• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Много дней в Лисьем Клане собирали и запасали необычайно большое количество пищи. Узкие полоски мяса газелей коптили до наступления сумерек. Дети собирали сладкие травы и куколки насекомых. Женщины собирали яйца – все больше и больше яиц. Яйцами занималась Лами, тщательно следившая за выполнением поставленной перед ней задачи. Помимо всего прочего, разве не она дочь Хозяйки Всех Птиц? Яйца надо было осторожно складывать в открытые плетеные корзины. Потом их переносили на голове некоторые из самых ответственных девушек. Ритуал обмена пищей обычно происходил, когда люди Лисьего Клана – люди Лами – встречались с людьми Ястребов – таинственными обитателями страны вершин песчаниковых холмов. В этот день они присоединятся к тем, другим, как это бывало каждый год с незапамятных времен, ради танцев великого празднества и обмена пищей. Лами вспоминала их последний сбор, когда Венда – шаманка большинства кругов Лисьих Людей – объявила о начале праздника и его причине.

“Разделить вместе одну пищу – значит стать единым телом. Когда Ястребиный Клан ест нашу пищу, они становятся нами. Когда мы едим их пищу, мы становимся ими. Вкушая пищу других, мы становимся едины”. Венда с высохшей грудью и сгорбленной спиной казалась Лами совсем древней. Никто, в том числе и она сама, не помнил, сколько ей лет, и слово ее редко подвергалось сомнению членами группы. Лами осторожно подняла свою ношу: если Люди Ястребов хотят яиц, то будут им яйца.

Способы, которыми люди потребляют растения, пищу и психоактивные вещества, вызывают смену ценностей у индивидов и в конечном счете – у целых обществ. Употребление одной пищи делает нас довольными, другой – сонными, а какой-то еще – бодрыми. Мы веселы, беспокойны, возбуждены или, наоборот, подавлены в зависимости от того, что поели. Общество молчаливо поощряет поведение, соответствующее принятым в нем нормам, тем самым поощряя потребление определенных веществ, вызывающих приемлемое поведение.

Подавленность или яркая выраженность сексуальности, способность к деторождению и сексуальная потенция, степень остроты зрения, чувствительность к звуку, скорость моторных реакций, темпы созревания и сама продолжительность жизни – вот лишь некоторые из животных характеристик, на которые может повлиять включение в пищу растений с экзотической химией. Символическая деятельность, способность к языкам и чуткость к общественным ценностям у людей могут также меняться под влиянием психически и физиологически активных метаболитов. Для подтверждения этого вывода достаточно провести ночь, наблюдая за поведением посетителей какого-нибудь бара для холостяков. И конечно, в гонке за парой всегда высоко ставились лингвистические способности возможного партнера, о чем свидетельствует постоянное внимание к его манере говорить и к тому, как он начинает свою речь.

Говоря о тех или иных психоактивных веществах, мы склонны сосредоточиваться на эпизодах опьянения. Но многие из таких веществ обычно потребляются в допороговых дозах или дозах, достаточных для поддержания определенного состояния; хорошими примерами такого потребления из нашей культуры являются кофе и табак. Результатом всего этого является своеобразная “атмосфера опьянения”. Подобно рыбе в воде, люди в той или иной культуре плавают в фактически незримой среде культурно-санкционированных, но искусственных состояний сознания.

Языки кажутся незримыми для людей, говорящих на них. Тем не менее, для тех, кто их использует, они создают основу реальности. Проблема ошибочного принятия языка за реальность в повседневном мире известна слишком хорошо. Потребление же растений – пример сложного языка химических и общественных взаимодействий. Однако большинство не осознает влияния растений на нас и нашу реальность отчасти оттого, что мы забыли о том, что растения всегда были посредниками в культурном отношении между человеком и миром в целом.

В Национальном парке Танзании, у реки Гомби, приматологи обнаружили в помете шимпанзе непереваренные листья особого растения. Они заметили, что шимпанзе раз в несколько дней вместо обычного поедания диких плодов отправляются в местечко, на расстоянии минутах в двадцати или более хода, где произрастает одна из разновидностей аспилии (Aspilia)..Шимпанзе снова и снова прикладывают листок аспилии к губам, а затем держат его во рту. Обычно они срывают лист, кладут его в рот, несколько мгновений перекатывают там и целиком заглатывают. Таким образом они съедают до тридцати листьев.

