• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Впрочем, читатель, ты все равно перепутаешь, и не мне тебя учить.

(Мандельштам)

В качестве первого тезиса, призванного снова усложнить дело, следует заметить следующее: в видимом и слышимом поведении человека каналом передачи сообщения может быть… все что угодно. Существуют, например, исследования коммуникативного смысла мелких и неосознанных прикосновений к собственным волосам и одежде, положения бровей при разговоре, угла наклона корпуса сидящего слушателя, смешков и покашливания во время беседы и т. д. Таких микросоставляющих, говорящих «про свое», может быть выделено очень много; у каждой части тела, каждого паралингвистического параметра речи есть что-то вроде своего собственного языка, не говоря уже об их сочетаниях и взаимоотношениях. Интересно, что при временном исключении каких-либо каналов информационная нагрузка на оставшиеся возрастает: при телефонном общении резко увеличивается чувствительность к голосовым характеристикам, в классической школе пантомимы применяется так называемая «рабочая маска мима», полностью закрывающая лицо тканью и тем самым заставляющая тело быть более выразительным. В практике микроструктурного тренинга общения нами также применяется временное исключение из взаимодействия тех или иных выразительных возможностей участников, о чем пойдет речь дальше.

Поскольку описывать большое число нечетко отграниченных каналов несловесной коммуникации неудобно, в обзорной и популярной литературе часто выделяют пять «больших» каналов: пространство и способы им распоряжаться, лицо (мимика), взгляд, голос (в широком смысле, то есть включая не только тембральные и звуковысотные характеристики, но и темпоритмические, и артикуляторные – все, кроме самих слов), наконец, тело и его движения. В соответствии с этой простой классификацией и построен данный раздел.

Хотя пространство общения не принадлежит никому, у каждого человека существует некая область, которую он ощущает как «свою» и носит с собой всегда. По форме это что-то вроде пузыря (bubble), размеры которого примерно соответствуют пространству, которое можно очертить вокруг себя ненапряженной, то есть не до конца распрямленной, рукой. Границы «пузыря», естественно, невидимы. И тем не менее, мы что-то чувствуем, когда некто вторгается в наше личное пространство, и должны были бы что-то чувствовать при пересечении чужих «границ».

Реальность «пузырей» хорошо бывает видна в лифте, где поднимается человека три. Физически никто друг другу не мешает, не задевает локтем или сумкой – все стоят на некотором расстоянии. И тем не менее, стоят слишком близко для посторонних людей – «пузыри» пересекаются. Отсюда и неловкость поз, и очень занятное поведение: кто-то внимательно рассматривает панель с кнопками (то-то интересный объект для наблюдений, и к тому же такой новый!), кто-то задолго до своего этажа начинает бренчать ключами в кармане, кто-то «глубоко задумался». Каждый сообщает своим поведение сразу две вещи: а) для него желателен минимальный контакт и б) он не намерен доставлять неудобства другим, увеличивая интенсивность и без того вынужденного общения. Стоит одному пассажиру выйти, как остальные почувствуют себя чуть лучше: перенесут вес на более «удобную» ногу, выдохнут, слегка отстраняются друг от друга, отпустят прижатые к бокам локти[5] – уровень психологического комфорта увеличится.

Езда в транспорте, даже и не переполненном, утомляет нас не только тряской и шумом, но и тем, что там чужие люди находятся в вынужденной близости. Кстати, грамотное проектирование любых общественных мест – ресторанов, библиотек, театров – обязательно учитывает «территориальные претензии» людей. И, безусловно, они должны учитываться при организации пространства делового общения.

Следует отметить, что у разных людей «пузыри» разные, да и у одного и того же человека ощущение величины и замкнутости собственного пространства меняется в зависимости от ситуации, самочувствия и реальных партнеров.

Спокойный, уверенный в себе человек меньше озабочен неприкосновенностью своих «границ» и, как правило, меньше отгораживается всякого рода прикрытиями – столами, пустыми стульями вокруг себя в большой аудитории, зонтом, портфелем и прочим «реквизитом». Люди склонные к некоторой экспансии, «расширению своих границ» или желающие что-то в этом роде продемонстрировать, часто сообщают об этом далеко вытянутыми ногами, рукой, положенной на спинку соседнего сиденья в кино или самолете, как бы случайными прикосновениями к окружающим вещам. Тот, кто переоценивает значительность и статус партнера по общению (или просто побаивается его), обычно приписывает ему большее личное пространство – об этом напоминает и старинное выражение «держаться на почтительном расстоянии».

E.T.Hall (и вслед за ним многие другие авторы) выделяет четыре типа расстояния для общения, каждый из которых подразумевает определенные отношения близости или дистанцирования. Интимное расстояние (от непосредственного физического контакта до 40–45 см) подразумевает общение тесное и близкое, хотя не обязательно позитивно окрашенное: это могут быть вовсе не объятия и не возня с ребенком, а своеобразная близость, скажем, дерущихся подростков. Для интимного расстояния характерно, что впечатления о партнере оказываются не только визуальными, а и тактильными, и кинестетическими и т. д.

Кажется, что вне близких отношений люди друг друга не касаются – и, однако, это не так. Даже в умеренно свободном вагоне метро мы прекрасно отличаем мягкое прикосновение (кончиками пальцев, обычно чуть выше локтя), означающее просьбу освободить проход, и отодвигание нас (с той же целью) просто как физической преграды; одни люди прекрасно лавируют даже в давке и как-то умудряются избегать бессмысленных физических контактов, а другие и в достаточном пространстве то ли сами путаются под ногами, то ли норовят налететь на других. Это все прикосновения, так сказать, не от хорошей жизни, возникающие из-за городской скученности: их главный психологический (коммуникативный) смысл состоит как раз в отрицании ненужного физического контакта (он есть, но он ничего не означает, он вынужденный, вы позволите пройти?).

Но даже на городском фоне, не располагающем к добровольным контактам с посторонними, нет-нет да и дотронешься до чьего-то рукава, благодаря за объяснение, прикосновением привлечешь чье-то внимание, чтобы обратиться с вопросом, поставишь ладонь с медяками, чтобы кто-то сам набрал на размен двушек, инстинктивно подхватишь поскользнувшегося. Среди «умеренно знакомых» людей прикосновений больше: здесь и рукопожатия, и любезное поддерживание под локоть (сугубо символическое и не означающее вовсе, что партнер разваливается на части), и всякого рода полушутливая возня. При всех различиях и оттенках общая функция таких «обращенных» прикосновений – усиление контакта, причем с акцентом на его эмоциональной, персональной, заинтересованно-теплой стороне.

Когда человек пытается быть особенно убедительным – не логически, а на уровне просьбы «войти в положение» – он часто «подключает» прикосновение к своему красноречию, причем прикасается к руке или рукаву собеседника обычно в моменты интонационного ударения, тем самым как бы крепче впечатывая в душу партнера «ключевые слова». Прикосновение может усиливаться и даже иногда заменять извинение, просьбу, благодарность, придавая им более личный, доверительный характер: в самом деле, много народу сразу не потрогаешь – человек, к которому обращаются с «трогательным» (!) сопровождением, невольно чувствует себя выбранным из прочих, отмеченным. (В одном из экспериментальных исследований, описанных в обзоре G.Edinger и M.Patterson, девушка обращалась в большом супермаркете к разным людям, мужчинам и женщинам, с одинаковой просьбой: дать ей монетку для телефона-автомата. При этом к одним людям она в момент просьбы слегка прикасалась, а к другим – нет; монетка была получена у 51 % «тронутых» и только у 29 % тех, кого просили «без рук»; пол и возраст оказались неважны).

Существенной чертой «правильного» прикосновения в общении с посторонним человеком является его нейтральность, ненавязчивость. Легкие, малозаметные прикосновения оказывают довольно сильное воздействие на впечатление, производимое человеком. Один из изящных экспериментов, посвященных этой зависимости, проводился американскими исследователями в университетской библиотеке: девушка, выдававшая книги, «невзначай» прикасалась к одним посетителям и не трогала других – само собой, пол, возраст, расовая принадлежность, статус и прочие паспортные данные обеих групп были учтены при обработке результатов. Всех, кто побывал в тот день в читальном зале, под видом очередного социологического опроса проанкетировали; в анкетах нужно было оценить сотрудников библиотеки по ряду параметров (деловым качествам, интеллектуальным возможностям, доброжелательности, внешним данным и т. п.). То, что библиотекарша показалась «тронутым» более красивой и доброй, еще можно как-то объяснить на уровне здравого смысла; но вот почему она показалась им также более умной и профессионально пригодной?

Второй любопытный факт, зафиксированный в этом исследовании, состоял в том, что большую разницу в оценках в зависимости от «случайного» прикосновения продемонстрировали женщины.

И, наконец, третье – не столь уж неожиданное, но важное наблюдение, свидетельствующее, кроме всего прочего, о хорошей организации эксперимента и незаурядных актерских данных девушки: мало кто из опрошенных вообще что-то заметил – то есть, прикосновения к рукам и одежде действительно были как бы случайными, удачно стилизованными под естественные. Переработка же информации, повлекшей за собой явные различия в оценках у «тронутых» и «нетронутых», происходила без всякого осознавания. В жизни это тоже обычно происходит так. Если в ситуации просьбы партнер немного «перестарался» и возникло ощущение нажима, то есть не беглого, скользящего прикосновения, а хватательного, с попыткой манипулировать рукой, менять ее положение, – реакция может быть и обратной: боже, какой назойливый человек, что он в меня вцепился, как бы от него отделаться?

У очень многих людей прикосновение вообще вызывает настороженность – чаще всего это те, для кого вообще всякое сокращение психологической дистанции затруднительно и связано с тревогой – те, кто трудно знакомится и еще труднее переходят на «ты», болезненно относятся к пристальному взгляду, панически боятся показаться смешными и т. д. Как правило, компетентный в общении человек в состоянии интуитивно решить, кого можно и нужно трогать, а кого этим можно напрячь и даже оттолкнуть. Особенно внимательно следует отнестись к этим оттенкам, когда партнер моложе, зависим и теоретически не может уклониться от прикосновения, даже когда оно неприятно.

Многим знакома ситуация с подрастающими детьми близких друзей или родственников: до какого-то возраста им нравится, когда их с симпатией трогает хорошо знакомая тетя или дядя. В один прекрасный день в ответ на точно такое же поглаживание по голове или по щеке подрастающий человеческий детеныш вдруг делает резкое движение в сторону и застывает с упрямым, смущенным и сердитым видом. (Родителям хорошо знакома такая неожиданная неласковость детей, когда они начинают тяготиться тем, что с ними обращаются как с «маленькими»). Интерпретация одностороннего физического контакта как напоминающего о разнице в статусе, видимо, в этом возрасте и формируется, причем особенно резкую реакцию протеста вызывают прикосновения «без спросу» к лицу и волосам.

Бывают социальные ситуации, когда именно эта функция прикосновения – функция указателя статуса – выступает на первый план, и от того, кто кого «похлопает по плечу» и тем самым проявит явное или скрытое доминирование, зависят отнюдь не «чувства», а распределение ролей.

Грозный профессор в развевающемся белом халате быстро идет по коридору «своей» клиники с явным намерением учинить разнос. Больные, медсестры, врачи – все на свой лад «играют короля», демонстрируя различные знаки зависимости: головы склоняются ниже к бумагам, авторучки пишут быстрее, походки становятся более «деловыми» и деревянными, взгляд – ускользающим, как если бы за каждым и в самом деле водились ужасные прегрешения… В целом все эти знаки создают непротиворечивую, внутренне упорядоченную картину ситуации, где а) право доминирующего лица проявлять агрессию подтверждается; б) его статус и «страшность» несколько утрируются, потому что он явно этого хочет; в) активность в возможном контакте резко поляризуется – все участники, кроме одного, могут только отвечать, реагировать.

В середине коридора профессор почти налетает на молодого врача, недавно работающего в клинике и, видимо, еще не усвоившего правил игры. Вопрос: «Почему Вы не на рабочем месте?» – сопровождается угрожающим «нависанием», сокращением расстояния и длительным пронизывающим взглядом; громкость и артикулированность вопроса таковы, что любой ответ будет казаться беспомощным блеянием. Молодой доктор спокойно, как бы рассеянно отвечает: «Вызвали в одиннадцатую терапию» и, в этой же интонации извинившись, поправляет торчащий воротничок крахмального халата профессора, который незаметно для себя задает следующий вопрос куда более мирным тоном. (Ни в коем случае не следует понимать этот пример как совет: только очень неуверенный в себе руководитель так легко «прокалывается» в ответ на мелкий несловесный знак, не подтверждающий его статус).

