• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Притчи — одна из самых ярких и нестандартных особенностей евангельской традиции. Согласно Евангелию от Марка, в своей проповеди Иисус использовал их постоянно («без притчи не говорил им» Мк 4:34). Если в рассмотренных выше этических поучениях необычность Иисуса заметна не сразу, то в притчах она бросается в глаза. Притчи дразнили, провоцировали, раскрывали перед слушателями спектр новых и необычных возможностей.

Из всех дошедших до нас высказываний Иисуса притчи наиболее трудны для понимания. Дело в том, что их образный язык нередко может быть понят по-разному, и для уверенности в истолковании необходимо знать контекст. Между тем для большинства притчей контекста мы не знаем. Поэтому среди древних и нынешних комментаторов нередки принципиальные разногласия не только относительно аутентичности тех или иных конкретных притчей, но и относительно их значения. Подчас эти разногласия существенно влияют на наше понимание Иисуса.

Впрочем, при всех разногласиях современных исследователей, им удалось обнаружить не замеченный ранее провокационный потенциал этих текстов. Особенная заслуга в этом смысле принадлежит учёным из «семинара по Иисусу» (см. выше главу 5). Они обратили особое внимание на притчи о горчичном зерне и о закваске, считая их ключом к необычности Иисуса.

И сказал (Иисус): чему уподобим Царство Божие? Или какой притчей изобразим его? Оно — как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле; а когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрыться птицы небесные.

(Мк 4:3–32; ср. Мф 13:31–32/Лк 13:18–19; Фома 20:1–4.)

Скорее всего, эта притча действительно была произнесена Иисусом, а не вложена в его уста поздним преданием. (Хотя остаётся вопрос о том, какая из её форм — Марка, Матфея, Луки или Фомы — ближе всего к оригиналу.) В пользу этого говорит её наличие сразу в нескольких источниках: Марк, (свидетельства Матфея и Луки восходят к одному и тому же Q; см. главу 1) и Фома. Вместе с тем мало-мальски весомых доводов против достоверности не видно.

С толкованием, казалось бы, всё ясно: Царство превращается из маленького зёрнышка в большое могучее древо. Для древней христианской экзегезы был типичен, например, такой ход мыслей: «А (евангельская) проповедь, кажущаяся вначале незначительной, когда она посеяна — в душе ли верующего или во всём мире, — не превращается в злак, а вырастает в целое дерево, так что птицы небесные, под которыми мы должны понимать или души верующих, или силы, непрестанно занятые служением Богу, приходят и живут в ветвях его. Под ветвями евангельского дерева, мне кажется, нужно понимать различие догматов, на которых успокаивается каждая из вышеуказанных птиц» (Иероним).

Не отрицая наотрез иеронимовой морали, однако, задумаемся: а разве горчица — это дерево? Многие комментаторы толковали эту притчу так, словно вместо горчицы в ней упомянута смоковница или ливанский кедр. Между тем горчица — не только не могучее дерево, но и вовсе не дерево: это непрезентабельного вида трава (семейства крестоцветных). Даже самая высокая горчица немногим выше человеческого роста. И надёжным гнездовьем для птиц она стать не может (а если на ветках какой-нибудь переросшей горчицы и усядутся птицы, это будет большой неприятностью для фермера — они поклюют посевы). Вообще горчица хорошо разрасталась, а потому в Палестине времён Иисуса её считали скорее сорняком, чем полезным растением. Плиний Старший отмечает, что, если в сад попала горчица, избавиться от неё потом практически невозможно («Естественная история» 19.170–171). Почему же Иисус приводит такое странное сравнение для Царства Божьего? Почему не величественная и благородная смоковница?

Исследователи из «семинара по Иисусу» (Р. Фанк, Д. Кроссан) отталкивались от того факта, что кедр и смоковница были обычным в древнееврейских и вообще ближневосточных текстах образом могущественной империи. Например, у пророка Иезекииля великую империю олицетворяет ливанский кедр: «...на высокой горе Израилевой посажу его, и пустит ветви, и принесёт плод, и сделается величественным кедром, и будут обитать под ним всякие птицы, всякие пернатые будут обитать в тени ветвей его...» (Иез 17:22–23). У пророка Даниила похожим образом изображается апокалиптическое древо (Дан 4:12, 20–22). Почему же Иисус берёт в качестве образа Царства традиционный сюжет, но вместо кедра или смоковницы подставляет сорную траву? В «семинаре по Иисусу» усматривают здесь прямой вызов апокалиптическим чаяниям Израиля и даже насмешку над ними. Никакого торжествующего и победного прихода Царства Божия, создания израильской теократии на земле, не предвидится: израильтянам придётся довольствоваться лишь «горчицей». Тем самым Иисус всё-таки был не апокалиптическим вестником, а колким социальным сатириком, насмешником над традиционным надеждами.

