• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Я никогда не думал, что буду работать в авиационной промышленности, но видимо не зря говорят: от судьбы не уйдешь.

Школу я закончил в 1947 году, то есть отношусь к поколению, конец детства и начало юности которого пришлись на Великую Отечественную войну. Она ворвалась в мою жизнь тем, что наш пятый класс в первые же дни эвакуировали в Дубосеково под Волоколамском. Мы, мальчишки, вначале восприняли войну не как трагедию, а скорее, как романтическое приключение. Поэтому, когда в районе Дубосеково был выброшен немецкий десант — средь бела дня мы увидели спускающихся парашютистов, потом приземлились самолеты с крестами, из которых выкатили танкетки с небольшими пушками, — я не почувствовал страха. Немцы заняли опушку леса, а поскольку все взрослое мужское население было призвано в армию и бои шли еще то ли под Смоленском, то ли под Вязьмой, ликвидировать десант было некому. Несколько милиционеров, несших службу в Дубосеково, поручили нам, мальчишкам, патрулировать на лошадях зону вокруг леса, но близко к нему не приближаться, а лишь сообщать обо всех передвижениях немцев. Этим поручением мы были очень горды, но к утру следующего дня десант ушел куда-то на запад. В оставленном немцами лагере мы нашли лишь обрывки каких-то красочных журналов, консервные банки с надписями на иностранном языке, но и этого нам хватило, чтобы почувствовать себя приобщенными к борьбе с врагом. Так я непосредственно коснулся войны.

Однако высадка десанта показала, что Дубосеково совсем не безопасное место для московских школьников, и нас вернули в Москву. Летом 1941 года мы с матерью снимали дачу под Нахабино. Здесь я пережил первый бомбардировочный налет на столицу 20 июля. Самолеты шли тремя эшелонами. Первый — очень низко, на высоте 300–400 метров. Было десять часов вечера, но на фоне догорающего заката мы успевали разглядеть профили лиц летчиков с «Юнкерсов» Ю-87. Эти самолеты легко было узнать по характерным обтекателям колес, шасси. Второй эшелон шел на высоте около километра, третий — еще выше. Их прикрывали «мессершмитты». Весь окружающий мир заполнил гул этих машин.

Ударили наши зенитки. Они били по квадратам, и небо то здесь, то там вдруг покрывалось сплошными шапками разрывов. Появились наши «ишачки» И-16, в завязавшихся воздушных схватках «мессершмитты» несколько из них сбили, но боевые порядки бомбардировщиков распались. Они стали как-то медленно растекаться по небу и сбрасывать бомбы на лес. Позже мы узнали, что к столице прорвались всего несколько самолетов, и большого урона городу не нанесли. Потом мне приходилось дежурить на крышах, куда могли попасть зажигательные бомбы, но ни один налет фашистам не удался. Во всяком случае я не видел ни больших разрушений, ни крупных пожаров — система ПВО Москвы, видно, была хорошо организована.

16 октября в столице началась паника. Мы жили в Колодезном переулке на Стромынке, недалеко от общежития МГУ и Матросского моста через Яузу. Утром я увидел, как грабили угловой магазин недалеко от нашего дома. А на лестничных площадках валялись томики сочинений Ленина и Сталина, выброшенные из квартир. И нигде ни одного милиционера. Но это продолжалось всего один день. 17 октября все изменилось. Появилась милиция, патрули, порядок был восстановлен.

Потом два года мы прожили в эвакуации в Башкирии — до лета 1943. Возвращались на пароходе по реке Белой, потом — по Каме до Казани, по Волге — до Горького. Мы пришли в этот порт утром, а накануне вечером немецкие самолеты бомбили Горький, районы Сормово, и потопили флагман Волжской флотилии теплоход «Иосиф Сталин». Он вез куриные яйца для госпиталей, и вся Волга сплошь была белая от плавающих яиц.

Из эвакуации в Москву мы с матерью приехали по вызову — умер от туберкулеза мой отец. Он работал в Институте мерзлотоведения им. Обручева Академии наук СССР. По специальному заданию 15 мая 1941 года его командировали в Якутск. По образованию он был инженер-путеец, занимался строительством железных дорог, а последние годы перед войной работал начальником криологической лаборатории в Институте мерзлотоведения и вел исследования по механике мерзлых грунтов. Строительство объектов на них — очень сложное дело и имеет свои особенности…

Лишь много позже я понял, что отец еще до начала войны занимался подготовкой строительства для воздушной трассы Аляска — Сибирь, по которой потом перегонялись из Америки самолеты на фронт. В этой командировке у него обострилась болезнь и он буквально сгорел к 6 августа 1943 года.

