем, первый сильный взрыв произошел в марте на открытом заседании Политбюро. Политбюро рассмотрело предложенный Рыковым промфинплан на 1927/28 год и демонстративно отклонило его. Пересмотр плана был поручен комиссии из сталинцев — Орджоникидзе, Куйбышев, Кржижановский. В марте по Рыкову был нанесен еще более серьезный удар. С большой оглаской развернулось дело против т. н. «шахтинских вредителей», тайной целью которого было намерение придавить хозяйственников-коммунистов, слишком «хорошо» расположенных к буржуазным спецам, т. е. самого Рыкова. Объективные недостатки централизованного управления экономикой, наложенные на понятное отрицательное отношение части старых специалистов к «пролетарской» власти и породившие феномен «широкого заговора» против советской власти в угольной промышленности, с такой же легкостью при необходимости могли «предоставить» таковой в распоряжение ГПУ по любой другой отрасли социалистического хозяйства.

С точки зрения «подковерной» борьбы главным вопросом на апрельском 1928 года пленуме ЦК-ЦКК явилось вовсе не обсуждение результатов сорванных хлебозаготовок. Основная дискуссия развернулась по частному вопросу о передаче нескольких технических вузов страны непосредственно в ведение ВСНХ. т. е. Куйбышеву. Именно здесь на пленуме с обоих сторон вступила в бой тяжелая артиллерия. Сталин с головой выдал свои намерения вырвать из рук Рыкова систему подготовки руководящих кадров для промышленности[1132], а значит в перспективе и управление экономикой в целом.

Несмотря на то, что нерешенный вопрос был отложен в комиссию и перенесен на очередной пленум[1133], «рыхловатый» по своему характеру Рыков после таких массированных выпадов, как он нередко в подобных случаях делал, встал в позу оскорбленного и заговорил о своей отставке[1134]. И, как говорится, «лучше выдумать не мог» — в то время команда Сталина еще не была готова к столь крупным открытым переменам в руководстве страны.

В этот период в действиях власти совершенно явственно проступала политика «двух рук». Единовременно с нажимом на деревню, разработкой нового земельного закона и обширных планов по созданию сети крупнейших совхозов с продукцией товарного хлеба 100 млн пудов в год, под сенью рыковского Совнаркома разрабатывалась совершенно противоположное направление. В мае было принято постановление СНК СССР о мерах к поощрению строительства жилищ за счет частного капитала, где последнему предоставлялись чрезвычайно льготные условия.

Во всех речах Сталина с весны 1928 года обнаружилась общая черта. Он стал открыто говорить, где именно находится выход из положения. В апреле на собрании московского партактива Сталин сказал (по поводу внешней политики), что мы не можем сделать никаких принципиальных уступок, не отказываясь от самих себя. Подобное можно было бы с полным правом отнести и к политике внутренней. Сталин поднял вопрос на принципиальную высоту.

Нэп был явлением подчиненным по отношению к Революции 1917 года и существовал на ее фундаменте (государственный централизм и политический монополизм) и, следовательно, заменить собой эту основу оказался не в силах. Ничто не могло ее заменить до тех пор, пока Семнадцатый год сам себя не исчерпает. Экономика нэпа возникла как производное от «политики», политической ситуации 1921 года, — в политике же и растворилась.

Противоречия общества и потребность страны в модернизации подошли к такой критической черте, что разрешить их в очередной раз в рамках нэпа стало невозможно. Угольный голод, чугунный голод, голод в области сырья, товарный голод, жестокий голод, просто голод — таковы были перспективы, ожидавшие страну в следующем хозяйственном году. Все ресурсы народного хозяйства находились в состоянии максимального напряжения, доведены до такого состояния, при котором все производительные силы уперлись в тупик, из которого в условиях нэповской политики выхода не было. Уже в июне 1928 года хлебные биржи Европы потрясла сенсация: Советский Союз закупил 9 млн пудов пшеницы!

Вопрос встал ребром: либо дать возможность свободно развиваться крестьянскому товарному хозяйству, либо до отказа нажать на рычаги машины государственного принуждения. Но в первом случае под большое сомнение попадала святая святых — монополия политической власти партии. Это Сталин и называл «отказаться от самих себя». В другом месте он пояснит: «Если быть последовательным, надо сказать: припустите кулака к власти. Ибо надо же это понять, что нельзя не стеснять развитие кулацкого хозяйства, отбирая у кулака власть и сосредотачивая ее в руках у рабочего класса»[1135]. Понятно, что если подобный выход может быть и был приемлем для «красных директоров» и «спецов» Рыкова, то абсолютно недопустим для партаппарата Сталина.

На страницах «Правды» развернулась полемика. Бухаринец Марецкий утверждал, что согласно заветам Ленина, колхозы — колхозами, но главное все-таки индивидуальное хозяйство крестьянина[1136]. Бухаринец Астров заявлял, что надо не только «ликвидировать перегибы», но и снять экстраординарные меры вообще[1137]. Со своей стороны Сталин поспешил отгородиться от «оппозиционных жуликов»[1138]. Еще в начале 1928 года он требовал от сибирских работников развития применения чрезвычайных мер, утверждая, что чрезвычайные меры могут дать великолепные результаты. Если же кулаки ответят на это саботажем поставок в следующем году, то тогда понадобятся новые меры, в частности организация колхозов и совхозов. Мандатом на это являются решения XV съезда партии и наша обязанность выполнить эти указания. «Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем»[1139].

Открытое столкновение двух соперничающих направлений в руководстве произошло на июльском пленуме ЦК 1928 года и, внешне окончилось боевой ничьей и формальным примирением. Рыков с трибуны провозглашал; «Политический итог чрезвычайных мер таков, что партия должна предпринять все возможные меры к тому, чтобы их избегнуть». Сталин со своего места подтверждал: «Правильно»[1140]. Вскоре после пленума Сталин на собрании актива ленинградской парторганизации произнес речь, в которой прозвучала отеческая забота об индивидуальном крестьянском хозяйстве. В свою очередь Рыков в выступлении в Москве повторил свои слова, произнесенные на пленуме[1141], в которых признавал, что советская индустриализация не может не быть связана с перекачкой средств из крестьянского сектора в социалистический, что обуславливает невозможность эквивалентного обмена. Сложилась ситуация аналогичная тем, по поводу которых Ленин в свое время говорил Крупской: «Сталин заключит гнилой компромисс и обманет»[1142].

Если Рыкову удалось на время задержать сталинский поход на крестьянское хозяйство, то, во всяком случае, Сталину удалось отстоять план грандиозного развития новых совхозов. К этому времени на стороне Рыкова уже активно проявлял свои полемические способности Бухарин. В мае и июне он направил в ЦК две записки, в которых выражал несогласие с курсом на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства.

В конце июня Политбюро слушало его развернутые тезисы, которые были отклонены. А на июльском пленуме он открыто заявил, что рост сельского хозяйства должен основываться на развитии крестьянского товарного — кулацкого хозяйства, задача состоит лишь в том, чтобы умело «снимать пенки с накоплений кулака и обращать их на дело социалистического строительства»[1143]. Бухарин стал очень ценным кадром в команде правой оппозиции, ее барабанщиком, трубачом тех идей, на которые его наводил более опытный и влиятельный Рыков, чья группировка продолжала занимать наступательные позиции. 24 июля Совнарком СССР принял постановление о программе расширения концессионной политики, в которой предусматривались чудовищные льготы для иностранных концессионеров.

Усиление правой оппозиции летом 1928 года происходило на фоне драматических событий. Сельское хозяйство, промышленность, капитальное строительство и внешняя торговля, червонец и бюджет — все дрогнуло и заколебалось. Вся экономика, по свидетельству Рыкова «стала дыбом». Ощетинилось крестьянство, в обеих столицах заволновались безработные, начались рабочие забастовки. В стенах Кремля замаячила тень Кронштадта.

Бухарин, как редактор официального органа партии, пытался удержать равновесие. Его статья в номере от 30 сентября дышала официальным оптимизмом и заверяла читателя, что ее автору бывает «смешно» читать рассуждения «светил» эмигрантской и иностранной науки, которые тщатся доказать крах советского хозяйства и коммунизма. Однако безликий автор передовой, помещенной в том же номере «Правды», наоборот следовал по стопам зарубежных «светил» и откровенно признавал, что истекший хозяйственный год — год серьезных диспропорций на рынке, затруднений в хозяйственном строительстве и бесспорного кризиса на чрезвычайно важном участке — в хлебозаготовках. Официоз хозяйственного руководства «Экономическая жизнь» шла еще дальше и признавала наличность глубоких противоречий в недрах коммунистического государства, противоречий, сводящихся к противостоянию групповых интересов и к возрождению классовой борьбы в обществе не только на хозяйственном, но и на идеологическом и политическом фронтах[1144].

