• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Жил-был на свете Остров…

Впрочем, если честно тебе говорить, то, скорее, был, чем жил. Потому что какая у острова жизнь – сам подумай: торчишь себе посредине моря-океана всю жизнь один да один…

Ты вот попробуй: выйди куда-нибудь в чисто поле, да и постой там часок-другой – сам себе остров. Ну и чего хорошего? Ни побегать, ни попрыгать, и даже мальчишек-девчонок соседских законам жизни ни поучить.

Вот и получается, что тяжелая жизнь у Острова и, главное, одинокая.

Одиночество, знаешь, что такое? Мы же говорили с тобой об этом в предыдущей части. Ну, если совсем попросту, – это когда поговорить не с кем. Это когда папа с мамой о чем-то своем беседуют на кухне, а ты сидишь в своей комнате и делаешь вид, будто рисуешь.

Вот такое одиночество у Острова и было. Но он даже рисовать не умел. Представляешь, какая тоска?

Правда, иногда подплывали к Острову кораблики. И Остров очень хотел с ними поговорить. Только Остров – он на своем языке болтает, а кораблики – на своем. Ну, и какое тут общение, когда все разговаривают громко, но на разных языках?

Сколько именно лет терпел Остров такую ужасную жизнь – никому не ведомо. Одному Богу. Но Он нам про это не рассказывает.

Терпение – помнишь, что это такое? Это такая неприятная жизнь, которая обязательно кончается. Вот хоть ты тресни – а вечно терпеть невозможно.

Ты тоже – в поле постоишь-постоишь да и убежишь обязательно: терпение потому что лопнет.

Когда шарик разрывается, из него выходит воздух. А что выходит из терпения, когда лопается оно?

Когда терпение лопается, из него вылетает радость, потому что начинается новая жизнь.

И вот когда терпение у Острова лопнуло и вылетела радость, то она, эта радость, была настолько огромна, что надулась, словно парус, и Остров поплыл.

Представляешь? Остров, который никогда с места не двигался, который веками был недвижим, – поплыл по морям и океанам.

Это я тебе точно говорю: когда у острова или у человека терпение лопается, они в такие дали могут уплыть – только держи!

Но держать Остров было некому, вот он и плыл по морям-океанам под парусом радости.

Чайки кружили над ним с веселым восторгом, потому что они всегда жалели Остров, а теперь за него радовались. Так всегда бывает: если кого жалеешь, обязательно однажды найдешь повод за него порадоваться.

Остров плыл и смотрел по сторонам.

По сторонам была вода. Вода была разноцветной и полной рыб. Остров даже не знал, что бывает столько рыб и у каждой обязательно имеется свой характер и какое-нибудь свое, очень важное, дело.

Но сколько ни плыви по морю-океану, все равно в конце концов приплывешь к земле. Потому что так уж Бог наш мир устроил, что вода непременно заканчивается сушей. Но, что самое интересное, суша тоже – хоть ты тресни! – в конце концов заканчивается водой! Вот оно как все устроено в нашем мире!

Остров, в сущности, сам был сушей. Но другой суши никогда не видел. Поэтому когда Остров увидел Землю, он удивился чрезвычайно.

И вдруг Земля заговорила:

– Остров, Остров, ты на парусах радости плывешь? Поделись со мной, дай мне немного радости. Мне, Земле, радости всегда не хватает.

Представляешь? Впервые в одинокой жизни Острова к нему обратились! Он понял, что Земля говорит не вообще кому-то, а именно ему – Острову. Он был не один! Он был кому-то нужен!

– Да бери хоть всю мою радость! – весело закричал Остров. – Если моя радость может пригодиться – забирай!

Земля вздохнула:

– Но ведь тогда ты не сможешь плыть… Ты ведь плыл на парусах радости… Если ты отдашь мне всю свою радость, то не сможешь сдвинуться с места!..

«Опять стоять на месте?! – Остров почувствовал, как ужас наполняет его островную душу. – Опять это бесконечное одиночество?»

Он посмотрел на Землю.

Земля была прекрасна. Но несчастна. Каждым своим камушком Остров чувствовал, как не хватает Земле радости.

«Я ведь уже не буду одинок, если мы будем разговаривать с Землей? – подумал Остров неуверенно. А потом уверенно подумал то же самое: – Если мы будем разговаривать с Землей, я уже не буду одинок».

И он отдал Земле всю свою радость.

Земля расцвела в восторге и счастье.

«Боже, как она прекрасна!» – подумал Остров и почувствовал, как восторг переполняет его островную душу.

…С тех пор Земля и Остров все время разговаривают: им надо о многом друг другу поведать.

И им никогда не бывает скучно.

Потому что скучают только те, кому одиноко. А тем, кто говорит на одном языке, скучать некогда: они разговаривают.

Выключатель был маленький-маленький. К тому же – черный и, как говорили, плоский.

Лампочка была большая и прекрасная. К тому же одета она была в столь яркую и модную люстру, что нет ничего удивительного – Выключатель в нее влюбился.

Ему очень нравилось, что она то вспыхивала – и тогда казалась веселой и беззаботной, то гасла – и тогда представлялась задумчивой и нежной. У нее были такие прекрасные формы, а эта широкополая люстра – с ума сойти! В общем, Выключатель очень страдал…

Лампа висела в самом центре комнаты, а Выключатель торчал в углу. Выключатель томно вздыхал, Лампочка кокетливо подмигивала, но вместе быть они никак не могли. Никогда.

Оконное Стекло было никакое. Его даже никто не замечал. Смотрели, казалось бы, на него, а говорили что-нибудь вроде: «Какая хорошая сегодня погода…» Или: «Посмотри, какой на улице смешной щенок». А собственно про Оконное Стекло никто никогда ничего хорошего не говорил, разве ругали иногда: «Стекло-то, – говорили, – опять грязное». Было отчего разозлиться и обидеться.

Оконное Стекло считалось очень дальним родственником Лампочки, и судьба ее всегда представлялась ему более светлой.

И вот однажды Оконное Стекло сказало:

– Послушай, друг Выключатель, – Выключатель и Оконное Стекло никогда не дружили, но когда говорят что-нибудь неприятное, то часто лгут. – Послушай, друг Выключатель, – повторило Оконное Стекло для пущей убедительности. – Ты хоть знаешь, по кому вздыхаешь, наивный? Ты хоть понимаешь, что Лампочка без тебя жить не может?

Выключатель очень обрадовался и испугался. Так всегда бывает, когда дело касается любви.

– Ты ведь ее король, повелитель, начальник! – Оконное Стекло даже задрожало от волнения. Когда хочешь сделать гадость, волнуешься. – Если ты захочешь – она будет светить. Не захочешь – погаснет. Если у тебя появится желание, она будет мигать каждую секунду или не гореть вовсе. Что ж ты страдаешь? Она – твоя слуга, подчиненная, рабыня… А ты все по ней страдаешь, дурачок…

От удивления Выключатель ушел в себя – выключился – и тотчас погасла Лампочка.

– Что ты мне сказало? Как ты смеешь так называть ее! – вышел из себя Выключатель – и Лампочка засияла.

– Ну, убедился?! – радостно задребезжало Оконное Стекло.

– Это правда, что ты так зависишь от меня? – спросил Выключатель Лампочку, потому что влюбленные верят только друг другу.

Лампочка вздохнула и будто потускнела.

– Правда, – вздохнула она. – Теперь ты можешь издеваться надо мной и делать со мной все, что захочешь. Теперь ты понял, как я завишу от тебя, и любовь превратится в рабство.

– Так-то вот, – противно дзинькнуло Оконное Стекло. – А то вздыхают тут, спать не дают.

Но Выключатель не обратил на его дзиньканье никакого внимания – он улыбался Лампочке.

– О чем ты?! – Выключатель улыбался счастливо и радостно. – Значит, мы на самом деле не далеки друг от друга и это все обман?! Значит, мы связаны?! Значит, самой судьбой нам уготовано быть вместе?! Оказывается, мы с тобой – муж и жена… И теперь мы будем жить очень счастливо: когда ты захочешь, только скажи мне – и ты вспыхнешь ярким светом. Устанешь – будешь отдыхать. Я стану защитником твоего света. И его сторожем.

– Вот дурак! – выругалось Оконное Стекло. Так часто бывает: когда нечего сказать – ругаются.

На этом можно было бы поставить точку, но если уж быть правдивым до конца, надо добавить: Лампочка эта так никогда и не перегорела.

Все вокруг удивлялись, как неправдоподобно долго горит эта Лампочка. Все вокруг, наверное, просто не знали: эту Лампочку любят…

Жил-был Ветер. Он был огромным и сильным. И поэтому сам себе казался прекрасным – так бывает.

Ветер жил да был буквально везде: на земле, в небесах и на море. Просто куда ни глянь, всюду можно встретить Ветер.

