• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Оставив свой дом, Готама отправился на восток, и по меньшей мере вероятно, что маршрут его путешествия проходил через три района – страны шакьев, колиев и малла, которые он, как говорят, миновал. Но куда он прибыл впервые, неизвестно. Палийские комментарии называют реку Анома, протекавшую в тридцати лигах от Капилаваттху, и говорят, что затем он отправился к манговой роще в Анупии, в местности, которую Канон называет селением. «Махавасту» упоминает не о реке, а о городе Аномия, расположенном в двенадцати лигах от главного города шакьев, в стране племени малла. В «Лалитавистаре» это селение, находившееся в шести лигах от Капилаваттху под названием Анувайнея или Анумайнея в стране майнеев, живших за племенем малла. Возможно, эти данные отражают память о расположенной восточнее Капилаваттху реальной местности, куда бежал Готама (по крайней мере, по преданию). Но если это так, они свидетельствуют также о полном отсутствии какого-либо действительного знания об этой местности. Предположить, что истину сохранила палийская версия, было бы просто легковерием. Содержащаяся в ней информация находится не в тексте Канона, а в комментариях, которые, как и санскритские тексты, были составлены на века позже предполагаемых событий[119].

Основные события последующих лет вплоть до просветления зафиксированы в Писаниях. Кроме того, мы также располагаем посвященными им параллельными (и более пространными) повествованиями в комментариях и санскритских текстах. Можно задаться вопросом, являются ли вариации и добавления в последних позднейшими вставками, или же в канонических рассказах отобраны определенные события из более длинной истории, существовавшей в то время, о которой полное представление мы получаем только в комментариях. Эту проблему можно будет исследовать надлежащим образом лишь после изложения событий. Тем не менее последовательное изложение событий того периода не однажды встречается в Каноне[120], и несколько поразительных фактов, известных комментариям, не раз упоминаются в четырех Никаях. Некоторые из событий в комментариях и в Каноне позже были разработаны по-разному или же вводятся в разном хронологическом порядке, и существует вероятность, что в канонических повествованиях изложено все известное в качестве предания в то время, когда составлялись рассказы, теперь включенные в сутты.

Из Канона мы узнаем, что Готама сначала обратился с просьбой обучить его к двум наставникам, но не был удовлетворен тем, что они ему дали, и шесть лет практиковал аскезу в обществе пяти учеников. Затем он оставил посты и самоистязание, обратившись к новому методу религиозной практики, и тогда добился просветления. Сначала он колебался, не зная, стоит ли ему сделать попытку обратить мир, а затем отправился в Бенарес, где встретил пятерых учеников, которые оставили его, когда он перестал практиковать аскезу, и обратил их. В дополнение к этому существует несколько записанных в балладной форме эпизодов, которые, несмотря на то что на них обычно ссылаются как на «старые предания», вероятно, являются стихотворными переложениями материала из комментариев.

Именно на этом отрезке описания жизни Будды мы впервые сталкиваемся с личностями и местами, о которых существуют другие свидетельства, помимо буддийских источников. Рассказы подаются как имеющие отношение к самому Будде, но легко увидеть, что благочестивые хронисты переработали более старые легенды. Эти пассажи привести необходимо и потому, что они проливают свет на характер позднейших повествований, и потому, что они содержат некоторые самые ранние формулировки фундаментальных доктрин. Важным результатом шестилетней аскезы Будды было открытие правильного пути мистического сосредоточения. Учение двух наставников, к которым он первоначально обратился, не имело отношения к философии: они преподавали определенный метод медитации, который следовало выучить и практиковать.

«Махасаччака-сутта» (Мадж., i, 240 и далее) после рассказа об уходе из дому, приведенного выше, продолжает:

Так, уйдя от мира, я стремился к добру; в поисках высшего покоя отправился я к Алара Каламе и, обратившись к нему, сказал: «Я желаю, друг Калама, вести благочестивую жизнь в этой доктрине, в этом учении». Вслед за этим Калама сказал мне: «Останься, друг; такова доктрина, которую разумный человек может за недолгое время уразуметь, осознать и достичь, обучаясь у меня, и пребыть в ней». За недолгое время я быстро овладел этой доктриной. И вот до этой степени, просто шевеля губами и повторяя то, что произносили, я с другими произносил обеты: «Я провозглашаю доктрину знания, доктрину старшего я знаю и воспринимаю». Затем я подумал: не из-за простой уверенности Алара провозглашает свою доктрину (говоря), что сам он уразумел, осуществил и достиг ее и пребывает в ней. Поистине Алара пребывает в ней, осуществляя и воспринимая ее. Тогда я обратился к Аларе и сказал ему: «Друг Калама, каков предел этой доктрины, которую ты сам уразумел, осуществил и достиг и которую ты провозглашаешь?» Вслед за этим Алара провозгласил достижение Ничто[121]. Затем я подумал: у Алары есть вера, но и у меня есть вера. Не только у него есть энергия, у меня тоже есть энергия. Не только у него есть внимательность, у меня тоже есть внимательность. Не только у него есть сосредоточение, у меня тоже есть сосредоточение. Не только у него есть мудрость, у меня тоже есть мудрость. Что, если я приложу усилия к осуществлению той доктрины, о которой Алара заявляет, что он сам уразумел, осуществил, достиг ее и пребывает в ней. Затем за недолгое время я быстро осуществил доктрину, осознал и достиг ее и пребыл в ней.