Личное (персональное) расстояние может достигать 120 см; физический контакт не обязателен. Это – оптимальные дистанции для разговора, беседы. Хотя номинальный «размах» в пределах персонального расстояния всего около 75 см, вариации в этих пределах могут быть бесконечно разнообразными, от вежливого «пребывания в одном пространстве» до теплого интереса к собеседнику, от раздражения до сочувствующего любопытства. Как правило, люди, общающиеся на таком расстоянии, как-то друг к другу относятся. Даже если на самом деле они друг другу не очень интересны, расстояние как бы само по себе обязывает их быть хотя бы светски-внимательными.

Обратите внимание, как естественна реплика вполголоса, обращенная к случайно оказавшемуся рядом постороннему человеку, вместе с которым мы наблюдаем какое-то уличное происшествие или рассматриваем афишу – стой он немного дальше, желание что-то сказать вряд ли бы возникло. Даже спрашивая время на улице, люди обычно придерживаются персонального расстояния, придавая тем самым вопросу характер личной, то есть адресованной именно этому партнеру, просьбы.

Социальные расстояния располагаются в промежутке от 120 до 260 см. Такая дистанция наиболее удобна для формального общения всех видов и окрасок. Наконец, публичное расстояние характерно для общения, в котором не так уж важно, кто именно перед нами – лицо или лица могут выделяться, но все же это не определяет ситуацию. Таково, например, общение докладчика с аудиторией.

В реальной жизни, как всегда, появляется много оговорок и осложнений, делающих эту классификацию менее жесткой и надежной. Во-первых, люди в процессе общения могут перемещаться относительно партнера, и это не всегда соответствует усилению или ослаблению контакта. Во-вторых, человек может выражать увеличение или уменьшение личной заинтересованности, «персональности» в общении иными средствами, почти не пользуясь возможностью что-то сообщить с помощью расстояния. Тем не менее некоторые закономерности существуют и должны учитываться. Так, в целом люди все-таки стремятся быть поближе к тем, кто им нравится, чьей оценкой они дорожат, на чью поддержку рассчитывают.

Кроме того, тот, кто легче меняет дистанцию общения, обычно воспринимается как более авторитетный, свободный, имеющий право определять роли остальных. Трудно представить себе подчиненного, который, отвечая на вопрос руководителя, начинает спокойно прохаживаться по комнате, то подходя к начальнику близко, то удаляясь от него: это явный «перехват» доминирующей роли, равносильный объявлению во всеуслышание, кто здесь на самом деле главный.

Кроме расстояния как такового, в организации и анализе взаимодействия очень важно пространственное расположение партнеров. Так, следует помнить, что люди, разместившиеся друг против друга (даже волей случая или из-за имеющейся расстановки казенной мебели), легче переходят в отношения конфронтации, борьбы, чем при других вариантах расположения в пространстве. Слова «противник», «противный» и «напротив» имеют один корень неспроста. Наиболее нейтральным является взаимное расположение партнеров по общению под каким-либо углом, с тем, чтобы они сами могли регулировать степень обращенности друг к другу.

В микроструктурном тренинге общения, например, есть такое внешне простое упражнение: все участники группы, разделившись попарно, молча и сосредоточенно пытаются определить особенности взаимного размещения в пространстве, оптимального для их контакта на данный момент и приемлемого для обоих. Со стороны это похоже на некий странный танец: четверть шага назад, пауза, едва заметное изменение ракурса взаимного расположения, маленькое движение в сторону, еще одно – возвращение к невидимой оси, которая «держит» пару…

Когда получено более или менее отчетливое впечатление, пары распадаются, возникают новые, и так далее, пока каждый не получит возможность поработать с каждым. Такое углубленное вчувствование плюс возможность осознанного сравнения впечатлений от разных людей доступны, видимо, только в тренинговой группе. Оказывается, что при внимательном и непредвзятом наблюдении за тем, как распоряжаются пространством разные люди, начинают угадываться даже такие особенности их коммуникативного почерка, которые непосредственно не представлены. Не раз оказывалось, что после серии подготовительных игровых упражнений участники занятия могут довольно точно описать, скажем, чье-то жилье или рабочий кабинет, легко и с удовольствием погружаясь в мир «малых пространственных привычек» владельца и незаметно переходя к их интерпретации.

То, как человек организует пространство своей комнаты или кабинета, может довольно много о нем рассказать: ведь тем самым он создает «предлагаемые обстоятельства» для потенциальных партнеров по общению. «…Я всегда придавал своей комнате более важное значение, чем другие люди. Значительная часть наших идей зависит от ее расположения. Она, так сказать, второе наше тело…» (Г.К. Лихтенберг).

В одном кабинете, где стоит заваленный книгами старинный стол, которому не помешала бы реставрация, пара красивых разномастных стульев и мягкий кожаный диван, каких когда-то водилось по учреждениям немало, и в другом, где во всю длину расположен Т-образный «стол для руководителей» (это изделие в ведомостях именуется именно так), гудят люминесцентные лампы и тянется наискосок красная синтетическая дорожка, обозначая путь возможного посетителя – так вот, в этих двух кабинетах обитают, конечно же, два совершенно разных начальника.

Как писал в своем «Искусстве беседы» Андре Моруа: «Стиль мебели тоже по-своему влияет на характер беседы. Глубокие английские кресла располагают к полунемой дремоте; стулья с жесткими спинками побуждают к остроумию; диваны, на которых можно удобно развалиться, способствуют сердечным признаниям. Взоры собеседников, расположившихся на таком диване, не встречаются, что действует благотворно на застенчивые натуры, а близость расслабившихся тел навевает чувственные воспоминания». Разумеется, это так не только в отношении салонных ситуаций, о которых идет речь у Моруа, и ряд примеров можно было бы продолжить.

Осознавать особенности своего коммуникативного пространства и обращать внимание на то, как распоряжаются им разные люди, довольно трудно, хотя, возможно, и легче, чем управляться с остальными четырьмя каналами несловесного общения. Относительная эта легкость связана с тем, что пространство в конце концов все-таки ничье – наше умение или неумение с ним «ладить» воспринимается не так остро, как трудности и проблемы в тех деталях коммуникативного почерка, которые «ближе к телу».

В частности, любопытно бывает понаблюдать, насколько организованное кем-то пространство общения и сопутствующие физические обстоятельства принимаются другими участниками взаимодействия и как они решают микропроблемы этого плана. Иногда можно видеть чье-то отчетливое нежелание «тонуть» и «расплываться» в мягком кресле – по тем или иным причинам человек удерживает более высокое и выпрямленное положение, допускающее большую свободу «углового маневра», и, кроме того, потенциальную возможность быстро уйти из ситуации.

Другим примером может служить привычка некоторых людей обязательно переставить любой стул, прежде чем сесть: это может никак не быть связанным с расстоянием до партнера по общению и физическим комфортом, а играть, скорее, роль своеобразного маленького ритуала освоения нейтрального или чужого пространства, его символической организации «для себя». С этой точки зрения становится психологически понятным поведение любезного хозяина, собственноручно усаживающего гостя: здесь дело, конечно, не в пустяковом усилии, затрачиваемом на перемещение стула. Смысл сообщения – «я организую это пространство для Вас».

Фотографии пантомимических занятий с использованием «рабочей маски мима» производят немного жутковатое впечатление – что ни говори, а «без лица» человек выглядит нехорошо. Внимание и интерес к человеческому лицу, этой «самой занимательной поверхности на Земле», почти так же старо, как сам человек; веками за чертами и выражением лица прослеживали связь с характером, судьбой (можно было бы сказать: с характером – и, следовательно, судьбой).

Достаточно упомянуть, что одна из первых физиогномических систем появилась в Китае примерно в третьем веке до нашей эры и разрабатывается до сих пор. Китайцы делят лицо на три горизонтальные зоны, каждой из которых приписывается особое значение в определенном возрасте. Так, верхняя зона, от волос до бровей, интерпретируется как указывающая на интеллектуальные возможности и условия жизни в детстве; средняя зона (от бровей до кончика носа) – связывается с подвижностью духа, силой личности, самоконтролем и особенно важна от тридцати пяти до пятидесяти лет; низ лица определяет способность к привязанностям и вероятность успеха в жизни, лучше всего эта зона читается у пожилых людей. В китайской физиогномике сложились весьма строгие каноны – так, для определения сочетания черт лица есть специальные карты, число которых колеблется от 111 до 130, в зависимости от школы, к которой принадлежит физигномист.

В Европе физиогномические системы, как и многое другое, появились позже и тоже благополучно дожили до нынешнего века – кстати, цитированная выше работа И.А.Сикорского носит название «Основы теоретической и клинической психиатрии с началами физиогномики». В самой возможности через черты лица заглянуть в характер, прошлое и будущее человека заключено, конечно, что-то очень притягательное. Но, видимо, именно не всегда состоятельная претензия на объяснение сложного через простое побудила того же Г.КЛихтенберга сказать о знаменитой физиогномике Лафатера: «По-моему, эта теория представляет в психологии то же, что и весьма интересная теория в физике, объясняющая свет северного сияния блеском чешуи селедок».

Физигномические стереотипы, слившись с житейскими, породили целый набор всем известных расхожих интерпретаций внешности: полные губы непременно означают чувственность, высокий лоб – столь же высокий интеллект и т. д. и т. п. Ко всему этому трудно относиться серьезно, и все же каждый знает, что в лице отражается внутренний мир человека. В своих ежедневных наблюдениях и практических выводах из этих наблюдений мы в гораздо большей степени полагаемся не на анатомические соотношения как таковые, а на интерпретацию живых проявлений внутреннего состояния или отношения к чему-либо в мимике человека. При этом для наблюдательного партнера важны не только внятные и определенные «выражения лица», но и следы контролирующих самовоздействий, частичные и мгновенные реакции, рассогласования в «поведении» отдельных частей лица. Более того, в сфьрмировавшемся мимическом почерке всегда представлены не только реакции момента, но также наслоения характерных, преобладающих реакций, день за днем отпечатывающихся в лице. Разные лица одного и того же человека чем-то связаны, объединены и «проглядывают» сквозь сиюминутное выражение – но лишь для проницательного наблюдателя, не довольствующегося очевидным впечатлением. Как заметил Ф.М. Достоевский, «фотографические снимки чрезвычайно редко бывают похожими, и это понятно. Сам оригинал, то есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную свою, свою самую характерную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, когда он описывает, и не было ее вовсе на лице».

Повторяющиеся мимические реакции оставляют следы, со временем становящиеся вполне материальными. Афоризм, гласящий, что «морщины должны быть следами былых улыбок», глубже, чем это может показаться.

Представим себе человека, в поведении которого важное место занимает самоконтроль – в частности, в отношении реакций раздражения, ярости, гнева. К нему имеют прямое отношение такие выражения как «держать себя в руках», «не позволять себе распускаться», «сжать зубы», «собраться» и т. д. Стиснутые зубы, в частности, могут «обслуживать» такую часто встречающуюся особенность, как поворот «вовнутрь», то есть на уровень телесных напряжений, неразряженных негативных эмоций: сжатые челюсти становятся замком, на который заперты неродившиеся на свет проявления этих эмоций (прежде всего речевые). Эти тяжелые напряженные челюсти, ассоциирующиеся с чем-то бульдожьим, говорят и о длительном застревании, фиксации на ситуации с ее последующим «пережевыванием» (!). Если для контраста представить себе подвижный, «играющий» рот язвительного, острого на слово субъекта, легко и с удовольствием разряжающего свою агрессию в словесных «шпильках», то становится очевидным: у него просто не может быть этой манеры стискивать коренные зубы и, соответственно, этого рисунка нижней челюсти и скул.

Конечно, подобный путь функциональной интерпретации мимических особенностей во многом интуитивен и, кроме того, это путь неблизкий. Простой пример взят для наглядности – если бы требовалось составить достаточно развернутый портрет того же человека, от иллюзии легко достижимого понимания мимических реакций не осталось бы и следа. И все же этот путь надежнее и интереснее, чем применение готовых физиогномических рецептов.

Следует отметить, что почти каждый использует, не размышляя о том специально, собственную физиогномическую систему – она служит и для обоснования далеко идущих выводов, и для ситуативной оценки непосредственных эмоциональных состояний партнера. Собственная система распознавания мимических особенностей, как правило, не сопоставляется с аналогичными системами других людей – крайне редко ее можно зафиксировать в осознанном эксплицитном виде. Вот пример (принадлежащий В.В.Вересаеву) такого рассуждения – небесспорного, но интересного именно степенью своей оформленности: «Хотите узнать душу человека, глядите на его губы… Губы меньше скрытничают, чем глаза. Девически невинные глаза и развратные губы. Товарищески-радушные глаза и сановнически поджатые губы с брюзгливо опущенными вниз углами. Берегитесь глаз! Из-за глаз именно так часто обманываются в людях. Губы не обманут».