Несмотря на все, государственный бюджет на 1928/29 год поражал своим оптимизмом. Предположительная сумма капитальных вложений в промышленность и транспорт достигала двух миллиардов рублей. Теперь оставалось решить, где их взять. За прошедший год произошло сокращение посевных площадей на 3 % по сравнению с предыдущим. План заготовок хлеба выполнялся с огромным напряжением. Крестьянство отказывалось продавать хлеб государству, прятало или уничтожало запасы. Кроме этого, приближался срок первых платежей по германскому 300-миллионному кредиту. Шли лихорадочные поиски источников бюджета. По иронии судьбы социалистического строительства получилось так, что первая «пятилетка» была разработана Госпланом не по чугуну и цементу или какому иному глубокомысленному продукту, а в отношении выпуска алкогольной продукции, предусматривавшая увеличение душевого потребления «рыковки» на 100 %.

К осени 1928 года попытки решения вопросов ускоренной индустриализации в социально-экономических условиях нэпа привели к тому, что методов хозяйственного порядка, способных вывести страну из наступившего кризиса своими собственными средствами в рамках нэпа уже не существовало.

В этот период в руководстве страны уже окончательно оформилась и открыто отстаивала свои позиции т. н. группа «Ивановичей» в составе А. И. Рыкова, Н. И. Бухарина, М. И. Томского, которым где-то за кулисами симпатизировал еще М. И. Калинин. Когда два с половиной года назад в европейскую печать впервые проникли сведения о выступлениях оппозиции внутри РКП(б), эта новость немедленно сделалась крупнейшей сенсацией. Газеты всего мира в течение ряда недель не уставали заниматься коммунистической оппозицией. Но борьбу с правой оппозицией, которая явилась преддверием величайших событий 1929 года, мировая печать встретила без особого интереса. Мир уже привык, что СССР находится в состоянии перманентного кризиса.

Позиция правых была определена и нарастание кризиса не позволяло тянуть время. Сталин со своей стороны уже не мог ограничиваться оговорками и согласованием оговорок, пришло время открывать карты. Ему удалось начать сражение против правых стремительной атакой. Письмо ЦК к московской парторганизации от 18 октября осудило действия правых в организации и призвало к сплочению на основе генеральной линии партии. До этого Секретариат ЦК успел пустить в ход метод зажима на перевыборах секретарей ячеек, где доминировал вопрос о борьбе с примиренческим настроением в отношении к правой опасности и о необходимости ленинской нетерпимости к правым уклонам. По всем районам начались перевороты, «стали сбрасывать секретарей» районов и «громить» МК[1145]. Московские дела развернулись с удивительной быстротой, правые не успели оглянуться, как организация была вырвана из их рук. Уже в октябре секретарь МК Угланов и некоторые районные секретари были сняты с работы на объединенном пленуме МК и ЦКК.

Результаты предстоящего пленума Цека, который уже давно «ходил под Сталиным» были в принципе предсказуемы. Но опора на один, пусть даже весьма авторитетный, орган была бы ненадежна. Сталинский аппарат, имевший хорошо поставленную информационную сеть, чутко воспринимал настроения в большой и многообразной партмассе. Характерны были такие сообщения с мест, какое, например, содержала докладная записка одного инструктора, вернувшегося летом 1928 года из командировки в Полтаву: «В ряде сельских организаций имелись открытые выступления членов партии против решений июльского пленума ЦК ВКП(б) о снятии чрезвычайных мер, повышении цен на хлеб и открытии базаров»[1146]. Поддержка курса, намечаемого группировкой Сталина, имела гораздо более широкую платформу в обществе, нежели квадратные метры кабинетов партийных секретарей.

Ноябрьский пленум ЦК единогласно осудил правый уклон и поддержал контрольные цифры развития экономики на 1928/29 годы, подтвердил курс на коллективизацию, определенный на XV съезде партии, и закрепил курс на подготовку социалистического наступления по всему фронту. Правый уклон был осужден и объявлен главной опасностью в партии.

Великий «дипломат» Рыков, как это не раз бывало еще при Ленине, почувствовав безнадежную ситуацию, вел себя на пленуме «благоразумно» и не решился открыто выступить за сокращение ассигнований на промышленность. После пленума он вообще предпочел отойти на второй план и оставил поле боя «блаженному» идеологу Бухарину. Сколь бы ни были сомнительны, по известному мнению Ленина, воззрения Бухарина с точки зрения диалектики, тем не менее, и они давали возможность ему верно оценить и ужаснуться перспективам планируемого насилия над крестьянством.

Почти сразу после июльского 1928 года пленума ЦК из-под руководства Бухарина был фактически изъят центральный партийный орган — «Правда», аппарат Цека обновил редакцию газеты, наводнив ее своими людьми. То же самое произошло и в Исполкоме Коминтерна. После VI конгресса Коминтерна Бухарин отправился в отпуск и после отпуска фактически уже не возвращался к работе в ИККИ и ЦО. Какое-то время Бухарина старался активно поддерживать Томский, возмущенный тем, что ЦК решил «укрепить» его ВЦСПС новыми кадрами. С осени 1928 года Томский уже не знал, кто руководит в ВЦСПС — он или партийная ячейка[1147].

В отношении всех своих противников Сталин использовал стандартный, совершенно прозрачный и, вместе с тем, абсолютно неотразимый прием: располагая кадровой властью Цека, он наводнял аппарат намеченной политической жертвы своими ставленниками, которые превращали роль руководителя в фикцию. С Троцким в свое время боролись теми же методами по принципу «дискредитируй, окружай своими людьми, отними всю армию, а потом сними, прогони, раздави» — Троцкого оставляли в руководстве, а «троцкинят» снимали везде и всюду[1148].

«Ивановичи» — Бухарин, Рыков, Томский хотели с демонстративным заявлением о своей отставке войти на ноябрьский пленум ЦК, но в Политбюро их уговорили не делать этого, не обострять отношений, мотивируя тем, что это будет кризис руководства. Дескать, самый факт подачи отставки пленуму ЦК «вызовет взрыв». Обострение и тем более взрыв в высшем руководстве Сталину были не нужны, ему как всегда требовалось идеологическое осуждение и моральное поражение противника. Оппозиция должна была уйти с политической сцены в гриме негодяев, а не в одеянии благородных идальго.

30 января 1929 года Бухарин, призванный на Политбюро дать разъяснения по поводу своей тайной встречи с Каменевым в июле прошлого года, вместо объяснений обвинил Цека в «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» и насаждении бюрократизма в партии.

9 февраля на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК Бухарин, Рыков и Томский выступили с коллективным заявлением, в котором излагали свои взгляды по дискуссионным вопросам, и которое было расценено заседанием как политическая платформа правого уклона. Совместные заседания Политбюро и президиума ЦКК в конце января — начале февраля 1929 года, где Ивановичам были предъявлены обвинения во фракционной деятельности, сыграли решающую роль, полностью поддержав Сталина.

16–23 апреля состоялся объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором последний раз в качестве председателя фигурировал Рыков. Характерен иезуитский прием Сталина: Рыков был вынужден председательствовать на заседаниях, где его самого и его союзников щедро поливали компроматом, а он не имел возможности что-либо изменить и покорно предоставлял трибуну для очередного оратора с ведром обвинений на свою голову.

Пленум осудил «правый уклон» и его платформу, которая базировалась на теории о затухании классовой борьбы в эпоху диктатуры пролетариата и о возможности «врастания» кулачества в социализм, как объективное выражение интересов кулачества. Пленум пришел к выводу, что в ЦК сложилась фракционная группа Бухарина, возглавившая право-оппортунистические элементы, чья позиция в корне противоречит политике партии. Бухарин был снят с поста ответственного редактора «Правды», Томский — с поста председателя ВЦСПС. Рыкова, заблаговременно отошедшего в тень, Сталин пока поостерегся трогать, и в истории в качестве лидера правой оппозиции оказался ее «барабанщик» Бухарин.

