• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Каковы бы ни были условия, в которых растет ребенок, он (если только не страдает умственным расстройством) научится так или иначе обращаться с другими людьми и наверняка приобретет какие-то практические навыки. Но в нем присутствуют и такого рода силы, которые невозможно ни выработать в форме навыка, ни обрести посредством научения. Вам не нужно (да вы и не можете) учить желудь, как ему вырасти в дуб. Но если желудю дать возможность, его внутренняя сущность раскроется сама собою. Сходным образом, если человеку предоставлена возможность, он склонен раскрывать заложенные в нем человеческие задатки. При этом он будет развивать уникальные живые силы своей реальной сущности: чистоту и глубину своих собственных чувств, мыслей, надежд и увлечений; умение рассчитывать свои силы; силу воли; особый дар или талант; способность к самовыражению и способность строить отношения с людьми так, как подсказывает сердце. Все это в свое время поможет человеку обрести свою систему ценностей и жизненных целей. Короче говоря, он будет расти в сторону самоосуществления, те есть осуществления себя, существенно не отклоняясь от этого направления. И поэтому теперь, и на протяжении всей книги, я говорю о подлинном я, подлинном себе как о центральной внутренней силе, общей всем людям и все же уникальной и неповторимой. Сила подлинного я человека и есть глубинный источник его роста.*

* Говоря далее о росте, я всегда подразумеваю то же, что и здесь – здоровое свободное развитие в соответствии с индивидуальными и наследственными задатками данного человека.

Только сам человек может развить присущие ему способности. Но, чтобы «вырасти из желудя в дуб», человек, как и любой другой живой организм, нуждается в благоприятных условиях; он нуждается в «теплой атмосфере», которая давала бы ему ощущение внутренней безопасности и свободы, позволяющее иметь свои собственные мысли и чувства и выражать именно себя. Он нуждается в доброй воле других людей не только потому, что ему во многом необходима помощь, но и потому, что они должны вести его по жизни и побуждать стать взрослой и состоявшейся личностью. Он нуждается в здоровых столкновениях с желаниями и волей других людей. Следовательно, если он растет вместе с другими, в любви и столкновениях, он вырастает в соответствии со своим подлинным я.

Но многие неблагоприятные влияния могут помешать ребенку расти в соответствии с его индивидуальными потребностями и возможностями. Подобные неблагоприятные условия слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь. Но, подведя им итог, мы оказываемся перед фактом, что окружающие ребенка люди слишком глубоко погружены в свои собственные неврозы, чтобы любить ребенка или хотя бы думать о нем, как об отдельной самобытной личности; их установка по отношению к ребенку определяется их собственными невротическими потребностями и реакциями.* Проще говоря, они могут быть подавляющими, гиперопекающими, запугивающими, раздражительными, сверхпедантичными, потакающими, неустойчивыми, придирчивыми, равнодушными, могут иметь любимчиков в ущерб другим детям и т.д. Обычно дело не в какой-то одной их черте, – налицо целый букет неблагоприятных факторов, препятствующих росту ребенка.

* Тут могут действовать все невротические искажения человеческих отношений, подытоженные во второй главе данной книги.

В результате у ребенка развивается не чувство принадлежности, не чувство «мы», а острое ощущение незащищенности и мрачные предчувствия, для определения которых я использую термин базальная тревога. Это чувство изоляции и беспомощности в мире, представляющемся ребенку потенциально враждебным. Мощное давление базальной тревоги не дает ему относиться к другим людям непосредственно, в соответствии с его подлинными чувствами, и вынуждает искать иные пути обращения с ними. Он вынужден бессознательно вести себя с людьми так, чтобы это не возбуждало (или не повышало), а смягчало его базальную тревогу. Особые установки, проистекающие из подобной бессознательной стратегической необходимости, определяются как темпераментом ребенка, так и характером его окружения. Короче говоря, он может попытаться либо вцепиться в наиболее могущественное лицо из своего окружения, либо возмутиться и вступить в борьбу с окружением, либо захлопнуть перед другими двери своей внутренней жизни и уйти от них эмоционально. В принципе это означает, что он может идти к людям, против людей или прочь от них.

В здоровых человеческих отношениях эти пути не исключают друг друга. Способность принимать и дарить привязанность (раскрываться для нее или уступать своим чувствам), способность бороться и способность оставаться в одиночестве – все это дополняющие друг друга способности, необходимые для хороших отношений с людьми. Но для ребенка, у которого базальная тревога выбивает твердую почву из-под ног, все эти три пути доходят до крайности и становятся жесткими, ригидными. Привязанность, например, становится цеплянием, уступчивость – угодливостью, соглашательством. Точно так же он рвется в бой (или порывается уйти прочь) без всякой связи с тем, что он на самом деле испытывает и безотносительно тому, уместна ли его установка в данной ситуации. Степень его слепоты и жесткости в своих установках прямо пропорциональна интенсивности таящейся в нем базальной тревоги.

Поскольку при таких условиях ребенка влечет идти не в одном из указанных направлений, а во всех сразу, у него развиваются фундаментально противоречащие друг другу установки по отношению к людям. Три направления движения (к людям, против людей и прочь от них) образуют конфликт – его базальный конфликт с другими. Со временем он попытается решить его, выбрав в качестве основного одно из трех направлений, то есть попытавшись одну из установок (на соглашательство, на агрессивность или на уход) сделать своей главной установкой.

Эта первая попытка разрешения невротического конфликта никоим образом не поверхностная. Напротив, она оказывает определяющее влияние на то, в каком русле пойдет далее невротическое развитие. Более того, она касается не только его установок по отношению к другим, но неизбежно влечет за собой также определенные изменения личности в целом. В соответствии с его главной установкой у ребенка развиваются определенные, отвечающие ей потребности, запреты, особая чувствительность и начатки нравственных ценностей. Например, преимущественно уступчивый ребенок склонен не только подчиниться другим и опереться на них, но старается быть также неэгоистичным и добрым. Аналогичным образом агрессивный ребенок начинает придавать ценность силе и способности к выдержке и борьбе.