Для меня до сих пор остается загадкой прозорливость руководства страны, которое еще до войны продумывало ряд мер стратегического характера. Это и строительство железнодорожных путей из Астрахани до Сталинграда по левому берегу Волги, которые обеспечили снабжение топливом защитников Сталинграда, и строительство воздушных трасс из США в СССР. Кто мог в начале 1941 года предполагать, что немцы подойдут к Сталинграду и что США будут нашими союзниками?

Чтобы как-то жить, мне пришлось пойти на работу, где выдавали «рабочую карточку», а уж по ней я имел право получать продовольственный паек. Вначале устроился на небольшой завод, где делали приклады для знаменитых ППШ (пистолет-пулемет Шпагина). А потом при школе организовали художественную мастерскую, где изготовляли вывески для магазинов, и я перешел туда подсобным рабочим к двум «старичкам». Впрочем, насчитывалось им не так уж много лет, но мне, семикласснику, они казались весьма пожилыми людьми. Тогда при многих школах создавались какие-то мастерские, где старшеклассники могли бы подрабатывать, чтобы поддержать семьи. Получал я хорошие деньги — более 1000 рублей, тогда как моя мама, работая учительницей на две ставки, получала лишь 800. И если бутылка водки на рынке стоила 500 рублей, то по карточкам продукты были дешевыми, так что совместного заработка нам с мамой на жизнь хватало. А вот в футбол гонять было некогда.

Обижаться на это не приходилось — трудно жили все. Трудно, но сплоченно. Все были бедными, и все надеялись на лучшее. В школе тоже никто не выделялся своим более высоким положением. Я ходил в ватнике, в каких-то морских брюках-клеш, полученных по талону. Мы с мамой привезли из эвакуации мешок пшена, и я с тех пор на всю жизнь возненавидел пшенную кашу, потому что есть ее приходилось ежедневно.

Наверное, я мог бы много написать о своем детстве, но эта книга — не о нем. Скажу лишь, что оно было непростым, нелегким, порой трагическим — детство поколения, родившегося в конце 20-х годов. Хорошо уже то, что нам не пришлось воевать, хотя многие наши соученики всего на два-три класса старше ушли на фронт и не вернулись. Я тоже имел «предписание допризывника», прошел курс молодого бойца в военных лагерях недалеко от станции «Челюскинская» по Ярославской железной дороге, но, к счастью, наступил День Победы.

Поэтому в 1947 году я спокойно закончил школу и, естественно, стал решать: кем быть? Нам повезло с учителем физики, у которого даже фамилия была «академическая» — Невтонов. Он не столько рассказывал, сколько показывал на опытах в прекрасно оборудованном физическом кабинете основные физические законы, зависимости, и мне это очень нравилось. Я решил: надо приобщаться к профессии, связанной с физикой.

К этому времени США уже сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, а в Москве был организован Механический институт, который готовил инженеров-физиков. В нем было три факультета: инженерно-физический, конструкторский и технологический. Он размещался за Павелецким вокзалом, в районе Зацепы… Мало того, что я уже был увлечен романтикой только рождающейся ядерной физики, но меня привлекала возможность приобщиться к науке, которая помогла бы нам дать «достойный ответ» американцам (под этим мы понимали тогда создание ядерного оружия). В общем, я подался в этот институт, неплохо сдал экзамены, но, набрав 26 баллов из 30 возможных, не прошел по конкурсу на инженерно-физический факультет. Однако, видимо, я чем-то заинтересовал приемную комиссию, и мне предложили пойти учиться на конструкторский факультет. На нем готовили специалистов по ракетной технике. Дело в том, что Механический институт был задуман весьма умно: в нем должны были учиться не только те, кто будет создавать ядерное оружие, но и те, кто займется его доставкой на территорию потенциального противника.

Я отказался от этого предложения — уж очень мне хотелось заниматься физикой. Расстроенный неудачей, забрал документы и пошел в МВТУ. Был конец августа, прием студентов уже закончился, но поскольку я пришел с отметками из Механического института, который славился очень жесткими требованиями к абитуриентам, то в приемной комиссии мои документы все же рассмотрели. Главный секретарь приемной комиссии захлопнул папку, внимательно посмотрел на меня:

— А специальность для себя у нас вы выбрали?

— Да, — сказал я. — Радиолокация.

— Молодой человек, эта специальность полностью укомплектована. Так что подберите что-нибудь попроще…

— Нет, — я решил стоять на своем, — мне очень нравится физика, а радиолокация, как мне кажется, ближе всего к ней.