Смысл происходящих политических перемен в руководстве страной очень точно уловил в своей речи на пленуме Томский. Несмотря на скромное заявление, что не является теоретиком, он сумел сквозь субъективные качества и личные интересы генерального секретаря увидеть и фундаментальную объективную тенденцию. Будьте по-большевистски бесстрашны — обратился он к Сталину и его сторонникам. «Если на данной стадии нужна иная система руководства, не коллегиальная», то скажите, что система и состав руководства должны быть изменены. «Прямое, честное решение вопроса исключает всякую оппозицию по этому поводу»[1149]. В предстоящем периоде государственного насилия над обществом требовалась единая воля и полная историческая ответственность за все. Перспективы выглядели столь неясными и путь представлялся столь опасным, что Сталину нужно было остаться одному при личной свободе выбора между уклонами всех цветов и направлений. Утверждение единовластия — вот что явилось главным итогом политической эволюции нэповского общества и составило необходимое условие близких перемен.

23–29 апреля проходила XVI конференция ВКП(б), которая в конце своей работы заслушала информацию о пленуме ЦК-ЦКК и одобрила его решения о борьбе против правого уклона. Конференция постановила провести вторую генеральную чистку всех партийных организаций. Но главное место в работе конференции занял вопрос о первом пятилетнем плане развития народного хозяйства. Конференция отвергла попытки Рыкова, Бухарина и Томского предложить вниманию делегатов умеренные темпы развития промышленности и сельского хозяйства и утвердила оптимальный вариант пятилетнего плана. План предполагал вложение в капитальное строительство промышленности 19,5 млрд рублей или в четыре раза больше, чем за предшествующие пять лет. Он получил громкое название программы развернутого наступления социализма по всему фронту и был рассчитан на построение фундамента социалистической экономики и вытеснение капиталистических элементов из всех отраслей народного хозяйства.

В самой партии никогда не угасали лозунги типа «Бей кулака». Эмигрант Валентинов писал в своих воспоминаниях, что такие настроения были весьма распространены среди членов партии: «Партия, особенно в ее низовых ячейках, инстинктивно, подсознательно была против нэпа»[1150]. Задача идеологической отставки новой экономической политики была в значительной степени упрощена тем, что пресловутый нэпман не сумел завоевать в постреволюционном обществе социального авторитета, словно нэпманы сами стремились походить на те карикатурные образы, которые с них рисовала советская пропаганда.

Решение было принято, единая воля в руководстве достигнута, аппарат максимально отмобилизован, настроение в партии подготовлено. Теперь только оставалось ждать осени, традиционного сезона наступления власти на крестьянство.

Примечания:

1

См. Белади Л, Краус Т. Сталин. М., 1990. С.7.

8

Сибирская Вандея. 1920–1921. Т. 2. М, 2001. С. 66.

9

Там же. С. 150.

10

Там же. С. 208.

11

РГАСПИ. Ф. 4. Оп. 2. Д. 527. Л. 38.

80

РГАСПИ. Ф.17. Оп. 84. Д. 147. Л. 91.

81

Там же. Оп. 65. Д. 605. Л. 189.

82

Там же. Оп. 84. Д. 229. Л. 31.

83

Там же. Д. 227. Л. 33.

84

Коммунистический труд. 1921. 4 августа.

85

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 147. Л. 217.

86

Там же. Оп. 60. Д. 442. Л. 86.

87

Беседовский Г.З. На путях к Термидору. М., 1997. С. 90.

88

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 198.

89

Там же. Т. 45. С. 118.

90

Там же. С. 189–191.

91

Там же. С. 265–266.

92

РГАСПИ. Ф.5. Оп. 2. Д. 52. Л. 47–51.

93

Там же. Л. 52, 152.

94

Латышев A.С. Рассекреченный Ленин. М, 1996. С. 204.

95

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 191, 193.

96

Леонов С.В. Указ. соч. С. 292–293.

97

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2659. Л. 61.

98

История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 426.

99

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 442. Л. 54.

100

Там же. Л. 50.

101

Ленин и ВЧК. М.(1987. С. 381.

102

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 277. Л. 1.

103

101 Там же. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 3.

104

Там же.

105

Врачев И.Я. Кронштадт был трагедией // Юность. 1988. № 1. С. 181.

106

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 54.

107

Там же. Л. 34.

108

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 185.

109

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 50.

110

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 278.

111

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д 149. Л. 50.

112

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 278.

113

Лубянка. ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1960. Справочник. М., 1997. С. 179.

114

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 150. Л. 20.

115

См.: Национальная политика России: история и современность. М., 1997. С. 288, 287.

801

Третий Всемирный конгресс Коммунистического Интернационала. Стенографический отчет. Пг. 1922. С. 26.

802

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 419.

803

Троцкий Л.Д. Коммунистический Интернационал после Ленина. М., 1993. С. 129.

804

Третий Всемирный конгресс… С. 210.

805

Кальвез Ж.-И. Важная концепция истории 20-х годов: Россия — СССР как ядро нового мира в дискуссиях по международному праву. // Россия в XX веке. Судьбы исторической науки. М., 1996. С. 325.

806

«Не существует одного мира, а есть два мира: советский и несоветский, или, если хотите, русский и нерусский», — заявлял Литвинов на Гаагской конференции 1922 г. // Там же.

807

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 205. Л. 12.

808

Там же. Д. 249. Л. 16.

809

Документы внешней политики СССР. Т. 4. С. 446.

810

РГАСПИ. Ф. 5. Д. 249. Л. 25.

811

Там же. Ф. 324. Оп. 2. Д. 5. Л. 1.

812

Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 53. Л. 176.

813

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 181–182.

814

См.: Венер М., Ватлин А. Украденные миллионы // Родина. 1994. N° И. С. 60–65.

815

РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 554. Л. 46.

816

Там же. Ф. 323. Оп. 1. Д. 59. Л. 5.

817

Там же. Ф. 5. Оп. 3. Д. 228. Л. 8.

818

Деятельность ИККИ и Президиума ИККИ от 13 июля 1921 г. до 1 февраля 1922 г. Пг. 1922. С. 336.

819

Die Taktik der Kommunistischen Internationale gegen die Offensive des Kapitals. Hamburg, 1922. S. 35.

820

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 291. Л. 2.

821

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 3. Д. 228. Л. 4.

822

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 131.

823

Там же. С 144.

824

См. донесение Радека от 31 января 1922 г. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 249. Л. 3.

825

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 406–408.

826

Документы внешней политики СССР. Т. 5. С. 191.

827

См.: О'Коннор Т.Э. Георгий Чичерин и советская внешняя политика 1918–1930. М., 1991 С. 131.

828

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1966. Л. 13.

829

Дух Рапалло. Советско-германские отношения 1925–1933. Екатеринбург — М, 1997.

830

В ходе Генуэзской конференции Чичерин писал в Москву: «Мы сильнейшим образом нуждаемся в сохранении Рапалльского договора. Для этой цели нам необходим Вирт (канцлер Германии. — А.В.)… Между тем от коммунистов идет кампания за свержение Вирта и за создание чисто рабочего правительства, т. е. с большим влиянием шейдемановцев, главных противников Рапалльского договора и всей этой политики». РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1966. Л. 28.

831

Там же. Д. 1985. Л. 4, 6.

832

«Вопрос о проливах решен единогласно, при слабом протесте Чичерина и решительной просьбе Литвинова подписать конвенцию. Ни один член Политбюро не ставил вопроса об опросе отсутствующих», — писал Сталин находившемуся на Кавказе Зиновьеву 7 августа 1923 г. РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38. Л. 8.

833

Там же. Ф. 492. Оп. 1. Д. 180. Л. 20–29.

834

К вопросу о программе Коммунистического Интернационала (материалы). М., 1924. С. 12–13.

835

Дьяков Ю.Л., Бушуева Т.С. Фашистский меч ковался в СССР. Красная Армия и рейхсвер: тайное сотрудничество. 1922–1933. М., 1992. С. 15–16.

836

РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 7. Л. 96.

837

Там же. Ф. 326. Оп. 2. Д. 21. Л. 31.

838

Источник. 1995. № 5. С. 118.

839

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 4. Л. 354.

840

Источник. 1998. № 2. С. 45.

841

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 25.

842

Улунян А.Л. Коминтерн и геополитика: балканский рубеж. 1919–1938. М., 1997. С. 62.

843

Гришина Р.П. Сентябрьское восстание 1923 г. в Болгарии в свете новых документов. // Новая и новейшая история. 1996. N9 5. С. 184.

844

Решение «особой папки» Политбюро от 13 марта 1924 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 38.

845

Там же. Д. 2. Л. 2.

846

Там же. Л. 13–14. 7 августа 1924 г. на закупки вооружения для болгарских коммунистов Политбюро выделило 50 тыс. долларов.

847

Коммунистический Интернационал в документах 1919–1932. М., 1933. С. 393.

848

Там же. С. 462.