К сожалению, научная полемика вокруг подобных выкладок семинара была на редкость не конструктивна. Очень многие учёные вообще отказались признавать значимость горчицы: дескать, если бы Иисус сказал вместо этого про смоковницу, ничего бы не изменилось. (Это очень странная позиция: если бы Иисус упомянул вместо смоковницы любое другое дерево — дуб, ёлку, кипарис, пальму, баобаб и т. д., — изменение в символе можно было бы считать случайным. Но если вместо дерева взята трава, это всё же требует объяснения. Галилейские крестьяне, часто сталкивавшиеся и со смоковницами, и с горчицей, не могли бы не заметить разницу.) От одного экзегета автору этих строк приходилось слышать и вовсе экзотическую идею: будто Иисус говорил-таки про смоковницу, а евангелисты переделали её в горчицу. Можно лишь удивляться, с какой стати им понадобилось менять столь традиционный и понятный символ на столь неблагородный и даже смутительный. Другие комментаторы заняли агностическую позицию: мол, гарантировать необычность символа нельзя, поэтому при попытках понять Иисуса лучше полностью сбросить со счётов данную притчу. (Эта позиция не только лукавая, но и по-научному опасная: разве не следует уделять особое внимание именно тем текстам, которые содержат нечто особенно необычное?) В русскоязычной литературе можно встретить ещё такую версию: мы вообще не знаем, какое растение назвал Иисус, ибо до введения общей латинской номенклатуры в XVIII веке существовала большая путаница в названиях видов. Однако подобный скептицизм неоправдан: для таких распространённых растений, как смоковница, дуб, кедр, горчица и т. д., наименования были устойчивыми. Со своей стороны, семинар, торжествовавший победу антиклерикального Иисуса, практически не рассматривал альтернативные возможности понимания горчицы.

В прошлых главах мы уже видели, что считать весть Иисуса апокалиптической есть все основания. Поэтому рассматривать притчу о горчичном зерне как антиапокалиптическую не стоит, если для этого не найдётся веских причин. Но существуют ли такие причины? Нельзя ли найти какой-нибудь правдоподобный смысл, который находил бы для этой притчи органичное место в Иисусовой вести, как мы её обрисовали ранее? Думается, такой смысл лежит на поверхности: в 20-х годах первого столетия апокалиптическое Царство с приходом «Сильнейшего», сжигающего нечестивцев как солому и гнилые деревья, пока ещё явило себя лишь в виде скромного движения Иисуса. Это движение не снискало себе земной славы: двенадцати апостолам было далеко до восседания на двенадцати престолах, все они жили впроголодь и скитались, вызывая всё большее неодобрение социальной и религиозной элиты, но обретая благодарную аудиторию среди «грешников» (сборщиков податей, нечестных торговцев, проституток и т. д.). Скорее всего, притча о горчичном зерне представляет собой образное и слегка самоироничное описание Иисусом его собственной деятельности: дескать, смоковница пока не получилась (Бог из милости временит с апокалиптическим Судом и Царством), поэтому будем довольствоваться горчицей, которая вовсе не так уж и плоха. Сорная горчица — это образ Иисусова движения. Отрицания апокалиптических чаяний здесь нет, но есть определённая насмешка над тем, сколь упрощённо понимали их многие соотечественники Иисуса.

Следующий важный ключ «семинар по Иисусу» находит в притче о закваске, которую мы находим в материале Q и в Евангелии от Фомы:

Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не скисло всё.

(Мф 13:33/Лк 13:20–21; ср. Фома 96:1–2)

Опять же вроде всё ясно: образ чего-то маленького, что постепенно стало большим; Иисус выражает надежду на скорый приход величественного апокалиптического Царства. Однако в «семинаре по Иисусу» справедливо обратили внимание на необычные особенности притчи.