— Физика? — он снова открыл папку с документами. — Да, ее вы сдали на «пять». Потери понесли на математике и на сочинении… Ладно, — он решительно захлопнул папку. — Берем вас на факультет приборостроения. Специальность — «Электромеханические приборы». Будете заниматься радиолокацией.

— Спасибо, — скромно ответил я, скрывая радость.

Мне повезло. В том году потребность в специалистах по радиолокации, видимо, повысилась, и вместо двух групп студентов, обучающихся по названной специальности, фактически создали три. Я попал в эту третью группу, куда собрали ребят, так же, как и я, пришедших из других вузов — МГУ, МЭИ и демобилизованных офицеров-фронтовиков.

Что я знал о радиолокации? Почти ничего. Но она считалась модной специальностью, и все мои решения диктовались этим. Что можно было ожидать от классических специальностей, таких, к примеру, как технология машиностроения? А тут — радиолокация!..

Но мода — модой, а учиться-то надо. И началась суровая школа МВТУ, за прохождение которой я и сейчас благодарен его преподавателям. Это уникальный вуз, который сегодня сохранил свои традиции прежде всего в том, что не только дает знания в какой-то области, но учит умению работать. Это умение воспитывалось через непрерывный поток лабораторных и курсовых работ по самым разным предметам, которые, как нам казалось, были совсем не нужны. В той же технологии машиностроения имелся такой раздел, как «раскрой кожи». Зачем? А дело в том, что когда-то станки имели ременный привод от общего вала, и инженер должен был уметь, придя на производство, раскроить кожу для изготовления ремня… Пережиток прошлого? Да. И их было много. Но как ни странно, изучение их расширяло наш кругозор, помогало почувствовать, что же это такое — машиностроение.

На первых двух курсах мы проходили производственную практику в механических мастерских, где не просто должны были слесарить или работать на токарном станке, а еще и получить третий рабочий разряд слесаря, токаря, фрезеровщика, сварщика, литейщика, модельщика… Причем, подход к нашему обучению был очень серьезным. Ты получал, например, кусок металла и должен был за определенное время изготовить куб. Не уложился в срок — не получишь зачет.

На третьем курсе я поступил на вечернее отделение мехмата МГУ, чтобы углубить математическую подготовку. Так вот, студенты МГУ подшучивали над нами, «бауманцами», что мы там изучаем «теорию болта и гайки». В этой шутке было много правды, но, придя на производство, мы не раз добрым словом вспоминали несложную, но такую нужную инженеру школу механических мастерских.

Особенно пригодились эти навыки мне, поскольку жили мы без отца, мама зарабатывала мало, и летом я подрабатывал на заводе сельскохозяйственного машиностроения им. Ухтомского в Люберцах. После первого курса я пошел в литейный цех на формовку. Искусство ее сводилось к следующему. В опоку, где заложена модель, засыпается земля, которая уплотняется на вибростенде. И надо было поймать момент, когда земля уплотнилась хорошо, но не более чем надо, потому что, если опоку передержать на вибростенде, земля прилипает к стержню, и при литье идет брак. Та же картина наблюдается, если форма получилась рыхлой. Брака я давал много и почти ничего не заработал за месяц. Надо было уходить, но куда?

Рядом с нами работала бригада стариков, которые занимались ручной формовкой. Они-то и пригласили меня к себе на формовку картера сенокосилки, которая велась «перекидным болваном» — есть такой термин в литейном производстве. Мне доверили на тачке подвозить формовочную землю. Оплата бригаде шла по бригадному подряду, потом делили ее по вкладу каждого в производство. Здесь я уже получал неплохие деньги. И хотя не стал классным формовщиком, но что такое труд рабочего — за три летних месяца узнал хорошо. Работать приходилось в три смены, в жару, не жалея себя… С тех пор я с глубоким уважением отношусь к рабочему классу, который принял меня в свои ряды, опекал, учил, делился опытом.