849

Решение от 28 августа 1924 г. было сформулировано следующим образом: «Придать деятельности эстонской компартии боевой характер, оказав ей содействие в подготовительных мерах по оказанию вооруженного отпора попыткам фашистского переворота». В специальную комиссию наряду с Чичериным и Мануильским вошли представители ОГПУ Уншлихт и Трилиссер. РГАСПИ. ф. 17. Оп. 162. Д. 2. А. 30. После поражения восстания Политбюро 3 января 1925 г. предложило эстонским коммунистам принять меры к эвакуации из страны.

850

Постановление о ликвидации активной разведки от 25 февраля 1925 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. А. 80.

851

Коминтерн и Латинская Америка. Сборник документов. М, 1998. С. 5.

852

Письмо ИККИ руководству Компартии Центральной Америки. Сентябрь 1923 г. // Там же. С. 44–47.

853

«Если мы теперь, быть может, действительно не можем добиться восстановления нормальных дипломатических сношений, например, с Англией, то мы вовсе не обязаны без боя соглашаться на то, чтобы английская практика оставалась прецедентом для всех государств и чтобы все заключали с нами только торговые, а не политические договоры. Наоборот, мы должны индивидуализировать каждое государство и, считаясь с его заинтересованностью в нас и обратно, иной раз решительно ставить альтернативу: либо нормальные дипломатические отношения, либо никаких». Из письма Иоффе членам Политбюро от 4 декабря 1921 г. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 205. Л. 12.

854

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 427, 432.

855

Занимавшийся восстановлением промышленности Донбасса Г. Пятаков писал Ленину 8 апреля 1921 г. о том, что предоставление там концессий американцам приведет к бегству шахтеров с государственных предприятий, ибо «рабочие на рудниках получат наглядное доказательство преимущества капитализма». Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 198.

856

Шишкин В.А. Образование СССР и его внешнеэкономическая политика в отношении стран Запада в 20-х годах. // СССР в борьбе за мир и безопасность народов. Исторический опыт. М., 1984. С. 60.

857

См. развернутое обоснование позиции Красина в письме к Ленину от 8 ноября 1921 г.: «Не надо спешить с уступками по адресу капиталистов. Очень многое из завоеваний Октябрьской революции еще можно спасти». // Большевистское руководство… С. 215–219.

858

Документы внешней политики СССР. Т. 7. С. 7.

859

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 30.

860

Там же. Л. 39.

861

См.: Козлов В.П. Подложные документы Коминтерна и Политбюро ЦК ВКП(б). // Новая и новейшая история. 1996. № 6. С. 23–30.

862

За мир, разоружение и безопасность народов. Летопись внешней политики СССР. М., 1983. С. 71.

863

Решение Политбюро от 14 июля 1924 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 437. См. также: Ф. 17. Оп.162. Д 2. Л. 60.

864

Там же. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 48.

865

Там же. Ф. 359. Оп. 1. Д 7. Л. 205.

866

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 282.

867

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2068. Л. 1. См. также письмо Чичерина Ленину от 10 ноября 1921 г. // Большевистское руководство… С. 220–221.

868

Письмо Сталина Чичерину, позднее 22 ноября 1922 г. // Там же. С. 226.

869

Против этого плана резко выступил Л. Карахан, писавший в Политбюро 25 апреля 1922 г.: «Никакое восстание в Северном Афганистане не может быть организовано без нашей непосредственной помощи. По опыту Бухары и Хивы (да и самого Туркестана) мы знаем, что степень признательности населения к образовавшимся вместо эмиров правительствам определяется количеством русских штыков, находящихся в этих республиках». Большевистское руководство… С. 248.

870

Письмо от 5 июня 1923 г. РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 7. Л. 95.

871

Там же. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1520. Л. 6.

872

См.: Большевистское руководство… С. 190, 221.

873

Решение Политбюро от 4 февраля 1927 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 4. Л. 58.

874

Большевистское руководство… С. 261.

875

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 3. Л. 33.

876

ВКП(б), Коминтерн и национально-революционное движение в Китае. Документы. Т. 1–2. М., 1994.

877

«Целый год сидел ЦК КПК на шее у Гоминьдана, пользовался свободой работы, свободой организации и ничего не сделал для того, чтобы превратить конгломерат элементов (правда, довольно боевых), неправильно называемых партией, в действительную партию…», — писал Сталин Бухарину и Молотову 9 июля 1927 г. // Письма И.В. Сталина В.М. Молотову 1925–1936 гг. Сборник документов. М., 1995. С. 114.

878

Сталин признавал, что «мы только пугаем Чжана (руководителя мукденского правительства Чжан Цзолиня. — А.В.), но воевать из-за КВЖД не станем» // Там же. С. 89.

879

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 332. Л. 7.

880

Там же. Ф. 324. Оп. 2. Д. 71. Л. 69.

881

Пятый всемирный конгресс Коммунистического Интернационала. Стенографический отчет. Ч. 1. М., 1925. С. 971.

882

Письмо Сталина членам делегации ВКП(б) в ИККИ от 19 февраля 1926 г. РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 2. Д. 67. Л. 129–130.

883

Там же. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 61. Решение от 27 января 1925 г.

884

Там же. Д. 3. Л. 29.

885

Там же. Д. 2. Л. 57, 65, 75.

886

Там же. Ф. 495. Оп. 2. Д. 55а. Л. 13.

887

Там же. Ф. 17. Оп.162. Д. 3. Л. 71.

888

Письма. И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 70.

889

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 2. Д. 57. А 64.

890

Там же. Ф. 324. Оп. 1. Д. 551. Л. 212.

891

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 70.

892

Коммунистический Интернационал в документах… С. 680.

893

Цит. по: Отечественные архивы. 1992. № 1. С. 78.

894

РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 3. Д. 46. А102.

895

Там же. Ф. 508. Оп. 1. Д. 110. Л. 61–62.

896

См. дискуссию об уроках английской стачки на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 14–23 июня 1926 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 246. С. 8. Накануне пленума Сталин сформулировал позицию большинства в этом вопросе: «Стабилизация не кончилась, хотя она была и остается непрочной» // Письма И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 62.

897

Советская внешняя политика в ретроспективе 1917–1991. М., 1993. С. 19.

898

Там же. Д. 3. Л. 3.

899

Там же. Л. 9.

900

По докладу Уншлихта 13 января 1927 г. Политбюро приняло следующее постановление: «…Решительно отказаться как от организации совместных с рейхсвером военно-промышленных предприятий, так и от дальнейшей совместной организации военных школ». // Там же. Д. 4. Л. 42–43.

901

Там же. Л. 67.

902

Источник. 1995. № 6. С. 109.

903

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 3. Л. 23.

904

Там же. Д. 4. Л. 28.

905

Коммунистический Интернационал в документах… С. 547.

906

РГАСПИ. Ф. 17. Оп.162. Д. 4. Л. 39.

907

Там же. Д. 6. Л. 88.

908

Там же. Д. 5. Л. 7.

909

О военных планах британских властей см.: Conflict between Britain and the Soviet Union 1926. // The Journal of Soviet Military Studies. 1990. Vol. 3.

910

Цит. по: Улунян Ap. A Указ. соч. С. 99.

911

12 мая 1927 г. Осинскому, участвовавшему в экономической конференции Лиги наций, Политбюро направило следующую телеграмму: «В Ваших выступлениях отразились директивы инстанции за исключением одной, а именно решительной критики Лиги наций как орудия угнетения слабых наций сильными и ширмы для прикрытия военных начинаний империалистов». РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 4.

912

В связи с новыми предложениями Литвинова на Пятой сессии подготовительной комиссии конференции Лиги наций по разоружению (15–24 марта 1928 г.) А. Мартынов обратился в Политсекретариат ИККИ с просьбой о подготовке соответствующих директив. Он исходил из того, что новые инициативы СССР «служат лишь разоблачению лицемерия Лиги наций и разъяснению трудящимся массам, что единственным честным сторонникам мира является СССР» // Там же. Ф. 495. Оп. 3. Д. 61. Л. 118.

913

Конт Ф. Революция и дипломатия. X. Раковский. М., 1991. С. 222–226.

914

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д 5. Л. 115.

915

Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 44.

916

В частности, Чичерин сопротивлялся привлечению к судебной ответственности в ходе шахтинского процесса иностранных специалистов. См. подробнее главу «Чичерин и Сталин» в книге Т.Э. О'Коннор. Указ. соч. С. 213–224.

917

Еще до заключения пакта Чичерин выступил в «Известиях» со статьей, где говорилось о возможности присоединения СССР к этому международному договору. Официально советское правительство присоединилось к пакту Бриана — Келлога 6 сентября 1928 г. Чичерин оставался на посту наркома иностранных дел до июля 1930 г., находясь за границей и практически не принимая участия в текущей работе Наркоминдела.