Тогда я обратился к Аларе и сказал ему: «Это ли предел доктрины, которую ты сам уразумел, осуществил, которой ты достиг и которую ты провозглашаешь?» – «Это предел, друг». – «Я тоже, друг, сам уразумел, осуществил эту доктрину, достиг ее и пребываю в ней». – «Успех, друг, великий успех это для нас, кто находит друга в таком товарище по занятиям. Такова она, доктрина, которую я сам уразумел, осуществил и достиг и провозглашаю… Такова она, и как я, так и ты, как ты, так и я. Приди же, друг, мы вдвоем посвятим себя этому обществу». Так это было, учитель мой Алара принял меня, своего ученика, как равного себе и почтил меня великой честью. Тогда я подумал: эта доктрина, предел которой состоит в достижении состояния Ничто, не приводит к отвращению, отсутствию страсти, остановке, спокойствию, высшему знанию, нирване. И так, не заботясь об этой доктрине, я оставил ее с неприязнью.

Затем описывается визит к Уддаке Рамапутте почти в тех же самых словах, но здесь идет речь о доктрине, которую осознал и провозглашает Рама, отец Уддаки. Это достижение состояния Ни-сознания-ни-несознания (четвертое буддийское достижение). Уддака не предложил Готаме стать равным ему, а хотел поставить его над всей общиной учеников в качестве учителя. Эту доктрину он также нашел неудовлетворительной и отбросил.

Затем, стремясь к добру и в поисках высшего покоя, я постепенно продвигался по дороге к магадхам и прибыл в Урувелу, военное селение[122]. Там я увидел приятное место с усладительной рощей, речку, чьи чистые воды приятно текли, а струи были хороши, и вокруг лежало место, где можно было просить подаяние. Тогда я подумал: вот поистине приятное место с усладительной рощей, речка, чьи чистые воды приятно текут, а струи хороши, и вокруг место, где можно просить подаяние. Это, конечно, подходящее место для усилий высокородного, желающего приложить усилия. Тогда я уселся там, это было подходящее место для усилий.

Рассказ об аскезе предварен тремя сравнениями, которые тогда пришли на ум Готаме. Первое из них – сравнение с человеком, пытающимся разжечь огонь посредством трения палочки о сырое зеленое полено, погруженное в воду. Он не сможет зажечь огня, и ему подобны аскеты, чьи страсти не успокоены. Испытывают они внезапные, острые, резкие и жестокие боли или нет, они не могут достичь знания и просветления. Это касается и второго случая, когда человек трет палочку о сырое зеленое полено, даже если оно не в воде. В третьем случае он берет сухое полено и может разжечь огонь. Точно так аскеты, которые лишились страстей, имеют возможность достичь знания и просветления. Важность этого пассажа частично в том, что он очень стар, так как содержится и в санскритских текстах[123]; но, кроме того, он существенен и для прояснения вопроса о том, обязан ли чем-нибудь буддийский метод сосредоточения другим системам. Мы увидим, что согласно этому фрагменту Готама начинает с принятия известных практик:

Тогда я подумал: что, если я сейчас стисну зубы, прижму язык к нёбу и сознанием сдержу, сокрушу и выжгу свое сознание. (Я сделал так), и пот заструился из подмышек. Точно как силачу пришлось бы схватить более слабого человека за голову или за руку… так я стиснул зубы… и пот заструился из подмышек. Я сделал решительное усилие, придя к целостной внимательности; но мое тело было неспокойно и тревожно, несмотря на мучительное усилие, которое овладело мной. Тем не менее эти возникшие мучительные ощущения не сломили мое сознание[124].

Тогда я подумал: что, если я теперь осуществлю транс без дыхания. Так я сдержал вдохи и выдохи изо рта и из носа. И когда я сделал так, раздался свирепый звук дуновения ветров, исходящих из моих ушей. Раздался свирепый шум, подобный свирепому реву из кузнечных мехов, когда я сделал так… Тогда я подумал: что, если я теперь осуществлю транс без дыхания. Так я сдержал вдохи и выдохи изо рта, из носа и из ушей. И когда я сделал так, свирепые ветры взвихрились в моей голове. Будто силач сокрушил чью-то голову острием меча, точно так свирепые ветры взвихрились в моей голове.

(Он снова трижды практикует сдерживание дыхания и страдает так, как если бы ремень обмотали вокруг его головы, как если бы мясник резал его тело острым ножом, как если бы два силача держали более слабого человека над пылающими углями.) Тем не менее эти возникшие мучительные ощущения не сломили мое сознание.

Некоторые божества, увидев меня тогда, сказали: «Отшельник Готама мертв». Некоторые божества сказали: «Не мертв отшельник Готама, но умирает». Некоторые сказали: «Не мертв отшельник Готама, да и не умирает. Отшельник Готама – архат; так ведут себя архаты».

Затем я подумал: что, если я совершенно воздержусь от еды. Итак, божества обратились ко мне и сказали: «Господин, не воздерживайся совсем от еды. Если ты сделаешь так, мы будем кормить тебя божественной пищей через поры твоих волос и так сохраним тебе жизнь». Тогда я подумал: что, если бы я полностью воздержался от еды, а эти божества кормили бы менябожественной пищей через поры волос и так сохраняли бы мне жизнь, это было бы нечестно с моей стороны[125]. Тогда я отступился, сказав: не будем больше об этом.