• Закваска. В иудаизме закваска, как правило, была символом отрицательным, связанным с испорченностью. Не случайно перед Пасхой (праздником в честь исхода из египетского рабства, который также часто рассматривался как прообраз апокалиптического Избавления) всю закваску надлежало убрать из дома: пасха и закваска не совместимы. Апостол Павел, будучи воспитан в иудейской традиции, использует этот образ: «Очистите старую закваску... ибо вы бесквасны... станем праздновать не со старой закваской, не с закваской порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины» (1 Кор 5:7–8). Даже сам Иисус в другой ситуации использовал этот символ как отрицательный: «Берегитесь закваски фарисейской» (Мк 8:15). Возникает поэтому вопрос: почему в Мф 13:33/Лк 13:20–21 для Царства Божьего использован образ со столь устойчивой негативной репутацией?

• Женщина. Разумеется, иудаизм не был женоненавистнической религией, но всё же он был глубоко патриархален. Активное использование для Царства Божьего женского образа — женщины ассоциировались больше со сферой профанного, чем сакрального, — требует объяснения (особенно в ситуации, когда женщина соединена с закваской).

Заурядно бытовой образ на поверку оказывается не таким простым. «Семинар по Иисусу» видит здесь одно из указаний на девальвацию религиозных ценностей: то, что ранее было сакральным и значимым («опреснок»), лишается ценности, ибо Царство Божие ассоциируется не с опресноком, а с закваской. Здесь открывается большой простор для понимания Иисуса как светского критика иудейских (а имплицитно и христианских!) религиозных обычаев и даже как провозвестника отнюдь не апокалиптического Царства, а секулярного гуманизма XX–XXI веков...

Полемика по этой притче велась всё в том же малоконструктивном русле, что и по притче про горчичное зерно, и с использованием примерно того же стандартного набора аргументов. К сожалению, очень мало кто замечал, что особенности, отмеченные «семинаром по Иисусу», совсем не обязательно должны вести к образу светского секулярного мудреца. Почему не считать, что здесь отражены всё те же особенности Иисусова движения, о которых мы говорили чуть выше? Скажем, образ женщины: мы знаем, что женщины были среди учеников Иисуса и активно помогали проповеди о Царстве (см. выше главу 6). Символ закваски в этом случае может намекать не на объективную характеристику вести Иисуса, а на её субъективное восприятие религиозными авторитетами. Иными словами, притча о закваске действительно направлена против стереотипов, но не ставит себе целью постмодернистское низвержение всего и вся. Для антиномистского или антиапокалиптического её понимания нет достаточных оснований. Наблюдения «семинара по Иисусу» верны, но не опровергают концепцию Иисуса как апокалиптического пророка.

Как мы показали в главе 5, в центре проповеди Иисуса стоял призыв к покаянию в преддверии скорого Царства (Мк 1:15). Неудивительно поэтому, что притчи о покаянии занимают важное место в евангельской традиции. Одна из таких притч являет собой квинтэссенцию того, как Иисус представлял себе покаяние. Это знаменитая притча о блудном сыне.

У одного человека было два сына. И сказал младший отцу: «Отец! Дай мне полагающуюся мне часть имущества». И отец разделил им имущество. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошёл в дальнюю сторону и там расточил имущество своё, живя распутно. Когда же он промотал всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошёл, пристал к одному из жителей той страны, а тот послал его на поля свои пасти свиней. И он рад был наполнить чрево своё рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: «Сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю с голода». Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: «Отец! Я согрешил против Неба и пред тобою и уже недостоин называться твоим сыном. Прими меня в число наёмников твоих». Встал и пошёл к отцу своему.

И когда он был ещё далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: «Отец! Я согрешил против Неба и пред тобою и уже недостоин называться твоим сыном». А отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его. И дайте перстень на руку его и обувь на ноги. И приведите откормленного телёнка, и заколите. Станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся». И начали веселиться.

Старший же сын его был на поле. Возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование и, призвав одного из слуг, спросил: «Что это такое?» Он сказал ему: «Брат твой пришёл, и отец твой заколол откормленного телёнка, потому что принял его здоровым». Тот рассердился и не захотел войти. Отец же, выйдя, звал его. Но он сказал отцу: «Вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими. А когда этот сын твой, расточивший имущество своё с блудницами, пришёл, ты заколол для него откормленного телёнка!» Он же сказал ему: «Сын мой! Ты всегда со мною, и всё моё — твоё. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой был мёртв — и ожил, пропадал — и нашёлся».