Биохимик из Калифорнийского университета в Ирвине Элой Родригес выделил из аспилии активное вещество – красноватое масло, называемое теперь тиарубрином-А. Нейл Тауэрс (Университет Британской Колумбии) обнаружил, что это соединение убивает все бактерии при концентрации менее одной части на миллион. Изучение Родригесом и Тауэрсом записей в гербарии показало, что африканцы пользовались листьями аспилии для лечения ран и болей в животе. Из четырех видов аспилии, произрастающих в Африке, туземцы использовали те же три вида, что и шимпанзе. /Е. Rodriguez. M. AregulUn. S. Uehara, T. Nishida. R. Wrangham, Z. Abramowski, A. Finlayson, and G. H. N. Towers. “Thiarubrine-A, A Bioactive Constituent of Aspilia (Asteraceae) Consumed by Wild Chimpanzees.” Experientia 41 (1985): 419-420/

Родригес и Тауэрс продолжили наблюдение за употреблением растений приматами, и теперь они могут назвать около дюжины растений – подлинную “Materia medica”, используемую популяциями шимпанзе.

Предлагаемая здесь история вступления человека в свет саморефлексии – это история, основанная на принципе “вы – то, что вы едите”. Значительные изменения климата и новое расширение диеты, а следовательно, возрастание ее мутагенности, давали естественному отбору множество возможностей для воздействия на эволюцию основных черт человека. Всякая встреча с новой пищей, каким-то новым веществом или вкусом всегда была сопряжена с риском и непредсказуемыми последствиями. И это еще в большей степени касается сегодняшнего дня, когда наша пища содержит сотни малоизученных консервантов и добавок.

В качестве примера растений с потенциальным влиянием на народонаселение возьмем сладкий картофель (батат) вида Dioscorea. В большей части тропиков сладкий картофель является доступным и питательным источником пищи. Тем не менее некоторые из его видов содержат соединения, которые могут препятствовать овуляции. (Они стали источником сырья для современных пилюль, контролирующих рождаемость). На популяции приматов, постоянно употребляющих эти видыDioscorea, обрушилось бы нечто близкое к генетическому хаосу. Немало подобных, хотя, быть может, и не столь эффектных, сценариев должно было бы разыграться, пока древние гоминиды экспериментировали с новыми видами пищи, расширяя свою привычную всеядную диету.

Поедание растения или животного – способ заявки на их силу, усвоения их магии. Люди, жившие в дописьменную эпоху, едва ли видели разницу между зельем, пищей и специями. Шаман, наедающийся чилийского перца для “усиления внутреннего жаpa”, вряд ли испытывает менее измененное состояние, чем любитель веселящего газа (закиси азота) после продолжительного вдоха. В своих вкусовых восприятиях и в погоне за разнообразием Пищевых ощущений мы заметно отличаемся даже от наших собратьев-приматов. Когда-то наши новые навыки всеядности и развивающийся мозг с его способностью обрабатывать чувственные данные совпали в счастливом понимании, что пища может быть переживанием. Родилась гастрономия – родилась, чтобы примкнуть к фармакологии, которая явно должна была ей предшествовать, поскольку поддержание здоровья регулированием диеты наблюдается у многих животных.

Стратегией ранних всеядных гоминидов было употреблять в пищу все, что казалось похожим на еду, и извергать через рвоту все, что невкусно. Растения, насекомые и мелкие животные, оказавшиеся съеденными в результате такого подхода, включались затем в диету. Меняющаяся диета, или всеядность, означает подверженность непрестанному изменению химического равновесия. Организм может регулировать это равновесие с помощью внутренних процессов, но в конечном счете мутагенные влияния нарастают и значительно большее, чем обычно, число генетически вариантных индивидов приносится в жертву естественному отбору. Результатом же этого отбора являются ускоренные изменения нервной организации, состояний сознания и поведения. Ни одно изменение не является постоянным, каждое дает место другому. Все находится в потоке.

Как растения влияли на развитие людей и животных, так и растения, в свою очередь, подвергались влиянию. Это совместное эволюционирование вызывает в памяти идею симбиоза. Понятие “симбиоз” имеет несколько значений. Я пользуюсь им для обозначения определенного отношения между двумя видами, которое обеспечивает взаимную выгоду их членам. Биологический и эволюционный успех одного вида связан с успехом другого и повышает его. Эта ситуация противоположна паразитизму, и счастлив тот паразит, который сможет развиться в члена симбиотического союза. Отношения симбиоза, в которых каждый из участников нуждается друг в друге, могут быть тесно связанными генетически, или, же связь эта может быть несколько более свободной. Хотя взаимодействия “человек – растение” по характеру взаимной выгоды были симбиотичны, они не были запрограммированы генетически, по сравнению с примерами подлинного симбиоза из мира природы они выглядят как глубинное привыкание.