По нашему мнению, однозначное выделение тех или иных ключевых признаков – дело довольно рискованное. Реальность мимического поведения гораздо сложнее, чем простой набор надежных характеристик, где улыбка – всегда знак расположения, а нахмуренные брови означают недовольство. В самых общих чертах способы выражения эмоций действительно совпадают даже у индивидов, принадлежащих к разным культурам и расам, что доказал экспериментально P.Ekman. Но только в самых общих чертах. В реальной ситуации общения, когда перед нами не фотография, с явственным однозначным проявлением сильной эмоции, а живое лицо, недоразумения с «переводом» возникают то и дело.

При том, что каждый является опытным интерпретатором мимических реакций других людей, его выводы (часто неосознанные) зависят от множества глубоко субъективных причин. Человек может долго не замечать явного, «состоявшегося» выражения лица партнера вследствие психологической защиты от ранящей его информации, а может, напротив, «выдергивать» те знаки, которые подтверждают его установку и прогноз в отношении ситуации; может видеть проявления эмоциональных реакций, характерных и для него, и буквально не видеть чего-то, что ему самому чуждо, не говоря уже о содержательной стороне интерпретации. Источники личного опыта – прежде всего семья – с детства снабжают каждого своими представлениями о значении элементов экспрессивного поведения, но какими разными могут быть сами эти источники! В одной семье ребенок привыкает распознавать приближение «грозы» всего лишь по неподвижности маминого лица, а в другой получает «полный набор» признаков в виде искаженного, оскаленного рта, сузившихся глаз, наморщенного лба. В одном доме принято хвалить друг друга и детей нарочито небрежно, с лицами, выражающими скорее иронию, нежели радость; в другом процветают аффектированные восторги по любому поводу, а в третьем вообще никто никого не хвалит и никому не радуется. Есть семьи, где изменившееся выражение лица может быть поводом к длинному выяснению отношений («Конечно, тебе не нравится то, что я говорю, и не делай вид, что тебя это не касается!»). В других, чтобы привлечь внимание к чьему-то эмоциональному состоянию, нужна едва ли не попытка самоубийства («Так если бы она раньше сказала, что обиделась, мы бы, может, что-нибудь сделали…»).

Удивительно ли, что взрослые люди часто имеют почти противоположные представления о мелких, конкретных экспрессивных знаках, при этом «нормальной» чаще кажется собственная система кодов. Осознавание относительности своей «практической физиогномики» доступно лишь людям с высокоразвитой коммуникативной компетентностью – рассуждения Чеширского Кота на эту тему парадоксальны и забавны как раз потому, что «в жизни все не так»:

«– Начнем с собаки, – сказал Кот. – Возьмем нормальную собаку, не бешеную. Согласна?

– Конечно! – сказала Алиса.

– Итак, продолжал Кот, – собака рычит, когда сердится, и виляет хвостом, когда радуется. Она, как мы условились, нормальная. А я? Я ворчу, когда мне приятно, и виляю хвостом, когда я злюсь. Вывод: я – ненормальный.

– Разве Вы ворчите? По-моему, это называется мурлыкать, – сказала Алиса.

– Пусть называется как угодно, – сказал Кот».

Остается надеяться, что читатель не потребует строгого соответствия каждой цитаты формальному признаку отнесенности к определенному коммуникативному каналу и не сочтет неуместным упоминание в этом параграфе Чеширского Кота вне связи с его знаменитой улыбкой. Разумеется, уверенность в надежности и «нормальности» своих интерпретаций экспрессивного поведения касается не только мимики.

Собственное лицо как оно есть люди обычно знают совсем плохо, поскольку видят себя в зеркале в ограниченном числе некоммуникативных ситуаций.[6] Между тем, знание своих особенностей и адекватность «чтения» других лиц – явления взаимосвязанные. Научиться этому, в принципе, можно, хотя и не так легко.

Одно из занятий «большого» цикла микроструктурного тренинга общения, рассчитанного на 90-100 часов, полностью посвящается знакомству с собственным лицом. Ситуация при этом возникает простая и трудная: каждому участнику группы предлагается устроиться перед большим зеркалом и максимально точно и подробно (как если бы Вы работали над автопортретом) – описать то, что он видит. Всякое общение с другими участниками и ведущим группы – вопросы, ответы, комментарии – может происходить только через зеркало: благодаря этому отражение «главного действующего лица» остается в поле зрения и внимания все время. Оказывается, что длительное и подробное общение со своим лицом – очень и очень непростое дело. При всей доброжелательности и поддержке со стороны группы работа над «автопортретом» требует напряжения сил, терпения и смелости; мучительно не хватает слов, неожиданным или не совсем приятным оказывается какое-то промелькнувшее на лице выражение, собственное описание кажется беспомощным и неточным… Обычно из этих усилий «вываривается» новое знание о себе и о других и особая атмосфера совместной творческой работы. Впрочем, как всякая многозначная ситуация, такое занятие может анализироваться по-разному.

И когда смотришь на лица людей в обычной жизни – пусть даже они кажутся хорошо известными, как и свое собственное, – невероятно полезно и интересно бывает затормозить отлаженный процесс быстрого «приклеивания этикеток» (эта «хорошенькая», тот «сердитый», еще у кого-то «обаятельная улыбка», а я сегодня «хорошо» или «жутко» выгляжу). Порой достаточно подольше посмотреть, на время запретив себе называть то, что видишь, – и сквозь вполне «однозначное» лицо начинают проступать его иные состояния и жизни. О значении продолжительного и как бы лишенного избирательности внимания к «мелочам», рождающим впоследствии пластический образ, писал Р.-М.Рильке в своей монографии о Родене: «Он не полагается ни на первое впечатление, ни на второе, ни на одно из последующих. Он наблюдает и фиксирует. Он фиксирует движения, не стоящие ни одного слова, обороты, полуобороты, сорок ракурсов и восемьдесят профилей. Он застает свою модель врасплох с ее привычками, с ее случайностями, с ее усталостью и напряжением».

Высечь хотя бы малую искорку творчества из процесса «чтения» множества лиц – обычного, ежедневного занятия каждого из нас – трудно; но дело того стоит.

Взгляду издавна приписывалось особое значение в установлении контакта с партнером и передаче тонких смысловых оттенков. В том же «Толковом словаре» Даля взгляд определяется как «обращенье глаз на кого или на что, взор; свойство или качество этого действия и само выражение глаз, как немой, но высшей речи человека».

В самом деле, в том, как общаются глаза, есть что-то почти неподвластное описанию. Взгляд меняется настолько быстро, настолько причудливо: вот промелькнула посторонняя мысль, на мгновение рассеялось внимание… вот глаза засветились от удачной шутки или похвалы – и тут же изменились, когда за ней последовала резкость… погасли, ушли от общения, лишь формально оставаясь в контакте со взглядом партнера… стали жесткими, непроникаемыми; восстановить атмосферу непринужденного, теплого общения теперь будет трудно… Счет идет даже не на секунды – на доли секунд.

Канал визуального контакта и некоторые закономерности его функционирования позволяют заодно рассмотреть такую важную проблему, как принципиальная возможность и эффективность прямых рекомендаций в сфере конкретного коммуникативного поведения. В отношении взгляда первый и, казалось бы, самый простой вопрос таков: нужно ли вообще смотреть в глаза в момент общения?

На уровне здравого смысла ответ представляется однозначно положительным. Требования традиционного этикета присоединяются к здравому смыслу – в XVIII веке уже упоминавшийся граф Честерфилд, готовя сына к дипломатической карьере, писал ему: «Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза; если ты этого избегаешь, люди начинают думать, что ты считаешь себя в чем-то виноватым; к тому же ты теряешь возможность узнавать по выражению лиц, какое впечатление на них производят твои слова…» Данные психологических исследований в целом подтверждают сказанное: лица, избегающие визуального контакта, оцениваются скорее негативно. Казалось бы, все сходится, остается только хорошо сформулировать… плохой совет.

Дело в том, что прямой взгляд в глаза усиливает любой контакт до степени, которая партнеру может быть и неприятна: это как бы сокращение психологической дистанции в одностороннем порядке. Если так уставиться на человека того же пола, что и глядящий, ситуация приобретает оттенок вызова, соревнования (в детской игре в «гляделки» есть выигравший и проигравший). Если партнер принадлежит к противоположному полу, долгий взгляд в глаза может быть понят как предложение более интимного контакта, что не всегда уместно: «… а взгляда не отводила за весь разговор. Конечно, и я старался глядеть в упор, но как-то было неловко: мы же не враги с нею и не влюбленные, это же сковывает!» (Б.Окуджава, «Свидание с Бонапартом»).

Наконец, если контакт не на равных и содержит элементы критики или другого отрицательного воздействия, постоянный взгляд в глаза усиливает и без того малоприятные переживания партнера и способен спровоцировать более резкое защитное поведение с его стороны, что обычно не в интересах дела. Фронтальное расположение общающихся и близкое расстояние усиливают возможные издержки чрезмерно пристального взгляда; в целом, как показывают исследования, максимальное время, в течение которого прямой взгляд в глаза чужого человека переносится им без дискомфорта, не превышает трех секунд. Конечно, это время усредненное: не очень уверенные в себе люди чувствуют напряжение и беспокойство раньше, а если к этому добавляются какие-то «отягчающие обстоятельства» по другим каналам (скажем, замкнутое тесное пространство, как в лифте), речь вообще может идти не более чем о мгновениях.

Прямой взгляд без «согласия» партнера коррелирует со статусом смотрящего, иногда – с претензией на статус. Это, впрочем, тоже известно давно; Бальтасар Грасиан, например, пишет: «Взор есть тайная сила высочества природного, а не от прикрасы или притвору происходящая. Ему всяк повинуется, а сам не ведает, как, и уступает силе натуральной другого, не зная за что». Ощущение давления и сопряженного с ним подчинения или сопротивления могут сразу, с первых же секунд задать общению неверный тон: «победитель» часто и сам не знает, отчего же собеседник становится все более ершистым или, наоборот, подавленным и в конце концов сводит контакт к минимуму, «уходит в себя».

Даже и не будучи направленным прямо в зрачки партнера, взгляд часто становится – когда нечаянно, а когда умышленно – сильным средством воздействия на поведение. В романе Ф.С. Фицджеральда «Ночь нежна» есть проходная сцена, в которой компания героев разглядывает других посетителей ресторана; разговор идет о том, что «никто не умеет спокойно держаться на людях»: «Недалеко от них хорошо одетый американец и две его спутницы, непринужденно болтая, рассаживались вокруг освободившегося столика. Вдруг американец почувствовал, что за ним следят; тотчас же его рука дернулась кверху и стала разглаживать несуществующую складку на галстуке. Другой мужчина, дожидавшийся места, то и дело похлопывал себя по гладко выбритой щеке, а его спутник машинально мял пальцами недокуренную сигарету. Кто-то вертел в руках очки, кто-то дергал волосок бородавки; другие, кому уцепиться было не за что, поглаживали подбородок или отчаянно теребили мочку уха».

В самом деле, многие ли из нас спокойно выдерживают ситуацию разглядывания – ситуацию потенциальной оценки, содержание и знак которой остаются неизвестными? Такая неясная, «глухая» оценка обычно становится своего рода питательной средой, в которой мгновенно поселяются и множатся самые разные страхи и опасения по поводу того, что именно могут увидеть глаза наблюдателя. Нелепости сопутствующего этому поведения ясно говорят о том, что человек испытывает сильное чувство тревоги и неосознанно пытается его снять аутокоммуникативными действиями: поглаживание лица, манипуляции с одеждой отражают острое желание убедиться в том, что «все в порядке», восстановить равновесие. Надо ли говорить, что такого рода действия достигают обратного результата, вторично «считываясь» в качестве признаков собственного неспокойствия и неловкой суеты под чужим изучающим взглядом?

И в общении «лицом к лицу», особенно уже заряженном некоторой напряженностью, злоупотребление разглядыванием партнера может так повысить его тревожность, что конструктивное развитие разговора станет практически невозможным. Лучше всего собеседник чувствует себя, когда к нему мягко и с перерывами «прикасаются» взглядом, не стараясь непременно каждый раз заглянуть в глаза. При этом обязательно давать человеку возможность самому рассматривать, не пытаясь перехватить каждый брошенный им взгляд – иначе легко возникнет ощущение слежки, желания на чем-то поймать.

