• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В последнее время наших ученых сильно потянуло в политику. Но, прежде чем попытаться понять, какими ветрами их туда заносит, и что именно они там делают, следует разобраться, что представляет собой сама политика.

В определениях политики нет недостатка, однако они, как и любые формальные определения, не проясняют, а только затуманивают суть дела. Политику определяют как искусство возможного, как продолжение войны другими средствами, как концентрированное выражение экономики, и как многое другое. Все это, конечно, правильно, как правильны любые определения, не годящиеся ни на что другое, кроме, как только что было отмечено, замутнения сути дела. Главного в политике как искусстве возможного, продолжения войны другими, более мирными, средствами, концентрированном выражении экономики и т. п. все подобные определения не схватывают, оставляя без ответа главный вопрос о том, что же такое политика. Так что же?

Чтобы подобраться к ответу на этот наиважнейший вопрос, двинемся тем путем, каким всегда шли мыслители прошлого (очень жаль, что те, кто пытается мыслить в настоящем, забыли их сколь славные, столь и поучительные традиции), пытаясь понять что-то сложное. Этим же путем шли все выдающиеся скульпторы. И те, и другие отсекали все лишнее, мешающие усмотрению (в случае мыслителей) и обнажению (в случае архитекторов) сути дела. В случае политики это означает отсечь то, что похоже на нее, но ею не является.

Отметим в данной связи, что политика всегда была одним из самых бесполезных для человечества и вместе с тем одним из самых популярных занятий, а понятие о политике одно из самых популярных и широко распространенных понятий, порожденных человеческим умом. Когда некое занятие популярно, а, значит, хорошо вознаграждаемо и т. д., к нему начинают примазываться все подряд. А когда популярно некое понятие, им начинают пользоваться все кому не лень, к тому же используя его к месту (реже) и не к месту (как правило). Первое произошло с политикой как с занятием, второе с политикой как понятием. О человеке часто можно услышать, что он «хороший политик», даже если он политикой никогда не занимался, а всего-навсего умело скрыл от своей жены, где был накануне, или обвел вокруг пальца своего начальника. А под политикой принято понимать и небескорыстную помощь одних стран другим, и интриги внутри тех или иных организаций, и отношения между супругами, и многое другое.

Но не будем утомлять читателя хитросплетениями понятий, запутывая еще больше и без того достаточно запутанный вопрос, а попытаемся разрубить этот Гордиев узел одним ударом Дамоклова меча. Автор этих строк и сам немного занимался политикой, и наблюдал других политиков, и становился жертвой политических интриг, и принимал в них участие, и имел возможность ощутить разницу между внутренней и внешней политикой, и так далее. Словом, он без особой гордости, но и без ложной скромности может сознаться, что с политикой знаком не понаслышке, в общем и целом улавливает разницу между ее видами, а, значит, видит и то общее, что их объединяет. И берется утверждать со всей возможной в таких случаях ответственностью (а политика и все, что с ней связано, дело абсолютно безответственное), что главное и общее во всех видах политики и, соответственно, ее суть это борьба за власть и, сразу же нужно добавить, за удержание власти[5].

Подобное определение политики сразу же сводит к общему знаменателю и разборки между государствами, и революции, и семейные интриги, и все прочее. Внешняя политика это борьба за власть (и за ее удержание) на всей нашей планете или в каком ее отдельно взятом регионе, внутренняя в своем родном государстве, внутриорганизационная в своей организации, внутрисемейная в семье и т. д. Во всех этих случаях кто-нибудь с кем-нибудь (часто все со всеми) борется за власть, и она-то, эта самая борьба, и есть политика. Если же борьба за власть при этом отсутствует, мы имеем дело не с политикой, а с чем-то другим.

Соответственно, самих политиков можно определить как профессиональных борцов за власть, которые ничего другого делать не умеют. А психологические исследования подтверждают, что политиков отличает от простых смертных патологически сильная потребность во власти. Как отмечает такой авторитетный политолог, как А. Джордж, все настоящие политические лидеры стремятся к власти. Стало быть, если они к ней не стремятся, то никакие они не лидеры и вообще не настоящие политики. Впрочем, последнее замечание из области абстрактного, поскольку не стремящихся к власти в политике просто нет.

Почему все политики стремятся к власти? Вопрос, ответ на который позволяет высветить на сей раз психологическую сущность политики. Ответ на него прост и однозначен: политики стремятся к власти, чтобы компенсировать с ее помощью комплекс неполноценности, разъедающий каждого из них с раннего детства. Каждого из них в детстве кто-нибудь, да обижал. Так, бывшего президента США В. Вильсона в действе обижал его отец, и, процитируем одного из наших отечественных политологов: «соревнование с отцом породило в нем потребность во власти, которую он, став президентом, вынужден был маскировать государственными целями». Трудно пришлось и нашему И. В. Сталину, детство которого психоаналитики описывают как омраченное тяжелейшими невротическими переживаниями, побудившими будущего Отца народов стремиться к абсолютной власти и не церемониться с этими народами. Да и детство всех прочих известных политиков было не сахар.

Только что упомянутый А. Джордж доказал, что при обретении политиками власти их чувство собственной незначительности компенсируется чувством уникальности, чувство слабости чувством обладания огромной силой, чувство посредственности чувством обладания высшими способностями, чувство интеллектуальной неадекватности чувством интеллектуального превосходства и компетентности. Да и вообще политики, дорвавшись до власти, начинают реализовывать в отношении подвластных им те же самые принципы, которые их родители применяли в отношении их самих. Скажем, если их в детстве хорошо пороли, они обычно начинают делать то же самое в отношении своих народов. Психологи объясняют это идентификацией политиков со своими родителями, отчего выпарываемым народам, естественно, не становится легче. Причем, почему-то политиков больше поддерживают, когда они часто рассказывают о своем трудном детстве и о своих строгих родителях, хотя, с соответствии описанной логикой, они, придя к власти, и своим народам должны создавать нечто подобное своему детству.