918

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 13.

919

В одной из своих речей Троцкий заявил: «Режим Коминтерна сейчас — это опасный режим. Теперь всюду и во всем требуется 100-процентное голосование. Во времена Ленина мы не боялись спорить» // Там же. Ф. 495. Оп. 166. Д 190. Л. 30.

920

Там же. Л. 56.

921

Цит. по: Адибеков Г.М., Шахназарова Э.Н., Шириня К.К. Организационная структура Коминтерна. 1919–1943. М., 1997. С. 133.

922

Неизвестный Чичерин. Из рассекреченных архивов МИД РФ. // Новая и новейшая история. 1994. № 2. С. 8.

923

«Констатировать, что со стороны представителей ЦК Английской компартии было допущено непозволительное использование сотрудников советских учреждений, которое не могло не подрывать их положения в глазах английских властей». Решение комиссии Политбюро от 10 мая 1928 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 81.

924

Там же. Л. 102.

925

Цит. по: Адибеков Г.М. … С. 134.

926

Коммунистический Интернационал в документах… С. 699–717.

927

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 93.

928

Правда. 17 июля. 1927 г.

929

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 3. Д. 36. Л. 5, 11, 125–129.

930

Там же. Ф. 495. Оп. 3. Д. 42. Л. 1.

931

Там же. Д. 45. Л. 144.

932

В фонде делегации ВКП(б) сохранилось заявление Ломинадзе по китайскому вопросу с правкой Сталина. // Там же. Ф. 508. Оп. 1. Д. 58. Л. 3.

933

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 9—10.

934

См.: Ватлин А.Ю. Троцкий и Коминтерн 1923–1933. М., 1991. С. 43.

935

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 87.

936

Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 686. Л. 7.

937

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 55.

938

Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 43.

939

См.: Бухарин: человек, политик, ученый. М, 1990. С. 192–193.

940

«Правый уклон» в КПГ и сталинизация Коминтерна. Стенограмма заседания Президиума ИККИ по германскому вопросу 19 декабря 1928 г. М., 1996. С. 45

941

Thalheimer A. Um wa 1933. Екатеринбург — М., 1997.135

942

Дзержинский Ф.Э. Избр. произв. Т. 2. М, 1977. С. 497.

943

См.: Генкина Э.Б. Об особенностях восстановления промышленности СССР (1921–1925 гг.) // История СССР. 1962. № 5. С. 60, 63, 65–66; Индустриализация СССР. 1926–1928 гг.: Документы и материалы. М, 1969. С. 50–51; Итоги десятилетия Советской власти в цифрах. 1917–1927. М, 1969. С. 232: Лельчук B.C. Индустриализация СССР: история, опыт, проблемы. М., 1984. С. 89–90.

944

Промышленность и народное хозяйство. М, 1927. С. 64, 262.

945

Худяков П.К. Развитие советской промышленности в первое десятилетие. М., 1928. С. 79.

946

См.: Генкина Э.Б. Указ. соч. С. 67; Торгово-промышленная газета. 1925. 10 апреля.

947

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 3. М., 1970. С. 205–206; Съезды Советов Союза ССР, союзных и автономных Советских Социалистических республик: Сб. докум. Т. 3. М., 1960. С. 103–104.

948

См.: Генкина Э.Б. Указ. соч. С. 67; Правда. 1926. 20 февраля.

949

Горинов М.М. НЭП: поиски путей развития. М., 1990. С. 30–31; Маневич В.Е. Экономические дискуссии 20-х годов. М: Экономика, 1989. С. 38–39.

950

Милютин В.П. История экономического развития СССР 1917–1927 гг. // Нэп и хозрасчет. М., 1991. С. 342–345, 347–349.

951

Cм.: КПСС в резолюциях… Т. 3. М., 1970. С. 431, 479, 507–508; Съезды Советов Союза ССР… Т. 3. М., 1960. С. 117–118

952

КПСС в резолюциях… Т. 4. М, 1984. С. 276–277, 320.

953

Симонов Н.С. «Крепить оборону страны Советов»: «Военная тревога» 1927 года и ее последствия // Отечественная история. 1996. № 3. С. 156.

954

Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы: темпы экономического роста, структура, организация производства и управления. М., 1996. С. 58, 63.

955

Промышленность и народное хозяйство: Сб. ст. М., 1927. С. 339.

956

Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы… С. 36, 38, 57, 66.

957

См.: КПСС в резолюциях… Т. 4. М., 1984. С. 277; Рогачевская Л.С. Как составлялся план первой пятилетки // Вопросы истории. 1993. № 8. С. 149–152; РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 26. Д. 90. Л. 1–2, 74–75; Оп. 27. Д. 18. Л. 17; Торгово-промышленная газета. 1928. 15 декабря; Экономическая жизнь. 1928. 25 ноября

958

Индустриализация СССР. 1926-128. М., 1969. С. 67.

959

ГА РФ. ф. 1235. Оп. 62. Д. 62. Л. 122–124 об.

960

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 484. Л. 147–147 об.15

961

Там же. Д. 514. Л. 90.

962

В 1925/26 г. было вложено уже 871,7 млн., в 1926/27 г.

5 млн., а в 1927/28 г.

6 млн. руб. (См.: Бруцкус Б. Народное хозяйство Советской России, его природа и судьбы // Вопросы экономики. 1991. N9 10. С. 138).

963

См.: Демидов В.В. Проблемы индустриализации Сибири во внутрипартийной борьбе (1923–1930 гг.) // Политика в области промышленного освоения Сибири: Межвузов, сб. научн. тр. Новосибирск, 1991. С. 41; Кушнарев Е.Н. Рационализация промышленного производства в решениях партийных организаций Сибири (1926–1929 гг.) // Там же. С. 45.

964

Скрыпников А.В., Черных В.М. Особенности хозяйственного развития Центрального Черноземья в годы нэпа // Актуальные проблемы отечественной истории. Межвузов. сб. научн. тр. Воронеж, 1995. С. 87.

965

См.: Виноградов С.В. Нэп: опыт создания многоукладной экономики. М., 1996. С. 55–56, 59; Шарошкин НА. Индустриализация Поволжья и ее социальные последствия 1926–1937 гг. // Дискуссионные вопросы российской истории. Материалы третьей научно-практической конференции «Дискуссионные проблемы российской истории в вузовском и школьном курсах». Арзамас, 1998. С. 417; Юдина Т.В. Развитие промышленности Нижне-Волжского края в годы нэпа // Проблемы отечественной истории: Материалы науч. конф. Волгоград, 1994. С. 126–127.

966

Троцкий А. К социализму или к капитализму?: Анализ советского хозяйства и тенденций его развития. М. — Л., 1925. С. 42–43, 57.

967

Розенфельд Я.С., Клименко К.И. История машиностроения СССР (с первой половины XIX в. до наших дней). М., 1961. С. 200–201.

968

Худяков П.К. Указ. соч. С. 33–35, 67.

969

Бирюков А.М. Роль американских фирм в восстановлении экономики и индустриализации СССР (1920-е гг.) // Дискуссионные вопросы российской истории. Материалы третьей научно-практической конференции «Дискуссионные проблемы российской истории в вузовском и школьном курсах». Арзамас, 1998. С. 164; Богомолова Е.В. Государственная научно-техническая политика // Организационные формы и методы государственного регулирования экономики в период новой экономической политики. Сб. обзоров. М., 1992. С. 153, 155, 158; Бутковский В.П. Иностранные концессии в народном хозяйстве СССР. М. — Л.: Госиздат, 1928. С. 50, 55, 90; Кунин В. Концессионная политика в Советской России (1923–1929 гг.) // Вестник Московского ун-та. Сер. 6. Экономика. 1993. № 5. С. 27; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 9. Д. 486. Л. 29–31 об.; Худяков П.К. Указ. соч. С. 82; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 9. Д 486. Л. 29–31 об.

970

ВКП(б). Конференция, 15-я: Стеногр. отчет. М., 1927. С. 108, 366; Директивы и постановления КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. 1917–1957: Сб. докум. Т. 1. М., 1957. С. 570–571.

971

Cм: Дейчман Е.И. Алкоголизм и борьба с ним. М., 1929. С. 147; Сталин И.В. Соч. Т. 10. М., 1954. С. 332.

972

Если в 1925/26 г. поступления от займов покрывали 15,3 % на нужды на — родного хозяйства, то в 1926/27 г. — 23,2 %, а в 1927/28 г. — 34,9 %. (См.: Индустриализация СССР. 1926–1928 гг. … С. 58, 61, 494–495.)