Общаясь с незнакомым ребенком, особенно когда он дичится, многие интуитивно используют еще один прием: сначала смотрят не на самого малыша, а на его игрушку, книжку, рисунок, что-то при этом приговаривая. Визуальный контакт первоначально устанавливается не прямо, а через какую-то вещь, на которую оба партнера смотрят вместе – тем временем ребенок привыкает к звуку голоса, лицу и взгляду нового человека и убеждается в том, что этот чужой – «не страшный». То же самое бывает полезно и в общении с неуверенным, напряженным взрослым. Выбрав общий объект, мы как бы подсказываем ему, куда сейчас можно смотреть, избавляя его от необходимости прятать взгляд и переживать неловкость. Но временные границы такого «адаптирующего» поведения – снова дело интуитивное и деликатное. «Передержать» отсутствие прямого взгляда тоже опасно – у партнера, особенно если он находится в более зависимой позиции, может быстро сложиться впечатление отсутствия внимания и интереса. Готовность к оформлению этой гипотезы основана на печальном житейском опыте, говорящем о том, что заглядывает в глаза обычно тот, кому «надо», – а тот, кому «не надо» (будь то начальник, теща или продавщица), зачастую «в упор не видит».

Умышленный отказ от визуального контакта действительно бывает средством жесткого манипулирования зависимым партнером. Взгляд, устойчиво направленный в переносицу или чуть выше, отличает грубо-доминирующее, «антипартнерское» поведение. (В некоторых западных руководствах по деловому общению это традиционный атрибут карикатурного начальника-чудища, холодного воображалы и манипулятора. Это то, чего в уважительном общении просто не может быть). Механизм такой скверной манеры смотреть на людей и производимого ею впечатления представляет определенный интерес – попробуем кратко его разобрать.

Взгляд, неподвижно уставленный между бровей партнера, делает не то, что обычно делают глаза человека при установлении зрительного контакта, – какое уж там «глаза в глаза», даже обычного скольжения по контурам, которое бывает при рассматривании фотографии, и то нет. Сообщение «второго плана»: здесь смотреть не на что, довольно и того, что я вообще замечаю ваше присутствие. Но это еще не все! Партнер, оказавшись в странной, неприятной микроситуации (смотрят, но не смотрят), бессознательно пытается придать ей черты «нормальности», то есть все-таки поймать этот непонятно куда направленный взгляд. Для этого совершаются очень небольшие «подстроечные» движения головой, иногда даже корпусом; они добавляют в поведение суетливости, искательности и как бы подтверждают неравенство позиций. Не успев сделать в контакте ни одного намеченного шага, человек незаметно оказывается в крайне невыигрышной роли.

Существуют и другие разновидности «невидящего взгляда»: он может, например, проходить насквозь, а может «зависать» перед лицом партнера, как бы до него не дотянувшись; глаза бывают немного расфокусированы, бывают обращены в себя или на какой-то воображаемый образ (воспоминание, представление), обычно помещаемый в стороне от реального партнера. И совсем не всегда «невидящие глаза» – орудие нападения и давления. Бывает и так, что способность отстраняться развивается вынужденно, как защитная реакция на избыточные, непосильные требования внимания и реагирования: «Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест, билетов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают; они умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле» (А.И.Герцен, «Былое и думы»).

Очевидно, что даже самый элементарный вопрос: «Смотреть или не смотреть?» – обрастает таким количеством уточнений, оговорок, что прямо на него не ответишь. Но ведь в реальности все еще сложнее: на производимое впечатление и реакцию партнера влияют не одни четкие параметры – расстояние, расположение, время – но и то самое вопросное слово «как?».

Понятно, что неподвижный, «прилипающий» к зрачкам партнера взгляд, существующий как бы сам по себе и подобный тягучему звуку на одной ноте, дает совсем иной эффект, чем слегка размытый, обволакивающий, туманный взор; глазами и «пожирают», «стреляют», и «пригвождают к месту», «согревают» и «отталкивают»… Поскольку обычно мы довольствуемся конечным впечатлением-результатом, открытым остается простой вопрос: а что, собственно, при этом делают глаза, как они себя ведут?

Попробуйте подробно описать манеру смотреть двух-трех хорошо знакомых людей, избегая по возможности «психологических» определений, то есть удерживаясь от оценок и выводов и стараясь сосредоточиться на том, что именно происходит с глазами – в частности, в момент общения. Если удастся преодолеть свою растерянность и раздражение от недостатка «элементарных» наблюдений за «чисто технической» стороной дела, это маленькое упражнение может оказаться и интересным, и полезным. Конечно, еще интереснее было бы выполнить его в тренинговой группе, чтобы была возможность сопоставлять и обсуждать разные описания взгляда одного и того же человека и, конечно, услышать 9-10 описаний своей собственной манеры смотреть на людей.

Если говорить о более вещественных параметрах ситуации, то и здесь немало обстоятельств, влияющих на содержание сообщения в канале визуального контакта: освещение, ракурс, наконец, такая простая деталь, как очки, которые носит чуть не половина взрослого населения и которые, конечно, очень и очень меняют дело. Ален откровенно замечает: «Сквозь них я вижу все, но меня сквозь них толком не видно. Мой взгляд неуловим – мешают отблески стекла. Так я выигрываю время. Конечно, можно и без очков отвести взгляд – но это средство коварно: столь смиренный жест обратно не возьмешь, а ум человеческий чувствителен к внешним знакам и теряет всякую уверенность, едва ощутив, что его уловка разгадана».

Почти в каждой из групп, с которыми авторам случалось проводить микроструктурный тренинг общения, поначалу находились люди, настоятельно требовавшие твердых рекомендаций (гарантию эффективности, естественно, должна была бы обеспечить «наука»). Предлагаемая книга задумана и написана, кроме всего прочего, и затем, чтобы не тратить время практических занятий на доказательство того, что патентованные рекомендации чаще всего недорого стоят.

«Не иметь своего голоса» означает в оценке индивидуальной манеры общения почти то же, что «не иметь своего лица». Пожалуй, именно эти два канала традиционно воспринимаются как наиболее персональные, тесно связанные с личностью участника общения. Весь комплекс паралингвистических характеристик включает, наряду с интенсивностью, высотой тона и тембром, темпоритмическую структуру и интонационный рисунок речи. Трудность психологического изучения восприятия отдельных характеристик состоит в том, что все они представлены в естественной ситуации одновременно и так переплетены, что выделить коммуникативное содержание какого-то параметра – этого «канала в канале» – довольно непросто. Изучить и проанализировать акустические характеристики звучащей речи при некоторой технической оснащенности – не проблема, а вот понять, как и что «по отдельности» воспринимается партнером по общению и используется самим говорящим…

Не беря на себя столь непосильных обязательств, выскажем здесь лишь некоторые соображения о влияниях отдельных особенностей владения паралингвистическими возможностями (в дальнейшем они будут называться просто голосовыми) на качество взаимодействия с партнером.

Интенсивность или громкость – самое простое, «линейное» свойство голоса – в конкретной коммуникативной ситуации тесно связано с индивидуальной манерой распоряжаться пространством общения. Владение голосом подразумевает, среди прочего, интуитивно верный выбор той громкости, какая нужна для данного помещения, количества слушателей и других обстоятельств общения.

Люди, имеющие привычку говорить громче, чем требуется, тем самым нарушают некую этикетную норму, силой (в данном случае – силой голоса) заставляя себя слушать. Это – активное проявление экспансии, «захвата» пространства, род заполнения собой той акустической среды, которая населена и другими. Если же ситуация монологическая по определению (выступление, лекция), то своим форсированным звучанием «громогласный» человек как бы отодвигает от себя слушателей на то расстояние, для которого такая громкость была бы адекватна. Обращение к аудитории, а тем более к партнерам по «диалогу» (ибо диалога в полном смысле слова в этот момент нет) теряет персональность – со слушателями, сколько бы их ни было, обходятся как с толпой.

За таким поведением могут стоять самые разные причины: желание захватить инициативу и многолетняя привычка «вещать», связанная с родом занятий; ищущее выхода внутреннее напряжение; некоторая потеря ориентировки в коммуникативной ситуации из-за чрезмерного увлечения содержанием своего высказывания. Повышенная громкость в целом свойственна возбужденному, напряженному общению, про которое говорят, что «никто никого не слышит».

На уровне стереотипов восприятия, определяющих примитивные бытовые интерпретации паравербального общения, громкость принято отождествлять с уверенностью, даже с хорошей ориентировкой в содержании – например, громкие ответы поощряются школьными учителями, голоса которых, в свою очередь, также обладают повышенной по сравнению со средней нормой интенсивностью. В экспериментальной ситуации носители громкой речи часто воспринимаются как «доминирующие», «компетентные», «не боящиеся привлекать к себе внимание». В отличие от тихой, невнятной речи, избыток громкости в социальных ситуациях (во всяком случае, в тех, где в принципе положено говорить, а не заниматься другими вещами – то есть не в библиотеке, сберкассе или концертном зале) «ненаказуем»: вряд ли кто-нибудь слышал реплику-замечание из аудитории, предлагающую докладчику или преподавателю говорить тише; противоположное – не редкость. А между тем, внятность и «удобство» речи для восприятия в большей мере определяются как раз не интенсивностью, а правильно подобранным темпом, уместными паузами, разработанной артикуляцией и так называемой «полётностью голоса». Более того, сильное повышение интенсивности звука «давит» более тонкие, качественные параметры речи – в частности, упрощает и делает монотонным интонационный рисунок. В этой связи вспоминается процитированный в «Записных книжках» К.С. Станиславского незатейливый совет одного старого актера дебютантке, когда она в первый раз заговорила на большой сцене громче, чем надо, боясь, что ее не услышат: «Не голос усиляй – может пропасть правда, – говори реже». Паузы, в значительной степени формирующие ритмический рисунок речи, имеют отношение не только к внятности произнесения, но и к внятности самой порождаемой мысли. Ни один человек, находящийся в контакте с собеседником, без них не обходится, и не только в интересах собственной выразительности или наилучшего оформления содержания, но, прежде всего, для ситуативных (или, скорее, микроситуативных) переключений: оценки реакции партнера, передачи инициативы в разговоре.

Неловко бывает нечаянно перебить кого-то только потому, что было непонятно, закончил он фразу или продолжает; удобная для партнера темпоритмическая организация общения спасает от подобных маленьких неприятностей. Как правило, люди, умеющие «разговорить» собеседника, предлагают ему наиболее выигрышные точки беседы, в которых тот может легко и почти незаметно для себя включиться. Обычно такие «партнерские» паузы дополняются коротким взглядом, едва уловимым мягким изменением позы и, если так можно выразиться, намеком на побудительный жест (будь это все более определенно, смысл несловесного сообщения приобрел бы ненужную в данном случае жесткость: «А теперь я Вас слушаю»).

Таким образом, использование пауз может быть и довольно эффективным средством манипулирования собеседником: неожиданно и определенно предоставленная инициатива способна сильно его напрячь, заставить внутренне суетиться. Хорошая иллюстрация этой функции паузы «во зло партнеру» – поведение профессиональной актрисы и квалифицированного манипулятора Джулии Лэмберт из романа Сомерсета Моэма «Театр»: «Все с той же надменной, но беспредельно приветливой улыбкой, улыбкой королевы, которую та дарует подданным во время торжественных процессий, Джулия пристально глядела на Джун.

Она ничего не говорила. Она помнила афоризм Жанны Тэбу: „Не делай паузы, если в этом нет крайней необходимости, но уж если сделала, тяни ее сколько сможешь“. Джулия, казалось, слышала, как громко бьет сердце девушки, видела, как та съеживается в своей купленной на распродаже одежде, съеживается в собственной коже».

Отсутствие пауз и других структурирующих приемов (изменений темпа и громкости, интонационного выделения главного и т. д.) может быть средством отвлечь внимание от чего-либо: монотонный оратор, говорящий на одной ноте, без «заглавных букв», «абзацев» и «знаков препинания», способен усыпить даже бдительную аудиторию; если он в этом не был заинтересован, его манеру можно назвать неэффективной, а поведение – ошибочным. Но случается и другое: под видом академической или чиновничьей невыразительности слушателям «скармливается» как раз то, что могло бы вызвать нежелательную реакцию.

В диалоге иногда избегают пауз те, кто чувствует себя очень тревожно и боится «повиснуть в пустоте» или спровоцировать опасный поворот беседы: «Женщина, которая страшится объяснения в любви или сцены ревности, должна любой ценой не допускать в разговоре пауз. Пока люди молчат, у них есть время принять решение; кроме того, затянувшаяся пауза позволяет резко изменить тон беседы, и это не звучит диссонансом» (А. Моруа, «Искусство беседы»).

Темп и соотношение темпов в речевом общении также имеет коммуникативный смысл: кроме традиционной связи с темпераментом «вообще», скорость речи может указывать на функциональное состояние говорящего, и притом довольно тонко.