Бывало, просто в комнате сидишь, а он вдруг – раз! – и сбросит со стола бумажку какую-нибудь: так Ветер хочет на себя внимание обратить, трудно Ветру без чужого внимания.

А Туча жила-была на небе, и больше нигде не жила и не была. Она плыла себе тихонько в синеве небес, мягкая и пугливая.

В ней была та грациозность, которая свойственна настоящим тучам. Не этим облачкам, что все пыжатся стать больше и грознее, и не этим вязким и противным тучам. Такая грациозность была свойственна только ей.

Она плыла по небу легко и независимо – так в стародавние времена, когда Ветер был еще совсем молодым и буйным, скользили по морю прекрасные многопарусные шхуны.

Разумеется, однажды они встретились: Ветер и Туча.

Если бы этого не случилось, сказки бы не было: любая история в этой жизни начинается со встречи.

Когда Ветер увидел Тучу, ему показалось, что он напрасно продул всю свою жизнь. Ему даже почудилось, что с этого самого момента жизнь его и начинается.

Ветер забыл, что когда-то был сварливым сквозняком, которого все боялись, но никто не уважал. Он запамятовал, что в молодости прохлаждался легким ветерком, который только и мог, что гонять по асфальту обрывки газет. Он не хотел вспоминать, как завидовал урагану, и понимал: ему таким никогда не стать.

Ветер увидел Тучу и понял: он способен на все. Ветер влюбился. А когда кто-то влюбляется – хоть Ветер, хоть человек, – он очень часто совершает нелепые поступки.

Ветер не знал, как обратить внимание Тучи на себя, и погнал ее по синему небу.

И Туча плыла, подвластная его дуновениям, но, как всякая настоящая туча, делала вид, что это она сама так плывет и Ветер тут вовсе ни при чем.

Ветер глядел на ее серые мягкие бока и понимал: сейчас, именно сейчас и только сейчас начинается его настоящая жизнь. Ему захотелось обнять Тучу, сказать ей самые главные, самые добрые слова.

Ветру ужасно нравилось, что он такой могучий, сильный, прекрасный. В общем – самый лучший!

…Когда Ветер опомнился, Тучи не было.

Вместо нее по небу плыли маленькие слезливые облачка.

«Я хочу быть маленьким и слабым! – завыл Ветер. – Кому нужна моя сила?!»

Так воет Ветер каждый вечер, вспоминая прекрасную Тучу.

Он забивается под крыши, прячется в подворотни, растворяется в темных углах.

Он готов отдать всю свою величественную силу за один взгляд прекрасной Тучи.

Но только слезливые облачка плывут по серому небу…

Ну что такое? Что такое, а? Нет, ну правда, – как же так? Все форточки как форточки: открываются, закрываются, никаких проблем. А эта, видишь ли, решила о своей жизни задуматься. Кто просил? Никто не просил… Потому что каждый знает: стоит о жизни задуматься, не додумаешься ни до чего хорошего. Разве жизнь для того дана, чтобы о ней думать? Жизнь – она придумана для того, чтобы ее жить…

А тут вот, пожалуйста, такая незадача получилась с Форточкой. Думала, думала Форточка и поняла, что она не просто так себе закрывается-открывается, а миссию выполняет.

Ну? Я же предупреждал: стоит начать о жизни задумываться, тут же в голову лезут всякие глупости.

Потому что, думала Форточка, в комнате воздух теплый, а на улице – холодный. И они такие разные, эти воздухи, никогда б не познакомились, если бы не я. А я вот, будьте любезны, их друг с другом знакомлю.

Если бы, размышляла Форточка дальше, я понимала язык, на котором разговаривают воздухи, я бы наверняка услышала, как они меня благодарят за знакомство. Но, с другой стороны, миссию ведь выполняют не для того, чтобы благодарность услышать, а для собственных приятных ощущений. И больше ни для чего.

Размышления о жизни – они к чему ведут? Правильно, к поступкам. К каким? Правильно – к разным и не всегда умным.

Форточка взяла и открылась. Причем навсегда. Сколько ни пытались ее закрыть, ничего не выходило. Форточке хотелось знакомить теплый воздух с холодным, и ничто не могло помешать ей выполнять столь важную миссию.

Ничто, кроме силы. Сила – она такая, если надо кому-то помешать миссию выполнять, она тут как тут.

На Форточку надели крючок. Но разве может помешать какой-то ма-а-а-ленький крючок огромной миссии Форточки?

Форточка даже напрягаться особенно не стала, а крючок уже валялся на полу, похожий на извивающегося в смертельной агонии червяка.

Люди удивились и надели крючок побольше.

Форточка напряглась, и на пол упал уже более жирный, но столь же трагически извивающийся крюк-червяк.

Тогда люди решили, что Форточка бракованная, и выкинули ее на помойку.

Сначала она очень расстроилась. Форточка подумала, что ее миссия на земле закончилась и она уже никогда не сможет никого ни с кем знакомить.

– А какая она, жизнь в доме? – пискнул вдруг кто-то рядом.

Форточка оглянулась и поняла, что это говорит маленькая Дощечка, примостившаяся рядом.

– Я знаю, что где-то есть дома, в которых теплый воздух, – продолжала Дощечка. – Мне рассказывали. Но сама я не видела. Что моя жизнь? Магазин, двор, помойка…

И тогда Форточка поняла, что ее новая миссия – рассказывать другим про ту жизнь, которую они не знают.

Форточки, как известно, сделаны из стекла. А стекло, как известно, хрупкое. И однажды кто-то наступил на Форточку, и она разлетелась на сотни маленьких осколков.

Осколки не успели еще даже начать размышлять о новой, осколочной жизни, как подбежала мышка и закричала в восторге:

– Боже! Какие бриллиантики! Я украшу ими свою шкурку, и тогда главный мыш заметит меня и полюбит!

Осколки (которые, в сущности, и были Форточкой) не знали не только, кто такой главный мыш, но даже и кто таков есть мыш неглавный. Однако они поняли: начинается новая миссия. Неясная, но оттого еще более сладкая.

Облепленная осколками мышь сияла, как елочная игрушка.

– Какая красавица! – восхищались все на помойке.

Осколки хотели было возразить: это не она, это мы делаем ее красавицей, а потом подумали: если жизнь всегда так хороша, какая разница, кто именно делает ее еще более прекрасной?

Мышь помчалась к главному мышу, и Осколки на ней начали звенеть.

«Надо же! – радостно подумала Форточка. – Когда я превратилась в Осколки, я научилась звенеть. Нет, все-таки жизнь – чудесная штука: никогда не подведет, если о ней думать».

Жил-был один человек. Жил он не очень хорошо, потому что был очень труслив. Жил он в постоянном ожидании, что его кто-нибудь обидит. И надо сказать, что его постоянно обижали, потому что чего человек ждет, то, как правило, и получает.

Человек совершенно не знал, как себя обезопасить.

Он строил деревянные заборы, но стоило подуть настоящему ветру – заборы падали, и человек снова чувствовал себя обнаженным.

Он строил огромные каменные заборы, но за ними было невыносимо душно жить.

Когда человек выходил из дома, он брал с собой палку, чтобы ударить того, кто его обидит. Но палка не спасала. Не спасал даже пистолет.

Человек жил в обиде. И чем острее понимал человек свою беззащитность перед обидой, тем больше становилась обида.

И тогда трусливый человек нашел самый крепкий и надежный на свете материал. Он нашел такой материал, который не тонет, не боится ветра и хорошо пропускает воздух.

Человек построил изгородь из… слов.

Он постоянно произносил бессмысленные слова. И чем больше говорил – тем больше ему хотелось говорить. И он все говорил, говорил, говорил… И чем выше становилась изгородь из слов, тем беспомощней становилась обида.

Наконец обида вовсе исчезла за высоченной оградой из бессмысленных слов, а человек сел на землю и спокойно закурил.

Изгородь стояла величественная и неколебимая. Слова сложились в монолитные предложения, и казалось, нет такой силы, которая может их разрушить.

Но однажды к изгороди подошел маленький мальчик и спросил:

– Что это?

Вопросительный знак отскочил и встал рядом с каким-то очень важным и очень бессмысленным предложением. Предложение сразу отвалилось.

– Почему оно здесь стоит? – снова спросил малыш.

И снова вопросительный знак ударился о забор слов, и снова отвалилось предложение, которое буквально только что казалось ужасно важным.

Мальчик фыркнул:

– Кому нужна эта глупость?

Предложение, казавшееся важным и серьезным, рухнуло, и в изгороди засияла дыра.

А мальчик все спрашивал и спрашивал… И удивительное дело: предложения казались неколебимыми, ясными, важными, спаянными на века, однако стоило встать позади любого из них вопросительному знаку – предложения эти на глазах распадались на отдельные хлипкие слова.