Однако интегрирующий эффект этого первого решения не такой устойчивый или всеохватывающий, как при невротических решениях, о которых речь пойдет позже. Так, например, у одной девочки возобладала тенденция к соглашательству. Она проявлялась в слепом восхищении авторитетными лицами, в стремлении угодить и подлизаться, в робости, с которой девочка выражала собственные желания и в попытках время от времени приносить жертвы. В восемь лет она вынесла часть своих игрушек на улицу и оставила там для бедных детей, никому об этом ничего не сказав. В тринадцать лет она по-детски пыталась найти некое мистическое растворение в молитве. У нее были фантазии о том, как ее наказывают учителя, в которых она была влюблена. Но к девятнадцати годам она смогла с легкостью принять участие в разработанных другими планах мести одному из учителей; по преимуществу ягненочек, иногда она возглавляла школьные бунты. А разочаровавшись в священнике из своей церкви, она перешла от видимой глубокой религиозности к временному цинизму.

Такая интеграция еще слаба (чему и служит наш типичный пример), и причина ее слабости – отчасти в незрелости растущей личности, а отчасти в том факте, что цель раннего решения – это, в основном, унификация отношений с другими. Следовательно, у личности остается возможность и даже потребность в более устойчивой интеграции.

Описанное развитие вовсе не универсально. Особенности неблагоприятного окружения различны в каждом отдельном случае, как и особенности пути развития и его исход. Но такое развитие всегда ослабляет внутреннюю силу и цельность личности и тем самым всегда порождает определенные витальные потребности, чтобы компенсировать возникшую ущербность. Хотя они тесно переплетены, мы можем выделить следующие их аспекты.

Несмотря на ранние попытки разрешения своих конфликтов с другими, индивид все еще «не собрал» свою личность в одно целое и нуждается в более устойчивой и всеобъемлющей интеграции.

По многим причинам у него не было шансов развить настоящую уверенность в себе: все его внутренние силы уходили на защиту, поглощались вследствие разделенности его личности, рассеивались в пустоте на том пути, на котором его раннее «решение» положило начало одностороннему развитию, делая тем самым огромные области его личности недоступными для конструктивного использования. Следовательно, он отчаянно нуждается в уверенности в себе или в каком-то ее суррогате.

Он живет не в пустоте и чувствует себя не просто слабым, а некоторым образом менее основательным, менее вооруженным для жизни, чем другие. Если бы у него было чувство принадлежности, его чувство неполноценности в сравнении с остальными не было бы столь серьезным препятствием развитию. Но поскольку он живет в соревновательном обществе, то из чувства, что он находится в самом его низу, изолирован и окружен врагами (а у него именно такое чувство), у него может появиться только настоятельная потребность поставить себя над другими.

Более фундаментальным, чем эти факторы, является его начинающееся отчуждение от себя. Не только подлинной сущности его личности не дано расти и взрослеть; хуже того, – его потребность вырабатывать искусственные, военно-стратегические способы взаимодействия с другими людьми вынуждает его изгнать свои искренние, истинные чувства, желания и мысли. В той степени, в какой безопасность стала для него главенствующей, его самые сокровенные чувства и мысли становятся для него все менее важными – фактически их следует заставить замолчать и превратиться в смутные тени. (Неважно, что ты чувствуешь, лишь бы только находиться в безопасности.) Его чувства и желания, таким образом, перестают быть определяющими факторами; он больше не идет по жизни, – его куда-то тащит. Кроме того, внутренняя раздробленность не только ослабляет его, но и усиливает его самоотчуждение, добавляя к ней растерянности; он больше не знает, где он и кто он.

Это начинающееся отчуждение от себя более фундаментально, так как придает другим искажениям развития их вредоносную силу. Мы сможем понять это яснее, представив себе, что случилось бы, если бы другие процессы могли протекать без такого отчуждения от живой сердцевины личности. В этом случае у человека были бы конфликты, но он не натыкался бы на них повсюду; его уверенность в себе (как само это понятие указывает, нужно обрести этого «себя», чтобы быть в нем уверенным) пошатнулась бы, но не была бы вырвана с корнем; и его внешние отношения с другими нарушились бы, но не произошло бы внутреннего разрыва отношений с людьми. Следовательно, несмотря на то, что подлиннуое существо человека заменить невозможно, более всего самоотчужденный человек нуждается в чем-то, что давало бы ему опору, давало ощущение самотождественности, ощущение себя собой. Это могло бы возвысить его в собственных глазах и, несмотря на всю слабость основания его личности, давало бы ему ощущение силы и значительности.

Если внутреннее состояние человека не изменяется вследствие благоприятных жизненных обстоятельств так, чтобы он мог освободиться от потребностей, мною перечисленных, есть только один путь, на котором он, по-видимому, может удовлетворить их, причем, так сказать, одним махом. Это путь воображения. Постепенно и бессознательно воображение начинает работу и создает в его сознании идеальный образ его самого. В воображении он наделяет себя безграничной силой и необычайными способностями: он становится героем, гением, чудо-любовником, святым, божеством.

Идеализация себя влечет за собой всемерное прославление себя и тем самым дает человеку более всего необходимое ему ощущение значительности и превосходства. Но это никоим образом не слепое самовозвеличивание. В каждом случае собственный идеальный образ лепится из материала личных переживаний, ранних фантазий, особых потребностей и присущих личности дарований. Иначе образ не получился бы собственным, и человек не добился бы ощущения тождества с этим образом и чувства внутренней цельности. Для начала подвергается идеализации принятое им особое «решение» своего базального конфликта: уступчивость становится добротой, любовью, святостью; агрессивность становится силой, лидерством, героизмом, всемогуществом; уход от людей становится мудростью, самодостаточностью, независимостью. А то, что (согласно его решению) кажется ущербностью или пороком, всегда затемняется или затушевывается.

Он может поступить с тенденциями, вступающими в противоречие с главной, трояко. Во-первых, он может прославлять и их тоже, но все же убирать на задний план. Например, иногда только в ходе анализа выясняется, что у агрессивного человека, которому любовь кажется непозволительной мягкотелостью, имеется не только идеальный образ себя рыцаря в сияющих доспехах, но и образ себя чудо-любовника.

Во-вторых, все противоречащие друг другу тенденции можно, помимо прославления, настолько изолировать друг от друга в сознании, что они не будут вступать в тяжелый конфликт. Один пациент создал образ себя – благодетеля человечества, мудреца, достигшего умиротворенной самодостаточности, и образ себя, убивающего врагов без малейших колебаний. Эти стороны образа себя (обе бывшие сознательными) представлялись ему не только не исключающими друг друга, а даже не вступающими между собой в конфликт. В художественной литературе это устранение конфликта путем изоляции противоречий описано Стивенсоном в «Докторе Джекиле и мистере Хайде».