Затем я подумал: что, если я буду есть только понемногу, не больше, чем уместится в горсти, фасолевый сок, вику, турецкий горох или бобы. (Он делает так.) Мое тело стало крайне худым. Как растения аситикапабба или калапабба[126] стали мои члены, оттого что я мало ел. След, остававшийся на земле, когда я вставал, стал подобен следу верблюжьего копыта, оттого что я мало ел. Кости моего позвоночника были похожи на ряд веретен и когда я был согнут, и когда распрямлялся, оттого что я мало ел. Как торчат балки старой хижины, так торчали мои ребра, оттого что я мало ел. И как в глубоком колодце виден блеск низко стоящей воды, так в моих глазницах был виден блеск моих запавших глаз, оттого что я мало ел. И как ободранная ножом горькая тыква трескается и вянет от ветра и солнца, так увяла кожа моей головы, оттого что я мало ел. Когда я думал, что коснусь кожи на животе, я на деле хватался за кожу на спине, и, когда я думал, что коснусь кожи на спине, я на деле хватался за кожу на животе, так приклеилась кожа моего живота к спине, оттого что я мало ел. Когда я думал успокоиться, я падал ничком, оттого что мало ел. Чтобы мне стало легче, я ударял по своим членам рукой, и, когда я делал так, погибшие волосы осыпались с моего тела, оттого что я мало ел.

Некоторые люди, увидев меня тогда, сказали: «Черен отшельник Готама». Некоторые сказали: «Не черный отшельник Готама, он коричневый». Другие сказали: «Не черный и не коричневый отшельник Готама, его кожа цвета рыбы мангуры»[127], настолько изменился чистый и незапятнанный цвет моей кожи, оттого что я мало ел.

Тогда я подумал, что отшельники и брахманы прошлого, страдавшие от внезапных, острых, резких и жестоких болей, в любом случае не страдали больше, чем я теперь. (То же об отшельниках и брахманах в будущем и настоящем.) Но посредством этих жестоких мучений я не достиг сверхчеловеческого и истинно благородного знания и понимания. Возможно, существует другой путь к просветлению. Тогда я подумал: вот я ясно представляю, как, когда мой отец шакья работал[128], я сидел в прохладной тени дерева сизигия и без чувственных желаний, без злых мыслей достиг первого транса радости и удовольствия и пребыл в нем[129]. И транс этот возник от уединения и был объединен с раздумьем и обнаружением. Возможно, это путь к просветлению. Тут возникло в согласии с внимательностью сознание того, что это и был путь к просветлению. Тогда я подумал: зачем мне бояться этого счастливого состояния, лишенного чувственных желаний и злых мыслей? И я подумал, что я не боюсь этого счастливого состояния, лишенного чувственных желаний и злых мыслей.

Тогда я подумал, что нелегко добиться этого счастливого состояния, когда мое тело так истощено. Что, если теперь я приму сытную пищу, рис и кислое молоко… А в то время пять монахов сопровождали меня, думая: когда отшельник Готама обретет Учение, он расскажет нам о нем. Но когда я принял сытную пищу, рис и кислое молоко, пять монахов в отвращении оставили меня, говоря: «Отшельник Готама живет в изобилии, он оставил усилия и обратился к жизни в изобилии».

И вот, приняв плотную пищу и приобретя силу, без чувственных желаний и злых мыслей я достиг и пребыл в первом трансе радости и удовольствия, возникающем от уединения и объединенном с раздумьем и обнаружением. Тем не менее возникшее тогда приятное ощущение не сломило мое сознание[130]. Когда я прекратил раздумье и обнаружение, я достиг и пребыл во втором трансе радости и удовольствия, возникающем от сосредоточения, сопровождающемся внутренней ясностью и закрепляющем сознание на одной точке, без раздумья и обнаружения. С невозмутимостью по отношению к радости и отвращению я пребывал внимательным и в сознании и испытал телесное удовольствие, которое благородные описывают как «пребывание невозмутимое, внимательное и счастливое», и достиг третьего транса и пребыл в нем. Отказавшись от удовольствия и отказавшись от боли, вплоть до исчезновения восторга и уныния, я достиг четвертого транса и пребыл в нем, а в нем нет ни боли, ни удовольствия, но есть чистота внимательности и невозмутимости.

Так с сознанием сосредоточенным, очищенным, незапятнанным, лишенным загрязнений, гибким, ловким, твердым и неуязвимым я направил свое сознание на знание воспоминаний о моих прежних существованиях. Я вспомнил многие предшествующие существования: одно рождение, два рождения, три, четыре, пять, десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, сто, тысячу, сто тысяч рождений; многие циклы распада вселенной, многие циклы ее развертывания, многие циклы ее распада и развертывания. И вспомнил, как там меня звали, к какому я принадлежал роду, какого был цвета[131], чем зарабатывал на жизнь, какие удовольствия и боль переживал, каков был конец моей жизни. Умерев там, я рождался в другом месте. И так я вспомнил многие мои бывшие существования с их частными способами и подробностями. Это было первое знание, которое я приобрел в первую стражу ночи. Невежество было рассеяно, возникло знание. Мрак был рассеян, возник свет. Так бывает с тем, кто пребывает бдительным, напряженным и решительным.