И очень скоро человек остался сидеть безо всякой защиты посреди вороха ненужных слов и букв.

– Вот так, – почему-то сказал мальчик и ушел.

А человек поднялся, отфутболил подвернувшееся некстати слово и отправился искать такое место на земле, где не обижают трусливых людей.

Говорят, до сих пор ищет.

Обидел как-то Заяц Волка. Заяц – Волка! Представляешь?

Ну, Волк расстроился ужасно, рассвирепел, зубами защелкал страшно.

Стал там на Зайца кричать, оскорблять по-всякому, говорить слова обидные, письма рассылать повсюду: мол, пора уже зайцев этих типа к ногтю… распустились, мол… куда смотрит общественность леса…

Короче, даже поседел Волк от натуги.

А Заяц знай себе наглеет. Ужас какой-то! Кончиком уха, как пальцем, у виска вертит – мол, ты, Волк, псих ненормальный.

Волк, понятно, от этого еще больше расстраивается.

В таком вот расстройстве поседевший Волк пошел к Медведю.

Медведь большой был, толстый и спокойный. Поэтому считался в лесу самым мудрым.

– Все испробовал, – стал жаловаться Волк. – Язык мой кричать устал, уже еле ворочается, ноги притомились по инстанциям бегать, голова устала ответные оскорбления придумывать, руки замаялись письма писать… А длинноухий только наглеет. Подскажи, что делать, мудрый Медведь!

Вздохнул Медведь и сказал спокойно:

– А ты съесть его не пробовал?..

Это была очень старая планета. Она была настолько стара, что сморщилась и уменьшилась от времени. И стало на ней до такой степени тесно, что жители вообще не могли передвигаться по своей сморщенной планете.

Жили они в отдельных и комфортабельных квартирах, каждая из которых была оснащена Интернетом. На работу ходить им нужды не было – за них все делали роботы.

Днем жители сидели в Интернете, а по вечерам – все по тому же Интернету – смотрели кинофильмы и влюблялись в актеров и актрис. Но это были всего лишь актеры и актрисы, а они, как известно, почти столь же недосягаемы, как боги.

Еще жители этой планеты любили играть во всякие разные компьютерные игры: когда житель планеты побеждал, он казался себе невероятно умным.

Друг с другом жители не встречались, поэтому все были спокойны, уравновешенны и совершенно не нервничали. Ведь человек нервничает, лишь сталкиваясь с другими людьми, а если таких столкновений нет, то и волноваться нет смысла.

Но зато на этой крошечной планете сохранилась одна поляна: она была просторна, как пустыня; огромна, как море; прекрасна, как сказка; и торжественна, как звон колоколов.

Это была Поляна Песен, Поляна Знакомств, Поляна Любви.

Раз в год, который обитателям крошечной планеты казался неисчислимо длинным, жители приходили сюда и пели песни. Зажигались пожароопасные костры, взрывались обыкновенные старые деревянные гитары и разрывались сердца.

Ловцы песен выпускали своих пленниц, и те, кого задевали они крыльями, уходили в палатки, а потом, уже парами, расходились по своим цивилизованным, отдельным квартирам – к своему Интернету, любимым сериалам и играм.

Жители этой планеты могли разглядеть друг друга, только услышав песни. Так уж они были устроены – что тут поделать?

Такая жизнь продолжалась очень долго. И, как это всегда бывает, казалось, что будет продолжаться вечно.

Но вот однажды, после одной из ночей на Поляне Любви, на планете родился новый житель. Он взрослел, но совсем не рос: оставался крошечным. Тем не менее ему почему-то постоянно не хватало места.

И как-то раз он сказал: «Как же так! У нас такая маленькая, сморщенная планета, а на ней есть огромная поляна! И там какие-то песнеловы выпускают дурацкие песни-птицы! Кому они вообще нужны – эти песнеловы и эти птицы! Еще там жгут костры, что в корне противоречит всем установкам противопожарной безопасности. Куда только делись реформаторы?! Куда только смотрит общественность?!»

А общественность смотрела в Интернет, сидя в своих комфортабельных кельях в маленьких, но удобных креслицах. И человечка никто не услышал. Но он слов на ветер не бросал.

И вот много-много маленьких роботов-дворников убрали с поляны остатки костров, множество крошечных грузовичков привезли на поляну миниатюрные кирпичики, чтобы строить из них малюсенькие, зато отдельные квартиры. А провайдеры приняли повышенный план по подключению к Интернету.

Прошел длинный год. Жители по привычке пришли на свою Поляну и увидели, что вся она застроена коробками домов. Они не очень этому удивились: ведь это была старая планета, и ее обитателей трудно было чем-то удивить.

Жители развернулись и отправились по своим домам.

Шло время. И за ненадобностью сначала закрылись ясли, потом – детские сады, а за ними – школы.

А маленький человечек на освободившемся месте строил новые коробки домов, в которых, правда, уже некому было жить, но это человечка совершенно не волновало…

Песнеловы – единственные, кто хотел победить маленького человека. Только они не знали, как это сделать: ведь на этой планете умели воевать лишь в компьютерных играх, а как это делать по-настоящему, все давно позабыли.

И вот однажды, когда солнце стеснительно показало из-за домов длинные любопытные лучи, песнеловы выпустили все свои песни-птицы.

Песни пробовали взлететь, но не могли – им мешали дома. И песни падали, разбиваясь о землю. Мостовые усеялись нотами – их становилось все больше, больше, и роботы-дворники не успевали сметать их.

Нот все прибавлялось, прибавлялось, прибавлялось, ими уже были затоплены все улицы. И маленький человечек – который, конечно, не умел плавать в нотах, – утонул.

А нот становилось все больше, больше, больше…

Планета начала расти…

…Однажды мальчик влюбился.

Правда, родители говорили, что в его возрасте влюбляться рано, и мальчик даже готов был с ними согласиться.

А вот любовь согласиться не могла. Пришла – и все тут.

Мальчик с девочкой шли по городу.

– Слышишь, земля поет? – спросил он.

– А что, кто-то может не слышать? – удивилась она.

Двое шли по огромной поющей планете.

Однажды одной Двери надоела ее жизнь.

«Ну что такое, в самом деле, – думала Дверь и нервно скрипела. – Работа вредная: все время на сквозняке. Каждый, кому не лень, – ногой бьет, уже вся в ссадинах, каждая дощечка ноет. К тому же, никакого творчества: откройся – закройся, вот тебе и все. И вообще…»

Дверь точно не знала, что именно «и вообще», но так всегда бывает: стоит начать жаловаться самому себе на жизнь – и на ум сразу приходит масса всяких мыслей, но остается ощущение, что не пришло еще больше.

«И ведь самое обидное, – гневно скрипнула Дверь, – что, в сущности, никто не обращает на меня внимания. Привыкли: туда-сюда – и все. Они, наверное, думают, что каждый так может – на сквозняке, без творчества, в ссадинах… Ладно, ладно, я заставлю их обратить внимание на меня».

Как известно, чтобы обратить внимание на себя, надо сделать то, чего от тебя никто не ждет.

И Дверь закрылась. Плотно. Крепко. Навсегда.

Сначала все удивились. Стали стучать. Колотить. Потом – просить. Все без толку. Что оставалось делать? Пришлось рядом со старой Дверью выдолбить новую.

А старую Дверь забили. За ненадобностью. И она превратилась в часть стены.

По ночам Дверь вздыхала и говорила своей новой соседке:

– Не хочешь дать дуба и стать просто частью стены – работай, пока дают, и не жалуйся.

У Каблука какая жизнь, если вдуматься? Если вдруг взять, да и вдуматься, то понятно становится: у Каблука жизнь – хуже нет.

Вот ты, например, Каблук – и чего? Стоишь, бывало, беседуешь с разными туфлями, ботинками да кроссовками: где кто ходил, чего кто видел… Вроде как удовольствие получаешь. Но в любой буквально момент тебя хватают и начинают на тебя давить.

В чем работа Каблука состоит? Да в том и состоит, что на него все время давят.

Надоела Каблуку такая жизнь, и вот однажды он решил оторваться по полной. Ну и оторвался, конечно, – на то и Каблук.

Вот лежит оторванный Каблук на земле и размышляет: как все-таки хорошо быть самостоятельным. Ботинки похромали себе незнамо куда, а он лежит – мечтает, в небо смотрит и на землю.

На небо смотреть лиричней, а на землю – интересней. Потому что в небе ничего нет, кроме неясных облаков, а на земле оказалась бутылка пустая. То есть это она от воды пустая, а ожиданием любви как раз и наполнена.