Одним из примеров генетически связанных, а следовательно, подлинно симбиотических отношений является анемонная рыбка – Amphiprion ocellaris, которая проводит жизнь вблизи некоторых видов морских анемонов. Рыбка эта защищена анемонами от крупных хищников, а запас пищи анемонов пополняется благодаря этим рыбкам, так как они завлекают более крупных рыб в зону, где питаются анемоны. Когда такое взаимоприемлемое “соглашение” имеет место в течение долгого времени, оно в конце концов как бы закрепляется постепенным размыванием явных генетических различий между симбиотическими партнерами. В результате один организм может действительно стать частью другого, подобно тому как митохондрия – силовая станция живой клетки – соединилась в клетке с другими структурами. Сама же митохондрия – это отдельный генетический компонент, происхождение которого можно проследить до свободно плавающих эукариотных бактерий, которые когда-то, сотни миллионов лет назад, были независимыми организмами.

Другой случай симбиоза, который поучителен и может иметь глубокий смысл для нашей собственной ситуации, – это отношение между муравьями, разрезающими листья, и грибами вида basidiomycete. Вот что говорит Э.О. Уилсон об этих отношениях.

В конце тропы нагруженные фуражиры мчатся вниз, к отверстию гнезда, в толпу напарников по гнезду, по извилистым каналам, которые заканчиваются вблизи карниза со сливом футов на 15 или более. Они бросают куски листа на пол камеры, чтобы их подхватили рабочие муравьи помельче, которые разрезают листья на кусочки размером примерно по миллиметру. Другие муравьи, еще помельче, в считанные минуты подбирают эти кусочки, размельчают их и превращают во влажные катышки, а затем осторожно вставляют эти катышки в массу подобного же материала. Масса эта колеблется в размере от сжатого кулака до головы человека; она испещрена каналами и напоминает серую щетку для уборки. Это – муравьиный огород. На его поверхности растет симбиотический гриб, который вместе с соком листа составляет единственное питание муравьев. Гриб стелется, как белый иней, погружая свои гифы в лиственную пасту для переваривания избыточной целлюлозы и протеинов, Содержащихся там в частично растворенном виде.

Процесс “огородничества” продолжается. Рабочие муравьи, еще мельче только что описанных, снимают прядки гриба с густо покрытых им мест и внедряют во вновь созданные поверхности. Наконец самые мелкие и самые многочисленные обходят пласты этих грибовых прядок, деликатно зондируя их своими усиками, вычищая их поверхность и вырывая споры и гифы чуждых видов плесени. Эти карлики способны пройти через самые узкие каналы глубоко внутрь “огородной” массы. Время от времени они выдергивают из гриба пучочки и выносят своим более крупным напарникам по гнезду.

Ни какое другое живое существо не развило способность превращать свежую растительность в грибы. Это эволюционное событие произошло лишь однажды, миллионы лет назад, где-то в Южной Америке. Оно дало муравьям огромное преимущество: они получили возможность высылать специализированных рабочих для сбора растительности, сохраняя основную массу своей популяции в безопасности в подземных убежищах. В результате все вместе взятые виды разрезающих листья муравьев, включая 14 видов рода Atta и 23 вида рода Асrотуrтех, доминируют на большей части американских тропиков. Они поглощают больше растительности, чем любая другая группа мира животных, включая более распространенные виды гусениц, кузнечиков, птиц и млекопитающих. /Edward O. Witson, Biophilia (Cambridge. Mass.: Harvard University Press. 1984). p. 33/

Мы можем простить Уилсону, выдающемуся представителю социобиологии, мнение, что животные и гриб образовали взаимовыгодные отношения лишь раз в истории Земли. Его описание отношений муравьиного общества с грибной агрокультурой предвосхищает основные соображения моей попытки пересмотреть наши собственные сложные отношения с растениями. Ибо, как мы увидим, обратной стороной медали образа жизни кочевых пастухов была возросшая доступность психоактивных грибов и увеличение объема их потребления. Подобно земледельческой активности муравьев, стереотипы поведения кочевников хорошо помогали некоторым грибам расширять сферу своего распространения.