В-третьих, противоречащие тенденции можно превознести как позитивные способности, как дополняющие друг друга грани богатой личности. В другом месте* я приводила пример того, как одаренный человек превратил свою тенденцию к угодливости в Христово смирение, агрессивную тенденцию – в уникальную способность к политическому лидерству, а отчужденность от людей – в мудрость философа. Следовательно, все три аспекта его базального конфликта были сразу и восславлены и примирены друг с другом. В своих глазах он стал кем-то вроде современного эквивалента l'uomo universale эпохи Возрождения.

* См. «Наши внутренние конфликты».

В конце концов, человек может прийти к отождествлению себя со своим цельным идеальным образом себя. Тогда этот его образ себя не остается больше иллюзорным образом, лелеемым им втайне; он незаметно сливается с ним; идеальный образ себя становится идеальным собой, идеальным я. При этом человек воспринимает свой идеал как нечто более реальное, чем его подлинное я, и не потому, что идеал более привлекателен, но в первую очередь потому, что он отвечает всем его насущным потребностям. Этот перенос центра тяжести – всецело внутренний, глубинный процесс; мы не увидим в человеке заметных внешних изменений. Перемена происходит в сердцевине его существа, в его самоощущении. Это любопытный и чисто человеческий процесс. Вряд ли кокер-спаниелю придет в голову, что «на самом-то деле» он ирландский сеттер. Перемена может начаться, только если человек уже затемнил, стушевал свою реальную сущность. В то время как здоровым направлением движения на этой фазе развития (как и на любой другой) для него было бы движение к своему подлинному я, он все более удаляется от него в сторону идеала. Идеальный «он» начинает представлять для него того человека, которым он «на самом деле» является, или же его потенциал, то есть того, кем он мог или должен бы был быть. Идеальный «он» становится для него вершиной, с которой он взирает на себя, мерою, которой он себя мерит.

Идеализация себя, или самоидеализация, в ее различных аспектах, представляет собой то, что я предлагаю называть всеобъемлющим невротическим решением, то есть решением не только какого-то частного, отдельного конфликта, но решением, которое обещает удовлетворить все внутренние потребности человека, имеющиеся у него на данный момент. Более того, она обещает ему не только избавление от болезненных и невыносимых ощущений (от тревоги, от чувства своего «падения», «пропащести», от ощущения своей неполноценности и внутреннего разлада), но и сулит в перспективе волшебным образом придать совершенство его жизни и ему самому. Не удивительно поэтому, что когда он поверит, что нашел такое решение, он вцепляется в него не на жизнь, а на смерть. Не удивительно, что оно становится компульсивным,* если использовать удачный психиатрический термин. Постоянство, с которым мы встречаемся с самоидеализацией при неврозе, – результат постоянства, с которым в склонном к неврозу окружении возникают и плодятся компульсивные потребности.

* Точное значение понятия «компульсивность» мы обсудим позже, когда получим более полное представление о дальнейших ступенях обсуждаемого решения.

Мы можем взглянуть на идеализацию себя с двух перспективных точек зрения: она представляет собой логический исход раннего развития и кладет начало новому; она не может не иметь важного влияния на дальнейшее развитие, потому что просто не существует другого последовательного шага, который можно было бы предпринять в данной ситуации, помимо удаления от подлинного себя. Но главная причина ее поистине революционного эффекта лежит в другом неявном смысле этого шага. Энергия, питающая движение к самоосуществлению, обращается на другую цель – на воплощение в действительность идеального себя. Этот сдвиг означает не более и не менее, чем смену курса всей жизни и развития человека.

На протяжении книги мы увидим, какими многосложными путями данный сдвиг направления развития формирует личность в целом. Его непосредственное действие – не дать самоидеализации остаться чисто внутренним процессом, а вытолкнуть ее вовне, заставить ее войти в круговращение жизни человека. Человек желает выразить себя или, скорее, его влечет к этому. И теперь это означает, что он хочет выразить идеального себя, доказать идеал действием. Этим проникнуты его устремления, цели, образ жизни, отношение к людям. По этой причине самоидеализация неизбежно перерастает в более всеохватывающее влечение, которое я, в соответствии с его природой и направленностью, предлагаю назвать погоней за славой. Самоидеализация остается его ядром. Остальные его элементы, всегда присутствующие, хотя и с разной силой и степенью осознанности у каждого конкретного индивида, – это потребность в совершенстве, невротическое честолюбие и потребность в мстительном торжестве.

Среди влечений к воплощению в действительность идеального себя потребность в совершенстве – самая радикальная. Она не удовлетворится меньшим, чем переделка всей личности в идеал. Подобно Пигмалиону Бернарда Шоу, невротик ставит цель не просто отретушировать и приукрасить прежнего себя, но полностью переделать себя, превратить в некое совершенство, соответствующее особенностям своего идеального образа. Он пытается достичь этой цели посредством сложной системы долженствований и табу, «Надо» и «Нельзя». Этот решающий процесс, и так как он очень сложен, его обсуждению будет посвящена отдельная глава.*

* См. главу 3, «Тирания „Надо“».

Среди элементов погони за славой наиболее очевидным и вовне направленным является невротическое честолюбие, влечение к внешним достижениям. Несмотря на то, что это влечение к превосходству действительно всепроникающее и требует превосходства во всем и везде, обычно оно сильнее всего связывается с предметами, где превосходство наиболее достижимо для данного человека в данное время. Следовательно, на протяжении жизни его честолюбивые устремления вполне могут менять направление, причем неоднократно. В школе он может чувствовать нестерпимое унижение от того, что его отметки не самые лучшие в классе. Позже он может столь же компульсивно стремиться к самому большому числу свиданий с самыми красивыми девушками. Еще какое-то время спустя он может быть одержим желанием «сделать денег» больше всех или стать самым выдающимся политическим деятелем. Такие перемены легко способствуют определенному самообману. Тот, кто одно время был фанатично настроен стать величайшим спортсменом или воином-героем, в другое время с равной страстью собирается стать величайшим святым. При этом он может думать, что «утратил» свои амбиции. Или же он может решить, что ошибался, и атлетические или военные подвиги – не то, что ему «на самом деле» было нужно. Следовательно, ему не удается понять, что он по-прежнему плывет под парусом честолюбия, только сменил курс. Конечно, необходимо также проанализировать в деталях, что заставило его сменить курс именно в тот, а не иной момент. Я подчеркиваю эти «изменения курса» потому, что они указывают на тот факт, что люди, находящиеся в тисках честолюбия, очень мало привязывают свою деятельность к ее содержанию. Им нужно только превосходство как таковое. Если не замечать это отсутствие связи деятельности с ее содержанием, многие «изменения курса» могут показаться необъяснимыми.