Каблук эти ожидания почувствовал своим мужским каблучьим сердцем и покатые бутылкины бока оценил, вздохнул, уже даже размышляя, как бы получше начать знакомство…

Но лежал-то Каблук на дороге… Какие-то противные и наверняка завистливые ботинки как зафутболят его… И чего эти ботинки так не любят тех, кто спокойно себе отдыхает?

Каблук стукнулся о траву и огляделся. Бутылки не было видно, – ну и ладно. Главное, что он теперь лежал совершенно самостоятельно и мог делать что хочет.

Так вот лежал себе Каблук… Это важно: лежал не кому-нибудь, а себе лежал, лично, размышлениям разным предавался.

Но тут птица какая-то дурная решила почему-то, что он, Каблук, – еда. Схватила его в клюв и понесла своим птенцам.

Летит Каблук – землю обозревает: интересно! Столько бутылок с заманчивыми покатыми боками повсюду валяется! А еще белые газетные страницы шуршат и манят. Пейзажи всякие… Ботинок, опять же, и туфель разных можно много разглядеть, только они-то все ходят, и только он – летит!

Одно лишь огорчало: летел он не туда, куда хотел, а куда птица желала. На самом деле Каблук не знал, куда он жаждет лететь, но был твердо убежден: лететь он должен туда, куда хочет он сам, а не эта дурацкая птица.

Каблуку отрываться по полной было не впервой.

Оторвался от птицы на высоте, а рухнул посреди леса. В лесу валялось множество бутылок в самых непристойных позах. Каблук даже, пожалуй, покраснел бы от их поз, если бы умел…

Направо – бутылка раскинулась. Налево – две. А чуть подальше – вообще красавица с оранжевыми боками. Выбирай какую хочешь. Причем сам выбирай, что важно.

Каблук предался размышлениям о любви. Размышлять о любви иногда бывает приятней, чем пускаться в опасное любовное приключение.

Но тут к Каблуку подбежало много-много противных муравьев. Они схватили его и понесли в свой муравейник, чтобы сделать из Каблука дверь.

Каблуку совершенно не хотелось работать дверью муравейника, и он привычно оторвался. Муравьи ничего не заметили – дальше побежали.

Но тут же Каблук схватила лиса и понесла домой, не до конца соображая, зачем он ей нужен, но твердо понимая: Каблук в лисьем хозяйстве пригодится.

Каблук очень хотел быть самостоятельным – и оторвался, конечно.

Но тут – медведь, который как раз искал грузило для удочки.

Кому охота быть грузилом? Оторвался Каблук.

А тут ежик…

Каблук оторвался, конечно.

А тут – волк…

Так Каблук все отрывался да отрывался – самостоятельности, видишь ли, искал.

И чего искать то, чего нет?

Ведь если ты рожден каблуком, сколько ни отрывайся – хоть по полной, хоть по половинчатой, – все одно: самостоятельной жизни не будет.

Вот ведь как оно все…

Боль и Жалость шли по Большой дороге.

Одним концом дорога упиралась в горизонт. И другим концом упиралась в горизонт. Так что можно сказать, что не было у нее ни начала, ни конца.

– Мне больно, – вздыхала Боль.

– Жалко тебя, – отвечала Жалость.

– Мне так плохо, – жаловалась Боль, – что кажется: никогда не было хорошо. Пожалей меня…

И Жалость жалела Боль. Очень жалостливо.

– Спасибо тебе, – приговаривала Боль. – Но мне все равно так плохо, что кажется: никогда хорошо не будет.

И Жалость старалась. Она очень старалась жалеть лучше. И чем больше старалась Жалость, тем хуже ей становилось. Тем больнее делалось.

– Мне как будто лучше, – неожиданно улыбнулась Боль. – Ой, а ты чего такая невеселая?

– Мне почему-то стало больно, – ответила Жалость. – Плохо мне, больно.

– Жаль тебя, – ответила Боль.

Так и шли они по Большой дороге вдвоем, меняясь местами: Жалость и Боль, Боль и Жалость.

Одним концом дорога упиралась в горизонт. И другим упиралась в горизонт. Так что можно сказать, что не было у нее ни начала, ни конца…

Жили-были Роза и Кактус. Между ними была бездна. Пустыня. Космос.

Между ними был подоконник.

И что нашла Роза в толстеньком, вечно озабоченном неизвестно чем Кактусе? И что нашел Кактус в тощей большеголовой Розе?

Тут ведь как? Думай, не думай, а понять в любви ничего невозможно совершенно.

Часто Кактус смотрел на тощую фигуру Розы, на ее вызывающе яркую прическу и думал: «И чего только я в ней нашел?»

Но глаз оторвать не мог.

Роза смотрела на несимпатичный Кактус и думала про него такое, о чем мне даже рассказывать неловко.

Но смотрела все равно пристально.

Любовь их была обречена. Но, скажу тебе по секрету, когда любовь обречена, тут-то все самое главное и случается: есть у любви такая сила, которая все может, даже обреченность любую победить.

Сила эта так и называется – сила любви.

Нам ли судить о всемогуществе этой силы? Нам ли разбираться, каким непостижимым образом Роза и Кактус оказались рядом?

И вот они стоят близко-близко. Мгновение – и обнимут друг друга. Но… мешают колючки.

Вот ведь какое дело: колючки – то единственное, что их объединяло, и потому они не обращали на них никакого внимания. Совсем.

Кактус родился тугодумом. Но тут даже он догадался, что жить без Розы не сможет.

Сила любви – одно слово. Точнее – два.

Ну а как догадался, жизнь его стала ясной и простой.

Кактус сбросил свои колючки.

– Что ты наделал! – закричала Роза.

Как и всякая настоящая роза, она никогда не выказывала своей радости перед мужчиной.

– Ты теперь абсолютно беззащитен! Беззащитен! – причитала Роза. – Как же так можно! Без шипов! Без шипов!..

Тут она сбросила свои колючки.

Должен тебе сказать, что Розы нередко говорят одно, а делают что-нибудь абсолютно противоположное.

И тогда они обнялись и слились воедино. И им уже никак нельзя друг без друга: ведь они ничем не защищены. А если они вместе – попробуй, сломай.

Нам ли понять, как питаются они от одного корня? И как не скучно им друг с другом – всегда вместе и столько лет?!

Любовь – одно слово.

Точно – одно.

Но все объясняет.

В одной квартире…

Нет, в одном концертном зале…

Нет, в одном доме…

В общем, это не имеет значения. В одном месте стоял рояль. У рояля всегда было чудесное настроение, потому что он был так настроен. Вот если бы он был расстроен – тогда грустил бы, конечно. А так…

Рояль ужасно радовался, когда к нему подходил человек и извлекал из него звуки. В такие минуты роялю казалось, что он больше мира: ведь мир шумит некрасиво, а он, рояль, шумит со смыслом. И смысл этот называется «музыка».

Огромный, красивый, счастливый рояль и знать не ведал, как страдает одна его крошечная деталь – Правая Педаль. Правая эта Педаль постоянно ощущала собственную ненужность и даже глупость своего педального существования.

Педаль эта была прекрасна, грациозна, податлива, но… западала.

И как оно все происходило? Подойдет музыкант к роялю, сядет, нажмет на Педаль, вздохнет: «Западает» и больше не пользуется Педалью никогда.

В общем, так получалось, что прекрасная музыка – та самая, которая больше мира, – рождалась где-то совсем рядом, но абсолютно без участия Педали.

«Какая у меня ужасная жизнь! – думала Правая Педаль. – Самое ужасное, что может быть в жизни, – это когда тебя не используют для создания чего-нибудь прекрасного и чудесного. Зачем и жить, если ты никому не нужен и тебя никто не хочет использовать?»

Правой Педали казалось, что ее мысли настолько трагичны, что они, по сути, ничуть не тише музыки, и что если она сильно напряжется, то ее обязательно услышит весь мир.

Но кто ж услышит мысли педали, тем более такой, которую никто не хочет использовать? Вот и приходилось Педали страдать тихо. А тихие страдания разрывают душу, даже если ты – педаль…

Так бы и жила Педаль с разодранной душой, если бы однажды в доме не случилось несчастье…

Кстати говоря, ты в курсе, что несчастья бывают очень стеснительными? Да-да, некоторым несчастьям так стыдно быть несчастьями, что они превращаются в счастье.

Итак, однажды в квартире… Или в концертном зале… Или в доме…

Боже мой, да какая разница! Самое главное: однажды там, где стоял рояль, случился пожар.

А надо тебе сказать, что огонь – это очень любопытное создание. Стоит ему где-нибудь возникнуть, как он тут же начинает совать свой красный горячий нос буквально всюду, уничтожая все, что попадается ему на пути. Не по злобе уничтожая, а просто потому, что оно мешает посмотреть, что там дальше есть интересного.