(Лк 15:11–32)

Хотя эта притча содержится лишь в одном позднем источнике (Евангелие от Луки), она явно принадлежит Иисусу. Сюжет её в отличие от двух вышеперечисленных прост и понятен. (Не исключено, кстати, что он не выдуман Иисусом, а взят из реальной жизни.) Один из двух сыновей потребовал свою часть наследства ещё при жизни отца: в подтексте стоит, что отец ему только мешает (дескать, «ты зажился»), что он желает отцу смерти. Такое поведение даже по нашим меркам ни в какие ворота не лезет, а в патриархальном иудейском обществе I века оно воспринималось как ужасный грех, вопиющее попрание базовых моральных устоев и заповеди о почтении к родителям. Затем, усугубляя свою вину, младший сын покидает родину и отправляется на языческую чужбину, где живёт подобно язычникам, причём худшим из язычников (транжирит имущество с проститутками). Его постигает заслуженная расплата, которая, впрочем, делает его вину ещё более глубокой: денег больше нет, и ему приходится работать у язычников нищим свинопасом. (Свинья — самое презираемое животное для израильтян. Свиноводство было запрещено в Иудее, но культивировалось в Греции и Риме.) Вконец отчаявшись и даже раскаявшись («придя в себя»), он набирается смелости вернуться домой, рассчитывая быть принятым хотя бы на правах раба. Он добредает до дому, но отец кидается ему навстречу и даже не даёт договорить до конца заготовленную мольбу о прощении: блудного сына ждёт богатая одежда и роскошный ужин. Тем временем возвращается старший сын. Он возмущён и обижен: неужели его послушание ничего не стоило, что отец оказывает невиданные почести другому сыну, столь сильно его оскорбившему? Он не хочет даже войти в дом, и отец, выйдя, уговаривает его принять участие в радостном пиршестве о спасении сына...

Эта притча бессчётное число раз использовалась в христианской, да и не только христианской, проповеди. Зададимся, однако, вопросом: зачем её рассказал Иисус? Ясно, что подобные сюжеты не могут быть сведены к однозначным расшифровкам, но всё же: кого Иисус имел в виду в первую очередь под старшим и младшим братом? (Отец в притче, конечно, изображает самого Бога.) Контекст Луки и переклички с другими материалами традиции, видимо, позволяют дать ответ на этот вопрос. Проповедь Иисуса была обращена в первую очередь не к праведникам Израиля, которые соблюдали заповеди Торы, а к грешникам: людям, которые, подобно блудному сыну в притче, нарушали простейшие заповеди (не почитали родителей, пьянствовали, ходили к проституткам, распутничали и т. д.). Именно эти люди вызывали у него наибольшую боль и тревогу. Именно с ними он старался больше всего общаться, рассчитывая привести их к покаянию. Это вызывало непонимание и даже неприязнь у таких чистоплюев, как фарисеи, которые считали делом ниже своего достоинства якшаться с сомнительными личностями. Вот типичный случай:

Книжники и фарисеи, увидев, что он ест с мытарями и грешниками, говорили его ученикам: «Как это он ест и пьёт с мытарями и грешниками?» Услышав, Иисус говорит им: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».

(Мк 2:16–17)

Евангельские инвективы в адрес грешной части фарисейства способствовали в последующем христианстве популярному представлению о фарисеях как о людях, погрязших в разного рода грехах, чуть ли не худших, чем мытарей и проституток. Поэтому значительная часть пафоса Мк 2:16–17 проходит мимо внимания многих читателей. Отнюдь не считая, что все фарисеи суть «лицедеи», Иисус принимает как само собой разумеющееся, что лучшей части фарисейства многие его поучения не нужны. Скажем, он призывал людей не гневаться — а многие фарисеи и сами пытались подражать великому учителю Гиллелю в долготерпении и кротости (см. выше главу 7). Он призывал людей следить за чистотой сердца в вопросах сексуальной морали, а фарисеи и сами боялись подобных грехов пуще огня. Он призывал руководствоваться в этике «золотым правилом»: «Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7:12/Лк 6:31), — но в разных формулировках «золотое правило» утверждалось и Гиллелем, и другими учителями иудаизма... Притча о блудном сыне прежде всего обращена к фарисеям и вообще людям, соблюдающим заповеди Торы. Иисус предлагает им не хулить его за небрезгливость, но самим преисполниться жалости к тем, кто вот-вот погибнет при наступлении апокалиптического Суда, — к «погибшим овцам дома Израилева» (Мф 10:6).