Еще один известный политолог Г. Лассауэлл не поленился разложить комплекс неполноценности, служащий главным мотором каждого из политиков, на 5 составляющих: 1) чувство собственной незначительности, 2) чувство моральной неполноценности, 3) чувство слабости, 4) чувство посредственности, 5) чувство интеллектуальной неадекватности. То есть каждый политик с детства переживает, что он физически слаб, безнравственен, лишен каких-либо дарований и глуп. Теоретически из этого можно сделать два вывода. Либо политики и в самом деле посредственны, безнравственны, глупы и т. д., и их надо помещать в учреждения для умственно неполноценных, а не допускать до власти. Либо они ошибаются в себе, а, ошибаясь в себе, могут ошибиться и в том, над чем хотят властвовать, и их тоже не следует допускать до нее. Но мы таких выводов делать не будем.

Потребность во власти как ключевое психологическое качество политика определяет целый ряд других его качеств. Опять процитируем уже цитировавшегося выше политолога: «Политический лидер с высокой потребностью во власти проявляет беспокойство о престиже и престижных вещах, нередко потребляет алкогольные напитки, идет на относительно высокий риск в азартных ситуациях и враждебность к другим лицам, имеющим высокий статус. Он окружает себя малопрестижными друзьями, активен и влиятелен в малых группах, обычно сексуально рано созревает». К этому можно добавить «эффект близнецов» (политики, как правило, окружают себя похожими на себя людьми) и т. п. И все это тоже следовало бы отразить в тесте на Настоящего Политика, повсеместное применение которого позволило бы не допускать в политику случайных людей.

Важное свойство политика не только стремление к власти, но и умение его скрывать, а, точнее, камуфлировать под что-то другое. «Я политикой не занимаюсь», часто можно слышать от людей, Которые занимаются только политикой. «Я хозяйственник, а не политик», не менее часто можно услышать от человека перед его выдвижением его на какую-нибудь высокую должность, предполагающую политическую борьбу. Во всех подобных случаях имеет место стопроцентная политика, но на фоне отрицания политики как таковой, что тоже несомненно является политикой. Они же подобные случаи позволяют высветить еще одну важную, а, возможно, и определяющую сторону политики. Если главная, а часто, и единственная, цель политики это борьба за власть или за ее удержание, то главное средство политики это маскировка своего стремления к власти под заботу об общем благе или, что, в принципе, то же самое, выдавание своих личных интересов за общественные, использование общих лозунгов в личных целях и т. п.

Из этого вытекает необходимость корректировки основных определений политики. Например, политика это, безусловно, искусство, но не просто «искусство возможного», а искусство вы-давания своих личных интересов за общественные, камуфляжа своих истинных мотивов, т. е. стремления к власти, и т. п. Ведь, как не учись всему этому, главное все же остается искусством, а с помощью одного лишь обучения политика также невозможно вырастить, как с помощью обучения живописи из простого смертного нельзя воспитать Рафаэля.

Настоящий политик всегда ведет или, как сейчас модно выражаться, позиционирует, себя так, будто лично ему ничего не нужно ни власти, ни славы, ни, упаси Бог, денег, ни чего-либо еще. А нужно лишь одно помочь тем, кто в результате его прихода к власти окажется «под ним», решить их наиболее насущные проблемы. Поэтому политик должен быть рыцарем, но не только в традиционном для этой роли смысле слова не просто «рыцарем плаща и кинжала», а рыцарем в том смысле, что он всегда должен носить латы, скрывающие всю его подноготную корысть, личные мотивы и т. п. под блеском альтруистичных намерений. «Все это нужно не мне, а вам» начертано на фамильном гербе такого рыцаря. Или: «Не вы нужны мне, а я нужен вам».

Поэтому, кстати, как это ни парадоксально звучит, настоящий политик не должен иметь каких-либо политических убеждений, кроме, естественно, убеждения в том, что высшее благо нации это его личное благо, и вообще, что хорошо для него лично, хорошо и для человечества, а если нет, то, значит, человечество ничего не понимает, и его надо перевоспитывать. Хороший политик должен умело манипулировать политическими лозунгами, менять политические убеждения (точнее имитировать приверженность наиболее выгодным убеждениям) от случая к случаю, и вообще все это должно быть для него не самоцелью, а лишь средством борьбы за власть. То есть не политические убеждения должны руководить им, а он должен уметь использовать их выгодным для себя образом, для чего ему следует быть выше любых политических убеждений и не позволять им себя сковывать. Иначе он утратит необходимую любому политику гибкость и будет похож на робота, способного выполнять лишь одну операцию.

Конечно, простые граждане, обрабатываемые политиками со времен выхода человечества из пещер (в пещерах, впрочем, они тоже обрабатывались, но более грубыми средствами), с тех же самых пор догадываются, что под латами у политиков скрыто живое человеческое тело и все предпринимаемое политиками нужно, в первую очередь, лично им. Но, и опять с тех же самых пор, политикам верят или, по крайней мере, не сомневаются в их искренности настолько, чтобы не допускать их к власти. Да иначе и быть не может, ведь кого-то к власти все же надо пускать, а другие, кроме имеющих потребность во власти, к ней не рвутся. И в этом, возможно, заключена главная апория политики: политик должен делать вид, что не хочет власти, в то время как суть политики в стремлении к ней.

Над этой апорией надстраивается главный социально-психологический парадокс политики: политик делает вид, что не хочет власти, те, кому он внушает эту чушь, прекрасно понимают, что их дурят, но, несмотря на это, верят в благие намерения политиков, т. е., если провести аналогию с известным анекдотом, веками наступают на одни и те же грабли. И здесь уместна, если не необходима, еще одна аналогия, демонстрирующая, что политика это не просто искусство, а, перефразируя приведенное выше определение, «искусство невозможного». Ведь, казалось бы, внушить кому-либо, находящемуся в здравом уме и ясной памяти, что политик не рвется к власти и бескорыстно делает все, что он делает, попросту невозможно. Однако политикам это удается, и они действительно делают невозможное.

Уместна и еще одна аналогия сравнение политики не с искусством вообще, а со сценическим искусством. Да, мы знаем, что человек на сцене или на экране это всего лишь актер. Мы знаем, что, несмотря на вживление в образ, всевозможные сценические и виртуальные эффекты, на самом деле он не душит свою или чужую возлюбленную, не теряет друга, не проливает кровь врага, не летает на Марс, не сражается с акулами и крокодилами, и даже секс по телевидению это, за редким исключением (порнографии), не настоящий секс. Но мы верим во все это, точнее, делаем вид, что верим, мысленно, вместе с героем, убивая его врагов, опускаясь в пещеру с анакондами или перелетая через Вселенную. То же самое и с политиками. Мы знаем, что они играют определенную роль. Но и мы входим в роль в роль желающих быть обманутыми, верящих в их альтруизм и заботу о наших интересах. И этот театр по количеству зрителей, масштабу и кассовости представлений намного превосходит все прочие рынки актерской и режиссерской продукции.