Для целей настоящей дискуссии не представляет интереса, в какую именно область деятельности устремляется честолюбие. Его характерные черты не меняются, будь его целью лидерство в своем кругу, слава блестящего собеседника или законодателя моды, имя ученого или музыканта, известность светского льва или писателя. Однако общая картина все же зависит от природы желанного успеха. Его можно грубо разделить на две категории: власть (непосредственная власть, власть за спинкой трона, влияние, возможность манипулировать другими) и престиж (репутация, признание, популярность, восхищение, особое внимание).

Эти честолюбивые влечения, сравнительно говоря, наиболее реалистичные из экспансивных (или захватнических) влечений. По крайней мере, это справедливо в том смысле, что люди, их имеющие, прикладывают реальные усилия ради достижения превосходства. Эти влечения представляются более реалистичными еще и потому, что при некоторой удаче честолюбцам действительно удается достичь славы, почестей, влиятельности. Но, с другой стороны, добившись на самом деле больших денег, знаков отличия, власти, они, вместе с тем, приходят к ощущению полной тщетности своей погони. Они не достигают мира в душе, внутреннего спокойствия, довольства жизнью. Внутреннее напряжение, ради ослабления которого они и гнались за призраком славы, не ослабевает ни на йоту. И поскольку это не несчастный случай, а неизбежный результат, мы будем правы, заключив, что нереалистичность всей этой погони за успехом – ее неотъемлемое свойство.

Так как мы живем в соревновательной культуре, эти замечания могут показаться странными или сделанными от незнания жизни. Представление о том, что каждый хочет опередить соседа, быть лучше его, настолько глубоко внедрилось во всех нас, что мы считаем эти тенденции «естественными». Но тот факт, что компульсивное стремление к успеху пробуждается только в соревновательной культуре, не делает такое стремление менее невротичным. Даже в соревновательной культуре живет множество людей, для которых другие ценности (например, внутренний рост), важнее, чем соревновательное превосходство над другими.

Последний и самый деструктивный элемент в погоне за славой – это влечение к мстительному торжеству. Оно может быть тесно связано с влечением к реальным достижениям и успеху, но, даже если и так, его главной целью является поражение или посрамление всех других самим своим успехом, или достижение власти через свой подъем на недосягаемую высоту, или причинение другим страданий, в основном унизительных. С другой стороны, стремление к превосходству может быть сослано в область фантазии, и потребность в мстительном торжестве тогда проявляется в основном в виде порыва (часто неудержимого и по большей части – бессознательного) фрустрировать, высмеивать или унижать других в личных отношениях. Я называю это влечение «мстительным» потому, что его движущая сила исходит из побуждения взять реванш за унижения, испытанные в детстве, из побуждения, которое получает подкрепление в ходе дальнейшего невротического развития. Эти дальнейшие наслоения, возможно, ответственны за путь, на котором потребность во мстительном торжестве в конце концов становится постоянной составляющей в погоне за славой. Как степень ее силы, так и степень ее осознанности могут изменяться в значительных пределах. Большинство людей или полностью не сознают такую потребность, или отдают себе в ней отчет только в краткие мгновения. И все же иногда она обнаруживает себя открыто, и тогда она становится едва прикрытой главной целью жизни. Меж современными историческими лицами Гитлер – убедительный пример человека, который, пройдя через унижения, отдал всю жизнь фанатичному стремлению торжествовать над все возрастающей массой людей. В его случае четко очерчен порочный круг, постоянно усиливающий эту потребность. Это проистекает уже из того факта, что он умел думать только в категориях победы и поражения. Тем самым страх поражения делал необходимыми все новые и новые победы. Более того, чувство собственного величия, возраставшее с каждой победой, делало для него все нестерпимее мысль, что какие-нибудь лица или даже какие-нибудь народы не будут признавать его величия.

Многие клинические случаи повторяют данный, хотя и с меньшим размахом. Сошлюсь хотя бы на пример из современной литературы: «Человек, который смотрел на проходящие поезда» Жоржа Сименона. Перед нами усерднейший клерк, подчиненный дома, подчиненный на работе, и кажется, что он ни о чем и не думает, кроме как о своих обязанностях. Но вот он узнает о нечестности своего шефа, в результате которой фирма разоряется, и рушится его система ценностей. Искусственное разделение на высших существ, которым все дозволено, и низших, таких же как он, которым оставляется узенькая тропка правильного поведения, исчезает. И он тоже, думает клерк, может быть «великим» и «свободным». Он может иметь любовницу, даже великолепную даму сердца своего шефа. Его самолюбие теперь настолько воспалено, что когда она отвергает его ухаживания, он ее душит. Его ищет полиция, ему страшно, но все же его основное побуждение – с торжеством унизить полицию. Это главный мотив даже в его попытке самоубийства.

Гораздо чаще стремление к мстительному торжеству утаивают. Фактически именно деструктивная природа этого элемента погони за славой приказывает прятать его как можно глубже. Явным оно становится, наверное, только в случае подлинно безумного честолюбия. Только при анализе нам предоставляется возможность увидеть, что его движущей силой является потребность посрамить и унизить других, поднявшись над ними. Менее вредоносная потребность в превосходстве вбирает в себя более деструктивную компульсивную потребность. Это позволяет человеку отыгрывать ее и чувствовать при этом свою правоту.

Конечно же важно распознать особые черты индивидуальных склонностей, вовлеченных в погоню за славой, потому что анализу всегда подлежит особая констелляция. Но мы не можем понять ни природу, ни движущую силу этих склонностей, пока не рассмотрим их как части единого целого. Альфред Адлер был первым психоаналитиком, увидевшим это как целостное явление и указавшим на его решающее значение при неврозе.*

* См. сравнение с концепцией А.Адлера и концепцией З.Фрейда в главе 15.