Человек возбужденный, разгоряченный, конечно, говорит быстрее, слегка недоговаривая слова («заглатывает» окончания), но обычно с некоторым интонационным нажимом – скорее «трещит», чем «щебечет». У состояний подавленности, усталости, безразличия другой темп; если они не очень глубоки, бывает интересно услышать, как кто-то вялый и замедленный вдруг «ускоряется», чем-то заинтересовавшись. Хорошая интерпретация темпа обязательно учитывает напряженность голоса: всегда важно, тяжелая ли перед нами медлительность, подавленный аффект или благодушная неторопливость – «ворочает» человек слова, «цедит» или «роняет».

Но самое большое количество проблем характеристики темпа порождают тогда, когда сильно отличаются у партнеров по общению. Эти отличия вовсе не обязательно связаны с их характерологическими особенностями или состоянием – они бывают, например, ситуативно-ролевыми.

Так, в темпе быстрого, «выстреливающего» вопроса может подразумеваться, что спрашивающий занят, торопится и предлагает партнеру тоже поторопиться – то есть подстроиться, подчиниться его темпу. Если последний не идет навстречу, а, допустим, отвечает подчеркнуто размеренно и неторопливо, это уже своего рода борьба – выяснение, кто же из двоих определяет временные характеристики разговора. Напротив, повышенная готовность «соответствовать», безропотно принимать предлагаемый темп общения может подчеркивать зависимость (иногда демонстративную), как бы повышенное почтение к привычкам и обстоятельствам партнера (в данном случае – готовность сократить время контакта из уважения к его занятости и спешке). Насильственное задавание собеседнику неудобного темпа может быть своего рода ловушкой: заторопившийся с ответом часто начинает сбиваться и путаться, комкает фразы и попадает в невыигрышное положение.

При установлении хорошего диалогического контакта, как правило, оба участника ситуации «движутся навстречу» друг другу, очень незначительно изменяя характеристики собственного паравербального поведения «в пользу партнера». Этого незначительного, символического изменения часто бывает достаточно для создания атмосферы корректности и терпимости – шансы взаимоприемлемого разрешения ситуации возрастают.

Однако темпоритм и громкость – это лишь часть голосовых характеристик, причем наименее сложная для анализа: ведь ее, худо-бедно, можно измерить, расположить по соответствующим шкалам (быстро-медленно, тихо-громко и т. д.). Голос как таковой тесно переплетен с этими «количественными» характеристиками, но обладает и еще какими-то свойствами, ухватить и описать которые непросто. Таковы, например, тембральные характеристики. При попытке их описывать люди часто пытаются делать это по аналогии с ощущениями других модальностей – говорят о «холодном», «легком», «светлом», «бархатном», «деревянном» голосе; говорят о музыкальных инструментах, животных («промяукала», «запищала», «рычит»).

Между тем особенности звучания важны для понимания другого человека – понимания не только его актуального состояния, но порой и его прошлых (вернее было бы сказать «пришедших из прошлого») проблем, запечатлевшихся на этот раз в звуке: «Различные проблемы, возникающие в период детства, проявляются в зажиме в области верхних дыхательных путей и ведут к поверхностному дыханию и „зажатому голосу“. Это часто сопровождается кашлем, иногда астмой. Подобные явления в большинстве случаев есть результат подавленного ответного желания кричать на кого-либо из родителей. Страх быть наказанным, или лишенным любви, или оказаться виноватым препятствовал крику, и голос становился характерно тихим и натянутым. Как правило, такие люди не помнят, чтобы они когда-нибудь повышали голос».

При подробном рассмотрении этого наблюдения оказывается (A. Lowen), что есть немало разновидностей «зажатого голоса», отличающихся и на слух, и по происхождению. Один из распространенных типов «неродившегося» голоса – действительно «тихий и натянутый» – одновременно бесцветный и внутренне напряженный. Такой голос сам по себе может быть прекрасным способом выражения агрессии и действительно порой пугает больше, чем откровенный гневный крик. Суть когда-то наложенного родителями запрета состоит не в том, что «нельзя злиться», а в том, что ничего и никогда нельзя делать импульсивно, «в голос». (Одному житейски опытному человеку, известному своим самообладанием, молва приписала такой совет молодому коллеге: «Когда тебе очень захочется на кого-нибудь наорать, ты набери побольше воздуха и – изо всех сил – зашипи. Толку больше»). И действительно, в реальной конфликтной ситуации этот род зажатого голоса часто является знаком такого демонстративно повышенного самоконтроля: я взбешен, но видите, как я собой владею? Безупречен, не повышаю голоса, даже вы с вашей непроходимой тупостью не можете меня заставить опуститься до крика и т. д.

Для того чтобы более точно понять, «куда» такой человек не пускает свой голос – а стало быть, какие именно эмоциональные реакции оказались подавленными и нуждаются в раскрепощении, если предстоит практическая работа с его проблемами, – стоит обратить внимание еще и на то, как он смеется и умеет ли вслух плакать, то есть разрешены ли субъективно иные (не агрессивные) проявления сильных чувств.

Другая разновидность «зажатого голоса» при не вполне внимательном прислушивании может показаться даже вовсе лишенной напряженности – голос просто тихий, несколько невнятный, бормочущий и как бы плоский. Его «натянутость» определяется не по шипящей утечке «аффекта под давлением», а по некоторой дрожи, чуть скулящему, носовому оттенку на относительно громких местах этой сбивчивой, тихой речи. Обладатель такого голоса как бы заранее знает, что его могут прервать в любой момент и даже сам создает для этого все условия – но, парадоксальным образом, люди с этими шелестящими, невнятными голосами бывают невероятно многоречивы и на самом-то деле перебить их не так легко. Это род «звуковой покровительственной окраски»: я никого не заставляю слушать, я даже удивлен, что меня еще слушают; раз уж так случилось, я поговорю еще, если, конечно, никто не возражает… и т. д. В основе формирования такого голосового поведения тоже может лежать подавленная детская потребность – на этот раз потребность во внимании. Привлекать его к себе активно было нельзя: внятное, определенное обращение легко могло натолкнуться на резкий отказ типа «не лезь, отстань, не до тебя». Голос нашел компромисс – он есть, но его как бы и нет (а если бормотать достаточно долго, то, может быть, все-таки заметят, но не рассердятся, ведь я же никому не мешаю…). В какой-то момент ему обычно удается вынудить (буквально: вынудить) собеседника себя услышать, но при этом никто не может упрекнуть владельца этого голоса в том, что он «приставал», «лез», требовал внимания…

Андре Моруа в «Искусстве беседы» приводит (в пересказе) мальгашскую пословицу, которая гласит, что «сироту никто не поймет, сколь бы умные вещи он ни высказывал. Ибо у него нет той уверенности в себе, которую мы впитываем с любовью родителей». В большинстве случаев «усеченных» или «сплющенных» голосов можно говорить о каких-либо проявлениях – чаще всего о проявлениях эмоциональных состояний, которые как раз и не подкреплялись любовью родителей, за счет чего исчахли или были подавлены, а естественная полнота голосовых возможностей нарушилась. Разные состоявшиеся и непроявленные голоса (как и разные лица) одного и того же человека отражают не только его различные «ипостаси», состояния и образы самого себя, но и, косвенно, отношение к ним: часто бывает непосредственно слышно, каким он ни за что не хотел бы предстать, а какие собственные свойства, скорее, принимает и полагает, что другими они также будут приняты.

«Зажатый голос» может быть – и часто бывает – совсем не тихим, а, напротив, напряженно-форсированным, как бы захватившим жизненное пространство других возможных голосов: при достаточной силе ему явно недостает гибкости и оттенков. Этот голос обычно тоже имеет свою домашнюю историю, но историю не столько подавления, сколько накачки и подхлестывания (возможно, невольных). В нем сконцентрированы – обычно в несколько карикатурном виде – традиционные «добродетели для учителей», Громкость, внятность, стандартные логические ударения («выделение голосом главного»), отсутствие всяких интонационных вольностей, непредсказуемых пауз и т. д. делает его в каком-то смысле образцовым. Такая речь как бы чрезмерно оснащена атрибутами правильности и даже в свободном общении немного напоминает выступление (у доски или с кафедры – это, впрочем, уже детали). Кстати, эту неуловимую деревянность ей придает не только голос как таковой (жесткий, громкий, «застегнутый на все пуговицы»), но и несколько чересчур литературный, «письменный» строй. Это, в свою очередь, говорит о сильных и полностью автоматизированных контролирующих влияниях, «фильтрах», которые не позволят родиться ничему непричесанному, корявому; целая система зажимов, подпорок и «гребенок», некоторые из которых имеют прямые телесные эквиваленты, не дают речи выбиться из наложенных нормативных рамок, в частности – голосу потечь свободно, а словам – поиграть друг с другом. (Если бы на здорового человека надели ортопедическую обувь и дали ему в руки пару костылей для устойчивости, вряд ли его ноги были бы склонны резвиться, импровизировать и получать радость от движения).

Отличник, отвечающий заданный урок «с выражением» – вот одна из первых, поверхностных ассоциаций в группе по поводу таких голосов. История о способном, но очень уж послушном мальчике (или девочке), с которым у родителей в детстве было мало хлопот, потому что он всегда был такой разумный, рассудительный, «ну прямо взрослый человек, и говорил-то всегда так по-взрослому-не то, что эти обормоты, у которых во рту каша, а в голове опилки…» И часто выдуманная история «маленького доцента», в котором подкреплялось и стимулировалось именно сходство с «большими», оказывается похожа на реальную историю жизни.

Говоря о символических проявлениях «звучащего человека», нельзя не коснуться такой любопытной и обычно незамечаемой детали, как взаимодействие мимических движений и собственно артикуляции, окрашивающей и оформляющей звук «на выходе».

Те, кто склонен подавлять, «сжимать» свои эмоциональные реакции, почти обязательно что-то подобное делают и с голосом. В своей логике такой человек совершенно прав: голос, как и взгляд, наиболее непосредственно, то есть прямо и мгновенно, передает оттенки эмоционального состояния. Попытка сделать звук своего голоса полностью подконтрольным, нейтральным обычно начинается с неосознанного воздействия на дыхание, которое экономится таким образом, чтобы исключить неожиданный прорыв «открытого» звука, и заканчивается артикуляторным оформлением речи.

Попробуйте взять обычную, ничем ни примечательную фразу: «Хорошо, я обязательно об этом подумаю» и, наблюдая одни лишь свои губы в маленьком зеркальце, произнести ее несколько утрированными способами: отчеканить, прошипеть, вяло пробубнить, произнести слащаво-задушевно, жеманно и, наконец, «прорычать». Вы увидите, что артикуляторные движения губ сильно изменяются, обслуживая выполнение каждой интонационной задачи. Этому соответствуют и простые наблюдения за другими людьми: тот, чьи губы кажутся нам мягкими, расслабленными (но не чрезмерно), как бы слегка улыбающимися, вряд ли имеет привычку цедить слова сквозь зубы и шипеть на окружающих. Это не значит, что он непременно добр и мил, но такой манеры проявлять агрессию у него, скорее всего, не будет.

Разные способы держать свой рот, в том числе во время речи, достаточно хорошо символизируют степень и тип того, что в целом можно называть открытостью поведения. Существует, например, английское идиоматическое выражение «to carry a stiff upper lip» (буквально – «жестко держать свою верхнюю губу»), переводящееся как «сохранять мужество», «упорствовать», «властвовать собой». Есть и русские идиомы, отражающие аналогичные связи, хотя и противоположного смысла: например, «раскатать губищи» (чего-то сильно и жадно захотеть, предвкушать, завидовать); есть еще «губошлеп», «раззява», «разиня» и многое другое. Целый «букет» значений располагается на оси «контроль, собранность, отсутствие желаний – распущенность, непроизвольность, дефицит контроля». Кстати, в «приличном» обществе говорить с чрезмерно вольной, «открытой» артикуляцией считалось вульгарным и недопустимым, в особенности для женщин – это интерпретировалось, ни много ни мало, как намек на возможную доступность. Может быть, и известная физиогномическая интерпретация полных губ носит некоторый оттенок функциональности – ведь при такой развязной, «вкусной» артикуляции они и впрямь кажутся физически более объемными, чем поджатый твердый рот «настоящей леди».

Если уж зашла речь о противопоставлениях «высокого» и «низкого», нельзя не отметить некоторые интересные параллели в стереотипах символической интерпретации самого голоса: низкие, хрипловатые или «утробные» голоса обычно связывают с чем-то более «земным», чем голоса высокие, ясные. Даже в операх партии лирических героев исполняют обычно тенор и сопрано, и довольно трудно представить себе голос ангела с тембральными и звуковысотными характеристиками, допустим, Луи Армстронга.