И все же хотя мы и помогаем, как любые зрители, актерам играть их роли, совсем плохому актеру не поверят (вспомним классическое «Не верю»), и искусственно изображенные им эмоции вызовут разве что смех, а то и обстрел гнилыми помидорами или их современными аналогами. Политик тоже должен быть относительно правдоподобен. То есть мы должны иметь возможность ему поверить, что исключено в тех случаях, когда он играет абсолютно ненатурально. Есть, правда, особый контингент актеров-политиков, которые специализируются на игре перед патологически доверчивыми зрителями, верящими во что угодно. Но таких зрителей меньшинство, и типовой политик должен быть правдоподобен.

Разновидностей политики существует не меньше, чем всех прочих видов актерского мастерства. Их можно различать, в зависимости от разных факторов, например, от того, где именно политик демонстрирует свое искусство. А все множество политических авансцен и, соответственно, разновидностей актерского мастерства политиков, можно разделить на три типа.

Первая авансцена наиболее натуралистична. Это войны между политиками и, соответственно, между государствами, в которых они находятся у власти, или между социальными слоями, подчиненными их воле. Если политику можно определить как продолжение войны другими средствами, то можно дать и симметричное определение войны, охарактеризовав ее как продолжение политики другими средствами. И действительно война есть наиболее грубая и откровенная форма политики, при реализации которой никто ничего не стесняется и ничего не скрывает.

Бытует мнение о том, будто войны начинаются из-за того, что государства чего-то не могут поделить, а то и вообще из-за непримиримости их геополитических интересов. Это объяснение очень далеко от истины и легко опровергаемо. Геополитические интересы непримиримы всегда, ибо кому-то всегда хочется чего-то такого, что есть только у соседа, который всегда не желает этим делиться. Но войны в подобной ситуации возникают довольно редко, т. е. самой по себе непримиримости геополитических интересов явно недостаточно. Договориться же и что-нибудь поделить государства, напротив, могут всегда, и, если войны все же начинаются, то явно не из-за того, что государства не могут договориться.

Начало войн можно объяснить и совсем элементарно тем, что просто кто-то хочет повоевать, и ему в общем все равно с кем. Когда хотят повоевать две стороны, а тем более три, четыре и т. д., войны становятся неизбежными, а переговоры, формально направленные на их предотвращение, совершенно бессмысленны. Данное объяснение возникновения войн хорошо вписывается в одно из самых давних убеждений психологической науки в том, что, во-первых, человек по своей природе зол и агрессивен, во-вторых, когда агрессивной энергии в нем скапливается слишком много, она требует выхода. Если такое происходит у отдельно взятого человека, он убивает своего соседа, если у какой-либо социальной группы, она совершает революцию, если у целой нации, начинается война.

Подобное объяснение происхождения войн конечно, правильное, но не исключает других объяснений, которые, как и вообще объяснения любого сложного социального феномена, не исключают, а дополняют друг друга. Например, урожденные марксисты объясняли происхождение войн тем, что находящиеся у власти таким образом отвлекают своих подданных от внутренних проблем своего государства, обращая их недовольство и, соответственно, агрессивную энергию, на внешнего врага. Против этого трудно что-либо возразить, а психологические исследования подтверждают, что, когда два вечно враждующих человека находят общего врага, их взаимная ненависть перерастает в дружбу. И надо быть совсем тупым правителем, чтобы не использовать эту закономерность.

Но все-таки если не наиболее правильным (такового вообще нет), то наиболее уместным (такое есть всегда) объяснением происхождения войн служат личностные качества политиков. Как было отмечено выше, действия каждого из них направляются сильнейшей потребностью во власти, которая никогда не насыщается. Достигнув власти в своей стране, они пытаются обрести ее и над другими странами, а их главными врагами становятся те, кто, обретя высшую власть в своем собственном государстве, стремятся к тому же. Поэтому-то Гитлер так и не любил Сталина, хотя, казалось бы, у них были все объективные основания для крепкой дружбы. В подобных условиях войны между соответствующими государствами не могут не начаться, и к тому же с предельной отчетливостью проявляется взаимосвязь различных видов политики: война это продолжение политики (и, добавим, одна из ее форм), внешняя политика это продолжение внутренней, а обе они проявление психологических комплексов политиков и их борьбы за власть.

Второй тип авансцены для политиков выглядит более культурно, чем войны, но тоже далек от современных, слишком завышенных, стандартов цивилизованности. Соответствующий вид политики принято сравнивать с битвами бульдогов под ковром. Он характерен для не слишком демократических стран, при этом больше озабоченных внутренними политическими проблемами, чем внешними.

Надо сказать, что в современном обществе почему-то сложился уничижительный образ этого вида политики как неправильного и мало артистичного, а соответствующая метафора, при всем уважении к животному миру, прямо-таки оскорбительна. На самом деле подковерная политика может быть вполне разумной и интеллигентной, а под ковром могут происходить не только битвы бульдогов. Кроме того, находящиеся там существа, в отличие от бульдогов, не беспорядочно грызут друг друга, а договоривают-ся, вступают в коалиции и к радикальным мерам прибегают только в исключительных случаях, когда уломать кого-либо более цивилизованными способами не удается. Да, иногда из-под ковра вылетает разорванное тело, но, во-первых, это происходит не так уж часто, во-вторых, бульдоги не выбрасывают своих погибших товарищей куда попало, а стремятся закопать их где-нибудь поблизости, причем с приличествующими их статусу почестями.