973

Бутковский В.П. Указ. соч. С. 41, 44, 87–90; Квиринг Э. Очерки развития промышленности СССР, 1921–1927. М., 1929. С. 44; Лапина С.И., Лелюхина И.Д., Федоровская Е.С. Государственная собственность и формы ее реализации в годы нэпа // Экономическая история: теория и практика. М., 1992. С. 103; Фабрично-заводская промышленность Союза ССР за 1927/28 и 1928/29 гг. М., 1930. С. 43–48; Эвентов Л.Я. Иностранные капиталы в русской промышленности. М. — Л., 1931. С. 101; Яковлева ЕЛ. Концессионная политика и практика // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов): Сб. обзоров. М., 1990. С. 168–169.

974

Кузьмичев А. Красный директор двадцатых годов // Социалистический труд. 1990. № 3. С. 101, 103–104.

975

ГА РФ. ф. 5545. Оп. 1. Д. 6. Л. 135.34

976

Абрамов В.Н. Техническая интеллигенция России в условиях формирования большевистского политического режима (1921 — конец 30-х гг.). СПб., 1997. С. 37–38.

977

Ленин В.И., КПСС об интеллигенции. М., 1979. С. 201.

978

См.: Виноградов С.В. Указ. соч. С. 66; Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918–1932 гг. М., 1997. С. 179.

979

Абрамов В.Н. Указ. соч. С. 47–48, 53.

980

Валентинов Н. (Н.Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии и после смерти Ленина: Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. М., 1991. С. 61.

981

Елфимов Е., Щетинов Ю. Три процесса над старой интеллигенцией (1928–1931 гг.) // Политическое образование. 1989. № 16. С. 70–71; Кузьмичев А. Указ. соч. С. 104–105.

982

Дмитренко В.П. Четыре измерения нэпа // Нэп: приобретения и потери М., 1994. С. 34–38.

983

Лютов Л.Н. Государственная промышленность в годы нэпа (1921–1929) Саратов, 1996. С. 105–106, 108, 114; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 3. Д. 292. Л. 17–18.

984

СУ. 1929. № 54. С. 532.

985

Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 19–21.

986

Бюллетень ЦКК РКП(б) и НК РКИ СССР и РСФСР. 1927. № 8.С. 3.

987

Известия. 1927. 20 марта

988

См.: Богомолова Е.В. Хозрасчетные тресты — основное звено хозяйствования // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов). Сб. обзоров. М., 1990. С. 33–34; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 34–35, 46.

989

См.: Канторович В.Я. Советские синдикаты. М., 1928. С. 108, 109; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 48; Пути индустриализации. 1929. № 5–6. С. 91.

990

См.: Богомолова Е.В. Место и роль синдикатов в системе управления народным хозяйством в 20-е годы // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики. М., 1990. С. 62; Гинзбург A.M. Очерки промышленной экономики. М. — Л., 1930. С. 296; Синдикаты СССР в цифрах и диаграммах за пять лет 1923/24—1927/28. М., 1928. С. 54.45

991

Cм.: Богомолова Е.В. Указ. соч. С. 50; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 56–58, 70.

992

Если в 1924/25 г. было зарегистрировано 28 акционерных обществ, средний уставной капитал которых составлял 2,8 млн. руб., то в первой половине 1925/26 г. — всего 12 (средний размер уставного капитала — 0,9 млн руб.). От общего количества АО доля торгово-промышленных обществ составляла 26°ь, тогда как на 1 января 1925 г. — 32,9 %. (См.: Дрюбин Р. Акционерные общества и госпромышленность // Социалистическое хозяйство. 1926. Кн. 5. С. 142; Ильин-Кряжин А.Н. Что такое трест, синдикат и акционерное общество. М. — Л., 1927. С. 54).

993

См.: Исаев И.А. История государства и права России: Полный курс лекций. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1994. С. 333–336; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 89–91; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 232. Л. 70 об.; СЗ. 1927. № 49. Ст. 499.

994

Сталин И.В. Соч. Т. 9. М, 1954. С. 3—61.

995

См.: Архипов В.А. Этапы и методы регулирования торгово-промышленного предпринимательства // Экономическая политика Советского государства. М., 1986. С. 12; Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. М., 1957. Т. 1. С. 644; Законы о частном капитале: Сб. законов, постановлений, инструкций, разъяснений. М., 1929. С. 313; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 682. Л. 179, 181.

996

См.: Бруцкус Б. Народное хозяйство Советской России, его природа и его судьбы // Вопросы экономики. 1991. № 9. С. 134, 152, 153; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 682. Л. 133.

997

Исаев И.А. Нэп: рыночная перспектива // Нэп: приобретения и потери. М., 1994. С. 91–92.

998

См.: Свищев МЛ. Опыт нэпа и развитие мелкого производства на современном этапе // История СССР. 1989. № 1. С. 10; Статистический справочник СССР. 1928. М., 1929. С. 458.

999

Известия. 1927. 18 октября.

1000

См.: Анчишкин А.И. Темпы пропорций экономического развития. М., 1967. С. 61; Вайнштейн А. Национальный доход. М., 1989. С. 75; Гордон Л., Клопов Э. Форсированный рывок конца 20-х и 30-х годов: исторические корни и результаты // Политическое образование. 1988. N9 5. С. 23–24; Народное хозяйство СССР в 1958 г. М., 1959. С. 52; Струмилин С.Г. Статистика и экономика. М., 1978. С. 356, 359, 399, 435; Ханин Г. Почему и когда погиб нэп: Размышления экономиста // ЭКО. 1989. № 10. С. 70–71.

1001

Богомолова Е.В. Государственная научно-техническая политика… С. 128–130, 135–136, 138.

1002

Черных А.И. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998. С. 13.

1003

Иванова Г.М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. Мм 1997. С. 30.

1004

Казаков Е.Э. Политика цен и зарплаты в первые годы индустриализации//Политика в области промышленного освоения Сибири: Межвузов, сб. научн. тр. Новосибирск, 1991. С. 14.155

1005

1 См. об этом: Симонов Н.С. Крепить оборону Страны Советов («Военная тревога» 1927 г. и ее последствия) // Отечественная история. 1996. № 3; Carr Е.Н., Davies R.W. Foundations of a Planned Economy. 1926–1929. Vol. 1. New York, 1971. P. 698–700; также сводки ОГПУ о продовольственном положении в стране летом — осенью 1927 года (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 385, 386, 388).

1006

Государство не случайно стимулировало отечественное производство технического сырья, поскольку промышленность работала на импортном сырье. Например в 1928 году на ввоз хлопка было потрачено 150 млн рублей, на ввоз шерсти — 70 млн, кожсырья — 40 млн золотом. Дальнейшее развитие промышленного производства требовало еще более существенных расходов. Между тем валютные ресурсы в были ограничены, страна остро нуждалась в собственной сырьевой базе. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Л. 23).

1007

В 1925—27 годах хотя цены на продовольствие в частной торговле и росли, но не делали резких скачков. В 1927/28 году произошло их резкое повышение на 40 % (среднегодовой индекс розничных цен на продовольствие вырос с 207 в 1926/27 году до 247 в 1927/28; индекс 1913 года = 100), а в следующем году уже на 119,8 % (См.: Малафеев А.Н. История ценообразования в СССР (1917–1963). М.(1964. С. 401).

1008

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 6. Л. 4–8.

1009

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 388. Л. 365, 398.

1010

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 385. Л. 428–442; Д. 386. Л. 45–84.

1011

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 386. Л. 1—44.

1012

Принята 24 декабря 1927 года (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 666. Л. 10–12).

1013

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 65. А. 202.

1014

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 65. Л. 203, 204

1015

Протокол заседания Политбюро от 19 января 1928 года (Трагедия советской деревни. Т. 1. М., 1998).

1016

Вот лишь одна выдержка: «Основная масса промтоваров, намеченная по разверстке на январь месяц, до потребителя еще не дошла. Срединная система кооперации, райсоюзы до сего времени получили незначительное количество промтоваров, но и имеющиеся промтовары недостаточно быстро передаются низовой сети кооперации (сельпо) по причине негибкости кооперативного аппарата и неурегулированности условий расчета райсоюзов и селькооперации» (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 1—13, Д. 567. Л. 49).

1017

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 7.

1018

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д 85. Л. 16.

1019

Последнее предполагало, что крестьяне должны добровольно облагать себя довольно большим налогом (20–50 % от сельхозналога), который должен был пойти на социально-культурное благоустройство деревни).