Первые встречи между гоминидами и грибами, содержащими псилоцибин, могли на миллион или более лет предшествовать приручению крупного рогатого скота в Африке. И в этот период в миллион лет люди не только собирали и ели грибы, но, вероятно, стали придавать им культовое значение. Но приручение диких животных (огромный шаг в эволюции человека), поставив людей в более близкие отношения с животными, повлекло за собой и расширение контактов с грибами, поскольку грибы эти росли только на помете крупного рогатого скота. В результате взаимная межвидовая зависимость (человек – гриб) обогатилась и углубилась. Это было время, когда зарождались религиозные ритуалы, появились календарь и натуральная магия.

Вскоре после того, как люди встретились с визионерскими грибами африканских пастбищ, мы, подобно муравьям, тоже стали доминирующим видом своей области и тоже научились “сохранять основную массу своей популяции в безопасности в подземных убежищах”. В нашем случае убежищами этими стали обнесенные стеной городища.

Размышляя над ходом эволюции человека, некоторые внимательные наблюдатели подвергли сомнению сценарий, предлагаемый нам антропологами. Эволюция высших животных занимает/ длительные периоды, редко оперируя периодами менее миллиона/ лет. Чаще это десятки миллионов. Но происхождение современных людей от высших приматов – с огромными изменениями, отразившимися на размере мозга и поведении, – заняло менее трех миллионов лет. Физически за последнюю сотню тысяч лет мы изменились очень мало. Но распространение культур, социальных институтов и языковых систем произошло настолько быстро, что современные биологи-эволюционисты едва ли смогут объяснить причину этого. Большинство из них даже и не пытается это сделать.

Возможно, отсутствие определенной теоретической модели и неудивительно; мы многого не знаем о сложной ситуации среди гоминидов накануне появления на эволюционной сцене довременных человеческих существ. Биологические и ископаемое данные однозначно указывают на то, что человек произошел от предков-приматов, не отличающихся радикально от еще сохранившихся видов, и, тем не менее, Homo sapiens стоит на целую Ступень выше прочих видов.

Размышление о человеческой эволюции в конечном счете означает размышление об эволюции человеческого сознания. Каковы же в таком случае истоки человеческого ума? Некоторые исследователи в своих объяснениях делают акцент на первичности культуры. Они указывают на наши уникальные языковые и символические способности, на использование нами орудий труда и на умение накапливать информацию эпигенетически (а это – песни, искусство, книги, компьютеры), творя тем самым не только культуру, но и историю. Другие же, будучи сторонниками более биологического подхода, подчеркивают наши физиологические и нейрологические особенности, в том числе исключительно большой размер и сложность человеческого неокортекса, значительная часть которого посвящена сложным лингвистическим операциям, накоплению и поиску информации, а также связана с моторными системами, управляющими такими видами деятельности, как речь и письмо. Сравнительно недавно были обнаружены взаимодействия по типу обратной связи между культурным влиянием и биологическим онтогенезом, которые ответственны за некоторые особенности человеческого развития, вроде продолжительного периода детства и юности, запоздалого наступления половой зрелости и упорного присутствия многих, по сути дела, неонатальных характеристик во взрослой жизни. К сожалению, соединение этих точек зрения все еще не привело к признанию того, что психоактивные и физиологически активные составляющие нашей диеты могут иметь влияние на изменение генома.

Три миллиона лет назад благодаря сочетанию обсуждаемых выше процессов в Восточной Африке существовали по крайней мере три отчетливо различимых вида протогоминидов. Это были Homoafricanus, Homoboisei и Homo robustus. В это же время из разделения видов возник и всеядный Homo habilis - первый настоящий гоминид, что привело также к появлению двух видов человекообезьян-вегетарианцев.

Места обитания наших предков расширялись медленно; ранние гоминиды продвигались через мозаику лугов и лесов. Эти существа, чей мозг по пропорциям был лишь слегка крупнее, чем у шимпанзе, уже ходили прямо и, вероятно, переносили с собой пищу и орудия труда от одних лесных участков к другим, продолжая их разрабатывать в поисках клубней и насекомых. Руки у них были длиннее наших, а сила захвата гораздо больше. Переход к вертикальному положению и первое вступление в луговую нишу произошли раньше – где-то между 9-ю и 5-ю миллионами лет тому назад. К сожалению, у нас нет ископаемых доказательств более раннего периода.