Но главное все же не это. В общем и целом все согласны с тем, что политика грязное дело, но при этом считают, что она должна быть публичной и прозрачной. Как совместить одно с другим, непонятно не только диалектикам, но и извращенцам. То есть зачем грязным делом заниматься открыто и прилюдно, выставляя грязь на всеобщее обозрение? А вот под ковром для этого самое подходящее место, даже если время от времени оттуда вылетает что-либо непотребное. Так что «подковерная» политика хотя и ассоциируется с недемократическими государствами, в действительности представляет собой наиболее приличный и чистоплотный способ политической деятельности, основанный на простом принципе культуры и гигиены: то, что принято делать в туалетах, естественно и нормально, но не надо выставлять это на всеобщее обозрение.

«Но как же зрители?» может спросить читатель, соблазненный аналогией политики и искусства, «Что же увидят они, и вообще зачем тогда нужен этот вид искусства?» Этот вопрос правомерен, и на него можно дать два дополняющих друг друга ответа. Во-первых, искусство бывает как массовым, так и камерным, предназначенным для небольшого количества посвященных, но из-за узости аудитории не перестающим быть искусством. Во-вторых, не надо думать, что актеры, живущие под «ковром», не являют себя зрителям. То, что происходит там, можно сравнить с репетициями, позволяющими определить, кто из них лучше подходит на ту или иную роль и как лучше ее сыграть. В результате этих репетиций готовятся хорошие спектакли, и нормальному зрителю их достаточно. Зачем ему видеть всю подноготную актерской жизни, зачем знать, как актеры относятся друг к другу, за что сняли главного режиссера и т. п.? Все это уже не искусство и интересно не зрителям, а разве что въедливым искусствоведам, т. е. только историкам и политологам.

И все же, несмотря на все эстетические и прочие преимущества «подковерной» политики, она вытесняется другой формой борьбы за власть, которую принято связывать с демократией. Назовем эту форму «ритуальной» в том смысле, что она требует от рвущегося к власти политика осуществления определенных ритуалов: выставления своей кандидатуры на выборах, сбора подписей, проведения избирательных кампаний и т. д.

Данная форма политики, несмотря на ее многочисленные пороки, считается наиболее совершенной и демократичной. Почему нетрудно понять. В условиях первой, наиболее воинственной, формы политикой могут заниматься лишь те, кто способен начинать войны короли, диктаторы и т. д., в условиях второй те, кому досталось заветное место под «ковром», а в условиях третьей кто попало. То есть данная форма политики наиболее общедоступна, а общедоступность часто путают с демократичностью. На самом же деле демократична она только по отношению к самим политикам, поскольку в ее условиях политиком может стать кто угодно, и количество политиков также не ограничено, как и количество политических партий, которое им разрешено создавать. Правда, кое-что она дает и всем прочим гражданам, не являющимся политиками. Во-первых, возможность наблюдать в качестве зрителей за миром большой политики, что некоторым, имеющим извращенные вкусы, нравится, как некоторым нравятся, например, фильмы ужасов. Во-вторых, иллюзию, будто и ты можешь стать большим политиком, основанную на очень характерном для демократических стран чувстве: «если может этот иди от, то смогу и я». В-третьих, и это, наверное, самое важное, иллюзию сопричастности политическому процессу.

То, что в условиях т. н. «демократии» демос на самом деле ничего не решает, известно со времен Сократа и Платона, хотя считается, что судьбу первого из них решил именно этот демос. Решают за демос, a у него создают иллюзию, будто от него что-то зависит. Всевозможные имиджмейкеры, политические консультанты, специалисты по ведению политических компаний, которыми, как коровы мухами, облеплены все современные политики, существуют именно для того, чтобы, во-первых, гнать демос в нужном политикам направлении, во-вторых, создавать у него иллюзию, будто направление определяет он сам. Здесь очень уместно процитировать одного классика политической мысли, который сказал: «истинные лидеры никогда не выбираются массами, а навязывают себя им». Демократические лидеры естественно, не исключение. Более того, подмечено и подсчитано, что, например, у американских президентов-демократов потребность во власти выражена сильнее, чем у президентов-республиканцев. То есть демократы это затаившиеся диктаторы, а внутри любого политика-демократа сидит потенциальный диктатор. И, чем дольше такой политик пребывает в демократическом обличье, тем больший диктаторский потенциал он накапливает и тем в более бесцеремонного диктатора превращается, прийдя к власти (за примерами далеко ходить не надо). А настроения масс во многом способствуют этому: исследования демонстрируют, что современный обыватель склонен поддерживать демократию в абстрактных, а не в конкретных ситуациях. То есть на словах он, как правило, за демократию, но, когда доходит до дела, обычно предпочитает недемократические решения и соответствующих политиков.

Тем не менее иллюзия свободы выбора очень важна для масс и, по-видимому, жизненно необходима современному человеку, ибо у него тоже существует потребность во власти. Будучи не в состоянии ее удовлетворить на деле, он удовлетворяет ее иллюзорно с помощью иллюзии, будто он влияет на приход к власти политиков. А иногда и начинает идентифицировать себя с ними, что является одной из разновидностей Стокгольмского синдрома идентификации заложников с теми, кто их захватывает. Таким образом, третья «ритуальная» форма политического процесса, не будучи ни более совершенной, ни более демократичной (по крайней мере, в отношении демоса) в сравнении с двумя другими, заметно выигрывает у них в психологическом отношении. В ее условиях потребность во власти удовлетворяют не только сами политики, но и те, кого они обмишуривают. Первые путем получения реальной власти, вторые посредством иллюзии сопричастности этому. И поэтому принято считать, что, хотя данная форма политического процесса полна изъянов, ничего лучшего человечество пока не придумало.

Обмишуренные, правда, после каждого очередного акта политического обмана видят, что их надули. Но, во-первых, подобно тому, как купленную вещь, за которую заплачены деньги, трудно тут же отправить в мусорную корзину, сообразив, что купил не то, так и политика, за которого проголосовал, трудно тут же забраковать, даже если видишь свою ошибку. В обоих случаях обманувшийся продолжает обманывать себя с помощью психологических механизмов, блестяще описанных Л. Фестингером. Во-вторых, иллюзия сопричастности политическому процессу тем и хороша, что она практически не разрушима: обманувшись однажды, дважды, трижды и т. д., все же веришь в то, что уж в следующий раз точно не ошибешься, и политический самообман продолжается бесконечно.