Есть различные убедительные доказательства тому, что погоня за славой представляет собой всеобъемлющую и единую целостность. В первую очередь, мы постоянно встречаем у одного и того же лица все вышеописанные склонности. Конечно, тот или иной элемент может настолько выделяться, что мы с некоторой долей неточности позволяем себе говорить о честолюбце или мечтателе. Но главенство одного элемента не означает, что отсутствуют все остальные. Честолюбец мечтает о своем необычайном величии, мечтатель хочет реального превосходства, пусть даже последнее можно заметить только по тому, как его самолюбие задевают чужие успехи.*

* Личности часто выглядят очень по-разному, в зависимости от того, какая склонность возьмет верх, поэтому велико искушение признать эти склонности самостоятельными. Фрейд рассматривал феномены, подобные данным, как самостоятельные инстинктивные влечения со своими источниками и целями. Когда я сделала первую попытку перечислить компульсивные влечения при неврозе, они мне тоже казались самостоятельными «невротическими склонностями».

Далее, все индивидуальные склонности вовлечены в столь тесные взаимоотношения, что на протяжении жизни человека главная роль может доставаться то одной, то другой. От романтических грез он может перейти к стремлению стать совершенным отцом или предпринимателем и потом снова пожелает быть величайшим любовником всех времен.

И наконец, все они имеют две общие главные черты, вполне понятные из генезиса и функций всего явления. Это их компульсивная природа и вымышленность. Обе черты уже упоминались, но желательно иметь более полную и сжатую картину их значения.

Их компульсивная природа проистекает из факта, что идеализация себя (и вся погоня за славой, развивающаяся как ее последствие) представляет собой невротическое решение. Когда мы называем влечение компульсивным, мы имеем в виду нечто противоположное спонтанным желаниям или стремлениям. Последние – выражение подлинного я; первые – определяются внутренней необходимостью невротической структуры. Человек вынужден подчиняться им невзирая на свои реальные желания, чувства или интересы, иначе он будет мучиться от тревоги, его будут раздирать конфликты и душить чувство вины, отверженности и т.п. Другими словами, различие между спонтанностью и компульсивностью – это различие между «я хочу» и «я должен, чтобы избежать опасности». Хотя индивид может сознательно считать свои амбиции или свои каноны совершенства тем, чего он хочет достичь, на самом деле он вынужден их достигать. Нужда в славе берет его в свои клещи. Поскольку сам он не осознает разницы между желанием и вынуждением, эти критерии должны установить мы. Решающим является тот факт, что его словно кто-то тащит по дороге славы, не принимая во внимание ни его самого, ни его главнейшие интересы. (Мне вспоминается здесь честолюбивая девочка, которая в десять лет считала, что ей лучше ослепнуть, чем перестать быть лучшей ученицей.) У нас есть веская причина заинтересоваться: не кладется ли большинство человеческих жизней (в переносном или в буквальном смысле) именно на алтарь славы? Иун Габриель Боркман (герой одноименной драмы Генриха Ибсена) умер, начав сомневаться в ценности своей великой миссии и в возможности ее осуществления. Поистине трагический оттенок виден в нашей картине. Если мы жертвуем собой ради того, что мы (и большинство здоровых людей) считаем стоящим жертвы, с точки зрения общечеловеческих ценностей, это, конечно, трагично, но осмысленно. Если же мы размениваем свою жизнь по мелочам ради того, чтобы рабски служить призраку славы, по причинам нам самим совершенно неизвестным, это принимает характер ничем не оправданного трагического расточительства, тем худшего, чем более потенциально ценна наша жизнь.

Другая черта компульсивной природы влечения к славе – как и любого компульсивного влечения – это его неразборчивость. Так как реальные интересы человека, гоняющегося за славой, не имеют для него значения, он должен быть в центре внимания, должен быть самым привлекательным, самым умным, самым оригинальным – требует того ситуация или нет, может он или нет, при его качествах, быть первым. Он должен выйти победителем из любого спора, неважно, где лежит истина. Его мнение на этот счет прямо противоположно мнению Сократа: "...мы спорим не для того, чтобы победило твое или мое мнение, нет, мы оба должны бороться за то, чтобы победила истина».* Компульсивность невротической личности неразборчиво требует превосходства и делает человека равнодушным к истине, касается ли эта истина его самого, других людей или фактов.

* Диалоги Платона, «Филеб».

Более того, как и любое другое компульсивное влечение, погоня за славой обладает характерной чертой ненасытности. Она должна продолжаться, пока личностью движут неведомые (ей самой) силы. Человек может испытать прилив восторга от благосклонного отношения к проделанной им работе, от одержанной победы, от любого знака расположения или восхищения – но этот прилив быстро спадает. В первую очередь, успех едва ли переживается им как успех, по крайней мере, он оставляет место для идущих вслед за ним уныния или страха. В любом случае, неустанная охота за бoльшим престижем, бoльшими деньгами, бoльшим числом женщин, побед и завоеваний продолжается и продолжается, вряд ли принося хоть какое-то удовлетворение или обещая отдых. И наконец, компульсивная природа влечения видна из реакции на его фрустрацию. Чем больше субъективная важность влечения, чем настоятельнее потребность достичь цели, следовательно, тем более интенсивна реакция на фрустрацию. Собственно говоря, таким путем и можно установить силу влечения. Хотя это не всегда видно непосредственно, погоня за славой – самое могущественное влечение. Оно похоже на одержимость дьяволом: человека словно пожирает чудовище, им же и созданное. Поэтому и должна быть ужасной реакция на фрустрацию. На это указывает ужас перед гибелью и позором, которые для столь многих людей входят в понятие неудачи. Реакции паники, депрессии, отчаяния, ярости по отношению к себе и другим за то, что они полагают «неудачей», очень часты и совершенно несоразмерны действительной важности происшествия. Фобия высоты – частое внешнее проявление страха упасть с высоты иллюзорного величия. Рассмотрим сновидение одного пациента с фобией высоты. Оно посетило его как раз тогда, когда у него появились сомнения в своем неоспоримом превосходстве, в которое он прежде верил безоговорочно. В сновидении он был на вершине горы, но ему угрожала опасность падения, и он отчаянно цеплялся за гребень пика. «Я не могу подняться выше, – говорил он. – Держаться за это – вот все, что мне остается в жизни». На сознательном уровне он относил эти слова к своему социальному статусу, но в более глубоком смысле они были верны относительно его иллюзий о себе. Имея (в своем представлении) богоподобное всемогущество и космическое значение, он действительно не мог подняться выше!