Гоминиды, вероятно, расширяли свою первоначальную диету, состоявшую из плодов и мелких животных, за счет корнеплодов – клубней и луковиц. Обычная палка помогала доставать этот прежде неиспользуемый источник пищи. Современные бабуины в саванне кормятся в определенные сезоны в основном луковичными растениями. Шимпанзе, уходя в саванну, добавляют в свою диету значительное количество бобов. И бабуины, и шимпанзе охотятся совместно, добывая мелких животных. Однако, охотясь, они обычно не пользуются никакими орудиями, и нет доказательств, что и ранние гоминиды ими пользовались. У шимпанзе, бабуинов и гоминидов охота, судя по всему, мужская деятельность. Ранние гоминиды охотились и вместе, и в одиночку.

С Homo habilis началось внезапное и таинственное увеличение размеров мозга. Мозг Homo habilis весил в среднем 770 грамм/ (27,5 унций) в сравнении с 530 граммами (19 унциями) у конкурирующих с ними гоминидов. Последующие два с четвертью миллиона лет привели к необычайно быстрой эволюции размеров/и сложности мозга. Примерно к периоду от 750 тысяч до 1,1 миллиона лет назад широкое распространение получил новый тип гоминида – Homo erectus. Объем мозга этого нового гоминида составлял 900-1100 грамм (2-2,4 фунта). Убедительно доказано, что Homo erectus пользовался орудиями труда и обладал определенной рудиментарной культурой. В пещере Чжоукоудянь в Китае имеются явные доказательства использования огня (обгорелые кости) – факт, указывающий на приготовление пищи. Кости относят к Homo erectus, который был самым ранним гоминидом, покинувшим Африку около миллиона лет назад.

Старые теории допускали, что современный человек произошел от Homo erectus в разных местах планеты. Однако современные приматологи-эволюционисты все более склоняются к тому, что Homo sapiens появился также в Африке каких-нибудь 100 тысяч лет назад и совершил оттуда второе великое расселение по всей планете. В Приграничной пещере и в пещере у устья реки Класиес (Южная Африка) имеются доказательства того, что самый древний из современных Homo sapiens жил в смешанной зоне лесов и лугов. Пытаясь наряду с другими исследователями понять этот важный переход, Чарльз Дж. Ламсден и Эдвард О. Уилсон писали.

Специалисты в области экологии поведения постепенно разработали теорию, объясняющую, почему был совершен переход к прямохождению, которая объясняет и большинство других отличительных биологических черт современного человека. Самые первые человекообразные обезьяны перемещались из тропического вечнозеленого леса на более открытые сезонные места обитания, где перешли к исключительно наземному существованию. Они сооружали стоянки и становились зависимыми от разделения труда, согласно которому кто-то – возможно, женщины – перемещались меньше, посвящая больше времени заботе о молодом поколении; другие же – в первую очередь или исключительно мужчины – рассредотачивались в поисках пищи. Ходьба на двух ногах (бипедализм) обеспечивала значительное преимущество в передвижении по открытой местности. К тому же это освобождало руки, позволяя прародителям-человекообезьянам пользоваться орудиями труда и переносить добытых животных и иную пищу в базовый лагерь. Распределение пищи и соответствующие формы взаимных обменов становились центральными процессами общественной жизни человекообезьян наряду с тесными, долгосрочными половыми связями и повышенной сексуальностью, которые были поставлены на службу продолжения рода. Многие из самых различных форм человеческого общественного поведения являются продуктом этого тесно переплетенного комплекса адаптации. / Charles J. Lumsden and Edward 0. Wilson. Promethean Fire: Reflections on the Origin of Mind (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1983). p. 33/

Вслед за одним развитым типом гоминида в эволюционной лаборатории Африки следовал другой, и, начиная с Homo erectus, представители каждого из типов рассеивались в межледниковые периоды по евроазиатским просторам. При каждом оледенении миграция из Африки приостанавливалась; в африканских условиях вследствие мутационных изменений, вызванных экзотическими диетами, и естественного отбора, связанного с изменениями климата, появлялись новые гоминиды.

К концу этих поистине замечательных трех миллионов лет в эволюции человека объем человеческого мозга утроился! Ламсден и Уилсон назвали это “возможно, самым стремительным прогрессом, отмеченным у любого сложного органа за всю историю жизни”. /Там же стр. 15/ Такая замечательная скорость эволюционных изменений основного органа вида подразумевает наличие экстраординарного давления со стороны отбора.