В науках о политике принято выделять три источника и три составные части последней. Во-первых, субъекта политического процесса, т. е. самих политиков, во-вторых, его объект, т. е. тех, кого политики охмуряют, скажем, от имени демократии, в третьих, сам политический процесс, т. е. процедуру охмурения. Естественно, главное в политике это ее субъект, т. е. сами политики. Но, говоря о политике, справедливости ради следует рассмотреть и ее объект, хотя, за исключением редких случаев, он имеет весьма второстепенное значение. Назовем объект политического охмурения не в обиду ему, а ради того, чтобы точнее отобразить его роль в политическом процессе, «политическими амебами» (ПА). Поведение ПА подчинено ряду простых закономерностей, которые, как и закономерности поведения всех простых организмов, настолько элементарны и немногочисленны, что их можно перечислить по пальцам. А учебники по политологии так толсты и серьезны на вид благодаря тому, что там речь идет, в основном, о самих политиках и о процессе охмурения ими ПА, а не о самих ПА. Ключевой закономерностью поведения последних служит аполитичность, т. е. отсутствие интереса к политике и неспособность в ней разобраться. И это в общем нормальное состояние простейших политических организмов, а их предельное возбуждение, приводящее к революциям и прочим катаклизмам, случается нечасто и относится к области патологии. Опросы показывают, что в современных странах очень интересующихся политикой от 9 % (Великобритания) до 24 % (США), в значительной мере интересующихся от 35 % (тоже Великобритания) до 45 % (опять США), мало интересующихся от 21 % (Германия) до 32 % (Великобритания), совсем не интересующихся от 9 % (США) до 24 % (снова Великобритания). То есть больше всего политикой интересуются в США, меньше всего в Великобритании, но во всех нормальных странах ею интересуется очень незначительный процент населения, что служит одним из главных показателей их «нормальности». А вот страны, где даже разводы между супругами нередко совершаются по политическим причинам, считать нормальными никак нельзя.

Одним из свидетельств неумения простых граждан разбираться в политике служит их очень плохая ориентация в той системе измерений, которую сами политики считают наиболее важной. Типовой обыватель не знает, кого из политиков считать «правым», а кого «левым», да и вообще где правое, а где левое в политике. Так, например, опросы, проведенные в ряде стран, продемонстрировали, что их граждане относят к «левым» предпринимателей и консерваторов, а к «правым» рабочих и коммунистов. При этом «левых» они почему-то считают нечестными и не заслуживающими доверия, а «правых» честными и хорошими, но голосовать предпочитают за «левых, что совсем уж непонятно и нелогично. И это во вполне стабильных и благополучных странах, политический курс которых не качается, как маятник, то в одну, то в другую сторону, в результате чего «левые» регулярно превращаются в «правых» и наоборот.

Вследствие своей почти полной аполитичности ПА очень плохо различают и политические партии, а также плохо понимают, что этим партиям нужно. Точнее, в общем-то понимают, что всем политическим партиям нужно одно приход к власти или, по крайней мере, близость к ней. Но они плохо различают лозунги политических партий и очень смутно себе представляют, что те собираются сделать в случае своего прихода к власти. В результате типовой избиратель голосует не за партии и их программы, а за конкретных людей, олицетворяющих партии, в зависимости оттого, нравятся они ему или нет. Поэтому наиболее важными для обывателя оказываются такие качества политиков, как их внешность, то, внушают они доверие или нет, и т. п. Отсюда обилие среди политиков людей, в принципе очень далеких от нее и ничего в ней не понимающих, например, спортсменов, эстрадных певцов и представителей прочих подобных профессий. И неудивительно, что президентом самой демократической страны мира может стать киноактер.

Неразборчивость в политике может сказываться на поведении ПА двояким способом. Например, подмечено и, опять же, подсчитано, что если, скажем, типовой американец голосует за некую политическую партию, он голосует за нее всю жизнь, не меняя своих политических пристрастий (точнее, политических ритуалов, поскольку политические пристрастия у него, в силу его индиффирентности к политике, как правило, отсутствуют). И ясно, почему. Ему наплевать на политику и политиков, голосуя за кого-то, он просто осуществляет определенный политический ритуал, который со временем превращается в автоматизм, подобный использованию зубной щетки или зубочистки. А для того, чтобы изменить этому ритуалу, ему надо вникать в политику, чего он делать не желает.

Иное дело наши соотечественники. Большинство из них регулярно меняет свои политические предпочтения (ритуалы), многие выходят на избирательные участники с намерением голосовать за одну политическую партию, а, добравшись до них, голосуют за другую, некоторые с утра поддерживают просто демократов, после обеда либеральных демократов, а после ужина коммунистов, и т. п. Но, поступая противоположным образом по отношению к американцам, они делают это по той же причине потому, что в общем и целом индифферентны к политике, толком не различают политические партии и не видят разницы, за кого именно голосовать.

Однако и ПА иногда проявляют к политике интерес, прирастая к одной из политических сил, т. е. выделяя ее, Бог знает, по каким основаниям, среди всех прочих и голосуя именно за нее и ее представителей. ПА, имеющих те или иные политические пристрастия, можно систематизировать в системе двух измерений, которыми служат, во-первых, степень их интереса к политике и, соответственно, формы их участия в ней, во-вторых, то, каким именно цветам политического спектра они отдают предпочтение. По первому основанию таких, политически ангажированных ПА (ПАПА), обычно делят на пять категорий: 1) малоактивных, 2) конформистов, 3) активистов, 4) реформаторов, 5) бунтарей. Участие в политике первых ограничивается тем, что они читают газеты и, если потребуется, могут подписать какое-либо политическое воззвание, если их об этом очень попросят. Вторые прилежно соблюдают определенные политические ритуалы, например, ходят на выборы, но не более того. Третьи помогают политикам собирать подписи, расклеивать воззвания и т. д. Четвертые участвуют в различных акциях протеста, но только в относительно мирных и легальных, таких как забастовки, демонстрации и манифестации, а также почему-то. очень любят писать политические лозунги на стенах. Пятые ради достижения политических целей готовы на все, не брезгуя и терроризмом.