Сразу оговоримся: не надо думать, что подобная логика была чужда иудаизму. В главе 7 мы уже цитировали призывы к милосердию и прощению в еврейских текстах. Находим мы (правда, чуть в более поздний период) даже раввинистическую притчу, напоминающую притчу о блудном сыне. Она принадлежит рабби Меиру, который с её помощью изъяснял библейский стих Втор 4:30 («когда ты будешь в скорби, и когда всё это постигнет тебя в последствие времени, то обратишься к Господу, Богу твоему»). Притча такая: «С чем это можно сравнить? С тем, как один царский сын ступил на путь нечестия. Царь послал наставника его просить, чтобы тот вернулся домой. Сын ответил, что чувствует себя недостойным и глубоко смущённым, а потому вернуться не может. Но тогда педагог передал следующую весть: “Сын мой! Может ли сын стыдиться возвращения к отцу своему? И если ты возвращаешься, то не к отцу ли возвращаешься?”» (Деварим Рабба 2:3). Как и в притче Иисуса, отец здесь обозначает Бога, а сын со своими блужданиями — грешного человека.

Ещё одна короткая притча Иисуса развивает тему милости к грешникам следующим образом:

Фарисеи и книжники роптали, говоря: «Он принимает грешников и ест с ними!» Но он сказал им в ответ следующую притчу: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдёт за пропавшей, пока не найдёт её? А найдя, возьмёт её на плечи свои с радостью и, придя домой, созовёт друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною; я нашёл мою пропавшую овцу...»

(Лк 15:2–6; ср. Мф 18:12–14; Фома 107)

Помимо всего прочего, эта притча комментирует тот факт, который, видимо, всё больше и больше отличал миссию Иисуса от миссии Иоанна Крестителя. Хотя оба они призывали народ к покаянию, создаётся впечатление, что суровый аскет Иоанн, ожидавший «Сильнейшего» со дня на день, не ставил себе задачу положить все силы на спасение худших из соотечественников. Иисус же, который глубоко уверовал в милосердие Творца (см. выше главу 7), считал, что это милосердие ныне адресовано в первую очередь тем, кто дальше всех отошёл от Бога. Поэтому он предпочитал компании видных богословов и аскетов компанию («оставил 99 овец...»), пожалуй, менее приятную: проституток, коммерсантов и налоговых инспекторов. У фарисеев же такая стратегия вызывала некоторую ревность. Заметим, что они явно относились к Иисусу с уважением: философия «почему он ест с ними, а не с нами» понятна лишь в том случае, если они хотели видеть его членом своей компании (и Иисус далеко не всегда отказывал: Лк 7:36–49). По-видимому, он далеко не всегда критиковал сотрапезников, но вообще был незаносчивым и доброжелательным собеседником. Его притча-совет вести себя скромнее на трапезах (Лк 14:7–11; основана на Притч 25:6–7) отражает его собственное поведение.

Впрочем, был у этой проблемы ещё один аспект, который затрагивает притча о мытаре и фарисее:

Два человека вошли в Храм помолиться: один фарисей, а другой — мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже! Благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди — грабители, обидчики, прелюбодеи или как этот мытарь. Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю». Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!». Сказываю вам, что этот пошёл оправданным в свой дом более, чем тот. Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится.

(Лк 18:10–14)

Некоторые исследователи сомневаются в аутентичности этой притчи: по их мнению, Иисус ничего такого не говорил, а перед нами лишь отражение раннехристианской полемики с раввинистическим движением. Аргументы такие: здесь использовано понятие из богословия и лексикона апостола Павла («оправдание»), которым Иисус не пользовался; есть намёк на то, что для спасения достаточно веры, а не дел (опять же тема Павлова богословия).