За пределами обсуждения остались еще многие важные вопросы, касающиеся, например, коммуникативных функций дыхания, связи голоса с позой и движением, специфики телефонного общения, некоторых психологических аспектов интонационно-мелодического рисунка, и многое другое. Можно с уверенностью утверждать одно: анализ голосовых составляющих коммуникативного поведения – это настоящая золотая жила для работы по осознаванию психологических особенностей и проблем. Научиться слышать себя и других, влиять на характер общения через этот канал не только возможно, но и жизненно необходимо для хорошей ориентировки в социальных ситуациях. В Приложении 4 приводится небольшой фрагмент «голосового» занятия группы микроструктурного тренинга общения, позволяющий составить представление о характере и масштабе тех заданий, которые предлагаются участникам.

Сама мысль об участии тела в общении, особенно деловом, часто воспринимается как несколько экзотическая и даже не совсем приличная. Тело большинства людей так запущено, заброшено, ему отводятся такие невыигрышные роли: быть «начинкой» одежды (к которой проявляют гораздо больше внимания), отправлять естественные функции, служить источником беспокойства о физическом здоровье, лишнем весе и т. п., постоянно подвергаться критическому сравнению с принятыми на сегодняшний день эталонами, в лучшем случае – получать небольшие порции дополнительных радостей от спорта, танцев, морской воды или банного веника…

Даже люди, обладающие изрядным опытом общения и в этом весьма преуспевшие, часто ведут себя в отношении собственного тела так, как будто это реквизит фотографа (джигит в черкеске на фоне Кавказских гор и прорезь для лица клиента или еще что-нибудь, столь же статичное и «костюмное»). Выразительность, подвижность, много ее или мало, концентрируется в лице, отчасти – в кистях рук, а все прочее как бы «вымирает». Но только «как бы»… «Не было незначительных, ничтожных частей тела: они жили. Жизнь стояла на лицах, как на циферблатах, легко читаемая, вся целиком показывающая время, – в телах она была более разрозненной, более великой, таинственной и вечной. Здесь она не притворялась, здесь она шла, у небрежных – небрежная, у гордых – гордая; сходя со сцены лица, она снимала маску и стояла, как была, за кулисами одежды». Это Рильке пишет о Родене. Проблема та же, но какое уважение, какая серьезная, творческая любовь к этому «заброшенному телу»; не разоблачение, но открытие…

В обыденном общении тело часто невольно рассматривается как «подставка для головы» – а ведь оно на самом деле никуда не девается и продолжает жить своей жизнью, только – в наказание за невнимание и небрежение – эта непризнанная жизнь довольно коварна, а для заинтересованного наблюдателя особенно дорога тем, что не контролируется сознанием и, стало быть, может предоставить такую информацию, которую впрямую не получить. Зигмунд Фрейд предупреждает: «Ибо имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, может убедиться: ни один смертный не способен сохранить ничего в секрете. Если запечатаны его уста, проболтаются кончики пальцев, и измена просочится сквозь малейшие поры его тела».

Что «говорят» глаза или даже кончики пальцев – не новость; но именно в силу меньшей «подотчетности» в роли доносчика скорее выступит колено, спина или… ну, скажем, спина, утратившая свое гордое название. Последнее утверждение вполне буквально и вовсе не преувеличено.

Обратите внимание на то, как по-разному усаживаются на стуле человек, предвкушающий приятную неторопливую беседу и, скажем, раздраженный посетитель, пришедший куда-нибудь «качать права» и принимающий предложение сесть почти с неохотой; первый устраивается в два-три приема; умащивается, добавляя себе удобства каждым перемещением на стуле; мышцы его бедер и ягодиц не напряжены, посадка глубокая, центр тяжести находится довольно низко, вся поза рассчитана на продолжительное существование без дискомфорта и, возможно, без изменений («век бы так сидел»). Все это «сигналит» и самому сидящему, и партнеру по общению о том, что времени впереди достаточно, а никаких неприятных неожиданностей не предполагается. Второй садится жестко, как бы не доверяя этому стулу всего своего веса и сохраняя некоторое напряжение в ногах и той части тела, которой посвящен пример. Если предложение сесть действительно принято с неохотой, настороженно, то несловесное сообщение может быть переведено примерно следующим образом: я, так и быть, сяду, но бдительности не теряю, не надейтесь: вы меня не расслабите своей любезностью.

Кстати, для создания атмосферы внимательного слушания, при котором партнера обычно не торопят, обязательно нужно самому сидеть удобно – походить больше на первый описанный вариант, чем на второй. По незначительным косвенным признакам, наблюдаемым даже у человека, наглухо скрытого массивным столом чуть ли не до ушей, сидение «на краешке» или «на иголках» прекрасно распознается. Поэтому не удивительно, что в список поведенческих проявлений, помогающих создать в момент общения доброжелательную, спокойную атмосферу, в некоторых руководствах включается такое, на первый взгляд, экзотическое условие, как «свободный, мышечно не закрепощенный таз».

Про человека, который посреди благодушного, непринужденного общения и по контрасту со своим покоем и уверенностью неожиданно застигнут сообщением, резко меняющим его роль, ситуацию, общую атмосферу, не зря говорят: «он так и подскочил на стуле». Если рассмотреть этот «подскок» крупным планом, то, скорее всего, окажется, что маленькое, но резкое движение сидящего вверх выполняется, прежде всего, мышцами ягодиц: «не рассиживаться, собраться, мало ли что». Другой часто встречающийся эквивалент дискомфорта с оттенком, скорее, безысходного раздражения – неосознанное покачивание на стуле; бывает оно и в совершенно «конспиративном» варианте, когда в нестерпимо скучной и неприятной ситуации (заседание, совещание, пятиминутка, планерка и другие учрежденческие пытки) сидящий слушатель-жертва время от времени напрягает мышцы бедер и ягодиц, как бы собираясь встать, то есть мышечно опережая желанный финал, репетируя его.

Итак, тело посылает постоянные сигналы самому человеку (который почему-то считает его своей собственностью) и окружающим. О чем еще может оно сообщать?

«Как бы хорошо мы ни были приспособлены к жизни, каждый из нас до какой-то степени отмечен печатью своих неразрешенных конфликтов, зафиксированных в теле или хотя бы в каких-то его частях. Оно может все время отклоняться назад, как если бы мы постоянно чего-то избегали, стараясь держаться от „этого“ подальше. Может всегда быть подано вперед в движении вечного вызова и атаки. Все наше физическое существо может никнуть под давлением силы тяжести – а может своим видом отрицать земное притяжение, стараясь оторваться от опоры и стремясь вверх. Тело может лениво брести по жизни, осторожно пробираться или яростно на нее наскакивать. Мы видим то поникшие плечи, то грудь колесом, то голову в решительном наклоне; видим натянутые спины, или сжатые кулаки, или намертво запертые шеи, или… или… Ноги могут тащиться и подпрыгивать, ступать будто по гвоздям – и по натянутому канату, а то и вязнуть в болоте. Куда ни посмотри, мы окружены хвастливо выставленными на обозрение коленками, нервными пальцами, выбивающими дробь, мучительно переплетенными лодыжками, упрямо вросшими в пол ступнями, вечно целомудренными стиснутыми бедрами, беспомощными шеями, подставленными для заклания, угрожающе поигрывающими плечами». Это – еще один отрывок из чудесной книги T.Schoop, посвященной возможностям воздействия движения на психическое состояние человека. При чтении возникает иллюзия «выключенного звука», как если бы мы вдруг оказались перед необходимостью судить о людях, их отношениях и проблемах только по движениям, позам, пластическим привычкам. Но дело в том, что мы и в жизни во многом опираемся именно на эти источники информации – только в отличие от проницательного взгляда профессионала наши наблюдения не столь тонки и носят гораздо менее осознанный характер.

Наиболее изученным является набор коммуникативных пантомимических реакций, выражающих отношение к партнеру. Известно, что самые общие тенденции этого отношения (приближение и избегание, открытость и закрытость, желание доминировать или подчиняться) передаются пантомимически довольно точно и, как правило, считываются партнером (обычно как смутное впечатление, источник которого люди определить затрудняются, но которому тем не менее доверяют).

Так, различные способы строить свою позу как закрытую (скрещенные на груди руки, сплетенные в замок пальцы, фиксирующие колено сидящего «нога на ногу»; упертые в колени локти и т. д.) соответствуют и внутренней закрытости в контакте. Тот же смысл может иметь разворот в полупрофиль или боком, когда самой близкой к партнеру точкой становится локоть или плечо. «Сворачиваясь в клубок», человек оставляет обращенными к окружающим наиболее жесткие, неуязвимые части тела – те, которыми можно обороняться и нападать, хотя ни о какой физической агрессии со стороны партнера и речи быть не может.

Если чувство комфорта и доверие возрастают, «еж» начинает разворачиваться: вот появилась одна жестикулирующая рука, хотя локоть еще жестко «смотрит в сторону»; вот немного обозначилась передняя поверхность шеи, голова перестала втягиваться в плечи; вторая рука еще держит неподвижное колено, но хватка как будто стала помягче… Вот человек вдохнул и выдохнул чуть глубже – это было невозможно, пока он был «завязан узлом», – немного распрямился; отпустил напряженные мышцы брюшного пресса; нога переместилась на полу на несколько сантиметров и уже не выглядит поджатой под себя…

Рисунок и последовательность «наложения замков» и их снятия очень индивидуальны. Не у всех и не всегда внутренний уход от общения «помечен крестами» так явно, как в нашем примере. Все движения закрытия, отгораживания могут быть (и чаще всего бывают) совершены не в полном объеме: немного съежились плечи, закрылась ладонь; небольшой поворот корпуса от собеседника; лицо остается вполне внимательным, «слушающим» – этого достаточно. Бывает, что отстранение и частичный уход от контакта происходит иначе, сообщение передается другими средствами и по-другому окрашено.

Корпус сидящего распрямляется, плечи разворачиваются, как если бы он, не сходя с места, увеличил дистанцию; для верхней половины его тела она и в самом деле увеличивается. Голова еле заметно поворачивается и откидывается назад, при этом взгляд получает новое направление; как бы сверху и чуть сбоку, независимо от соотношений высоты (роста) говорящих. Руки могут не сплетаться, а напротив, слегка застыть в каком-то нейтральном жесте – кисть напряжена и отогнута, положение ладони соответствует «реплике в сторону», то есть жест направлен как бы немного неточно, мимо партнера. Вся поза безупречна с точки зрения формального соответствия роли внимательного слушателя: она открыта, есть и визуальный контакт, могут быть и короткие, вежливые кивки – скорее, с акцентом не на наклоне, а при выпрямлении шеи, «кивки вверх». Эта лояльность мало кого может обмануть.

В описанных вариантах общее только то, что оба служат уменьшению интенсивности контакта; «сообщения» для партнера сходны по эмоциональному знаку, но существенно отличаются по окраске. Еще один распространенный способ дистанцирования включает как ни странно, максимальное мышечное расслабление: обычно принято считать, что негативное отношение к чему-то или кому-то непременно напрягает, но оказалось, что расслабление тоже может неплохо выражать неудовольствие и служить защитой в ситуации не совсем приятного общения. Оно позволяет уменьшить количество собственных коммуникативных реакций, что само по себе дает и ощущение безопасности, и негативное подкрепление действиям партнера. Этот способ минимизации контакта напоминает умение некоторых животных притворяться мертвыми.

Видимо, три рассмотренных варианта реализации «закрытой» установки в общении будут соответствовать принципиально разным способам решения тремя непохожими людьми проблемы партнера по общению как «нежеланного гостя»: первый его терпит и мучается, второй не пускает дальше порога, а третий, как бы засыпающий в его присутствии, объявляет тем самым, что «хозяина нет дома». Сами по себе все эти (и многие другие) способы не хороши и не плохи, каждый из них может быть на свой лад эффективен – вопрос лишь в гибкости и ситуативной адекватности, отсутствии закрепления только такой реакции на все случаи жизни.

Обратимся вновь к наблюдениям T.Schoop: «Управляться с противоречивыми чувствами и их выражением нелегко. Многие из нас не пользуются всем спектром своей выразительности – как если бы мы однажды выбрали какой-то основной способ переживания, какую-то главную эмоциональную окраску поведения. В свое время она, видимо, служила важной цели или помогала удовлетворять сильную внутреннюю потребность, теперь же запечатывает выход другим реакциям и оттенкам поведения, как будто они портят целостность невольно избранного образа. Эта „выпрямленная“ роль может быть угадана в любой момент, но особенно видим такой упростивший сам себя человек на публике. В любом месте, где собрались знакомые между собой люди, Душа Общества появляется пружинистым шагом; он производит массу шума, приветствует всех подряд – склоняется к рукам пожилых дам, кого-то хлопает по спине, кого-то хватает в охапку, энергично встряхивает чьи-то руки – в общем втягивает всех в водоворот этакого добродушного насилия. Еще бывает Мученик: дверь медленно открывается и впускает человека, а на нем написано, что его грудь следует пронзить кинжалом, протянутую руку вырвать с мясом; спина его создана для побоев, лицо – для оплеух, и весь он полон такого тихого экстаза самоуничтожения и страдания. Ну и, конечно, там будет Нескладеха, Ломовая Лошадь, Милашка, Сноб, Гремучая Змея, Ходячий Анекдот и все, кого еще не хватает для парада однобоких ролей».