Склонность к определенному виду участия в политике, естественно, коррелирует с полом, возрастом и прочими характеристиками ПАПА. В нормальных странах малоактивные наиболее часто встречаются среди женщин, пожилых и малообразованных людей, конформисты среди престарелых консерваторов, активисты среди молодых и хорошо образованных представителей сильного пола, реформаторы тоже среди прилично образованных мужчин, но среднего возраста, бунтари среди малообразованных юнцов, причем, что интересно, обоих полов. В общем, как гласит поговорка: «у того, кто не был революционером в двадцать, нет сердца, у того, кто остался революционером в сорок, нет головы». Статистика свидетельствует о том, что даже в самых культурных странах 30–40 % молодых людей готовы сносить все кругом, и счастье для окружающих, что наиболее агрессивные из них сейчас становятся не революционерами, а, например, футбольными фанатами. Да и вообще, если бы не футбол и другие подобные виды спорта, не известно, сколько еще в мире произошло бы революций.

По второму основанию предпочтению определенной части политического спектра ПАПА принято делить натри вида: 1) консерваторов, 2) либералов, 3) радикалов. К консерваторам причисляют тех, кто считает, что ничего менять не надо, к либералам желающих изменений, но умеренных и не слишком разрушительных, к радикалам тех, кто хочет разрушить все и придерживается хорошо известного принципа «разрушим до основанья, а затем».

Естественно, наиболее неспокойной разновидностью ПАПА является последняя. Вообще доказано, что в любой политической популяции есть определенная часть организмов, склонных к бунтарству и видящих в нем смысл своего существования. Они считают политический протест самоцелью, а не средством достижения каких-либо других целей, а когда их требования выполняются, тут же начинают протестовать против чего-нибудь другого. Именно из них рекрутируются профессиональные революционеры, т. е. профессиональные разрушители существующих порядков. Причем доказано, что революционное поведение ничто иное, как проявление массовой истерии, мешающей соответствующей категории людей жить спокойно. Но нечто подобное можно сказать и про любителей строгого порядка, на которых, как принято считать, зиж-дются все тоталитарные режимы: они тоже невротичны, испытывают постоянное чувство незащищенности и поэтому любят сильных вождей, надеясь, что те их защитят, хотя те, как правило, делают прямо противоположное. А большинство политических организаций занимаются помимо решения личных проблем их активистов, естественно в основном тем, что превращают личное недовольство граждан в политические требования, что им легко удается, поскольку во всех странах есть немало людей, которые склонны винить в своих личных неудачах, в том числе и на любовном фронте, существующий социальный порядок. И именно они служат главным объектом охоты для политиков, использующих в личных целях массовое недовольство чем-либо.

Политические ориентации ПАПА обнаруживают связь с их интеллектуальными и психологическими особенностями. Так, показано, что фашисты, коммунисты и прочие радикалы в среднем тупее, чем голосующие за центристские партии, хотя и те, как правило, умом не блещут. Доказано также, что коммунистов в основном поддерживают невротики, а фашистов психопаты, да и у активных сторонников других политических сил есть свои, как правило, псиохопатологические, особенности.

Существуют и определенные закономерности восприятия политически ангажированными друг друга, определяющие их взаимоотношения. Так, консерваторы почему-то не любят либералов сильнее, чем те не любят консерваторов. А, воспринимая политиков соответствующих ориентации, т. е. делающих себе имя (а также деньги и т. п.), соответственно, от имени консерватизма и либерализма, явно переоценивают либерализм либералов, одновременно недооценивая консерватизм консерваторов. То есть для того, чтобы прослыть либералом, достаточно проявить очень умеренный либерализм (что и сделали многие наши политики, прослывшие демократами), вто время как для завоевания репутации консерватора надо быть очень настойчивым в консервативных действиях. Возможно, именно поэтому политиков, числящихся демократами и прочими либералами, сейчас намного больше, чем считающихся консерваторами, а в некоторых странах в демократы и либералы зачисляют даже людей с тяжелым тоталитарным прошлым.

Но пора вернуться к людям науки, напомнив читателю, что, при всем уважении к политике, эта книга все-таки не о ней. Заратустра однажды сказал об ученых: «они хорошие часовые механизмы, нужно лишь правильно заводить их. Тогда они безошибочно показывают время и издают при этом легкий шум». У нас эти механизмы заведены неправильно, и поэтому карьера наших высоколобых не всегда заканчивается пожизненным заточением в каком-либо НИИ или эмиграцией за рубеж. Некоторые из них закачивают ее уходом из науки в основном, в бизнес или в политику, а соответствующий процесс, именуемый «внутренней» утечкой умов («внешняя» утечка умов это эмиграция интеллектуалов за рубеж), наносит нашей стране большой ущерб в основном посредством вреда, который наносят ей бизнесмены и политики.

Почему наших ученых тянет в политику, вроде бы, очевидно: в отечественной науке сейчас денег нет, а в том мире, в котором обитают политики, их немерено, ученые же, как и все социальные организмы, тянутся к свету, т. е. к деньгам. Но этого объяснения недостаточно. К нему нужно добавить и то, что российские интеллектуалы вы все времена были неравнодушны к политике. Вот, например, что писал по этому поводу М. Гершензон один из авторов «Вех», книги почти столь же известной, сколь и «Закон Паркинсона». «С первого пробуждения сознательной мысли наш интеллигент становился рабом политики, только о ней думал, читал и спорил, ее одну искал во всем. А средний интеллигент, не опьяненный активной политической деятельностью, чувствовал себя с каждым годом все больнее». В современной же России, где даже разводы часто совершаются по политическим причинам, политик это больше, чем политик, он властитель дум и главный заполнитель эфирного времени. Лица политиков не сходят с экранов телевизоров, их все знают и все ругают, они повсюду, и к ним приковано всеобщее внимание. Разве со всем этим может сравниться какая-нибудь там Нобелевская премия? И неудивительно, что наиболее честолюбивые люди, волею судьбы некогда, когда политика была у нас не массовой профессией, а битвой бульдогов под ковром, занесенные в науку, впоследствии подались в политику.

Люди науки попадают в большую политику разными путями. Самый типовой из них это т. н. «путь приказчика». В прежние времена немало приказчиков, поработав на хозяина и немного поворовав у него, затем сами становились хозяевами. Подобно этому и многие ученые, некоторое время послужив политикам и слегка обогатившись за их счет, причем не столько деньгами, сколько полезными связями, впоследствии сами становятся политиками.