Так с сознанием сосредоточенным, очищенным, незапятнанным, из которого ушли загрязнения, гибким, ловким, твердым и неуязвимым я направил свое сознание на гибель и перерождение существ. При помощи божественного, очищенного, сверхчеловеческого зрения я видел, как существа гибнут и возрождаются низкими или высокими, хорошего или дурного цвета, в счастливых или несчастных существованиях в соответствии с их кармой. Те существа, которые живут дурной жизнью по своим деяниям, словам или мыслям, кто плохо говорит о благородных, с ложными взглядами, приобретающие карму через свои ложные взгляды, при распаде тела после смерти перерождаются в жалком и страдающем состоянии в аду. Но те существа, которые живут хорошей жизнью по своим деяниям, словам или мыслям, кто не говорит плохо о благородных, с правильными взглядами, приобретающие карму через свои правильные взгляды, при распаде тела после смерти перерождаются в счастливом состоянии в небесном мире… Это было второе знание, которое я приобрел во вторую стражу ночи…

Так с сознанием сосредоточенным, очищенным, незапятнанным, из которого ушли загрязнения, гибким, ловким, твердым и неуязвимым я направил свое сознание на познание разрушения асав[132]. Я вполне постиг (истину): «это боль»; я вполне постиг (истину): «это причина боли»; я вполне постиг (истину): «это разрушение боли»; я вполне постиг (истину): «это путь, который ведет к разрушению боли». Я вполне постиг: «это асавы»… «это причина асав»… «это разрушение асав»… «это путь, который ведет к разрушению асав». Когда я так узнал это и так воспринял, мое сознание было освобождено от асавы чувственного желания, от асавы тяги к жизни и от асавы невежества. И во мне, освобожденном, возникло знание о моем освобождении. Я постиг, что разрушено перерождение, ведется благочестивая жизнь, сделано то, что следовало сделать, для меня нет ничего за пределами этого мира. Это было третьим знанием, которое я приобрел в последнюю стражу ночи. Невежество было рассеяно, возникло знание. Мрак рассеялся, возник свет. Так бывает с тем, кто пребывает бдительным, напряженным и решительным.

Самая замечательная особенность этого повествования – полное отсутствие какого-либо упоминания об искушении Марой. Не говорится даже о знаменитом дереве, под которым было достигнуто просветление (бодхи)[133]. Мы увидим также, что более поздние источники делают вставки в разных местах истории об аскезе. Это свидетельствует, что такие вставки не были частью первоначальной истории, их добавляли в то или иное место согласно личным представлениям редакторов об их соответствии контексту. В «Джатаках» рассказывается, как Готама после семи дней пребывания в Анупии отправился пешком прямо к Раджагахе, столице Магадхи, пройдя за один день расстояние примерно в двести миль, и начал просить подаяние. Царские офицеры сообщили о его прибытии царю (Бимбисаре), который, в изумлении увидев его из дворца, приказал им следовать за ним и наблюдать. Если он не был человеком, он должен был пропасть; по мнению Бимбисары, если это был бог, он растворился бы в воздухе, а если нага – ушел бы в землю. Но если это человек, он должен был съесть то, что получил в подаяние. Видели, что он пошел к холму Пандава и, переборов свое недовольство необычной для него едой, съел ее. Тогда к нему пришел царь и, довольный его манерами, предложил ему полную верховную власть, но Готама отказался, сказав, что он оставил мир, желая высочайшего просветления. Тем не менее, хотя он отверг повторные просьбы царя, он обещал прийти в его царство первым после того, как станет Буддой, и затем ушел, посетив по очереди наставников Алару и Удаку. Комментарий к «Тхеригатхе», который, вероятно, является поздним текстом, сообщает, что сначала он отправился к уединенному жилищу Бхаггавы.

«Джатака» добавляет, что полный отчет об этом можно найти в сутте об Отречении («Паббаджа-сутте») и в комментарии к ней. Тем не менее эта сутта, содержащаяся и в Палийском каноне, и в «Махавасту»[134], отличается от «Джатаки». Сначала царь видит его и, заметив его красоту и потупленный взор, посылает гонцов узнать, где он живет, затем навещает его, предлагает ему богатство и спрашивает, из какой он семьи. Готама рассказывает ему об этом, не упоминая, что он царевич, и говорит, что он не желает удовольствий, а видит в них зло, и, стремясь достичь спокойствия в отречении от мира, он отправляется практиковать аскезу. Здесь сутта кончается, но «Махавасту» добавляет две строфы другого размера, которые содержат просьбу Бимбисары и обещание Готамы, что он вернется и будет проповедовать учение в его царстве. Этот эпизод также добавлен палийским комментатором сутты.

Но «Махавасту» помещает это событие после визита к Аларе и говорит, что Готама, оставив Кантаку, навестил уединенное жилище Васиштхи и затем остался с Аларой. Именно уйдя от последнего, он отправился в Раджагаху и встретился с Бимбисарой и там же принялся за постижение наставлений Удраки (Уддаки). «Махавасту» приводит и другой рассказ, согласно которому, оставив мир, он отправился прямо в Вайшали, ни к кому не зайдя по дороге, присоединился к Аларе и, отвергнув его учение, отправился в Раджагаху, где практиковал учение Удраки. Здесь мы имеем более ранний рассказ, который, как и самая ранняя палийская версия, не знает ничего об истории с Бимбисарой[135].

«Лалитавистара» дает намного более разработанное повествование. После того как Готама получил отшельнические одежды, он был принят в уединенном жилище женщины Шаки[136] из касты брахманов, затем у женщины Падмы из касты брахманов, а затем у брахманского мудреца Райваты и у Раджаки, сына Тримандика. Затем он прибыл в Вайшали и присоединился к Аларе. История встречи с Бимбисарой в Раджагахе рассказывается в стихотворной вставке на гибридном санскрите, которую заключают слова о том, что Готама оставил город и отправился к берегам Неранджары; таким образом, здесь игнорируется визит к Уддаке (Рудраке). Прозаический текст в следующей главе продолжает рассказ об его обучении у Уддаки почти в тех же выражениях, что и палийская версия.