1020

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 216.

1021

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 1–4.

1022

Еще в 1926 году была принята известная 107 статья УК, которая предусматривала тюремное заключение и конфискацию имущества за действия, ведущие к повышению цен. До времени эта статья активно не использовалась, с началом же массовых репрессий против частника она быстро пошла в оборот.

1023

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 1–9.

1024

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 54.

1025

Наиболее ранние из найденных сведений о проведении массовых репрессий пришли из Курской губернии в конце декабря 1927 года. Однако, в подавляющем большинстве регионов репрессии начали проводиться в январе 1928 года. Таким образом, от принятия Политбюро экономической программы борьбы за хлеб (директива «О хлебозаготовках») репрессии были отделены всего несколькими неделями (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 20—563).

1026

Из них осуждено Особым совещанием коллегии ОГПУ — 3497 и предано суду 3579 человек (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 466).

1027

«Доказано, что две трети наших ошибок по хлебозаготовкам надо отнести за счет недочетов руководства. Именно поэтому решили мы нажать зверски на наши парторганизации и послать им жесткие директивы о мерах поднятия хлебозаготовок. Второе, немалую роль сыграло то обстоятельство, что частник и кулак использовали благодушие и медлительность наших организаций, прорвали фронт на хлебном рынке, подняли цены и создали у крестьян выжидательное настроение, что еще больше парализовало хлебозаготовки. Многие из коммунистов думают, что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов. Дело обстоит как раз наоборот. Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулачков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен». (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 669. Л. 20–26).

1028

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11, 22, 46.

1029

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11.

1030

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11, 22.

1031

См. статистику урожаев: The Economic Transformation of the Soviet Union. 1913–1945. Ed. by R.W. Davies, and S.G. Wheatcroft. Cambridge Un. Press, 1994. P. 290.

1032

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 5.

1033

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 186. Л. 81.

1034

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 173–179.

1035

ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 6. Д 567. Л. 46, 56, 161.

1036

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 1—22.

1037

Механизм появления карточек на микроуровне хорошо виден на примере Акмолинского уезда. По сообщению председателя губернской контрольной комиссии, заготовка хлеба в уезде производилась методами продразверстки: ходили по дворам, отбирали, почти не оставляя на еду или оставляя на один месяц, и, одновременно, обещали снабжать население хлебом от государства. В результате крестьянские запасы были истощены, внутренний товарооборот разрушен. «Потянулись из деревень, аулов в города за хлебом». Хлеб, который был заготовлен местными государственно-кооперативными органами и предназначался для внутриуездного снабжения, был израсходован за месяц. От государства ничего не поступило. Началась паника, население вышло на улицы и устроило демонстрацию к зданию исполнительного комитета, требуя хлеба. Испуганный председатель исполкома вызвал милицию, которая разогнала демонстрацию и арестовала несколько человек. Однако, острота положения требовала принятия мер. В городе была создана продовольственная комиссия и введены карточки на хлеб, чтобы гарантировать снабжение городского населения. В апреле 1928 года в городе «на пайке состояло» 17 тысяч человек. (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 118).

1038

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 227.

1039

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375.

1040

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 12. Л. 76.

1041

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 27

1042

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 599. Л. 76, 237, 244, 272.

1043

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 65. Л. 39–47, 57–64.

1044

Вот лишь некоторые примеры региональных хлебных карточек. В Московской области мука выдавалась только рабочим и сельской бедноте. Однако их потребность удовлетворялась всего лишь на 35–55 %. В Павловской слободе Воскресенского уезда нормы хлеба составляли 100 граммов черного и 400 бело — го хлеба в день. На Яхромской фабрике в Дмитровском уезде в кооперативах отпускалось рабочим на едока по 300 граммов ржаного и по 200 белого в день. В Чувашии рабочие получали по 8 килограммов хлеба в месяц, а члены их семей — по 3 килограмма. В Иваново-Вознесенске выдавалось: рабочим — по 12, кустарям — по 8, беднякам — по 4 килограмма в месяц. В Ярославле: рабочим и служащим — по 600 граммов, кустарям — по 500, детям — по 600 граммов в день. В Белоруссии, по сообщению полномочного представителя ОГПУ, местные торговые организации ввели для рабочих норму — 450 граммов хлеба в день, для служащих — по 200 граммов, бедняки не получали ничего. В Смоленской губернии рабочие и милиция получали по 600 граммов в день, служащие и члены семей служащих — по 300 граммов, в столовых выдавали 50 граммов хлеба на завтрак, обед и ужин. Бедняцкое население Смоленской губернии в лучшем случае получало по 2 килограмма в месяц. В Новгородском округе рабочие получали 600–750 граммов хлеба в день, служащие — 300–400, члены их семей — по 200 граммов. (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 65. А. 167, 257, 266–267. Д. 605. Л. 1–6, 7–9).

1045

См. решения Политбюро «О мероприятиях по поднятию темпа хлебозаготовок» — принято 29 1928 года; «О хлебозаготовках» — принято 17 января 1929 года. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 714. Л. 10–13; Д. 722. Л. 10–14).

1046

В январе 1929 года Совет труда и обороны рассматривал вопрос об улучшении хлебозаготовок. В секретной части протокола СТО обязал Госплан, ВСНХ и Наркомат торговли СССР «провести дальнейшее сокращение госторговли в городах, в целях увеличения снабжения хлебозаготовительных районов». Отгрузка товаров в районы заготовок должна была производиться «исправно и в первую очередь». (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 5. Л. 131, 132; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 8).

1047

Рубинштейн ГЛ. Развитие внутренней торговли в СССР. Л., 1964. С. 282

1048

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 527. Л. 15–56; Д. 65. Л. 266–272; Д. 605. Л. 31–35, 36–51.

1049

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 605. Л. 130.

1050

Дихтяр Г.Л. Советская торговля в период построения социализма. С. 273. Об итогах хлебозаготовительной кампании 1928/29 года и организации хлебоснабжения в 1929/30 году см. также «Трагедия советской деревни». Т. 1.

1051

Это решение Политбюро было оформлено постановлением СТО 11 декабря 1928 года.

1052

Фактически Ленинградский совет уже ввел хлебные карточки в ноябре 1928 года. Постановление скорее регламентировало, чем вводило карточное снабжение. Во исполнение решения Политбюро, 15 января 1929 года в Ленинграде были установлены двойные цены на хлеб. Ржаной стал стоить 9—12 копеек для ленинградцев и 26 копеек для приезжих, ситный хлеб, соответственно, 18–22 и 35–40 копеек По кооперативной книжке выдавалось не более 1,2 килограмма на едока. Без книжки по повышенной цене продавалось в одни руки 2 килограмма ситного и 0,5 ржаного хлеба. Постановление Московского совета о введении карточек на хлеб появилось в феврале 1929 года (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 74. Л. 110).

1053

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 715. Л. 3.

1054

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 74. Л. 106–108.

1055

Подробно о развитии кризиса и продовольственном положении в 1930-е годы см.: Осокина Е.Л. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М., 1998.

1056

См.: Чаянов А.В. Записка о современном состоянии сельского хозяйства СССР по сравнению с его довоенным положением и положением сельского хозяйства капиталистических стран. 6 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 213–214.

1057

Там же. С. 217.

1058

См.: Кондратьев И. Д. К вопросу об особенностях условий развития сельского хозяйства СССР и их значении. 8 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 207–208.

1059

Пятнадцатый съезд ВКП(б): Стенографический отчет. Ч. 1. С. 63.

1060

Климин И.И. XV съезд ВКП(б): проблемы социального преобразования сельского хозяйства // Вопросы истории КПСС. 1991. № 1.

1061

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК. Изд 9-е, допол. и испр. М., 1984. (Далее: КПСС в резолюциях…). Т. 4. М., 1984. С. 261, 285

1062

Цит по: Савельев С.И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994. С. 13.

1063

СЗ СССР. 1928. № 59. Ст. 530.

1064

КПСС в резолюциях… М., 1984. Т. 4. С. 293–301.

1065

Известия ЦК ВКП(б). 1928. № 16/17. С. 8.

1066

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Оп. 287. Л. 19.

1067

Игонин А.В. Крестьянское хозяйство на Северном Кавказе и аграрная политика партии в 20-е годы // Новые страницы истории Отечества. (По мате — риалам Северного Кавказа. Межвузовский сборник научных статей). Вып. 1. Ставрополь, 1996. С. 147.

1068

См.: Бруцкус Б.Д. Советское и крестьянское хозяйство (фрагмент) // Бруцкус Б.Д. Советская Россия и социализм. СПб., 1995. С. 49.