Правая Педаль всей своей расстроенной педальной душой почувствовала, что вот-вот сгорит рояль, и тогда в мире совсем не станет осмысленного шума – исчезнет музыка.

«Мы погибнем! Погибнем!» – закричала левая педаль, которая никогда не западала и прочно стояла на своем месте.

А Правая западала… Она была свободней всех! И она поняла: вот наступил миг ее торжества… И если никто не хотел ее использовать – пусть ее использует несчастье.

Поскольку Правая Педаль была закреплена плохо, она начала быстро-быстро крутиться… Она и сама не смогла бы объяснить, почему она так сделала. Но, когда на тебя наступает несчастье, в голову часто приходят неожиданные мысли. Даже если ты – педаль…

Педаль вращалась так быстро, что превратилась в пропеллер. И этот пропеллер поднял рояль. Удивленный рояль взмыл над полом и вылетел в окно.

Ошалев от такого необычного зрелища, огонь успокоился и затих: он никогда не видел летающих роялей и понял, что ничего более интересного сегодня все равно увидеть не удастся. Чего ж тогда гореть-то понапрасну?

Поняв, что огонь успокоился, Педаль вернула рояль на место.

…Музыкант изумился, увидев, что деревянный рояль вовсе не пострадал от огня.

«Этого не может быть, – сказал он. – Просто чудо какое-то…»

А Правая Педаль почувствовала себя самым счастливым существом на свете.

Это приятно, когда тебя называют чудом. Даже если ты – педаль…

Две снежинки – Снежинка и Снежин – летели высоко в черном небе.

Звезды горели тускло и таинственно, облака нашептывали что-то лирическое, уснувшая до лета гроза не мешала никому своими вечно истеричными вспышками… Короче говоря, атмосфера была такая, что Снежин влюбился в Снежинку.

Снежин взял в свою большую холодную ладонь маленькую руку Снежинки и почувствовал, как прекрасный холод сковал его сердце, – это было счастье.

Мы, люди, когда полюбим, чувствуем, как наше сердце купается в теплоте любви. А снежинки чем больше любят, тем больше холодеют, но радуются при этом ничуть не меньше, чем мы, люди.

Снежинка и Снежин парили в расцвеченном черном небе и целовались. Они передавали друг другу свой холод и были счастливы так, как могут быть счастливы только две снежинки, парящие над землей.

Но земля, между тем, приближалась: большая, разноцветная, ненужная и чужая.

– Мы сейчас опустимся на землю и растаем!!! – в ужасе закричал Снежин.

Мужчины-снежинки вообще склонны паниковать, особенно когда дело касается любви.

– А я знаю, что надо делать, – спокойно произнесла Снежинка.

Снежинки-женщины мудрее снежинок-мужчин, особенно когда дело касается любви.

– Что? – прошептал Снежин, стирая со лба ледяной пот.

Снежинка улыбнулась:

– Чтобы не растаять, надо просто не приземляться. Надо все время лететь.

Снежин почесал свою холодную голову и вздохнул:

– Но ведь это так трудно: все время летать.

– Зато вместе! – снова улыбнулась Снежинка.

Улыбка ее была такой легкой, что Снежин как-то сразу и навсегда понял, что в его жизни нет и больше не будет никаких проблем.

Так они и летали. И летают, говорят, до сих пор: зимой и летом, осенью и весной.

Снежинки такие маленькие, что их никто не замечает и не удивляется этому невероятному феномену.

Впрочем, Снежинке и Снежину никто и не нужен.

А ведь и вдуматься – разве кто-нибудь нужен двум маленьким влюбленным снежинкам, которые поняли: чтобы не растаять, надо летать и не приземляться?

– Быстрей, быстрей! – подгоняла длинная минутная стрелка свою старшую сестру. – Мой принцип: лучше обогнать, чем отстать! Впереди – огромное белое поле! Короткий отдых в маленьком черненьком домике – и вперед! Мы должны покрыть эти невероятные расстояния!

– Я устала, – вздыхала старшая сестра – короткая часовая стрелка. – Не могу я так быстро. Ты вон какая длинноногая, а я – видишь? – даже усохла от длинного пути. От одного домика до другого пока добежишь – ужас как умаешься! Но в одном ты права: перспективы, расстояния… Надо спешить!

…Настольный кактус стоял, как ему и положено, на столе и внимательно смотрел на то, как бегут стрелки на настенных часах.

Мудрый кактус прекрасно видел, что и младшая, и старшая стараются напрасно, потому что бегут по кругу.

Как мечтал он объяснить глупым стрелкам их нелепую жизнь! Но он не знал языка, на котором говорят те, кто движется.

Так у них и повелось: он все понимал, но не мог ничего объяснить.

Они мчались, подгоняя друг друга, но ничего не понимали.

Такая у них была жизнь…

Знаешь ли ты, что все на свете, буквально все, бывает добрым или злым. Все-все. Даже ты сам. (Мне кажется, мы даже говорили об этом в этой книжке, не так ли?)

Ну и свет, конечно, бывает добрым, а бывает и злым. И вот жил на свете маленький, но очень добрый Свет. Это был свет, который создает уют. Знаешь, бывает такое настроение, когда хочется крикнуть: «До свидания!» – всем большим светильникам, огромным пузатым лампам и прошептать: «Здравствуй!» – маленькому и симпатичному Свету.

Однажды Свет сидел на свечке, болтал ногами и создавал уют. Ему было хорошо и воздушно. Ты понимаешь, конечно, что значит «воздушно»? Это когда так хорошо, что хочется летать.

Но только, если хочешь летать, обязательно придет кто-нибудь и сделает тебе гадость. И почему так бывает?

И вот, представь себе, про Свет забыли. Он сидел себе на свечке, а на него никто не обращал внимания, совсем никто. А без внимания – какая ж это жизнь?

Свечке тяжело было держать Свет, и она начала опускаться все ниже, ниже, ниже… И вот уже ножки Света коснулись пола. Но и на это никто не обратил внимания: видно, про Свет все позабыли как-то совсем окончательно.

А знаешь, что бывает, когда ноги света касаются пола? Правильно, бывает пожар.

Только ведь это был очень добрый Свет – он не умел приносить неприятности. Поэтому он соскочил со свечки и пошел себе. Сам себе пошел, просто так.

Печально шел маленький Свет. Очень уж грустное это занятие: быть никому не нужным, особенно когда ты маленький, да к тому же – свет.

А знаешь ли ты, что бывает с теми, про кого все забыли и кто никому не нужен? Они начинают страшно мерзнуть.

Вот Свет мерз-мерз да и превратился в Сосульку. Висел себе под крышей – ничем от других сосулек не отличался. Точнее, почти ничем… Потому что очень уж хорошо эта сосулька отражала свет. Она пускала такие огромные солнечные зайчики – словно солнечные мишки. Но серьезных людей это не удивляло. Они говорили с серьезным видом: «Подумаешь, солнечные мишки! Такие же, как зайчики, – только большие!»

Но однажды Волшебную Сосульку увидел маленький мальчик. А знаешь, чем маленькие отличаются от взрослых? Взрослые видят то, что им нужно, а маленькие – то, что им интересно. И, конечно же, маленький мальчик увидел Волшебную Сосульку, и, разумеется, она ему ужасно понравилась. А что хочется сделать с тем, что понравилось? Хочется взять и отнести домой.

Маленький мальчик так и поступил. И тут надо тебе обязательно еще вот что сказать: маленькие отличаются от взрослых тем, что взрослые уверены: сосулька обязательно дома растает, а маленькие подозревают, что такое может случиться, но надеются на чудо.

А чудо очень любит, когда на него надеются.

И вот маленький мальчик принес Сосульку домой, поставил ее на свой стол, и в Сосульке родился добрый Свет. Свет давно хотел опять родиться, но зачем было рождаться никому не нужным?

Сосулька стала светиться, как лампочка, и сразу в комнате мальчика появился уют.

И теперь маленький мальчик и добрый Свет сидят и улыбаются друг другу. Каждый вечер. Очень у них уютная жизнь получается.

Поначалу ничто не предвещало беды. Более того, поначалу все предвещало радость.

Прекрасный, ядреный, молодой, здоровый кусок мыла смотрел на себя в Зеркало, висящее над ванной, и думал: «Какой же я все-таки прекрасный, ядреный, молодой и здоровый!»

Но так продолжалось недолго, потому что Мыло влюбился.

Опять же, поначалу ничто не предвещало любви, а потом Мыло совсем нечаянно посмотрел на стройную, высокую, с прекрасно уложенными волосами-щетинками Зубную Щетку и влюбился.

А как начали они со Щеткой разговаривать, Мыло понял, что совсем погиб: Щетка мало что красавица, так еще и умницей оказалась. Два, а то и три раза в день Щетка разговаривала с человеческим Языком, а Язык знал так много, что Щетка понабралась от него ума-разума.