Возможно, притча действительно дошла до нас в несколько отредактированном виде: скажем, Иисус мог не упоминать об «оправдании» (а сказать просто «...был более прав перед Богом»). Однако оснований сомневаться в принадлежности ему общего сюжета недостаточно. Притча хорошо вписывается в призывы Иисуса быть скромнее, не требовать для себя первых мест и вообще не быть о себе высокого мнения.

Предыдущие материалы могут оставить однобоко «розовое» впечатление, если не помнить, что у Иисуса они были уравновешены темой Суда. В конце концов, при всей важности для него милости Божьей он всю жизнь оставался учеником Иоанна Крестителя и ждал, что совсем скоро для всего человечества наступит пора платить по счетам. Этот образ (расплаты по счетам) он регулярно использовал как в непосредственных этических поучениях, так и в притчах. Вот характерный пример:

Царство Небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с должниками своими. Когда начал он считаться, приведён был к нему некто, который должен был ему 10 000 талантов, а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и всё, что он имел, и заплатить. Тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: «Государь! Потерпи на мне, и всё тебе заплачу. Государь, умилосердившись над тем рабом, отпустил его и долг простил ему». Раб же тот, выйдя, нашёл одного из товарищей своих, который должен был ему 100 динариев, и, схватив его, душил, говоря: «Отдай мне то, что должен». Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: «Потерпи на мне, и всё отдам тебе». Но тот не захотел, а пошёл и посадил его в темницу, пока не отдаст долга. Товарищи его, видев происшедшее, очень огорчились и, придя, рассказали государю своему всё бывшее. Тогда государь его призывает его и говорит: «Злой раб! Весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня. Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал тебя?» И разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга.

Так и Отец Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его.

(Мф 18:23–35)

Сюжет притчи по житейским меркам неправдоподобен, но понятен. Дело происходит при каком-то очень богатом царском дворе, где 10 000 талантов не сумма и могут быть даны в долг, а также с лёгкостью прощены. Это гораздо выше, чем масштабы галилейского правителя Ирода Антипы с его ежегодным доходом в 200 талантов! Перед нами уровень достатка как минимум римского императора (только вряд ли кто-то из римских императоров был бы столь щедр). Значит, сцена условная. Некий гипотетический должник, задолжавший царственному кредитору столь гигантскую сумму, начинает требовать со своего собственного должника 100 динариев (сумму в 600 000 раз меньшую!). Царь воздаёт ему его же монетой...

В принадлежности этой притчи Иисусу иногда высказываются сомнения. Аргументы такие: во-первых, место действия и примеры очень уж далеки от галилейской среды, в которой вращался Иисус. Во-вторых, жёсткое содержание притчи (мотив восточной жестокости) плохо согласуется с остальным учением Иисуса. Однако с этим сложно согласиться. Что касается первого аргумента, то, как мы уже видели, нарисованная в притче картина жизни при дворцах крайне нереалистична. Именно так могли представлять себе её простые галилеяне: богачи, ворочающие такими суммами денег, что разница между 1000 талантов и 10 000 талантов не кажется ощутимой. Дневная зарплата самого Иисуса, когда он работал каменщиком, должна была составлять всего один динарий (т. е. для него и 100 динариев — очень много, а 10 000 талантов — как для нас, скажем, 100 миллиардов долларов). Что касается второго аргумента, то дело обстоит противоположным образом: данная притча прекрасно иллюстрирует один из основных аспектов учения Иисуса.

В отличие от Иоанна Крестителя, который бичевал пороки современников и грозил им страшными карами на апокалиптическом Суде, Иисус делал в своей проповеди основной упор на божественное милосердие. Однако, как мы уже не раз имели возможность убедиться, от темы Суда он вовсе не отказался: напротив, она составляла неотъемлемую часть его вести к Израилю. Состыковывая обе темы, Иисус учил, что прощение на Суде во многом (хотя и не исключительно — заповеди всё равно надо соблюдать!) обусловлено тем, в какой мере сам человек прощал своим обидчикам. Одно из ключевых прошений Молитвы Господней гласит: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф 6:12). Согласно другому бесспорно аутентичному речению: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный. Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф 6:14–15).

По-видимому, Иисус любил иллюстрировать свою эсхатологическую этику притчами. Вот типичный пример:

У одного богатого человека был хороший урожай в поле и он рассуждал сам с собой: «Что мне делать? Некуда мне собрать плодов моих?» И сказал: «Вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро моё. И скажу душе моей: Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Но Бог сказал ему: «Безумный! В эту же ночь душу твою возьмут у тебя. Кому же достанется то, что ты заготовил?»