Вторая характерная черта, присущая всем элементам погони за славой – это огромная и совершенно особенная роль, которую играет в них воображение. Оно – инструмент процесса самоидеализации. Это решающий фактор настолько, что вся погоня обречена быть проникнута фантастичностью. Неважно, насколько человек гордится своей реалистичностью, неважно, насколько на самом деле реалистичен его подход к успеху, торжеству, совершенству – его воображение сопутствует ему везде и заставляет его принимать миражи за реальность. Нельзя быть нереалистичным по отношению к себе и оставаться вполне реалистичным в других отношениях. Когда путешественник бредет по пустыне, мучаясь от усталости и жажды, и видит мираж, он иногда делает настоящие усилия, чтобы добраться до него. Мираж в любом случае оборачивается разочарованием, но здесь даже сам мираж славы – уже продукт воображения.

Надо сказать, что воображение входит во все психические и ментальные функции здорового человека. Оно позволяет нам чувствовать огорчение или радость за друга. Мы желаем, надеемся, боимся, верим, строим планы – и все благодаря возможностям нашего воображения. Но воображение может быть как продуктивным, так и непродуктивным: оно может подвести нас ближе к правде о нас самих (как это часто бывает в сновидениях), а может и увести от нее. Оно может обогатить, а может и обеднить наши реальные переживания. Это и составляет отличие здорового воображения от невротического.

Думая о грандиозных планах, которые строят столь многие невротики, или о фантастической природе их самовозвеличивания и требований, мы можем впасть в искушение и поверить, что они более других одарены королевским даром воображения, и что по этой самой причине оно легче сбивает их с пути. Мой опыт не подтверждает этого предположения. Как и здоровые люди, невротики обладают различными дарованиями. Но я не нахожу доказательств тому, что невротик per se от природы одарен большим воображением, чем другие.

Это предположение представляет собой неверное заключение; тем не менее, оно основано на верных наблюдениях. Воображение действительно играет большую роль при неврозе. Однако за это ответственны не конституциональные, а функциональные факторы. Воображение невротика работает как и воображение здорового человека, но выполняет дополнительные функции, которые не выполняет в норме. Оно ставится на службу невротическим потребностям. Это особенно отчетливо видно в случае погони за славой, которая, как мы знаем, вызвана воздействием могущественных потребностей. В психиатрической литературе порожденные воображением искажения реальности известны как «желающее мышление». Это в настоящее время утвердившийся термин, хотя и несколько некорректный. Он слишком узок: точнее было бы говорить не только о мышлении, но и о «желающем» видении мира, «желающих» верованиях и в особенности о «желающем» чувствовании. Более того, мы должны говорить о мышлении (или чувствовании), детерминированном не желаниями, а потребностями. Именно воздействие этих потребностей наделяет воображение теми цепкостью и силой, которыми оно обладает при неврозе и которые делают его столь плодовитым – и неконструктивным.

Роль, которую играет воображение в погоне за славой, можно безошибочно и непосредственно проследить по мечтам. В подростковом возрасте они иногда имеют откровенно грандиозный характер. Так, например, робкий и замкнутый школьник мечтает стать величайшим атлетом, или гением, или Дон-Жуаном. Люди постарше напоминают мадам Бовари, постоянно мечтая о романтических переживаниях, мистическом совершенстве, непостижимой святости. Иногда эти мечты принимают форму разговоров, в которых воображаемые собеседники поражены или пристыжены. Другие, более сложной структуры мечты, имеют содержанием позорное или благородное страдание в качестве жертвы жестокости и унижения. Часто мечты являются не нарочно сочиняемыми историями, а, скорее, фантастическим сопровождением повседневной рутины. Например, ухаживая за детьми, играя на пианино или расчесывая волосы, женщина может одновременно видеть себя гораздо более нежной матерью, выдающейся пианисткой или потрясающей красавицей, годящейся в кинозвезды. В некоторых случаях такие мечты настолько откровенны, что человек может, как Уолтер Митти, постоянно жить в двух мирах. У других людей, столь же увлеченных погоней за славой, мечты такие пугливые и обрывочные, что они могут со всей субъективной честностью утверждать, что они не фантазируют. Излишне говорить, что они заблуждаются. Даже если они только беспокоятся о возможных неприятностях, которые могут свалиться на них, это же их воображение рисует им такие возможности.

Но мечты, хотя они важны и изобличают мечтателя, все же не самая вредная работа воображения. Ведь мечтающий человек, в общем, вполне сознает, что он мечтает, то есть воображает то, чего никогда не происходило или не может произойти так, как он переживает это в фантазии. По крайней мере, ему не слишком трудно осознать наличие мечты и ее нереалистичный характер. Более вредная работа воображения состоит в тонких и всеобъемлющих искажениях действительности, которые человек осуществляет, сам того не осознавая. Идеальный образ себя не создается раз и навсегда единым актом творения: однажды созданный, он нуждается в постоянном внимании. Для воплощения его в действительность человек должен прилагать непрестанный труд по фальсификации этой действительности. Он должен превратить свои потребности в добродетели или в более чем справедливые ожидания. Он должен превратить свои намерения быть честным или внимательным в факт – да, он честен и внимателен. Неплохие мысли, пришедшие ему в голову для статьи, делают его великим ученым. Возможные достижения превращаются в действительные. Знание «истинных» норм морали делает его нравственным человеком, часто даже образцом нравственности. И конечно же, его воображению приходится работать «сверхурочно», чтобы уничтожить все неприятные доказательства противоположного.*

* Это можно сравнить с работой Министерства Правды в романе Джорджа Оруэлла «1984».

Воображение меняет и то, во что невротик верит. Ему нужно верить, что другие – замечательные или гадкие, – и пожалуйста! Вот они на параде славных ребят или опасных чудовищ. Воображение меняет его чувства. Ему нужно чувствовать себя неуязвимым – и на, держи! Его воображение обладает достаточной силой, чтобы заглушить боль и страдание. Ему нужно, чтобы у него были глубокие чувства – доверия, жалости, любви и страдания – воображение раздувает испытываемую им жалость, доверие и т.п.