А потом Мыло начал худеть. Сначала он думал, что худеет от любви – это было бы хоть и тяжело, зато приятно. Но потом понял, что худеет конкретно от работы. Худеть от работы – гораздо противней, чем от любви. Да и куда опасней.

Мыло смотрел на себя в зеркало и вздыхал: «Где же ты, прекрасный, ядреный, молодой и здоровый кусок мыла?» Мыло не мог ответить, где же этот красавец, но совершенно точно понимал, что где-то очень далеко…

Но странное дело: чем больше худел Мыло, чем меньше он становился, тем сильнее любила его Щетка. Есть такие женщины – попадаются они и среди щеток, – которые особенно любят тех, кто несчастен. Им, наивным щеткам, хочется приносить радость, а радость особенно приятно приносить тем, кто в ней особенно нуждается.

И вот однажды глубокой ночью, когда даже старое Зеркало уснуло, а противная электрическая Бритва перестала жужжать свои глупости, Мыло сказал:

– Ты знаешь, мне кажется, я умираю. Еще неделя, и от меня ничего не останется.

– Если ты умрешь, – ответила Щетка, – умру и я. Я уже стала замечать, что от горя у меня начали вылезать щетинки.

Они помолчали.

Мыло понимал, что сейчас – и только сейчас – он должен принять какое-то важное решение. Мыло не любил принимать решения, но еще больше он не любил умирать.

– А знаешь что, – сказал Мыло твердо. – Если мы останемся здесь, то точно умрем.

– Куда же деться, бедным Мылу и Щетке, – улыбнулась Щетка, предчувствуя чудо.

– Какая разница! – крикнул Мыло так громко, что Зеркало даже приоткрыло свой глаз. – Мы поплывем с тобой туда, где сможем быть вместе.

Щетка от природы была изящна. А Мыло сильно уменьшился от работы. И им оказалось совсем не сложно проскользнуть в дырку в раковине и поплыть по водопроводу.

Щетка сидела на Мыле, и они плыли в темноте.

Поначалу ничто не предвещало беды. И потом – не предвещало. Так они и плыли по рекам, морям, шли по земле…

Они были свободны и влюблены.

Другими словами – они были вечны.

Однажды в студеную зимнюю пору один старый уставший Шарф решил повеситься.

А потому что надоело все! Каждый, кому не лень, тебя хватает и вокруг горла обматывает – горло получается в тепле, а ты – на морозе.

И никакой, главное, благодарности: домой придут, бросят на вешалку или просто швырнут лишь бы куда – вот и все! Как будто не существует тебя вовсе… А летом? Засунут на антресоли – пылись там полгода, причем в самую хорошую чудесную погоду.

И главное – ни друзей, ни любимой. С ботинками хотел подружиться, а они говорят: «Нет, не будем с тобой дружить, ты слишком для нас высок – что ты там видишь со своей высоты, вообще непонятно…»

В Шапочку хотел влюбиться, и все уже на мази было, как говорится, и Шапочка уже вздыхала томно: «Ах, Шарфик дорогой, ты такой гибкий, мне даже страшно за тебя…» Но тут пришла какая-то мода, и выяснилось, что Шапочка ей, моде, видишь ли, не подходит. И чудесную вязаную Шапочку отдали куда-то, куда мода не заходила.

Короче говоря, понял Шарф, что смысла в жизни никакого нет, и начал вешаться.

И так пытался, и сяк. И на шее человеческой пытался повеситься, и на вешалке, даже на потолке – но оттуда соскальзывал.

И главное ведь что? Повесится, бывало, Шарф, и начинает уже даже как бы умирать, но тут мимо обязательно кто-нибудь пройдет и скажет: «Смотрите, какой красивый шарф висит – очарование». Ну, и чего? Разве можно умирать, когда тобой любуются?

Вот такая история.

А потому что если ты – Шарф и дело твое – висеть, не стоит свою работу превращать в самоубийство, все равно никто не заметит…

Нет, что бы там кто ни говорил, а все эти придуманные герои разных книг – они живые. Вот Гарри Поттер, например… Разве ты никогда не разговаривал с ним? Разве тебе никогда не казалось, что он разговаривает с тобой? А когда маленьким был, разве с Чебурашкой не беседовал: мол, чего он там чебурашистого скажет?

Литературные герои разговаривают – это точно. Раз живые, то говорят, а как еще?

Тут как-то появился у меня досуг. А когда он у меня появляется вдруг, я люблю книжки почитать. И вот стал я читать – точнее перечитывать – «Мифы Древней Греции». Хорошая, должен сказать, книга, рекомендую.

И вдруг услышал монологи героев знаменитых мифов. Это были монологи о сокровенном, о чем-то очень важном для них, о чем-то таком, что даже не все, может быть, понимают.

Это были странные речи, раскрывающие знаменитых героев с непривычной и неожиданной стороны…

Первым заговорил Сизиф.

О, Сизиф – знаменитый герой. Пока он жил на земле, ему удавалось всех обманывать. А как под землю в царство Аида попал, так за все и поплатился. Аид приговорил его к страшному наказанию: велел тяжеленный камень в гору катить. И камень, как только оказывался на вершине, – тут же падал вниз. Так изо дня в день, из года в год, из века в века, – страшное дело.

Сизиф заговорил.

– Не жалей меня, читатель мифов! Впрочем, то, что для вас, читателей, миф, для нас – самая жизнь и была…

Я знаю, что меня все жалеют за те испытания, на которые меня обрек Аид. Но вот что я скажу: самый страшный в мире труд – не тот, который тяжел, но тот, который не имеет смысла. Боги обрекли меня на бессмысленную работу, но я сумел их перехитрить.

Со стороны я вижу свои движения замедленными и мягкими: плавный толчок – и камень, медленно поворачивая свои аккуратно отшлифованные грани, катится вниз, к подножью.

Боги ждали, что я буду плакать. Но я – человек! Я улыбаюсь… И я подсчитываю: тридцать три шага до вершины было сегодня. Сколько будет завтра?

Я тащил этот кусок гнева Аидова, зная, что у самой вершины он обязательно вырвется из моих рук и скатится вниз. Усталость тяжелым кулаком била меня в живот и поясницу. От каждого удара злость и беспомощность разливались у меня внутри, затопляя все остальные чувства. И только бессмысленность огромным островом жила среди этого океана.

Бессмысленность насмехалась надо мной – она была сильнее меня.

Но я – человек! Я не могу позволить тупой бессмысленности чернить мою живую душу!

И тогда я решил обрести смысл: я решил устанавливать рекорды по вкатыванию камня в гору.

Стал думать: как смогу засекать время?

Начал искать солнце – но вечен мрак в царстве Аида, никогда лучи солнца не переливаются в водах подземной реки Леты.

Решил разыскать часы, но вспомнил, что это только нам, мученикам, дано заглядывать через века, как через головы людей: часы еще не были изобретены.

И тогда я нашел отсчет времени в себе самом – я стал считать шаги.

Тридцать три шага до вершины было сегодня. Сколько будет завтра?

Иногда муки колют меня в самое сердце. Иногда усталость не дает мне идти. Но я все равно шагаю в гору, потому что у меня есть вера.

Моя вера – один шаг до вершины. Я верю, что смогу докатить камень за один шаг. И так будет. Пусть через столетия, через сотни веков, но когда-нибудь я докачу камень до вершины за один шаг.

Я – рекордсмен. Я верю в свою цель. И я счастлив.

Сизиф замолчал.

Но тут же заговорил второй герой – Тантал. У того были свои муки.

Он стоял по горло в воде, но стоило ему наклониться, как вода уходила. Над ним висели фрукты, но стоило протянуть руку – ветки поднимались вверх, и он оставался ни с чем.

Танталовы муки… Это когда видишь то, что тебе жизненно необходимо, готов схватить это, но… не можешь дотянуться…

– Ой, как мне плохо! Как ужасно хочется есть и пить!

А ведь как все хорошо начиналось!.. Там, на земле, пока я не попал в это царство, меня все любили. Я это помню очень хорошо. Приходили ко мне на пиры, уважали меня… А потом я решил пошутить – подать богам плохое мясо. Любопытный я такой человек: решил проверить, правда ли, что богов нельзя обмануть.

И чем дело кончилось? Меня отправили на мучения…

Не забыть бы: на мучения… Мне ведь действительно очень плохо. Плохо мне!

Главное, не забыть – мне плохо.

Подо мной прозрачная, чистая вода, надо мной – деревья с сочными и румяными, как шеи и прочие места красоток, плодами. Но все это недосягаемо, как гора богов Олимп для простых смертных. Кажется, вот оно все – тут, рядом. А поди доберись!..

Трудно мне. Ах, как мне нелегко! Неужто богам удалось меня победить – меня, человека?