Поскольку ученые были неспособны объяснить это троекратное увеличение человеческого мозга за столь короткий период, некоторые из прежних палеонтологов и теоретиков эволюции человека предсказывали существование промежуточного вида и искали его скелеты. Сегодня эта идея “утраченного звена” в основном отброшена. Бипедализм, бинокулярное зрение, отдельно расположенный большой палец, захватывающая кисть руки – все это выдвигалось в качестве основного аргумента в пользу того, что выделило людей с их способностью к саморефлексии из эволюционного котла соревнующихся гоминидов с их разнообразными стратегиями. Но что нам действительно хорошо известно, так это то, что изменение в размерах мозга сопровождалось замечательными переменами в общественной организации жизни гоминидов. Они стали пользоваться орудиями, огнем и языком. Они начали этот процесс как высшие животные, а вышли из него сто тысяч лет назад как сознательные, сознающие себя индивиды.

Я утверждаю, что вызывающие мутации психоактивные химические соединения в пище древних людей воздействовали на быструю реорганизацию способности мозга к переработке информации. Растительные алкалоиды, особенно галлюциногенные соединения, такие, как псилоцибин, диметилтриптамин (ДМТ) и гармалин, могли быть теми химическими факторами в диете первобытных людей, которые явились катализаторами возникновения человеческой саморефлексии. Действие галлюциногенов, присутствующих во многих распространенных растениях, увеличивало активность переработки информации, а значит чувствительность к среде, и таким образом способствовало внезапному увеличению размеров человеческого мозга. На более позднем этапе того же процесса галлюциногены действовали как катализаторы в развитии воображения, обеспечивая появление внутренней сноровки и способности предвидения, которые могли находиться в хорошей синергии с возникновением языка и религии.

В исследованиях конца 60-х годов Роланд Фишер давал студентам-аспирантам небольшие дозы псилоцибина, а затем оценивал их способность отметить момент, когда прежде параллельные линии начинали отклоняться. Он обнаружил, что способность выполнения этой конкретной задачи действительно улучшалась после малых доз псилоцибина. / Roland Fischer, et al… “Psilocybin-Induced Contraction of Nearby Visual Space”, Agents and Actions 1. no. 4 (1970): 190-197/

Когда мы с Фишером обсуждали эти открытия, он пояснил свои результаты, улыбнулся и сделал следующее обобщение: “Видите ли, здесь решительно доказывается, что в определенных ситуациях, если ты принял некое вещество, то ты лучше информирован о реальном мире, нежели если бы ты его не принял”. Его шутливое замечание меня поразило – сначала как своего рода академический анекдот, а потом как определенное усилие с его стороны указать на что-то значимое. Каковы были бы последствия для теории эволюции, если допустить, что некоторые химические привычки дают адаптационные преимущества и тем самым глубоко вписываются в поведение и даже в гены некоторых индивидов?

Пытаясь ответить на этот вопрос, я разработал один сценарий, который кто-то может назвать фантазией: это мир, рассматриваемый преимущественно с той позиции, для которой тысячелетия есть не более чем времена года. К этому видению меня привели годы раздумий на эти темы. Давайте представим себе ненадолго, что мы находимся вне приливов и отливов скоплений генов, то есть истории биологической, и что нам видны тесно переплетающиеся последствия изменений в питании и климате, которые, конечно же, были чересчур медленными для того, чтобы наши предки их ощутили. Этот разворачивающийся сценарий включает в себя взаимосвязанные и усиливающие друг друга эффекты псилоцибина на трех разных уровнях. Уникальный по своим свойствам псилоцибин является, я уверен, единственным веществом, которое могло бы создать этот сценарий.

На первом – слабом – уровне использования имеет место эффект, отмеченный Фишером: малое количество псилоцибина, потребляемого без всякого осознания его психоактивности в общем акте проверки на съедобность и, может быть, потребляемого затем намеренно, дает заметное усиление остроты зрения, особенно в видении граней, краев. Поскольку острота зрения у охотников-собирателей находится в большом почете, открытие эквивалента “химического бинокля” не могло не повлиять на успех в охоте и собирательстве у тех индивидов, которые воспользовались этим преимуществом. Партнерские группы, в которых были индивиды с улучшившимся зрением, имели больший успех в обеспечении своего потомства пищей. Вследствие увеличения количества пищи, потомство таких групп имело больше возможностей достигнуть возраста половой зрелости. В подобной ситуации естественным следствием было бы вырождение (или ухудшение здоровья) групп, не потребляющих псилоцибин.

Поскольку псилоцибин является стимулятором центральной нервной системы, то в несколько больших дозах он имеет тенденцию вызывать беспокойство и сексуальное возбуждение. Таким образом, на этом – втором – уровне использования, вследствие возрастания случаев копуляции, псилоцибиновые грибы благоприятствовали размножению. Тенденция к регулированию и планированию половой активности внутри группы путем ее привязки к лунному циклу наличия грибов, могла быть первым важным шагом на пути к ритуалу и религии. На третьем же – и высшем – уровне использования на переднем плане сознания племени определенно были религиозные интересы, хотя бы просто из-за силы и необычности самого переживания.