На этом пути особо широкие возможности открываются именно перед психологами. Все знают, что они политикам необходимы в качестве имиджмейкеров, консультантов, психоаналитиков и еще черт знает чего. Представить политика без психолога, а, точнее, без целого штата психологов, также трудно, как акулу без рыбы-лоцмана. И неважно, что те, кто числится психологами при политиках, не имеет университетских, а подчас и вообще каких-либо дипломов. Психолог это не отметка в дипломе, а состояние души и готовность оказывать соответствующие услуги (за деньги, естественно). И в этом смысле те, кто числится психологами при политиках, несомненно, являются психологами, поскольку они готовы вообще на все. К тому же в качестве психологов они ничуть не хуже, чем политики, которых они обслуживают, в качестве политиков.

Политик психологу должен доверять, иначе тот вообще не психолог. В результате политик у него как на ладони, психолог знает все, что знает политик, тем более, что тот, как правило, вообще ничего не знает. И поэтому любой психолог, состоящий при политике, в любой момент потенциально готов развернуть собственную политическую кампанию. Большинство психологов, правда, этого не делает, поскольку жить под чьим-то крылом надежнее и безопаснее, чем служить мишенью для чужих стрел. Но речь идет о потенциальной готовности, и, в общем, психолога, работающего на политика, тоже можно считать политиком.

Угодить политику не сложно: его интеллектуальный уровень обычно таков, что уровень его консультантов, каким тот ни был, всегда выше его собственного. Более того, в его глазах нетрудно сформировать имидж практически непогрешимого консультанта (ПНК). Если рейтинг политика растет, ему следует давать советы сменить галстук или костюм, перекрасить стены в его доме и в офисе, утром вставать не с правой, а с левой ноги и т. д., следование которым на рост его рейтинга никак не повлияет. Продолжающийся же рост рейтинга надо объяснить именно следованием этим советам. Если рейтинг политика начинает падать, и при этом нет возможности оперативно переметнуться к более преуспевающему политику, ему надо начать давать рекомендации, которым он заведомо не последует: сменить жену, или, не меняя жену, сменить тещу, а также пол, цвет кожи и т. п. Продолжение же падения его рейтинга надо ему объяснить тем, что он не последовал Вашим рекомендациям. Таким образом, успехи политика всегда будут объясняться тем, что он последовал Вашим советам, а неудачи тем, что он их проигнорировал, и репутация ПНК Вам будет обеспечена. И Вас ни в коем случае не должны мучить угрызения совести, ведь, когда Вы дурачите политика, который, в свою очередь, дурачит «политических амеб», Вы вносите свой вклад в восстановление справедливости, и «амебы», по большому счету, должны быть Вам благодарны.

Говоря об интеллектуальном уровне политиков, следует, справедливости ради, коснуться не только худших и типовых, но и лучших представителей этого занятия. Обращение к ним дает удивительный результат: оказывается, что даже лучшие из политиков, оставившие вполне приличные след в истории человечества или, что еще лучше для человечества, не оставившие никакого следа, по уровню культуры и интеллекта мало отличались от худших, наследивших не вполне удачно. И, более того, слабые политики обычно были умнее и начитаннее сильных. Чтобы подтвердить этот неожиданный для многих вывод, возьмем лучших из лучших политиков ранга Т. Рузвельта. По свидетельству своего биографа Р. Моли, этот политик, сумевший создать себе имидж культурнейшего человека, никогда не держал в руках ни одну серьезную книгу, да и в других отношениях не блистал. Не лучше выглядят в их биографических описаниях и другие известные политики.

И дело здесь не в том, что если политики берут в руки серьезные книги, им не остается времени собственно на политику. Серьезные книги читают те, кто может их понять, т. е. имеющие достаточно высокий интеллект. Политику же высокий интеллект категорически противопоказан, поскольку слишком интеллектуальные люди воспринимаются основной частью граждан любой страны как чужие и малопонятные. За них не голосуют, и таким образом работает механизм вытеснения из политики слишком умных. Исследования показывают, что успеха в политике достигают в основном те, чей интеллект выше среднего уровня, но ненамного на 25–30 %, а слишком умные те, чей интеллект выше среднего в 3–4 раза, с треском проваливаются.

«В демократическом обществе политик это человек с ограниченными взглядами, и иным он если только хочет удержаться у власти стать просто не может», сказано в уже неоднократно цитировавшейся нами книге «Закон Паркинсона». Но и насчет таких людей, как Цезарь или Наполеон, отличившихся в недемократических обществах, тоже не должно быть иллюзий. Во-первых, они были не столько политиками, сколько военачальниками, а собственно политики орудовали за из спиной, в результате чего они оба плохо кончили. Во-вторых, никто не замерял их интеллектуальный уровень, молва же может сильно искажать истинные способности человека.

Тут неизбежно возникает вопрос: если политики не так уж умны, почему они так успешно дурачат своих подданных. Конечно, данный эффект можно объяснить тем, что избиратели еще большие дураки, особенно в некоторых отдельно взятых странах, да к тому же сами хотят быть одураченными. Но существует и еще одна важная закономерность, выразимая формулой Салтыкова-Щедрина: «хоть барин и дурак, но ум ему большой был даден». Чтобы понять, что именно имеется в виду, процитируем еще одного удачливого политика Ш. де Голля, который, побывав и военачальником, и политиком, умер своей естественной смертью, причем на свободе, что не оставляет сомнений в его нацеленности большим умом. Де Голль уверял, что политику нет нужды обладать умом Спинозы (считается, что Спиноза обладал большим умом), но ему необходимо иметь вспомогательный в виде хороших консультантов и аналитиков.

Вот здесь-то собака и зарыта: народ думает, что политик похож на него, т. е. достаточно глуп и не может его одурачить, и поэтому голосует за данного политика, политик же оказывается не так глуп, как про него думают, за счет своих вспомогательных мозгов и, в результате, успешно этот народ дурачит. А где найти эти вспомогательные мозги? Конечно же, среди яйцеголовых. Еще Ж. Ж. Руссо писал, что ученые должны быть советниками царей, которым следует выше всего ценить не себе подобных, а «наставников рода человеческого Бэконов, Декартов и Ньютонов». Современные политики, похоже, с этим согласны. Поэтому крупнейшие (и глупейшие) из них обычно окружены Нобелевскими лауреатами, а упомянутый выше Т. Рузвельт и неупомянутый выше А. Пиночет опирались в своей политике на советы университетской профессуры. Да и наши отечественные лидеры, в основном полагаясь на советы начальников своей охраны и тренеров по теннису, не брезгают и выходцами из науки. В общем, как отмечал один из крупнейших знатоков политической кухни и один из лучших ее поваров Г. Киссинджер, настоящего интеллектуала редко можно встретить в высших эшелонах власти, его обычная роль консультативная, т. е. он, как правило, не политик, а консультант или аналитик при политике.