И однажды я подумал: а так ли уж я на самом деле несчастен, как мне кажется? Я хочу есть? Но еда – не более чем привычка: если я столько веков живу без еды в мрачном царстве Аида, если я уже позабыл вкус фруктов, – то так ли уж они мне необходимы на самом деле? Я утверждаю, что меня одолевает жажда? Но ведь я давно позабыл, что такое утоление жажды, откуда ж мне помнить, что такое жажда?

Нет, если богам так нужно, чтобы я страдал, – я могу повыть и поахать. Пожалуйста. Боги на то и боги, чтобы им подчиняться. Но я-то знаю, что сумел победить богов: я превратил страдания в привычку, и муки исчезли.

В Древней Греции боги были совсем близко, и казалось, что с ними можно бороться и даже побеждать их.

Среди людей был тот, кто даже решился обокрасть богов. Звали его Прометей, он выкрал у богов огонь и отдал его людям. За что главный бог по имени Зевс приковал его к скале, висящей над бурными водами океана, и придумал страшные мучения: каждый день к Прометею прилетает орел и клюет его печень. Печень вырастает, и на следующий день эта ужасная история повторяется.

Но люди сделали Прометея героем.

– Мне неудобно говорить. Правда: такое ощущение, будто я всем ужасно надоел. Навещающие меня дочери Океана – Океаниды рассказывают, как меня все превозносят. И уже столько веков! Океаниды все время поют песни в мою честь, которые сочиняют благодарные люди. Приятно, конечно. Но неловко. Я ведь не сделал ничего особенного…

Я выбрал самую простую на свете боль – физическую. Когда болит тело – это ерунда в сравнении с тем, когда болит душа. Об этом я все время думаю, глядя на прилетающего ко мне орла.

Он ведь вовсе ни при чем, а страдает куда больше меня! Ему надоело жить, летать, ему печень моя – поперек его орлиного горла, а деваться некуда – прилетает и клюет!

Я принес людям огонь и страдаю за это. А за что страдает бедная птица? Ни за что! И это самое ужасное!

Иногда орел, вопреки наставлениям Зевса, улетает не сразу, а помогает мне прийти в себя. Тогда мы беседуем с ним. И однажды я узнал его историю.

В одном зверинце орел, чтобы обрести свободу, убил своего хозяина – убил человека. Боги не узнали имени убийцы и решили наказать весь орлиный род. Они расселили орлов на вершинах скал, куда никогда не добирается человек и где даже травинки не радуют взгляд. Они согнули орлиный клюв, отчего вид у птицы сразу стал хищным и злым. Они поселили вражду между орлами и людьми, хотя лучшие из людей так похожи на орлов…

А потом боги выбрали по жребию одну из птиц и заставили ее клевать мою печень, и это еще больше разожгло ненависть людей к этим прекрасным птицам. Боги не ведают, что наказание несет настоящий убийца, хотя вряд ли могло быть иначе – жребий богов не может ошибиться.

И однажды орел сказал мне: «Если бы боги знали, что человека убил я, и я бы страдал за свою свободу, – мне не было бы так больно. Но принимать муку по жребию – это до невозможности мучительно. Душа болит, понимаешь?»

Я понял.

Я не люблю, когда Океаниды сообщают мне, будто кто-то снова назвал меня героем. Я – не герой. Просто обстоятельства сложились так, что я смог помочь людям. Я испытываю всего лишь физическую боль… А физическая боль, как страх: дело не в том, чтобы ее не было, а в том, чтобы сказать себе: ее нет.

А вот боль души… От нее никуда не денешься…

Герои древнегреческих мифов… Люди, которые борются со своими богами…

Нет, что ни говори, литературные герои всегда разговаривают.

Вот бы только их услышать…

В некотором царстве, в непонятном государстве жил да был мужик. Как водится в сказках, жены у него не было, зато имелось три сына: старший, средний, ну и… еще один.

Дальше, как водится, надумал мужик помирать. Как положено, лег в избе на печь, поднял глаза ввысь, принял, то есть, положение задумчивое.

Потом подозвал к себе сыновей и говорит:

– Ну вот, сыны, чую, смерть ко мне в гости пожаловала.

Сыновья потупились – приготовились горевать.

И только третий сын говорит взволнованно:

– Так это… Бать… Может, того этого, типа лекаря позвать, а?

От возмущения отец чуть с печи не свалился.

– Вечно ты! – хоть и обессиленно, но все-таки заорал он, даже чуть с печи не свалился. – Сказано: помираю, значит, не перечь отцу! Помираю – и все! И никаких лекарей!

Ну, и третьему сыну ничего не оставалось, как тоже пригорюниться…

Отец успокоился малёк, снова положение задумчивое принял и говорит:

– Надобно нам, значит, наследство делить. Жил я долго, работал честно – много не нажил поэтому. Но поскольку мужики вы у меня все, решил я каждому из вас разное оружие дать, чтобы пошли вы по белу свету и сами себе добро завоевали. Тебе, старший, даю я меч острый – много на нем зазубрин от былых боев, но крепка еще сталь его. А тебе, средний, даю я золото, непосильным трудом заработанное. Капитал первоначальный, может, и не велик, только не зря ж он нынче первоначальным именуется.

Оглядел младший брат избу – совсем пригорюнился. Кроме кота без сапог да крысы – подружки его – ничего не осталось.

– А тебе, сын мой младший, – произнес отец торжественно, – слово свое оставляю в наследство. Много раз выручало оно меня.

Момент, конечно, торжественный, а все одно: средний брат да старший улыбки сдержать не могут, думают про себя, мысли, причем, одинаковые.

«Что за штука такая – слово? – думают. – Голову им не отрубишь, коня на него не купишь. Баловство одно…»

Оглядел отец избу взглядом прощальным и произнес возвышенно:

– И еще желаю я, сыны мои, чтобы через семь лет, семь месяцев и семь дней пришли вы на могилку мою и рассказали друг другу честь по чести, чем богаты стали.

С этими словами мужик руки на груди сложил и поступил, как хотел, – умер то есть.

Ну а дальше все как водится пошло.

Поднимает солнце луну на своих лучах, опускает месяц солнышко на своих рожках – бегут дни. Завьюжит поземка – скроет тепло, распустятся листья – сбросят снег, – годы проходят.

А три брата, выполняя наказ отцовский, бродят по земле – добро наживают. Избу свою на кота без сапог оставили да на крысу. А куда денешься? Коли велел отец добро наживать, деваться некуда.

И вот наконец прошло семь лет, семь месяцев и семь дней. Пришли братья на могилу отцовскую.

На камень большой сели: старший брат, средний, ну и… этот… еще один.

Начал старший первым говорить, по старшинству потому что.

– Я, – хвастается, – мечом своим такое себе богатство завоевал – и не рассказать. На меня специально люди посмотреть приезжают.

– А я, – усмехается средний, – всех купил. И те, кто к тебе ездит, стоит мне только захотеть, с места не сдвинутся.

Буркнул что-то старший брат, но спорить не стал, знал: со златом не больно-то и поспоришь.

Смотрят, значит, два брата на этого… на младшего своего, а тот молчит. Правда, не просто так молчит, а со смыслом, многозначительно то есть. Но все одно: слов не роняет.

Наконец не выдержал старший брат, повернул свое иссеченное в битвах лицо без глаза и без уха и говорит:

– Что, не о чем рассказать тебе, братец? Ты, конечно, может, и сохранился лучше нас, зато одежда на тебе какая-то бедная, словно с чужого плеча.

Молчит младший. И не то чтобы грубо молчит или по-хамски там – нет. Просто значительно не роняет слова. И все тут.

Тогда протянул к нему свои узкие, длинные, перстнями украшенные руки средний брат и спрашивает:

– Что? Нечего тебе сказать, братец?

Молчит младший брат.

А между тем, посерел день, успокоились земные краски, затихли.

Оглянулись братья – люди вокруг них сидят. И со всех сторон, куда только глаз достать в силах, еще тянутся.

– Чего это они? – удивились братья хором.

– Ко мне идут, – сказал наконец младший. – За разговором.

И снова замолчал: значительный такой и молчаливый.

– Да что ты им дать-то можешь?! – удивился старший. – У тебя ж ни силы нет, ни славы!

– Да зачем они идут к тебе только?! – возмутился средний. – У тебя ж – ни влияния, ни богатства!

Но не отвечает им младший брат. Не из гордости не отвечает и не от плохого воспитания. Просто для чего слова-то попусту тратить? Не для того они, слова, созданы.

А люди все идут и идут к могиле отцовой. Сколько их – счесть невозможно.

С окрестных холмов спускаются, по всем дорогам приближаются – молчаливые, сосредоточенные. Глядят внимательно, ищут младшего брата глазами, а как найдут – улыбнутся. Подойдут, сядут на землю, ждут.