Другие события шести лет аскезы интересны в основном как примеры изобретательности комментаторов. Когда он потерял сознание от аскетической практики и его отцу сообщили, будто он умер, Суддходана отказался верить этому из-за пророчества Каладэвалы. Его мать прибыла с небес и произнесла трогательную жалобу в стихах, но он пришел в себя и обещал, что будет жив и скоро станет Буддой. Когда он решил снова принять обычную пищу, говорит «Джатака», он получил ее от девушки Суджаты[137], рожденной в семье домохозяина по имени Сенани в селении Сенани[138] близ Урувелы. Она рассказала баньяну о своем желании родить сына и обещала каждый год делать ему подношения, если оно исполнится. Родив сына, она послала свою служанку Пунну приготовить место для подношения. Это было в самый день просветления, в полнолуние месяца висакха (апрель – май), и Пунна, обнаружив сидящего под баньяном Готаму, решила, что он – сошедший на землю бог дерева. Ночью накануне ему приснились пять великих снов[139], и он проснулся с уверенностью, что в этот день станет Буддой. Пришла Суджата, предложила ему еду в золотой чаше, и та глиняная чаша, которую он чудесным образом получил при своем отречении, исчезла. Он взял чашу с собой на берег реки, искупался у брода или на пляже под названием Суппатиттхита и поел. Это была его единственная трапеза за сорок девять дней. Тогда он пустил чашу по воде со словами: «Если я сегодня смогу стать Буддой, пусть эта чаша поплывет вверх по течению; если же нет, пусть она поплывет вниз по течению». Она доплыла до середины реки, а затем понеслась вверх по течению так быстро, как лошадь может пробежать расстояние восьмидесяти ладоней, и утонула в водовороте, попав в жилище Калы, царя нагов. Там она натолкнулась на чаши трех предыдущих будд (этой кальпы) и осталась под ними. Проведя день в роще саловых деревьев, вечером он отправился по широкой дороге к дереву Бодхи в сопровождении божеств, которые пели и воздавали ему почести, осыпая душистыми цветами. Тут его встретил косец Соттхия (Свастика) и дал ему восемь пригоршней травы. Поразмыслив, какое из четырех направлений ему нужно, он выбрал восток: именно с востока все будды неизменно приступают к уничтожению загрязненности; держа траву за кончики, он рассыпал ее, и получилось сиденье длиной в четырнадцать ладоней. Он сел, выпрямившись со скрещенными ногами, и сказал: «Кожа, жилы и кости могут иссохнуть, мои плоть и кровь могут высохнуть в теле, но, не достигнув полного просветления, я не оставлю этого места».

В этот момент началась атака Мары, Властелина мира страстей. Прежде всего следует рассмотреть канонический пассаж, содержащий, возможно, первое указание на эту легенду. Это «Падхана-сутта» («Рассуждение о борьбе»)[140]. Согласно изложенному в ней преданию, Мара приходит к Готаме, когда тот на берегу Неранджары практикует аскезу, и искушает его оставить аскезу и посвятить себя добрым делам. Палийская версия представляет собой комбинацию по крайней мере двух стихотворений; но, несмотря на современное пристрастие к расчленению документов, в данном случае анализ, по-видимому, стоит доверить палийскому комментатору, который указывает и на самостоятельные части, и на добавления в тексте. Не может быть сомнений в том, что в основном он прав, поскольку первая часть, повествующая о событиях до Просветления, содержится в обеих санскритских версиях как отдельное стихотворение; правда, в них есть небольшие отличия от текста на пали, но упоминать о них нет необходимости. «Лалитавистара» предпосылает стихотворению слова: «О монахи, в то время как Бодхисатта практиковал аскезу шесть лет, за ним следовал злой Мара, ища и добиваясь входа и ни разу не преуспев в этом. И, не преуспев, он отошел, угрюмый и печальный». Палийская версия такова:

Ко мне, сосредоточенному на усилиях у реки Неранджары, старающемуся в созерцании добиться мирного спокойствия, пришел Намучи[141] и произнес сочувственную речь:

«Худой ты и изможденный, смерть близка к тебе. Смерть владеет тысячью частей тебя, и лишь одной частью – жизнь. Живи, добрый господин; жизнь лучше. Если ты будешь жить, ты будешь совершать добрые дела.

Если ты будешь жить благочестивой жизнью и будешь приносить огненную жертву, много добра накопится. Зачем тебе аскеза?

Тяжел путь аскезы, трудно его осуществлять и трудно достигнуть». Эти стихи проговорил Мара, стоя перед Буддой[142].

Тогда, обращаясь к Маре, так сказал Господин: «Друг нерадивых, злой, ради себя самого ты явился сюда. Нет такого достоинства, каким бы я не обладал. Тех, кому не хватает достоинств, пусть удостаивает Мара своим обращением.

Вера есть во мне, героизм и мудрость. Почему ты просишь у меня, настолько целеустремленного, о жизни?

Когда высыхает кровь, высыхают желчь и флегма. Когда плоть чахнет, еще спокойнее становится сознание. Тем тверже становятся моя внимательность, мудрость и сосредоточенность.

Когда я живу так, достигнув последнего ощущения, не к страстям обращено мое сознание. Созерцай же чистоту существа.

Страсти (кама) – это твоя первая армия, вторая же называется Недовольство (арати). Третья – Голод-и-Жажда. Четвертая называется Стремление (танха)[143]. Пятая – Лень-и-Праздность, шестая называется Трусость. Седьмая – Сомнение, восьмая – Лицемерие и Глупость.