В таком случае этот третий уровень – уровень вполне раскрывшегося шаманского экстаза. Опьянение псилоцибином – это восторг, ширь и глубину которого невозможно описать обычными словами. Это нечто “совершенно Иное” и для нас не менее таинственное, чем для наших предков. Свойство шаманского экстаза растворять все границы предрасполагает использующие галлюциноген группы племен к укреплению общности и к групповой половой активности, что обеспечивало смешение генов, повышение рождаемости и чувство коллективной ответственности за потомство. В каких бы дозах ни использовался гриб, он обладал волшебным свойством даровать адаптационные преимущества употребляющим его архаичным группам и отдельным людям. Усиление остроты зрения, половой возбуждаемости, а также доступ к трансцендентному Иному, все это приводило к успеху в добывании пищи, к половой доблести и выносливости, к многочисленному потомству и к доступу в сферы сверхъестественной силы. Всеми этими преимуществами можно легко управлять, манипулируя дозами и частотой приема. В четвертой главе будет подробно рассмотрено замечательное свойство псилоцибина стимулировать способность мозга к созданию языка. Влияние это столь необычайно, что псилоцибин можно считать катализатором развития человеческого языка.

Эти идеи неизбежно вызывают возражения, и с этим приходится считаться. Такая версия происхождения человека может показаться созвучной ламаркизму, согласно которому характеристики, приобретенные организмом в течение жизни, могут перейти к его потомству. Классический пример – заявление, будто у жирафов шея длинная, потому что они вытягивают шею, чтобы достать до высоких веток. Это прямолинейная и скорее характерная для обыкновенного здравого смысла идея предается полной анафеме неодарвинистами, которые держатся за свою теорию эволюции человека. Их позиция состоит в том, что мутации совершенно случайны, и только после того, как мутации эти становятся характерными чертами организма, естественный отбор бездумно и бесстрастно вершит свою функцию сохранения тех индивидов, которым было даровано преимущество в адаптации.

Их возражение можно выразить так: если грибы при их употреблении в пищу, скажем, дали нам улучшение зрения, усиление половых проявлений и язык, то как эти качества попали в гены человека и стали сугубо человеческими? Негенетические усиления функций и способностей организма, осуществляемые внешними агентами, сдерживают соответствующую генетическую поддержку этих способностей, делая их ненужными. Иными словами, если какой-то необходимый метаболит обычен в доступной человеку пище, то не будет никакой необходимости для развития специфически эндогенного выражения этого метаболита. Потребление грибов, таким образом, создало бы индивидов с меньшей остротой зрения, меньшей способностью к языку и меньшим уровнем сознания. Природа не обеспечила бы возможность этих усовершенствований через органическую эволюцию, так как метаболический вклад, требуемый для их поддержания, не был бы оплачен (сравнительно с тем крохотным метаболическим вкладом, который требуется для поедания грибов). И все же сегодня мы располагаем всеми этими усовершенствованиями, не употребляя галлюциногенных грибов. Так как же все-таки эти изменения попадали в гены?

Кратким ответом на это возражение, не требующим особой защиты идей Ламарка, будет то, что присутствие псилоцибина в диете гоминидов изменило параметры процесса естественного отбора, изменив стереотипы поведения, на которые этот отбор действовал. Экспериментирование с множеством видов пищи вызывало общее возрастание числа случайных мутаций, приносимых в жертву процессу естественного отбора, тогда как повышение остроты зрения, использование речи и ритуальной активности через потребление псилоцибина представляло собой новое поведение. Один из видов этого нового поведения – использование речи, языка, – имеющий прежде важность скорее периферическую, стал вдруг очень полезным в контексте новых стилей жизни – в охоте и собирательстве. Следовательно, введение псилоцибина в диету сместило параметры человеческого поведения в сторону деятельности, которая способствовала улучшению языка; обретение языка вело к большему запасу слов и к развитию памяти. Потребляющие псилоцибин индивиды создавали эпигенетические (над-генетические) правила или культурные формы, которые позволяли им выжить и размножаться интенсивнее других индивидов. В конце концов более успешный стиль поведения на эпигенетической основе распространялся на популяции вместе с усиливающими его генами. Таким образом популяция развивалась генетически и культурно.