(Лк 12:16–20; ср. Фома 63)

Если сделать скидку на преувеличение (размеры урожая), описываемая ситуация настолько жизненна, что отрывок даже трудно назвать притчей. Можно не сомневаться: перед нами типичный случай из проповеди Иисуса. Иисус приходит в город или деревню, где есть богач со своими планами на будущее (выстроить склады и амбары и т. д.). Интересно, как здесь описана собственническая психология такого богача: «житницы мои», «хлеб мой», «добро моё» — «мой, моя, моё...» И тогда Иисус обращается к нему со словами: «Так говорит Бог: ты безумец...» Здесь отражён один из ключевых мотивов его проповеди, о котором мы уже говорили в главе 7: богатство и вообще собственничество несовместимо с праведностью. Человеку не обязательно отдавать совсем уж всё и оставаться гол как сокол (хотя иногда и это может быть неплохо), но если он богат, он вряд ли войдёт в Царство Божие.

Принципиальная для этой темы ситуация разбирается в притче о богаче и Лазаре:

Один человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача. И псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесён был ангелами на лоно Авраамово. Умер и богач, и похоронили его. И в аду, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: «Отец Авраам! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец пальца своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени!» Но Авраам сказал: «Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твоё в жизни твоей, а Лазарь — злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. Кроме того, между нами и вами утверждена огромная пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят».

Тогда сказал он (богач): «Прошу тебя, отец, пошли его в дом отца моего! У меня пять братьев. Пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения». Авраам сказал ему: «У них есть Моисей и Пророки; пусть слушают их». Он же сказал: «Нет, отец Авраам! Если кто из мёртвых придёт к ним, покаются». Тогда Авраам сказал ему: «Если Моисея и Пророков не слушают, то если бы кто и из мёртвых воскрес, не поверят».

(Лк 16:19–31)

Скорее всего, Иисус закончил притчу на ст. 26. Ст. 27–31 представляют собой концовку, которую дописали ранние христиане: то ли Луке, то ли кому-то из его предшественников показалось, что подобный сюжет нуждается в добавлении, учитывающем воскресение и христианскую проповедь. Последняя фраза отражает разочарование евангелиста относительно результатов иудеохристианской миссии: слишком многие «не поверили» в необходимость отказаться от богатства, услышав даже весть о воскресении Иисуса. (Предполагается, что воскресение Иисуса подтвердило правильность того, к чему он призывал.)

Притча о богаче и Лазаре ясно показывает, какую основную проблему с богатством видел Иисус. Богатство плохо не само по себе не потому, что, скажем, Бог не хочет, чтобы люди хорошо ели и пили, — напротив, именно такие, вполне материальные, блага обещаны в будущем веке! — а поскольку избыток средств означает, что человек не делится. Иисус же ещё от Иоанна Крестителя (Лк 3:10–11) усвоил, что делиться, причём делиться много, — фундаментальная обязанность человека, желающего войти в Царство Божие.

Отметим также любопытный поворот темы возмездия: не предполагается, что спасённые (попавшие на «лоно Авраама») не хотят помочь богачам. Здесь мы видим тонкую грань: при этой жизни богачи могут помочь страдальцам, но не хотят это делать; на «лоне Авраама» спасённые праведники будут хотеть избавить бывших богачей от страданий («хотящие перейти отсюда к вам не могут»), но у них не получится это сделать (между адом и высшим миром пролегает «огромная пропасть»).

Ещё одна иллюстрация к теме отказа от имущества — притча о жемчужине.

Подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал всё, что имел, и купил её.

(Мф 13:45–46)

Мораль прозрачна: для обретения Царства («сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют» Мф 6:20) следует расстаться с имуществом («сокровищем на земле, где моль и ржа истребляют» Мф 6:19). Формулировка со словом «продать» не случайна: обычный способ исполнить заповедь об отказе от богатства — продать его, а деньги раздать неимущим.

Таким образом, притчи о грядущем возмездии занимают важное место в проповеди Иисуса. Некоторые из евангельских притч о Суде, однако, Иисусу приписаны, причём находятся даже в частичном противоречии с его учением. Один из примеров — притча о разумных и неразумных девах.

Подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых, а пять — неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собой масла. Мудрые же вместе со светильниками своими взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: «Вот, жених идёт! Выходите навстречу ему!» Тогда встали все девы и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: «Дайте нам вашего масла, потому что светильники ваши гаснут». А мудрые отвечали: «Чтобы не случилось недостатка и у нас, и у вас, пойдите лучше к продавцам и купите себе». Когда же пошли они покупать, пришёл жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились. После приходят и прочие девы, и говорят: «Господин! Господин! Открой нам!» Он же сказал в ответ: «Истинно говорю вам: не знаю вас». Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа!

(Мф 25:1–13)

Странная притча. В каких отношениях состоят девы и жених? Традиционная метафорика, описывающая будущий век, наводит на мысль, что все они должны быть его невестами. Но тогда получается, что он должен жениться на всех сразу?! Это невообразимо по еврейским и раннехристианским обычаям. Или у каждого из дев по одному жениху? Вряд ли, ибо упомянут только один, да и неясно, как толковать такое изобилие женихов на аллегорическом уровне. Если они спутницы жениха, то где невеста? Создаётся впечатление, что либо (менее вероятно) к евангелисту эта притча попала уже в испорченном виде, либо (более вероятно) чёткого соотнесения с бытовыми реалиями Палестины не предполагается.

Скорее всего, образы притчи основаны на распространённых в учёных и мистических иудейских кругах аллегорических толкованиях Песни Песен. Эта любовная эротическая поэма настолько красива, что даже аскетически настроенные учителя Торы не хотели от неё отказываться. Чтобы согласовать её с благочестивым обычаями, однако, они придумали ей аллегорическое толкование: мужчина — это Бог, а женщина — народ Израилев (или душа человеческая); детали любовной коллизии также получали иносказательное объяснение. (Интересно, что если в самой Песни Песен любовники не женаты, то последующие толкователи Церкви и Синагоги считали их мужем и женой или, по крайней мере, женихом и невестой.) По-видимому, тот факт, что дев в притче довольно много, указывает на то, что под девой имеется в виду душа верующего. Соответственно, описывается мистический апокалиптический брак: те души, которые трезвились и бодрствовали, сочетаются в небесном «браке» с Женихом (который здесь изображает Иисуса), а те, кто впал в расслабление, останутся вне торжества. Число «десять», видимо, здесь фигурирует как число еврейского «миньяна» (т. е. минимального количества членов молящейся общины). Намёк евангелиста: община (в данном случае иудеохристианская) делится на «разумных» (тех, кто ждёт скорого пришествия Мессии и готовится к нему) и «неразумных» (тех, в ком апокалиптическое ожидание ослабло). Масло в еврейских текстах часто символизирует благие дела (ср. Бамидбар Рабба 13:15–16). В ожидании Мессии иудеохристиане призваны неукоснительно соблюдать заповеди Торы...

Скорее всего, притча представляет собой творчество Матфея или его общины. Она отражает специфические проблемы христианства 80–90-х годов первого века, особенно задержку парусии (второго пришествия Иисуса), аллегорическое осмысление которой она предлагает. Вероятно, полемизирует евангелист и с ослаблением апокалиптических надежд в части иудаизма. Что сказал бы о морали этой притчи Иисус? Скорее всего, он одобрил бы призыв быть начеку в преддверии Царства («пастырская» проблема, с которой он сам сталкивался регулярно! Мк 13:33–37), но вряд ли ему бы понравилось поведение «дев», выставленных здесь в качестве образца. Их поведение по отношению к другим девам выглядит эгоистичным и своекорыстным. «Эгоизм дев, а также холодность и бессердечие жениха не отражают доброты и благожелательности, которая характерна для Иисусова благочестия. Они представляют собой настоящую пародию на его учение о щедрости и полной веры молитве» (Г. Вермеш). В какой-то степени автор притчи придерживается философии той части фарисейства, против которой были направлены вышерассмотренные притчи о блудном сыне, о мытаре и фарисее: лёгкая готовность довольствоваться только своим спасением (обратим внимание, как «разумные» девы отсылают «неразумных» прочь!). У Иисуса же, каким мы его видим в аутентичных притчах, основная забота была именно о грешниках, погибели которых он боялся.