1069

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 663. Л. 4; Д. 666. Л. 20–22.

1070

Иконникова И.П., Угроватов А.П. Сталинская репетиция наступления на крестьянство // Вопросы истории КПСС. 1991. № 1. С. 69.

1071

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 667. Л. 11–12.

1072

Иконникова И.П., Угроватов А.П. Указ. соч. С. 73.

1073

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 69. Д. 724. Л. 40. (Очень весомое и многозначительное молчание. В середине февраля 1928 г. был освобожден от исполнения своих обязанностей народный комиссар земледелия РСФСР А. Смирнов, занимавший этот пост с 1923 г., а несколько позднее оба его давних заместителя — И. Теодорович и А. Свидерский.); Голанд Ю. Кризисы, разрушившие нэп. М., 1991. С. 81.

1074

Голанд Ю. Указ. соч. С. 82.

1075

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 351.

1076

СЗ. 1929. № 12. Ст. 212; Ст. 103. (Вместе с общим по СССР признаком хозяйства подлежащего индивидуальному обложению — доход свыше 500 руб. — на усмотрение местных властей давалось право причислять к кулацким хозяйствам с доходом и до 500 рублей при наличии «специальных отраслей» (сады, пасеки и т. п.), что создавало почву для произвола работников местных партийных и государственных органов.)

1077

Цит по: Игонин А.В. Указ. соч. С. 147.

1078

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 397. Л. 62.

1079

Игонин А.В. Указ. соч. С. 149.

1080

См.: Широкова М.П. К вопросу о бюджете крестьянских хозяйств и социальном расслоении северной деревни в конце 1920-х годов // Материальное положение, быт и культура северного крестьянства (Советский период). Межвузовский сборник научных трудов. Вологда, 1992. С. 25.

1081

Голанд Ю. Указ. соч. С. 85.

1082

Показатели конъюнктуры народного хозяйства СССР за 1923/24—1928/29 гг. М., 1930. С. 51; НЭП: Приобретения и потери. М., 1994. С. 164–166.

1083

Бруцкус Б.Д. Указ. соч. С. 52.

1084

КПСС в резолюциях… Т. 4. М., 1984. С. 320.

1085

Савельев С.И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994. С. 17.

1086

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 32. Д. 176. Л. 4–5; Савельев С.И. Указ. соч. С. 17–18. Для того, чтобы ослабить накал подобных настроений в деревне и отмобилизовать батрацко-бедняцкие массы, ЦК и правительство 20 февраля 1929 г. издали постановление «О порядке применения кодекса законов о труде в кулацких хозяйствах», а затем, 21 мая 1929 г. — постановление о «Признаках кулацких хозяйств», в которых должен применяться кодекс законов о труде [СЗ СССР. 1929. № 14. Ст. 117; № 34. Ст. 301]. Последнее относило к кулацким все хозяйства, обладавшие одним из следующих признаков: а) применение систематически наемного труда; б) наличие мельниц, маслобоек, крупорушек, других промышленных предприятий; в)систематическая сдача внаем сложного сельскохозяйственного инвентаря; г) сдача внаем помещений; д) наличие членов хозяйства, занимающихся торговлей, ростовщичеством или имеющих другие нетрудовые доходы.)

1087

Фицпатрик Ш. Классы и проблемы классовой принадлежности в Советской России 20-х гг. // Вопросы истории. 1990. № 8. С. 27.

1088

Правда. 1928. 20 апр.

1089

СЗ СССР. 1928. № 44. Ст. 394.

1090

СЗ СССР. 1928. № 69. Ст. 642.

1091

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 69. Д. 312. Л. 190–191; НЭП: Приобретения и потери. С. 150–152.

1092

Декрет от 5 августа 1925 г. СНК СССР [СЗ СССР. 1925. № 52. Ст. 396.] впервые признал необходимым распространить в целях пополнения недостающей тягловой силы в деревне льготные условия приобретения тракторов маломощными хозяйствами в виде твердых продажных цен и рассрочек платежей. Решением правительства о трактороиспользовании 17 июля 1926 г. [СЗ СССР. 1926. № 48. Ст. 358.] поручалось ЭКОСО наблюдение за тем, чтобы при распределении тракторов предоставлялось преимущество коллективным тракторопользователям. В постановлении от 3 декабря 1926 г. об условиях продажи тракторов Совет труда и обороны обязал государственные и кооперативные предприятия «продавать тракторы лишь государственным и кооперативным учреждениям и предприятиям, крестьянским коллективам»[СЗ. 1926. № 77. Ст. 633.].

1093

СЗ СССР. 1927. № 115. Ст. 768.

1094

СЗ СССР. 1928. № 41. Ст. 375.

1095

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 306.

1096

Данихов В.П. Создание материально-технических предпосылок коллективизации сельского хозяйства. М, 1957. С. 227, 264, 419.

1097

Зайцев П. Итоги выборов в советы в 1929 году // Советское строительство. 1929. № 12. (41). С. 4.

1098

См.: РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 3255. Л. 25–40; Савельев С.И. Указ. соч. С. 40.

1099

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 247.

1100

Голанд Ю. Указ. соч. С. 84.

1101

Сельское хозяйство СССР. 1925–1928. М., 1929. С. 208.

1102

РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 1. Д. 296. Л. 147.

1103

Голанд Ю. Указ. соч. С. 85–86.

1104

См.: ГА РФ. Ф. 396. (Крестьянская газета.) См., также: Миронова Т.П. Крестьянские письма как исторический источник по изучению сознания крестьян 20-х гг. // Источниковедение XX столетия. М., 1993. С. 137–138; Ее же. Тоталитарное государство и крестьянство в 20-х — начале 30-х годов // Тоталитаризм и личность. Пермь, 1994. С. 28–30.

1105

Если в 1924 г. об этом упоминалось в 7,5 % писем, то в 1926 г. — в 9,6 %, а в 1928 г. — в 12 %. См.: Литвак К.Б. Жизнь крестьянина 20-х годов: современные мифы и исторические реалии // НЭП, приобретения и потери. М., 1994. С. 193.

1106

Литвак К.Б. Указ. соч. С. 194.

1107

Там же.

1108

Там же.

1109

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 4. Д. 24. А 514 об.

1110

Цит. по кн.: Литвак К.Б. Указ. соч. С. 195.

1111

Там же.

1112

Там же.

1113

Там же. С. 196.

1114

Там же. С. 198.

1115

Там же. С. 198–199.

1116

Там же. С. 200.

1117

«Социализм — это рай на земле». Крестьянские представления о социализме в письмах 20-х гг. // Неизвестная Россия. XX век. Т. 3. М., 1993. С. 119–225.

1118

Литвак К.Б. Указ. соч. С. 200.

1119

Там же.

1120

Воронов И.Е. Отношение крестьянства к новой экономической политике и методам ее осуществления (по материалам Владимирской, Калужской и Рязанской губерний за 1921–1927 гг.) // Из истории России: идеи, суждения, опыт. Рязань, 1993. С. 90.

1121

Торгово-промышленная газета. 1927. 13 апреля.

1122

Югов А. Еще одна вредная иллюзия // Социалистический вестник. 1927. № 13.

1123

Финансы и народное хозяйство. 1927. № 23.

1124

Правда. 1927. 18 мая.

1125

Доманевская О. Перед новым хозяйственным годом // Социалистический вестник. 1927. № 19.

1126

Экономическая жизнь. 1927. 28 мая.

1127

См. ст. А. Микояна. Правда. 1927. 21 сентября.

1128

Руль. 1927. 23 июля.

1129

XV съезд ВКП(б). Стен. отчет. Ч. I. М., 1961. С. 1097–1098.

1130

Правда. 1928. 22 февраля.

1131

Там же. 29 февраля.

1132

См.: Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. В 5-ти томах. Т. 1. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 6—11 апреля 1928 г. М. 2000.

1133

Там же. С. 324.

1134

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. М., 1999. С. 22.

1135

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 3. С. 216.

1136

Там же. 30 июня.

1137

Там же. 1 июля.

1138

Там же. 3 июля.

1139

Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. С. 5–9.

1140

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 2. С 318

1141

Там же. С. 317.

1142

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 1991. С. 460.

1143

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 2. С. 388.

1144

Экономическая жизнь. 1928. 30 сентября.

1145

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. M. 1999. С. 51.

1146

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 86. Д. 116. Л. 3.

1147

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 4. С. 60.

1148

Там же.

1149

Там же. С. 79.

1150

Валентинов Я. От нэпа к сталинской коллективизации // Новый журнал. 1963. № 72. С. 243.