За подобной – чрезмерной – характерностью двигательной экспрессии стоит недостаточное разнообразие и способов поведения в ситуациях общения, поскольку само «отлившееся» в однозначный пластический рисунок тело является «продуктом» повторения однотипных реакций, постепенно оформляющих даже анатомическую фактуру. Один из наиболее плодотворных путей интерпретации телесно-пластических особенностей – та же «функциональная физиогномика», о которой речь уже шла. (Проблемы и трудности, связанные с неповторимостью индивидуального опыта, будут такими же и даже более выраженными, поскольку тело осознается и читается менее дифференцирование), чем лицо).

Примером такого перевода устойчивых психологических особенностей на «язык тела»[7] может служить запись учебного занятия С.М.Эйзенштейна со студентами ГИКа:

– Конкретно – какие две решающие черты будут сопутствовать характерности челюсти вашего тупого упрямца?

С мест: – Уши. Глаза. Губы. Скулы.

– Губы больше всего.

– Нос.

– Если подходить к вопросу, как вы подходите, – проще взять анатомический атлас и подряд читать все признаки. Авось нарвешься на правильное! Не надо так подходить. Опять и опять надо себе представить упрямца. Больше того – надо на мгновение стать упрямцем. Стать упрямцем. «Стать» – в первичном смысле этого термина: «занять положение», «стоять» так, как стал бы стоять предельно упрямый человек. Принять его стойку. Упереть челюсть в грудь – и куда направить всю энергию стойки? В слегка наклоненный…

С места: – Лоб.

– «Упершись лбом». Но что «давит» на этот лоб? Что придает ему бодливый упор? Конечно, стойка в целом, начиная с упора ног, но решающей мускульной передачей напора и амортизатором встречного лобового удара будет что?

С места: – Шея!

Рассмотрим некоторые аспекты осанки и походки человека, про которого можно было бы сказать вслед за A.Lowen, что он «крепко стоит на ногах» – не так, правда, крепко, как «упрямец» Эйзенштейна.

Первое, что бросается в глаза, – заметный и ничем не оправданный наклон вперед. И – тяжесть, особенно заметная из-за этого наклона: тяжело повисшие несколько вперед руки, тяжелые плечи, крестец; скругленная как бы под грузом спина. Это отдаленно напоминает боксерскую стойку, но без ее «пружинок» и поворотливости, – так сказать, «стойку на века». Тело тяжело стремится в наступление, как бы таранит верхней половиной какую-то цель – которая, впрочем, может быть давно потеряна, забыта. Ноги вынуждены догонять вечно опережающий их верх, шаг широкий и тоже тяжелый. Если выбирать сравнения в мире экзотической фауны, то такая тяжесть имеет отношение не к бегемоту, а к носорогу: шаг энергичный, нога с силой выбрасывается от бедра и плотно, с очень короткой, но заметной «точкой» ставится на землю, впечатываясь в нее. (Кстати, в реальном почерке – ручкой по бумаге – у такого человека часто обнаруживаются нажим, монотонность, стремление подчеркивать и выделять знаками препинания; в особенности жирны и отчетливы будут как раз точки.) Из-за этих «точек» походка неплавная, состоит из отчетливых тактов-шагов.

Изменить сходу направление движения «носорогу» трудно, это всегда происходит с некоторым опозданием – ноги по инерции проносят по прежней траектории. Такая инертность в сочетании с напряженностью, нажимом может восприниматься как решительность; в действительности он часто проявляет настойчивость, надежность или «волевые качества», не разобравшись в ситуации, то есть тоже как бы по инерции, на основании устаревшей информации.

При всем том к своим ногам есть довольно теплое, можно сказать – любовное отношение: владелец любит их ощущать, помногу ходить, имеет почти что «пунктик» на удобной, долговечной и качественной обуви. (Может одновременно иметь несколько пар кроссовок, а если это женщина, то ее «обувной идеал» – устойчивость каблука, совершенный изгиб колодки и прочный, добротный верх). При случае с наслаждением ходит босиком, поступая со своими ногами примерно так, как хороший хозяин – с лошадью: надо же им и попастись на воле, не все же пахать. Вообще в отношении к телу есть оттенок владения какой-то не очень сложной машиной, и ноги пользуются уважением именно как ее нужная и понятная «ходовая часть». Кстати, при физических заболеваниях предпочитает простые, физические же, методы лечения: растереть, попарить, размять и т. д. При психическом напряжении тоже успешно лечатся физической активностью. Идея же одушевленного тела вызывает недоверие – что, мол, за глупости?

Тип связи ступни с полом или почвой (характер их соприкосновения) очень важен: он во многом задает и прочие характеристики перемещения в пространстве.

Один человек как будто вцепляется в землю пальцами ног, пытаясь удержаться этими «когтями», другой шмыгает ногами, почти не давая себе труда их отрывать; третий, вынося ногу вперед, ведет ее над землей совсем низко, будто прощупывая почву в поисках места, куда можно наступить – в детских спектаклях так изображают походку крадущегося злодея. Четвертый отталкивается от земли, как бы не желая с ней надолго связываться; пятый, с легкой походкой индейца или кошки, прокатывает мягкую ступню по земле так, что каждая точка недолго, но участвует в этом контакте…

Именно этот вариант расценивается профессионалами как наиболее функциональный. Вот что пишет К.С. Станиславский: «Когда я иду домой или в театр и пальцы ног исполняют свою работу в полной мере и до самого конца, я при одинаковой скорости походки прихожу к конечной цели моей ходьбы на пять, семь минут быстрее, чем когда я иду без должного участия в работе ножных пальцев и ступней, прокатывающих через себя движение. Важно, чтобы пальцы, так сказать, „дохаживали“ шаг до самого конца». По нашим наблюдениям, такое естественно присущее чьей-либо походке «дохаживание до самого конца» соответствует целому спектру явлений других рядов: отсутствию скомканности в любых ритмических функциях (например, в дыхании – полный выдох), артикулированной речи без заглатывания окончаний и вообще тенденции к оформленному, завершенному действию; упорядоченному восприятию видимого мира (глаз не «выхватывает клочки», а ровно «впитывает») и даже некоторому плавному, взвешенному течению мыслей. В связи с замеченными соответствиями простое упражнение на «дохаживание», применяемое для обычной, несценической жизни, может использоваться как психотехническое.

Но бывает иногда и так, что то же самое желательное свойство походки несколько утрировано – нога как бы задерживается на пальцах, прежде чем оттолкнуться и передать «полномочия» связи с опорой другой ноге. Ноги словно слегка манерничают (привставание на цыпочки вне функциональной необходимости – вообще телесное действие того же набора, что, скажем, отставленный пальчик на руке или картинно заломленная бровь). В других сферах в этом случае можно ожидать некоторой искусственности, чрезмерной произвольности во всем: такой человек бывает слишком выправлен, «сделан»; его жесты, голос и все остальное, что называется, «строят из себя», то есть оформляются слишком намеренно в соответствии с какими-то импонирующими эстетическими или стилистическими нормами. Высказывания могут быть чуть слишком аффектированными – и несколько банальными; взгляд направлен «куда нужно» и соответственно пропускает множество деталей второго-третьего планов; такой человек часто кажется глупее, чем мог бы быть по своим данным – его мышление лишено живости, «зашорено».

Попытайтесь описать манеру двигаться, в частности походку, нескольких своих знакомых. Чем больше глаголов, тем лучше, а «литературность» в данном случае неважна. Напротив, просторечие и сленг могут выразить суть коряво, но ярко. «Чешет», «пилит», «ломит», «трюхает» или «чапает» ваш знакомый? В глаголах «пилить» и «ломить», употребляемых для обозначения ходьбы, есть оттенки работы, преодоления какого-то сопротивления или препятствий. В отличие от них глагол «чапать» (звукоподражательный, «чап-чап-чап») передает такое качество походки, когда развинченная, ненапряженная ступня небрежно шлепается на землю. Разумеется, у одного и того же человека может быть несколько походок в зависимости от его состояния, настроения. Но «ломить» и «чапать» одновременно нельзя!

Обратите внимание на звук шагов, не ограничиваясь констатацией «легкости» или «тяжести» шага. Вспомните, как чаще всего ноги подводят вашего знакомого, если такое с ним бывает. Он падает вперед на коленки? Поскальзывается, но умудряется удержаться? Оступается на ровном месте?

Что будет, если попытаться его неожиданно сдвинуть – легонько толкнуть или, наоборот, потянуть к себе? Каково его отношение к потере равновесия – это страх и напряжение, отчаянная попытка овладеть ситуацией или он и не пытается «играть» с силой тяжести и, будучи сбит с привычного способа-стойки, готов упасть без всякой борьбы?

Как выглядит его походка издали, по каким признакам ее можно узнать?

Что делают ноги этого человека, когда он просто стоит и, например, с кем-то разговаривает?

Наконец, как бы вы передразнивали его манеру ходить, за что бы «зацепились»?

Мы постоянно убеждаемся в том, что любое изолированное проявление коммуникативного поведения «вытягивает» за собой целый спектр других, связанных между собой; голос и взгляд связаны с телом и пространством, «верх» – с «низом», манера двигаться – с манерой думать… Трудно даже найти у человека хоть что-нибудь, что существовало бы само по себе. Поэтому обычное (но подробное!), как бы ни на что не претендующее, как бы никуда не ведущее, чисто «анатомическое» описание может пролить свет и на достаточно глубокие свойства человеческой души. Нужно только запастись терпением и не торопиться со своими выводами и оценками, а подольше смотреть и слушать…

Вот молодая дама, выглядящая еще моложе. Судя по всему, она будет превращаться в пожилую женщину прямо из девочки, минуя так называемый «цветущий средний возраст». Ее голос – пожалуй, его хочется назвать «голоском» – довольно высокий, чистый, на свой лад музыкальный; холодноватый «стеклянный» тембр, сдержанное интонирование. Не покидает ощущение, что голос напряжен и «завышен», как бы насильно загнан в верхнюю часть своего естественного диапазона.

Бросается в глаза своеобразная посадка головы: пряменькая шея вытянута, плечи опущены, лицо склонено набок и немного «замороженное», с готовой мимической маской вежливого внимания (приподнятые брови, подобранный рот в отдаленном подобии улыбки, не слишком пристальный взгляд, который, как выясняется, достаточно многое замечает) момент быстрой, взволнованной речи лицо мимически почти не меняется, зато становится заметно, что дыхание очень «мелкое», его все время как бы не хватает, короткие резкие вдохи набегают один на другой, а хорошего выдоха нет. Возникает впечатление судорожности, некоторой «подпертости» дыхания, скомканности нормального его цикла.

Жеста, как такового, не существует: руки чаще всего замкнуты сами на себя и неподвижны (на коленях) или держат «полезные» предметы: ручку, тетрадку; если же за них неожиданно потянуть, то окажется, что они сильно напряжены и с трудом могут расцепиться. Если исхитриться и все-таки спровоцировать какую-то жестикуляцию, то становится заметно, что ладонь практически не бывает открытой, «берущей» или «дающей»; движения пальцев, скорее, что-то отбрасывают от себя, резко указывают, могут на мгновение вопросительно застыть – и поскорее вернуться в положение фиксированного полукулачка. Локти обычно или прижаты к телу, или слегка отставлены, как бы неспокойны – так держит руки человек в толпе, когда не хочет, чтобы его толкали.

Походка, как ни странно при такой телесной хрупкости, довольно шумная, топающая. При ближайшем рассмотрении оказывается, что нога ставится очень твердо и с своеобразным отталкиванием вверх (так ставятся, скажем, копытца небольших животных вроде коз или антилоп). Шажок укорочен, словно экономится; ноги при этом «частят», от чего усиливается впечатление «копытности», дробности и отсутствия связи с землей или полом.