Восприятие искажений внутренней и внешней реальности, которые может произвести воображение, поставленное на службу погоне за славой, ставит перед нами нелегкий вопрос. Где кончается полет воображения невротика? В конце концов, он все-таки не теряет полностью чувства реальности; где тогда граница, отделяющая его от психотика? Если и существует какая-то граница проделкам воображения, она, конечно же, нерезкая. Мы можем сказать только, что психотик более склонен относится к процессам, идущим в его сознании, как к чему-то исключительному, как к единственной реальности, с которой следует считаться, тогда как невротик (по каким бы то ни было причинам) сохраняет явный интерес к внешнему миру и своему месту в нем и, следовательно, продолжает в нем неплохо ориентироваться*. Нет предела высоте, до которой могло бы взлететь его воображение, тем не менее ноги его при этом не отрываются от землм, и в характере его функционирования очевидных нарушений не наблюдается. Фактически это самая яркая черта погони за славой – она идет в мире фантастики, в царстве неограниченных возможностей.

* Причины этого различия сложны. Стоило бы исследовать, не является ли решающим различием между ними более радикальный отказ психотика от подлинного себя и более радикальный сдвиг к идеальному я.

Все влечения к славе включают тягу к знаниям, мудрости, добродетели или силе, причем большим, чем те, которыми может обладать человек; цель здесь – абсолютное, неограниченное, бесконечное. Ничто меньшее, чем абсолютное бесстрашие, мастерство или святость не привлекает невротика, одержимого влечением к славе. Он, следовательно, составляет полную противоположность истинно религиозному человеку. Для того – един Бог всемогущ; версия невротика – нет ничего невозможного для Меня. Его сила воли должна совершать чудеса, его разум должен быть непогрешимым, его предвидение – безошибочным, знание – всеобъемлющим. Здесь появляется тема сделки с дьяволом – она будет звучать на протяжении всей книги. Невротик – это Фауст, которого не устраивает то, что он знает много; он должен знать все.

Взлет в безграничное предопределен силой потребностей, стоящих за влечением к славе. Потребности в абсолютном и неограниченном так сильны, что они берут верх над задержками, которые обычно препятствуют отрыву нашего воображения от действительности. Для успешного функционирования человеку нужно и представлять себе возможности, бесконечно удаленную перспективу, и понимать существование ограничений, необходимости, конкретного. Если мысли и чувства человека сосредоточены в основном на бесконечности, на созерцании возможностей, он теряет чувство конкретного, ощущение «здесь и сейчас». Он теряет способность жить в данную минуту. Он больше не способен подчиниться внутренней необходимости, «тому, что можно назвать пределом человека». Он теряет из виду то, что действительно необходимо, чтобы чего-либо достичь. «Самая маленькая возможность требует времени на то, чтобы стать действительностью». Его мышление может стать слишком абстрактным. Его знания могут стать «родом бесчеловечного знания, ради которого его человеческое я расточается точно так же, как расточались человеческие жизни при строительстве пирамид». Его чувства к другим могут высохнуть до «абстрактного сочувствия человечеству». Если, с другой стороны, человек не заглядывает за узкий горизонт конкретного, необходимого, конечного, он становится «узко мыслящим и подлого духа лицом». Значит, перед нами стоит не вопрос выбора – «или-или», а вопрос объединения «и-и». Признание ограничений, законов и необходимости препятствует тому, чтобы унестись в бесконечное, и тому, чтобы лишь «барахтаться в возможном».*

* В данной философской дискуссии я лишь грубо следую мыслям работы С.Кьеркегора «Болезнь к смерти», написанной им в 1844 году. Все цитаты в данном абзаце взяты из нее.

В погоне за славой слабеют задержки воображения. Это не означает общей неспособности видеть необходимость и подчиняться ей. Особое направление дальнейшего невротического развития может привести многих к убеждению, что безопаснее ограничить свою жизнь, и в этом случае они могут склониться к тому, что возможность унестись в мир фантастики – опасная возможность, которой следует избегать. Они могут закрыть свое сознание для всего, что кажется им фантастичным, питать отвращение к абстрактному мышлению и сверхтревожно цепляться за все видимое, осязаемое, конкретное или приносящее сиюсекундную пользу. Но в то время как сознательная установка по отношению к этим материям может быть различной, каждый невротик в глубине души очень неохотно признает ограничения в том, чего он от себя ожидает и считает возможным достичь. Его потребность в актуализации своего идеального образа столь императивна, что он вынужден отмахнуться от всех задержек, как от не относящихся к делу или несуществующих.

Чем больше вступает в свои права его иррациональное воображение, тем вероятнее, что он должен уже просто бояться всего реального, определенного, конкретного или конечного. Он склонен ненавидеть время, потому что это нечто определенное; деньги, потому что они конкретны; смерть, потому что она окончательна. Но он может также ненавидеть определенность желаний или выбора и, следовательно, избегать определенности в обязательствах или решениях. Вот для иллюстрации одна пациентка, которая лелеяла фантазию стать блуждающим огоньком, пляшущим в луче лунного света: ей случалось испытать чувство ужаса, глядя в зеркало – не потому, что она видела какие-то несовершенства, а потому что оно заставляло ее понимать, что у нее определенные контуры, она субстанциональна, «пришпилена к конкретному телу». Зеркало заставляло ее почувствовать себя птичкой, чьи крылья прибиты к доске. И когда такие чувства поднимались в ее сознание, ей страшно хотелось зеркало разбить.

Конечно, развитие не всегда доходит до таких крайностей. Но каждый невротик, даже если он может при поверхностном взгляде сойти за здорового, ненавидит сверку с очевидным, когда она касается его особых иллюзий о себе самом. Иначе быть не может, потому что в противном случае иллюзии лопнут. Установка по отношению к внешним законам и правилам может быть различной, но он всегда склонен отрицать законы, действующие внутри него самого, склонен отказываться видеть причинно-следственные связи в физическом мире или то, что один фактор следует из другого или усиливает его.