Нажива, Известность, Почести и Слава, ложью достигнутые, Восхваление себя и Пренебрежение к другим.

Такова, Намучи, твоя армия, воинство тебя – Черного. Трус не победит ее, но тот, кто победит, обретет счастье.

Я несу траву мунджа[144]; позор жизни в этом мире! Лучше для меня погибнуть в битве, чем жить побежденным.

Некоторые отшельники и брахманы (не)[145] погружены в эту битву. Они не знают пути, по которому идут добродетельные.

Видя армию со всех сторон, я иду встретить Мару, который со своим слоном изготовился к битве. Он не уведет меня с поста.

Эту твою армию, которую не одолеет мир богов и людей, разобью я своей мудростью, как чашку из необожженной глины разбивают камнем.

Управляя своим стремлением и неослабной внимательностью, буду я скитаться от царства к царству, повсюду наставляя учеников.

Лишенные беззаботности, целеустремленные и осуществляющие мое учение – учение того, кто свободен от страсти, они пойдут туда, где не будут печалиться».

В «Лалитавистаре» на этом рассказ кончается: последние стихи опущены. За приведенной цитатой в ней следует прозаический пассаж: «При этих словах злой Мара опечалился, расстроился, огорчился и в тоске исчез оттуда». Остаток стихотворения в палийском тексте звучит следующим образом:

(Мара говорит): «Семь лет шел я за Господином след в след. Я не смог найти доступа к Всепросветленному, бодрствовавшему.

Точно так ворона шла за камнем, показавшимся ей ломтем сала, думая: конечно, здесь я найду мягкий кусочек, здесь, возможно, что-то вкусное. И, не найдя в камне вкуса, ворона улетела оттуда. Так, подобно вороне, клевавшей скалу, в неудовольствии оставляю я Готаму». Лютня Мары, побежденного горестью, выскользнула из-под его руки, и в унынии якша исчез оттуда.

Виндиш предположил, что в упоминании о семи годах кроется расхождение с традицией, согласно которой аскеза продолжалась только шесть лет[146]. Но палийская традиция не только в комментарии, но и в «Сутте о семи годах» (Сам., i, 122), где повторяются последние два стиха из приведенных выше, предполагает, что эти слова Мары относятся к более позднему искушению на седьмой год после Отречения – когда Будда стал, как Мара называет его, Всепросветленным. В сутте приведен лишь монолог Мары, и нет диалога Будды с Марой, как в первой части.

Вся история о столкновении с Марой представляет собой мифологическую фантазию, и на теориях о ее происхождении мы остановимся позже. Ее нет в Палийском каноне, но ряд выражений в некоторых из поздних его частей, например, армия Мары (Марасена), собрание Мары (Марапариса), победитель Мары (Марабхибху)[147], позволяет предположить, что их составителям было известно предание о Маре. Даже сомнения Готамы, которые рационалисты считают источником предания о противоборстве с Марой, не входят в рассказ о Просветлении. Комментатор этой сутты, по всей видимости, знал легенду в целом, поскольку он предполагает, что шесть стихов, начинающихся со слов «При виде армии», были произнесены Готамой под деревом Бодхи. Это описание страстей и дурных побуждений, персонифицированных как армии, вполне может быть началом истории о сверхъестественных существах, отвлекающих богов и тщетно атакующих Готаму, угрожая ему тучами сверкающего оружия и прочими ужасами, которую мы находим в комментариях и в «Лалитавистаре». В «Махавасту» повествование (ii, 281) значительно отличается и от версии палийских комментариев, и от версии «Лалитавистары» и, вероятно, является более ранним, чем они. Некоторые из многословных повторений здесь сокращены:

Тогда, о монахи, злой Мара, подавленный, удрученный, внутренне пылая от стрелы боли, собрал большую армию, состоящую из четырех частей, и, стоя перед Бодхисаттой, взревел: «Схватите его, тащите его, убейте его! Пусть удача будет с войском Мары». Тогда Бодхисатта, храбрый, неустрашимый, без дрожи убрал из одеяния свои золотистые руки с ловящими кистями и ногтями медного цвета и, будто легко касаясь весов правой рукой, ударил правой рукой три раза по голове, правой рукой ударил свое ложе и ею же стукнул по земле. Тогда земля взревела, произведя глубокий и жуткий звук. Армия Мары – такая могучая, хорошо вооруженная – пришла в тревогу, испугалась, задвигалась, забеспокоилась и ужаснулась, рассеялась и исчезла. Слоны, кони, колесницы, пехота и наемники упали. Некоторые пали на руки, некоторые – на лица, некоторые – в судорогах, некоторые – на спины, некоторые – на левые бока, а некоторые – на правые. Тогда злой Мара подумал и написал тростинкой на земле: «Отшельник Готама спасется из моего царства».

Две черты, общие для разных рассказов, – это прикосновение к земле с целью призвать ее в свидетели (излюбленная поза, воспроизводимая скульпторами) и первые слова после Просветления. Палийский комментатор дает их в таком виде:

Ныне Мара, услышав эти слова («Страсти – твоя первая армия и т. д.»), сказал: «Неужто ты не пугаешься при виде такого якши, как я, монах?» – «И правда, я не боюсь, Мара». – «Почему ты не пугаешься?» – «Поскольку я достиг наилучшего в добрых делах, в раздаче милостыни и в других». – «Кто знает, что ты давал милостыню?» – «Есть ли нужда в свидетеле здесь, злой? Когда в одном из рождений я был Вессантарой и раздавал милостыню, от власти этой земля сотряслась семь раз в шести направлениях, свидетельствуя». Вслед за этим земля до самого океана сотряслась, издав жуткий звук. И Мара, испугавшись его, как падающего камня, спустил свой флаг и бежал со своим воинством. Тогда Великий, за три стражи приобретя три знания, произнес на рассвете эту удану:

Через мирской круг многих рождений
Тек безостановочно[148] мой ход
В поисках строителя дома:
Больно рождаться вновь и вновь.
Строитель! Тебя теперь я вижу,
Больше ты не построишь дома,
Сломаны у тебя ныне все стропила,
И конек крыши разрушен;
Части сознания моего разлетелись,
Предел стремлений достигнут.