Как и обычно, в манере поведения «техническое» густо переплетено с «содержательным»; выразить эти связи непосредственно, словами не просто трудно, а в полной мере и невозможно: они становятся грубы и натянуты. (Невидимая, но существующая «нитка», о которой шла речь в первой части!) Реальность и характер этих связей можно попытаться выразить, описав сколько-то особенностей и проблем разного свойства, присущих тому же самому человеку: тогда несомненный внутренний резонанс между проявлениями разного уровня становится слышным, хотя на него и не всегда можно «показать пальцем». Итак, молодая дама со стеклянным голоском…

– не хочет и даже боится пополнеть, хотя ее вес явно меньше так называемого «нормального»; собственная хрупкость, «бестелесность» ею явно оберегаются и ценятся;

– любит холод, «свежий воздух» и вообще все, напоминающее о заморозках, открытой форточке и т. д. Замерзнув, нисколько не страдает – зато от жары или просто тепла мучается и прячется (напрашивающаяся аналогия со Снегурочкой, которая «не знает любви совсем, в ее холодном сердце ни искры нет губительного чувства», и т. п., – верна, хотя, конечно, прямо из «холодолюбивости» не выводится);

– сделала выбор между «высоким» и «низким» – и, конечно, не в пользу последнего. Это касается и звуков, и расположения в пространстве, и – ассоциативно – цветов (любит голубой, бледно-зеленый, сиреневый, розовый… цвета «чистые и прозрачные», хорошо подходящие для маленьких девочек или ухоженных старушек). Все, что отдает «земным», «органикой», вызывает отвращение. Ее может затошнить от запаха жаренной рыбы или прикосновения к чьей-то влажной ладони. Побаивается животных – хотя меньше, чем людей (мужчин особенно – «грубые животные»);

– убедила себя в «объективной», «физиологической» – то есть, непреодолимой и от нее не зависящей – асексуальности. Потеря контроля, «собранности» – раз; вызывающий ужас физический контакт с другим человеком – два; возможность такого исхода, как беременность – три (а как же хрупкость и бестелесность?). В общем, если «грязное» – необходимая часть жизни, пусть лучше не будет жизни. Отчетливый привкус стерильности (в любом смысле, в рассуждениях, поведении, оценках);

– она, как и следовало ожидать, не любит свое тело, особенно корпус и ноги – ив осанке, и в походке видно стремление вытянуться вверх, подпрыгнуть или взлететь, не соприкасаться с опорой, «оторвать голову от тела» (вытянутая напряженная шея) – короче, отделить «высокое» в буквальном смысле от «низкого». Завышенный голос – одновременно «технический» продукт и непосредственное оформление этой установки. В отношении к своему физическому облику трогательно верна эталонам красоты, мучающим девочек-подростков: лебединая шея, огромные глаза, точеный носик и прочие атрибуты мультипликационной принцессы (которая, понятное дело, не ест, не пьет, не потеет, не покрывается веснушками и еще много чего не делает);

– она во всех сферах жизни тоже окружена миражами «совершенства». В поведении этому соответствует манерность и отсутствие какой бы то ни было спонтанности – «детские» штрихи это, скорее, стилизация, род жеманства. В более основательных житейских делах та же «пьеса» многократно разыгрывается через отказ от начинавшихся было попыток как-то реализовать себя, потому что «как надо все равно не получается». Несколько приобретенных образований не используются, знакомства не поддерживаются, мебель не покупается и т. д. Ничего не может созреть и закончиться, перейдя в какое-то новое качество;

– она до крайности сурова в оценках (особенно моральных): всякое несовершенство непростительно, ошибки окружающих тщательно взвешиваются, отношения обычно заканчиваются разочарованием в человеке, оказавшемся, как ни странно, «нестерильным».

Историю «резонирующих» между собой особенностей и проблем можно было бы продолжать: в нее неминуемо вплелись бы отношения с реальными людьми, события (иногда очень давние), сны и фантазии, физические недомогания и многое еще. В целом очевидна необходимость серьезной, длительной и, скорее всего, индивидуальной психологической коррекции, уходящей за рамки внешних проявлений – но отталкивающейся в каком-то начальном моменте именно от них. Как далеко может завести внимательное рассмотрение связи тела и голоса!

Поговорим еще об одном хорошем человеке (именно так многие называют героя нашего примера). Обычно добавляя: но… В чем дело и причем здесь «почерк», тело и прочие любимые авторами «мелочи»? Для ответа снова придется углубиться в детали портрета и, в какой-то мере, биографии – и снова мы надеемся увидеть, как легко и прочно все это сшито невидимой ниткой.

Итак, портрет. Начать его на этот раз уместно с манеры говорить, потому что речь, «говорение» – родная стихия нашего героя. Беседовать с ним – сущее наслаждение. Такое чувство понимания с полуслова, резонанса, исключительной ненавязчивости! Бели нужно прояснить, проверить свои еще не до конца оформившиеся или спорные мысли, то с собеседником просто повезло. А вот если нужно что-то вместе решить или хотя бы услышать нечто определенное – мнение, желание, намерение – тогда трудно. Разговор вязнет, не клеится: «с одной стороны, с другой стороны», «это неоднозначно». В диалоге не очень заметно, а в развернутой «авторской» речи поражает обилие вводных оборотов, размывающих определенность сказанного. В общем-то, видимо, это все же… в некотором роде, возможно, и не совсем…

– если, ловя на слове, вернуть его к сказанному, он не согласится: было сказано не это (действительно, в некотором роде, не совсем это…). В споре такое свойство превращается в коварное оружие – противника «не уцепишь», потому что в каждой фразе оставлено несколько лазеек для хитрого маневра, смыслы двоятся, предмет разговора размывается. Эта ирония, эти подтексты, которые очаровательны, когда беседа сама по себе – произведение искусства, в других жанрах могут довести партнера до белого каления. (Ну что же, видимо, это его проблемы… хотя… и т. д.);

– одет во что-то мягкое, серовато-коричневато-какое-то. Одежда вроде свободной второй шкурки. Не выносит яркого, жесткого и слишком заметного – одевается как бы «никак», но качественно. Если внимательно рассмотреть, как он сидит, то становится заметно, что все его позы построены как система полуоборотов, ракурсов около 3/4. Угловые положения головы, плеч, рук и всего прочего постоянно слегка смещаются друг относительно друга, поэтому при одной и той же (как бы одной и той же) позе – в кресле, нога на ногу, голова слегка склонена к плечу – возможны десятки вариантов то большей, то меньшей обращенности к партнеру. Жесты тоже мягкие, разнообразные; за ними тоже трудно уследить, поскольку их много, а различия небольшие. Жестикулируя, никогда не «отпускает» руки далеко от себя, но и притиснутыми их тоже не увидишь – они, скорее, мягко подобраны, причем к собеседнику никогда не бывает повернута открытая ладонь, больше показывается запястье;

– если вспоминать о «пузырях» личного пространства, то у нашего героя – хорошо обжитый «пузырь», в котором есть еще как бы свои слои, и острое ощущение его границ. На уровне содержания общения этому соответствует «обязательная программа» из нейтральных, светских тем, разговор вокруг да около. Неожиданное (преждевременное) «прямое попадание» в значимую тему воспринимается так же болезненно, как если бы кто-то резко, минуя все промежуточные условности, вторгся в «его» пространство – например, если бы гость, не потоптавшись у книжных полок, не сказав всех полагающихся любезностей хозяину, прямиком прошел в комнату, уселся в его любимое кресло и стал пить чай из его чашки;

– носит очки, хотя близорукость очень маленькая, можно было бы в каких-то случаях и обойтись; время от времени отпускает небольшую «чеховскую» бородку. Трудно судить с определенностью, но, похоже, это отвечает двум его особенностям: потребности в некоторой стилизации всего на свете (и себя, конечно) – и потребности немножко спрятаться. Впрочем, разве это не одно и то же?

– трудно переносит внимательный взгляд в лицо, даже очень доброжелательный, даже любящий. Его собственная манера смотреть создает впечатление отстраненности, присутствия в ситуации наполовину: взгляд как бы повисает в воздухе, немного не добравшись до лица собеседника; взгляд – облачко, есть и нет, рядом и не со мной, не здесь. (Последнюю фразу нашему герою неоднократно приходилось слышать от разгневанных женщин, пытающихся выяснить отношения. Несчастные обычно не понимали, что для него это – упрек в самой сути отношений с кем бы то ни было);

– любит кошек («не так обязывают, как собаки»). С теми, кто к нему по-настоящему привязан, бывает довольно противным и сам это признает. Капризы, придирчивая критика, неожиданное отчуждение в самых, казалось бы, «теплых» ситуациях. Где-то глубоко всегда чуть-чуть обижен. Запутанные, нелегкие отношения с теми, с кем они вынужденно близкие: с родителями, женой, подрастающим сыном. Опечален и раздражен тем, что «все чего-то хотят, пристают, дергают», а он чувствует, что не может им «этого» дать. Однако странным образом нуждается в таком дерганье и, если оно отсутствует, начинает его сам «обеспечивать»;

– когда отношения с кем-то приобретают определенность, приходится из них выпутываться, партнеры (друзья, женщины, коллеги, соавтор) недовольны, называют его разными неприятными словами, от «нерешительности» до «предательства». Упреки, недовольство, поджатые губы, чувство вины (своей) и непонимания (их), уходы и возвращения, звонки по телефону неизвестно зачем – как будто чтобы проверить, до конца в тебе разочаровались или еще нет – и нарастающая с годами уверенность, что изменить ничего нельзя, все так и будет существовать в полуподвешенном, несостоявшемся и как раз поэтому вызывающем какие-то надежды виде. Спасается «философским» (по возможности бесстрастным и несколько циничным) взглядом на вещи, хотя и его, как все на свете, не может принять бесповоротно;

– прекрасно понимает и анализирует то, что уже совершилось, в том числе и с ним самим, – как будто смотрит фильм с собственным участием. (Роль тонкого, компетентного критика вообще одна из любимых). Интересно, что среди увлечений, а их было немало, почти все связано с «отражениями» – с чем-то, условно говоря, вторичным: в детстве коллекции, позже – пластинки, фотография, кино, в последнее время – видео. Кстати, не любит театр, и как раз за то, за что его любят другие – за сиюсекундность переживания, невозможность «перемотать пленку» назад. Можно сказать, что его стихия – это разного рода знаки и символы, то есть опять-таки отражения. Например, отлично играет в шахматы, в карты, вообще в игры «с правилами»; легко и охотно учит языки; хорошо и быстро составляет всякого рода обзоры, реферирует; наконец, прекрасно ладит с компьютером.

Совсем немного утрируя, можно сказать, что для него нечто становится по-настоящему реальным только перейдя в другое качество: став картинкой, рассуждением, анекдотом, формулой, воспоминанием. Только в этой «реальности второго порядка» ему дышится вольно: она не выходит из-под контроля и не требует от него невозможного.

В непосредственном общении ориентируется на культурную норму, ритуал – и на следование за партнером. Все – «в тон», все кажется таким естественным – то есть, если вдуматься, похожим на свое; разным людям общаться с ним легко именно поэтому: нечего преодолевать. Вот откуда иллюзия «родственной души», и невольный обман, и все последующие осложнения.

Поведение направлено на то, чтобы создать и удержать нужную дистанцию, быть и участником, и наблюдателем собственного общения – и «книгой», и «читателем». В давней домашней истории такого человека часто звучит тема долгого и мучительного сомнения в том, что он любим родителями, горький страх быть отвергнутым. И, конечно, опыт компромисса как средства эмоционального «выживания», и все усиливающийся механизм отстранения от собственных переживаний, помещения их «в рамочку»…

Конкретный человек, описанный в примере, на сегодняшний день в профессиональной психологической помощи не особенно нуждается. Впрочем, если в его кругу это уже принято… то, может быть… «в конце концов, это даже интересно»… До встречи!

Как ни жаль, больше портретов не будет. Настало время говорить о том, что можно практически делать с тем любопытным и непростым «хозяйством», которым владеет – но разве «владеет»?? – которым является каждый из нас.

Многолетняя практика психотерапевтической, консультативной и педагогической работы убедила нас в одной интересной закономерности: каков бы ни был первоначальный заказ, для его выполнения обычно приходится побеспокоить весь «оркестр».

Кто-то хочет научиться всего лишь красиво говорить перед аудиторией – но даже тут простой дрессировкой не обойтись; тот голос, тот взгляд, та манера держаться, которые есть на сегодняшний день, как бы несовершенны они ни были, – это не «черновик», а «полномочные представители» всего человека. В этом качестве они требуют от профессионала-психолога уважения, понимания, а значит – придется выйти за пределы как бы поверхностного «косметического» заказа.

А кто-то, допустим, хотел бы изменить свои отношения с людьми – но ведь эти отношения, кроме всего прочего, материализуются в том же звуке голоса, взгляде, прикосновении! Более того, в них же спрятаны (ну, заколдованы, если хотите) и сами потенциальные, «улучшенные» отношения.

«Просто навыков общения», видимо, не бывает. Говоря о микроструктурном (и любом другом) тренинге, попробуем, во-первых, не забывать это сами, а во-вторых, по мере сил показывать читателю уже на иных примерах – примерах практической работы с тренинговой группой.