Что касается остроты зрения, то, быть может, широкое распространение среди современных людей потребности в корректирующих линзах является наследием долгого периода искусственного улучшения зрения путем потребления псилоцибина. В конце концов, атрофия органов обоняния у людей, как считает одна из школ, является результатом необходимости у голодных всеядных переносить неприятные запахи и вкусы (например, падали). Такого рода “обмены” достаточно распространены в эволюционном процессе. Подавление остроты вкуса и обоняния позволяло включать в диету пищу, которая иначе была бы упущена как “слишком острая”. Или же это подавление может указывать на некие глубины в отношении нашей эволюционной связи с диетой. Вот что писал мой брат Деннис.

Видимая атрофия органов обоняния человека на самом деле может представлять собой какой-то функциональный сдвиг в установке примитивных, направленных вовне хемо-рецепторов в сторону некой интериоризированной регуляторной функции. Функция эта может быть связана с контролированием феромонной системы человека, которая в значительной мере находится под контролем шишковидной железы и на подсознательном уровне опосредованно регулирует целый ряд психосексуальных и психосоциальных взаимодействий между индивидами. Шишковидная железа среди прочих функций имеет тенденцию подавлять развитие половых желез и наступление половой зрелости, и механизм этот, возможно, играет определенную роль в сохранении неонатальных характеристик у человеческого вида. Замедленное созревание и продолжительное детство и юность играют критическую роль в неврологическом и психологическом развитии индивида, поскольку они обеспечивают условия, допускающие постнатальное развитие мозга в ранние, формирующие годы детства. Символические, познавательные и лингвистические влияния, которые в течение этого периода испытывает мозг, существенны для его развития и являются факторами, делающими нас уникальными, сознательными существами, манипулирующими символами и пользующимися языком, – существами, какие мы есть. Нейроактивные амины и алкалоиды в диете ранних приматов, возможно, играли роль в биохимической активизации шишковидной железы и последующих в результате этого адаптаций. /Dennis McKenna. “Hallucionogens and Evolution”. Seminar transcript abstract, 1984. Esalen, p.2/

Людей привлекают и одновременно отталкивают вещества, вкус которых находится на грани приемлемости. Пища очень острая, горькая или ароматная вызывает у нас сильную реакцию. О такой пище мы говорим, что “к ее вкусу надо привыкнуть”. Это верно для такой пищи, как, например, мягкий сыр или яйца под маринадом. Но еще больше это подходит для психоактивных веществ. Вспомните первую сигарету или первый глоток виски, и вы поймете, как бурно протестует наш организм против привыканий к веществам с особым вкусом. Повторные потребления являются как бы ключом к приобретению вкусовой привычки, что говорит о сложности этого процесса, включающего в себя адаптацию – и поведенческую, и биохимическую.

То, о чем мы говорим, звучит странно и само похоже на процесс пристрастия к психоактивным веществам. Нечто чужеродное для тела тем не менее вновь и вновь сознательно вводится в него. Тело приспосабливается к новому химическому режиму, а затем и более чем приспосабливается: оно принимает новый химический режим как правильный и должный и выдает сигналы тревоги, если режиму этому что-то угрожает. Сигналы эти могут быть как психологическими, так и физиологическими и будут ощущаться всякий раз, когда новая химическая среда в теле по той или иной причине будет подвергаться опасности изменения, включая сюда и сознательное решение прервать потребление сомнительного вещества.

Из огромного числа химических веществ, которые составляют молекулярный состав природы, мы рассматривали сравнительно малое число соединений, взаимодействующих с органами чувств и связанных с неврологической обработкой чувственных данных. Эти соединения включают в себя все психоактивные амины, алкалоиды, феромоны и галлюциногены – фактически все соединения, которые могут взаимодействовать со всеми органами чувств – от органов вкуса и обоняния до органов зрения и слуха и всех их вместе взятых. Привыкание к вкусу этих соединений, приобретение усиленной поведением и физиологией привычки и есть то, что определяет основу синдрома химического пристрастия.

Эти соединения отличаются удивительной способностью напоминать нам как о наших слабостях, так и о наших собственных не менее удивительных способностях. Психоактивные вещества, подобно самой реальности, кажется, предназначены для того, чтобы поставить в тупик тех, кто ищет четких границ и легкого разделения мира на черное и белое. То, как мы определяем наше будущее отношение к этим веществам вместе с предлагаемыми ими измерениями риска и благоприятных возможностей, может стать последним словом о наших возможностях выживания и эволюции как сознательных существ.