Мара при звуках этой уданы приблизился и сказал: «Он знает, что он – Будда. Поистине последую я за ним, чтобы посмотреть на его поведение. Заметив в его делах или словах какой-нибудь промах, я потревожу его». И, следовав за ним шесть лет, пока он был Бодхисаттой, он следовал за ним еще год после того, как он достиг буддовости. Тогда, не найдя ни единого промаха у Господина, он в недовольстве произнес эти стихи: «Семь лет и т. д.»

Приведенные выше стихи, вложенные в уста Будды, встречаются в «Дхаммападе» (153, 154), но в них нет ничего применимого специально к Будде. Они говорят о просветлении, которого может достичь на Благородном Восьмеричном пути любой адепт. Вряд ли следует сомневаться, что это «блуждающие» стихи какого-то неизвестного архата не только потому, что более ранние рассказы игнорируют их, но и потому, что самый ранний фрагмент, где упомянута удана, дает совсем другой набор строф (это «Махавагга» в Винае[149]). Комментатор «Дхаммасангани»[150] также следует повествованию в Винае, но добавляет стихи из «Дхаммапады», поскольку они соответствуют первым словам Будды в «Дигхе». В Винае приведены такие стихи:

Когда поистине явились вещи
Усердному в созерцании брахману[151],
Его сомнения полностью исчезают,
Потому что он узнает вещи с их причинами.
Когда поистине явились вещи
Усердному в созерцании брахману,
Его сомнения полностью исчезают,
Поскольку он достиг разрушения причин.
Когда поистине явились вещи
Усердному в созерцании брахману,
Он стоит и поражает воинство Мары,
Будто солнце, освещающее небосвод.

В этом пассаже говорится, что Будда трижды медитировал над Цепью Причинности в прямом и обратном порядке и к концу каждой из трех страж ночи произнес первую, вторую и третью строфы уданы соответственно. Поскольку стихи, где упоминаются причины, судя по всему, отсылают к догмату о Цепи Причинности и непосредственно соответствуют ему, они не так правдоподобны, как стихи «Дхаммапады», ведь эта формула полностью отсутствует в более ранних рассказах о Просветлении.

Но это не все. В одном из рассказов в «Махавасту» в качестве первых слов дается другая удана, где представлена совершенно новая точка зрения:

Приятно созревание достоинств,
Сверх того приятен успех желаний;
Быстро приходит он к достижению
Высочайшего мира и блаженства.
Перед ним зловещий отблеск
Божеств из воинства Мары;
Они не могут стать помехой,
Когда он пришел к совершенству[152].

Для этих стихов главное – не просветление, по сравнению с которым накопление достоинств не имеет значения, а совершенные ранее добрые дела, при помощи которых адепт побеждает Мару. Но представление о достоинствах занимает важное место в позднейшей доктрине пути бодхисатты, и эти стихи очень похожи на первое стихотворение с определенно махаянским текстом, приведенное в качестве первых слов Будды в «Лалитавистаре»[153]. Они написаны на гибридном санскрите, и размер их отличается от стихов в «Махавасту», поскольку должен соответствовать размеру поэмы, в которую они входят:

Созревание совершенства приятно, всю боль утоляет;
Желания сбываются у обладающего совершенством человека.
Быстро он коснется просветления, сокрушив Мару;
Тропой мира он идет к спокойному состоянию блаженства.
Кто тогда будет насыщен исполнением совершенства?
Кто будет насыщен слышанием бессмертного учения?
В одиноком жилище кто будет насыщен?
Кто будет насыщен добрыми делами?

Эти стихи составляют часть поэмы, вставленной автором «Лалитавистары» в конец главы, повествующей о Просветлении Будды; но в прозаической части текста несколькими страницами ранее составитель дает рассказ, в котором говорится, что боги после Просветления Будды ожидали от него знака:

Так Татхагата, видя, что боги смущены, поднялся в воздухе на высоту семи пальм и, стоя там, произнес эту удану:

Отрезан путь, пыль улеглась, высохли асавы, они больше
не польются.
Когда путь отрезан, возврата нет. Это действительно называется
концом боли[154].

Это повествование также приводится в «Махавасту» (ii, 416) при изложении другой версии Просветления:

Боги, держа ароматные гирлянды, стояли, сомневаясь, было ли освобождено сознание Господина. Господин, постигнув своим сознанием сознание этих богов, в то время, обратившись к богам, проговорил удану, которая рассеяла их сомнения:

Обрезав стремления, я ушел от праха. Высохли асавы, они не
текут.
Путь отрезан, и нет возврата. Это действительно конец боли.

В этих двух рассказах мы, по всей видимости, находим ту же удану. Хотя это стихи (аръя), они так искажены, что в обоих местах их напечатали как прозу. Несмотря на это, мы можем проследить более старую и явно метрическую форму уданы в палийском тексте. Там она читается так:

Он пресек стремления, он ушел к отсутствию желаний.
Высох поток и не течет.
Путь отрезан, и нет возврата. Это действительно конец боли[155].