Существует бесконечное множество путей для того, чтобы не считаться с очевидным, которое не хочется видеть. Он его забывает; «это не считается»; «это случайность»; «это из-за сложившихся обстоятельств»; «это меня заставили»; «а что я тут мог поделать»; «это естественно». Как мошенничающий счетовод, он заходит сколь угодно далеко, чтобы продолжать вести двойной счет; но в отличие от мошенника, он заносит на свой счет только то, что в его пользу, и притворяется, что не знает о другом. Я еще не видела пациента, у которого открытый бунт против реальности (как он выражен в «Харви»: «Двадцать лет я боролся с реальностью и наконец преодолел ее») не играл бы на той же струне. Или, вновь цитируя классическое высказывание пациента: «Если бы не действительность, у меня все было бы в полном порядке».

Остается с большей четкостью провести различие между погоней за славой и здоровыми человеческими стремлениями. Внешне они обманчиво похожи, причем настолько, что кажется – отличается только их степень. Это выглядит так, как если бы невротик был просто более честолюбив, более озабочен властью, престижем и успехом, чем здоровый человек; как если бы его моральные стандарты просто были выше или жестче обычных; как если бы он был лишь более самонадеянным или считал себя более важной персоной, чем обычно считают себя люди. И действительно, кто рискнет провести определенную линию и скажет: «Здесь кончается здоровье и начинается невроз»?

Подобие здоровых стремлений и невротических влечений существует, поскольку они имеют общие корни в возможностях, заложенных в любом человеке. Умственные способности позволяют человеку выйти за границы себя. В отличие от животных он может воображать и планировать. Различными путями он может постепенно расширять свои умения и, как показывает история, действительно их расширяет. То же самое верно и для жизни отдельного индивида. Не существует жестких границ тому, с чем он может справиться в своей жизни, тем качествам и умениям, которые он может в себе развить, и его творческим способностям. Учитывая эти факты, кажется неизбежным, что человек не ведает своих границ и, следовательно, легко ставит себе слишком малые или слишком высокие цели. Это неведение – та основа, без которой и не могла бы, видимо, начаться погоня за славой.

Базальное различие между здоровыми стремлениями и невротическим влечением к славе лежит в их побудительных мотивах. Здоровые стремления проистекают из присущей человеку склонности к развитию заложенных в нем способностей. Уверенность во внутренней потребности в росте всегда была основным принципом нашего теоретического и терапевтического подхода.* И эта уверенность только увеличивалась по мере накопления опыта. Единственное, что мне сейчас кажется необходимым уточнить, это формулировку. Теперь я сказала бы (повторяя сказанное на первых страницах книги), что к самоосуществлению каждого человека полталкивают живые силы его подлинного я.

* Под «нашим» я имею в виду подход Ассоциации Развития Психоанализа. Во вступлении к работе «Наши внутренние конфликты» я сказала: «Я уверена, что человек может и хочет развивать заложенные в нем способности». См. также работу д-ра Курта Гольдштейна «Природа человека» (Dr. Kurt Goldstein. «Human Nature». Harvard University Press, 1940). Гольдштейн, однако, не проводит различия – ключевого различия – между самоосуществлением, то есть осуществлением подлинного себя и воплощением в жизнь идеального я.

Напротив, погоня за славой возникает из потребности в воплощении идеального я. Это различие фундаментально, потому что все прочие проистекают уже из него. Поскольку самоидеализация – невротическое решение, и как таковое – компульсивна по своему характеру, все влечения, которые являются ее результатом, также неизбежно компульсивны. Поскольку невротик, пока он вынужден держаться за свои иллюзии о себе, не в состоянии признать своих ограничений, погоня за славой уходит в неограниченное. Поскольку его основная цель – это достижение славы, его перестает интересовать процесс обучения, дела или продвижения шаг за шагом; фактически он склонен презирать подобное. Он не хочет взбираться на гору, он хочет сразу оказаться на вершине. Следовательно, он теряет представление о том, что означает эволюция или рост, даже пускаясь в рассуждения о них. И наконец, поскольку сотворение идеального я возможно только за счет правды о себе, а его воплощение в действительность требует дальнейшего искажения этой правды, воображение с охотой приходит на помощь. Таким образом, в большей или меньшей степени, но он теряет на этом пути интерес к истине и умение отличать правду от неправды – и эта утрата, среди прочих, тоже ответственна за его трудности в различении между искренними чувствами, верованиями, стремлениями и их искусственными эквивалентами (бессознательными претензиями) в себе самом и в других. Ударение смещается с «быть» на «казаться».

Итак, различие между здоровыми стремлениями и невротическим влечением к славе – это различие между спонтанностью и компульсивностью; между признанием и отрицанием ограничений; между фокусировкой на достославном окончательном продукте и ощущением эволюции; между видимостью и сутью; фантазией и правдой. Различие, таким образом установленное, не идентично с различием между относительно здоровым и невротическим индивидом. Первый может и не быть искренне вовлечен в самоосуществление, как и второй может не быть полностью влеком к воплощению идеального я. Тенденция к самоосуществлению действует и в невротике; мы не могли бы оказать терапевтическую помощь развитию пациента, если бы в нем для начала не было такого стремления. Но тогда как различие между здоровой и невротической личностью в этом отношении – просто различие в степени, различие между истинным стремлением и компульсивными влечениями, несмотря на их поверхностное сходство, – качественное, а не количественное.*

* Когда в этой книге я говорю «невротик», я имею в виду человека, у которого невротические влечения взяли верх над здоровыми стремлениями.

Мне кажется, что наиболее уместный символ для невротического процесса, инициированного погоней за славой, – это идейное содержание истории о сделке с дьяволом. Дьявол, или другое персонифицированное зло, искушает человека, запутавшегося в духовном или материальном плане, предложением неограниченной власти. Но он может получить эту власть, продав свою душу или отправившись в ад. Такое искушение может возникнуть у каждого, богатого или бедного духовно, потому что взывает к двум могущественным страстям – стремлению к бесконечному и желанию найти легкий выход из положения. Согласно религиозной традиции, величайшие духовные вожди человечества, Будда и Христос, испытывали такое искушение. Но поскольку они были твердо укоренены в себе, они распознали это как искушение и смогли его отвергнуть. Более того, условия, оговоренные в сделке, вполне соответствуют цене, которую придется заплатить при невротическом развитии. Говоря символическим языком, легкий путь к бесконечной славе неизбежно оказывается путем во внутренний ад презрения к себе и самоистязания. Выбирая этот путь, человек фактически теряет свою душу – подлинного себя.