Таким образом, политикам ученые очень даже нужны: для того, чтобы компенсировать свойственный большинству из них недостаток ума и исправлять их глупости, что широко открывает перед яйцеголовыми врата в большую политику. Однако пройти эти врата не так-то просто. Американский политолог Л. Козер, знакомый с политиками не понаслышке, с сожалением констатирует, что перешедший из науки в политику должен принести в жертву свой интеллект, если таковой у него, конечно, имеется. Необходимость подобной жертвы связана с тем, что, как отмечалось выше, интеллект политика не должен намного возвышаться над средним уровнем, и обслуживающий его ученый тоже рано ими поздно опускается до этого уровня. Для многих это не такая уж большая жертва. Тем не менее иногда приходиться укорачивать полет своей мысли, что не всем дается легко.

Это не единственная жертва, приносимая учеными ради политиков. Сошлемся еще на одного признанного знатока большой политики Б. Паульсена, который еще в начале прошлого века, когда политики были в общем и целом порядочнее, чем сейчас, писал, что тому, кто отдается политике, трудно сохранить себя от утраты чувства истины и справедливости. То же самое подметил позднее и известный социолог У. Липманн, который утверждал, что невозможно соединить приверженность знаниям с политической властью, а тот, кто пытался это сделать, оказывался либо плохим политиком, либо плохим ученым. Проще говоря, как гласит народная поговорка, «политика портит характер». И ученый, приобщающийся к большой политике, вынужден принести в жертву не только свой интеллект, но и свои моральные качества.

Моральные качества в политике не уместны и только мешают. Не нужны они и ученым, приобщающимся к ней. Так, одно из исследований показало, что, например, в нашей стране высоколобым помогают приблизиться к власти совсем другие факторы Во-первых, известность, но приобретенная благодаря не научным заслугам, а общественной деятельности и выступлениям в средствах массовой информации. Во-вторых, лояльность по отношению к политикам, которые предпочитают не лучших, а «своих парней», т. е. верных им интеллектуалов. В-третьих, пробивные способности самих высоколобых умение привлечь к себе внимание сильных мира сего, протолкаться поближе к власти и вообще проявить те самые качества, которыми обладал персонаж книги «Закон Паркинсона» мистер Пролез. И, наконец, в-четвертых, умение оказаться в нужное время в нужном месте, предполагающее нюх на то, что, когда и где нужно сделать, чтобы власть имущие тебя заприметили.

Впрочем, высоколобые, приходящие в политику, неоднородны. X. Дженкинс-Смит разделил их на три категории: «объективных техников», «адвокатов идеи» и «адвокатов клиента». «Объективные техники» это, например, политтехнологи или имиджмейкеры, которые производят с политиками ради улучшения их имиджа и шансов быть избранными некоторые рутинные технические действия. Именно поэтому они «техники», а «объективные» потому, что на политиков им наплевать, они преследуют свои личные объективные интересы (побольше заработать и др.), готовы служить любым политикам и регулярно меняют клиентов. В отличие от них «адвокаты клиента», как и подобает адвокатам, лояльны своим клиентам и готовы «отмывать» их светлое имя, какие бы пакости они не совершали. «Адвокаты идеи» тоже лояльны но не своим клиентам, а своим идеям, ради которых готовы приносить в жертву не только себя самих, но и своих клиентов.

Еще один политолог 3. Бауман разделил ученых, приобщившихся к большой политике, на «ученых-законодателей» и «ученых-переводчиков», разъяснив, что первые разрабатывают модели политического устройства, а вторые, как он выразился, «облегчают взаимодействие между участниками политической жизни». То есть первые придумывают, что с нами делать, вторые объясняют, зачем нам это нужно, а затем, когда становится ясно, что задуманное не удалось, почему «хотели как лучше, а получилось, как всегда». Ясно, что обе категории ученых как политикам, так и всем нам, жизненно необходимы и органично дополняют друг друга: когда остывает след первых, в дело вступают вторые.

Не остались в стороне от важного дела систематизации интеллектуалов, погрузившихся в политику, и наши отечественные исследователи. Так, один из них описал «экспертов с ограниченной ответственностью» и «интеллектуальных идеологов», которые очень близки к тем типам, которые выделили 3. Бауман и X. Дженкинс-Смит. «Интеллектуальные идеологи» это те же самые идеологи, только интеллектуальные. А «эксперты с ограниченной ответственностью» это далекие от идеологии и не имеющие каких-либо принципов интеллектуалы, которые приводят политиков к власти, собирают на них компромат, продают его другим политикам, формируют имиджи, отрабатывают и применяют политтехнологии и т. п., т. е. занимаются закулисной политической рутиной и ни за что не отвечают. Название этой группы высоколобых, впрочем, не вполне удачно, поскольку «интеллектуальные идеологи» тоже ни за что не отвечают, и даже когда становится совершенно ясно, что воплощение в жизнь их идей не привело ни к чему хорошему, их не сажают ни на кол, ни в тюрьмы, и они всегда успешно оправдываются тем, что их неправильно поняли. Так что все категории высоколобых, обслуживающих большую политику, можно назвать экспертами не только с ограниченной, а с отсутствующей ответственностью. И в ее отсутствии, видимо, состоит одна из главных причин привлекательности политики для ученых, органично дополняющая такую причину, как отсутствие денег в науке и их избыток в политике.

Примечания:

5

Здесь уместно вспомнить мудрую мысль одного известного революционера о том, что взять власть, особенно в одной отдельно взятой стране и особенно насильственным путем дело нехитрое, главное же состоит в том, чтобы ее удержать, ведь желающих перехватить насильственно присвоенное всегда в избытке то другое» и есть то лишнее, что нужно отсечь при вылепливании величественной статуи политики.