Как показывает сохранение размера, это более первичная и правильная форма уданы. Но в палийском тексте она не упоминает о Просветлении Будды. Две санскритские версии явно переделаны и приспособлены к легенде о просветлении. «Махавасту» не удовлетворяется этим рассказом, она дает еще три строфы в продолжение. Первые две описывают, как боги разбрасывают цветы, выяснив правду. Третья строфа совпадает с первой уданой, приведенной в Винае. Затем идут слова: «Это Цепь Причинности в прямом порядке». На самом деле здесь не говорится о Цепи Причинности, хотя упоминания о ней и встречаются в палийской Винае. Однако текст так искажен, что трактующее о цепи причинности место просто могло оказаться пропущенным. Затем следует вторая из винайских строф с утверждением: «Это Цепь Причинности в обратном порядке», и, наконец, третья строфа предваряется словами: «Итак, затем Господин произнес в то время эту удану». Но сразу за этим говорится: «И вот затем Господин, впервые достигнув Просветления, в то время произнес эту удану», и снова приводится удана «Приятно созревание совершенства», которая была изложена там же в предыдущем рассказе.

Существует и еще один рассказ, который подсказывает, как именно появились эти первые легенды о словах Будды. В тибетской Винае[156] в качестве первых слов Будды даются три строфы, абсолютно непохожие на какие-либо из приведенных выше. Копии двух из них встречаются в палийских Писаниях, но они изолированы друг от друга и находятся в совсем разных местах[157]. Однако в тибетской «Уданаварге» они появляются вместе и в том же порядке, что в тибетской Винае:

Радость мирских удовольствий
И великая небесная радость
В сравнении с радостью разрушения стремлений
Не стоят и шестнадцатой части.
Жалок тот, чье бремя тяжко,
Счастлив тот, кто его сбросил;
И, однажды его сбросив,
Не захочет снова стать отягощенным.
Когда все жизни оставлены,
Когда все мысли пришли к концу,
Когда все вещи познаны в совершенстве,
Не вернется больше стремление.

Вполне естественно предположить, что эти строфы стало, возможно, воспринимать как одно целое только после объединения в их настоящей последовательности в антологии «Уданаварги». И уже после этого появилась возможность считать их тремя стихами, произнесенными Буддой после Просветления. Примечательно, что первая из этих строф появляется в большом фрагменте «Махабхараты»[158], где нет никаких следов остальных двух.

Ученики полагали, что в рассказе о смерти Будды засвидетельствованы его последние слова. Им было ясно, что где-то в собрании высказываний Будды должны были содержаться и его первые слова. Поэтому и были предприняты многочисленные попытки найти их. Но в отличие от некоторых других преданий здесь к единодушию так и не пришли. Единодушия не было даже в пределах одной и той же школы, даже в пределах одной и той же книги.

Таковы основные события шести лет аскезы и Просветления. Между каноническим рассказом и обычным изложением событий разрыв в несколько столетий. При этом следует учесть, что даже каноническое повествование не современно описываемым событиям. Первый вопрос, который следует задать, не касается того, являются ли вставные рассказы историческими. Этот вопрос: так ли стары вставные рассказы, как каноническое повествование? В некоторых случаях они противоречат ему; другие противоречат друг другу и выглядят изобретениями комментаторов, в разных школах разработанными по-разному. Это проявляется не только в различных разработках сюжета о борьбе Будды с Марой, но и в разных версиях преданий о медитации под деревом сизигия, о путешествии в Раджагаху или Весали и о первых словах Будды. О встрече с Бимбисарой не только рассказывается по-разному, меняется даже ее место в общей последовательности событий. Другой пример – история о пяти монахах. Впервые они упомянуты в Каноне как пять монахов (панча бхиккху), которые оставили Готаму, когда он перестал практиковать аскезу. Позднее они становятся известны как «старшие из пятеричного ряда» (панчаваггиятхера). «Джатаки» говорят нам, что одним из них был Конданна, младший из восьми брахманов, изрекших пророчества при рождении Готамы. Семь остальных умерли, и, когда Готама оставил мир, Конданна отправился к их сыновьям и попросил их уйти с ним, но согласились только четверо. Согласно «Лалитавистаре», это были ученики Уддаки, которые, обнаружив, что Готама отверг учение Уддаки, решили, что он станет мирским наставником, и отправились с ним в Раджагаху. В этом тексте они названы бхадраваргия, «ряд богатых»; но в палийской версии бхадраваргия – это совсем другие люди. Тибетский рассказ (Rockhill, p. 28) говорит, что Суддходана, услышав, что его сын находится у Уддаки, послал ему свиту из трехсот человек, а Суппабудха – из двухсот. Но Готама оставил только пять человек, которые стали пятью монахами. Очевидно, по меньшей мере две школы ничего не знали о том, что произошло в действительности. Все три рассказа выглядят так же, как многие заимствованные комментаторами истории.

Каноническое повествование говорит нам о том, что было известно (вероятно, обо всем, что было известно), через сто или двести лет после смерти Будды. Оно дает сведения, значимые главным образом в доктринальном и психологическом аспектах. Так, в описании аскезы мы находим информацию, что Будда считал неправильными путями усилий. Из описания Просветления мы узнаем о «правильном сосредоточении» на благородном Восьмеричном пути, поскольку каждый благородный адепт может следовать по Пути, открытому Всепросветленным.