И тут встал младший брат, шапку снял и поклонился отцовой могиле.

И люди – все, как один, – встали тоже за ним вслед, да и поклонились.

А двум братьям отчего-то страшно стало. Не за богатства свои, нет, за что-то другое, необъяснимое…

Шел однажды мальчик по лесу. Со стороны можно было подумать, будто сам по себе идет. Но на самом деле вместе с мальчиком шла печаль.

Шел мальчик и печалился. Потому что вроде лето, солнце, трава кругом и деревья, а, кроме печали, никого рядом нет. Ни тебе зверя какого, или гриба, или лешего, например.

Вдруг видит мальчик: на пенечке гном сидит. Обыкновенный сказочный гном: толстенький, борода длинная, глаза хитрые.

Только хотел мальчик с гномом поздороваться, а гном и говорит:

– Зря печалишься.

Мальчик спрашивает:

– Откуда вы знаете, что я печалюсь? Я ведь вам не говорил ничего.

Гном вздохнул только и отвечает:

– Мудрый я и старый. Старый – и поэтому мудрый.

Тут мальчику пришла пора вздыхать. Тем более, он ведь с печалью вместе был, а печаль очень вздохам способствует.

– Неужели? – вздохнул мальчик. – Неужели мудрым можно только в старости стать. А что же до этого делать? Как быть?

Гном отвечает:

– Могу тебе три закона мудрости сказать. Они очень твоему помудрению способствовать будут. Согласен?

Мальчик, конечно, согласился.

И тут гном встал на пенек, посмотрел на мальчика внимательно и говорит торжественно:

– Для начала скажи: готов ли ты стать таким же маленьким, как я?

Ты бы на месте мальчика что ответил? Вот и мальчик испугался. «Как же так? – думает он. – Все мальчики вокруг – большие, а я буду маленький?»

Но с другой стороны – интересно ведь про три закона мудрости узнать.

– Готов я стать маленьким, – сказал мальчик и даже рукой взмахнул от волнения.

И тут же стал маленьким-маленьким. Но зато мир вокруг него стал большим-большим. И трава – большая, и пни, а деревья – так просто гигантские.

И в этом большом мире мальчик сразу стольких встретил: жучков, паучков да божьих коровок. Такие они, оказывается, занятные. Жучки, например, в знак приветствия крылышками взмахивают, а божьи коровки глаза опускают от смущения, застенчивые они очень.

А печаль, как только мальчик уменьшился, куда-то убежала – как не было.

– Нравится? – услышал мальчик незнакомый бас.

Оказалось, это гном так разговаривает. Он ведь теперь тоже побольше стал. Но, что интересно, остался гномом.

Мальчик ничего не ответил, потому что когда что-то очень нравится, тогда нет слов.

– То-то же, – пробасил гном. – И вот тебе первый закон мудрости: НЕ БОЙСЯ ВЫГЛЯДЕТЬ НЕ ТАК, КАК ДРУГИЕ, – ПОБЕДИШЬ ПЕЧАЛЬ.

Мальчик подумал: хороший закон. Мудрый. Ведь если бы он испугался, если бы решил остаться таким же, как другие мальчишки, – он бы никогда не увидел этого шелестящего, звенящего, прекрасного огромного мира вокруг.

– Ну, пошли, – сказал гном.

И они пошли.

Мальчик и гном раздвигали руками огромные травы, перелезали через корни деревьев и здоровались со всеми, кого встречали. А поскольку они все время кого-нибудь встречали, то здоровались постоянно.

Вдруг гном как закричит:

– Ужас какой! – И встал, как вкопанный.

Мальчик так сразу встать не смог, пришлось несколько раз на месте повернуться – и потому он встал, как ввинченный.

Видят они – перед ними ручей. А через ручей кузнечики пытаются перепрыгнуть. Разбегаются, прыгают и – в воду! Тонуть начинают. Другие кузнечики их спасают изо всех сил. А потом – все сначала.

Разбегаются, прыгают и – в воду! Кричат. Плачут. А переправиться через ручей не могут.

– Ужас какой! – повторил маленький гном. – И о чем они только думают?

– Мы думаем, как на тот берег переправиться, – отвечает кузнечик.

А мальчик говорит:

– Дурачки вы. Вы б на листик сели – и переплыли. Не додумались до такого пустяка.

Кузнечики так и сделали. И переправились быстро. А потом так же быстро побежали, даже «спасибо» забыли сказать. Потому что у них соревнования «Кто ниже прыгнет» проводились на другом берегу. Вот они и торопились.

А потом гном говорит:

– Молодец, парень. И вот тебе второе правило мудрости: НЕ БОЙСЯ ДУМАТЬ НЕ ТАК, КАК ДРУГИЕ, – ПОМОЖЕШЬ ДРУГИМ.

Мальчику эти слова очень понравились. И – одновременно – разозлили его. Так бывает.

«Чего это гном ходит тут со мной и всякие умные вещи говорит? По-простому ничего не скажет, – подумал мальчик. – И вообще – мир, конечно, хороший вокруг, только к маме хочется. И к папе. А если я к ним маленьким приду – они меня и не заметят. А заметят – не узнают».

– Ну-ка, – говорит мальчик грозно, – сделай меня опять большим. Я хочу домой. У нас мама сегодня блины печет, а я блины очень люблю. Особенно со сметаной.

Гном потряс бородой, почесал ее в задумчивости, а потом говорит:

– Сколько мальчиков я этой тропой водил, а никто домой не просился. Странно ты себя ведешь. Не по правилам.

А мальчик возьми да и скажи:

– НЕ БОЙСЯ ДЕЛАТЬ НЕ ТАК, КАК ДРУГИЕ, – ДОЙДЕШЬ ДО ЦЕЛИ.

Гном спрашивает:

– Ты откуда третий закон мудрости знаешь?

А мальчик отвечает – невежливо, может быть, но по сути:

– Превращай меня в большого!

Гном превратил, конечно, что ж делать?

Мальчик сразу домой побежал.

А гном сел на пенечек и задумался: «Как же так получилось, что мальчик оказался мудрей гнома?»

Невдомек ему было, что мальчики нынче не те пошли и, чтобы блинов со сметаной поесть, не то что закон мудрости изобретут, а, может, что и покруче.

Вот и вся история.

Да! Чуть не забыл. Мальчик потом блинов гному принес. Они сидели на пеньке, ели блины и говорили о мудрости. Гном очень много интересного узнал.

Впрочем, это уже совсем другая история.

В первой части столько «вдогонок» всяких было, а во второй – ни одной. Не хорошо получается.

И вот я решил вдогонку напечатать здесь «Пословицы народов мира», которые на самом деле я сам придумал.

А что? Народам мира ведь нелегко приходится, причем всем народам, буквально всегда. Вот я и решил им помочь, чем могу, – придумать за них пословицы.

Кстати, надеюсь, эти пословицы тоже помогут тебе задуматься, почему нет?

А я с тобой прощаюсь, дорогой мой читатель! Надеюсь, до новых встреч и до новых книг!

Русская. Каждый народ достоин того правительства, которое его имеет.

Норвежская. Чтобы пройти по тонкому льду, надо идти быстро и не останавливаться.

Узбекская. Одну рисинку никто не заметит. Плов – украшение стола.

Белорусская. Цветы, выросшие на поле боя, все равно тянутся к солнцу.

Еврейская. Куда еврея ни посади, он все равно смотрит на дорогу.

Племени каннибалов. Хорошего человека сажай за стол. Плохого – клади на стол.

Но главная пословица каннибалов, конечно, такая: Хорошего человека должно быть много.

Зимбабвийская. Хоть и большая голова у слона, а он все равно бревна таскает.

Немецкая. Аккуратный дом не дарит счастье, но нервы успокаивает.

Американская. Деньги – не главное, но главное на них можно купить.

Итальянская. Лед тронулся, господа продажные заседатели.

Болгарская. Без горького перца салат не будет вкусен.

Эстонская. Мысль о скорости быстрей любой скорости.

Французская. Для настоящего мужчины женщины делятся на тех, кого невозможно запомнить, и тех, кого невозможно забыть.

Английская. Если ты не подведешь итоги, то итоги подведут тебя.

Гренландская. Снег в Сахаре и на Северном полюсе – это принципиально разные явления природы.

Племени зулусов. Самый громкий крик человека о помощи тише шепота джунглей.

Украинская. Репутация весеннего солнца зависит от того, оценивает ли ее тающий снег или замерзший воробей.

Австралийская. Человека тянет к воде, как на Родину.

Восточная мудрость. Счастлива та страна, в которой учителя зарабатывают больше политиков.

Латинская мудрость. Клинком можно ранить, словом – только убить.