После второго курса я работал в кузнечном цеху подсобным рабочим у кузнеца. Я должен был вынимать клещами из термопечи раскаленную заготовку и класть ее в изложницу, а кузнец уже паровым молотом ковал детали. Вот где я не уставал восхищаться искусством кузнеца: нажимая ногой на педаль, он должен был очень точно рассчитать силу удара. Мое же дело было — по его команде поворачивать заготовку. Случалось, кузнецы устраивали между собой соревнования. Для этого брали коробку спичек, выдвигали до половины внутреннюю часть, ставили торцом на наковальню и молотом забивали ее на место, не повредив сам коробок. А ведь сила удара измерялась тоннами…

Здесь я почувствовал, понял, что такое искусство рабочего. Оно не было, да и не может быть массовым, но именно таких людей называли мастерами своего дела, и от них зачастую зависело производство целого завода. В том же кузнечном цеху находился участок, где сваривали рамы для сенокосилок. Из-за остаточного термического напряжения все они получались искореженными. Работали с ними два здоровенных молотобойца. Каждый из них подходил к изогнутой раме, долго приглядывался к ней, а потом наносил удар кувалдой в одну какую-то выбранную им особую точку. И рама тут же выпрямлялась… До сих пор для меня остается загадкой, как можно было «на глазок» найти точку концентрации напряжения сложной металлической конструкции и одним ударом снять его, разгрузить раму. И таких случаев я наблюдал много.

Однажды мне пришлось поработать на заводе счетно-аналитических машин, где делали пишущие машинки «Москва». Буквы шрифта крепятся в ней на рычажках, каждый из которых изгибается под определенным, только ему присущим углом. Я уже был на четвертом курсе, руководил студенческим научно-техническим обществом факультета приборостроения, и нас попросили в качестве шефской помощи заводу разработать автомат гибки этих рычажков. Я пошел на завод посмотреть, как эту операцию выполняет рабочий. Что же я увидел? Перед рабочим лежало простейшее приспособление, чем-то похожее на гладильную доску. В ней — прорезь, куда вставляется рычажок, набиты гвоздики, укреплен рычаг на толстой пружине… Им рабочий изгибает рычажок до какого-то гвоздика, отпускает. Рычажок чуть разгибается под воздействием остаточной деформации… И вот он быстро-быстро гнет эти рычажки. Зачем же понадобился автомат, который бы его заменил? А затем, что этот один рабочий обеспечивает выпуск продукции всего завода, и если он заболел, производство останавливается. Потому что никто гнуть эти рычажки с такой точностью не может — брак идет сплошной. Я долго изучал его работу и понял, что автоматизировать этот процесс почти невозможно, потому что он основан на мускульном усилии руки этого конкретного человека, который очень точно его прилагает при гибке рычажка, да к тому же учитывает его остаточную деформацию… Это тоже своего рода искусство, которым он овладел в совершенстве, что сделало его незаменимым на заводе. На него все молились, чтобы он, не дай Бог, не заболел. Таких людей знали и берегли директора заводов, потому что от них зависела буквально судьба предприятия — план и т. п.

Два лета, которые я проработал на заводе им. Ухтомского, не только позволили мне приобрести ряд специальностей, но и помогли понять законы и особенности реального производства. А с четвертого курса началась специализация. Нам стали читать расширенный курс электротехники. Поскольку мы должны были овладеть основами радиолокации, традиционного объема знаний, которые давали в МВТУ в этом курсе, нам явно не хватало, и для углубленного преподавания электротехники приглашались профессора из МЭИ. Я всегда с нетерпением ждал лекций профессора Лаврова, который блестяще читал их по этому предмету, а позже и по электродинамике. И хотя мы изучали электротехнику по учебникам Круга, которые были основными для студентов МЭИ, нам давали массу дополнительных сведений по нестационарным, переходным процессам в электрических цепях, операционному исчислению и т. д. То есть мы осваивали методы решения дифференциальных уравнений, описывающих эти процессы, что в будущем мне очень пригодилось.

Во втором семестре нам стали читать электродинамику, как основу теории антенн в радиолокации. В общем, к концу четвертого курса я получил хорошие знания в области радиотехники. Казалось бы, парадокс: МВТУ, чисто механический вуз, который готовит инженеров-механиков, вдруг начал выпускать специалистов в области радиолокации. Более того, все конструкторские отделы в радиотехнических институтах и КБ, которые занимались антеннами, были составлены из выпускников МВТУ, прошедших кафедру профессора А. М. Кугушева. Организовал эту кафедру академик А. И. Берг, возглавлявший 108-й институт (ныне ЦНИИ РТИ), в котором и работал главным инженером Кугушев. Он многие годы возглавлял кафедру радиолокации, где сложилась своя хорошая научная школа. Вообще-то в этой области Россия не стояла в числе лидеров. Наиболее крупные разработки в 40-х годах XX века в области радиолокации были сделаны в Англии и Америке. В их числе — знаменитый радиолокатор SCR-584 для управления стрельбой зенитных пушек, который хорошо себя показал во время Второй мировой войны. Он и стал как бы образцом для первых наших разработок в области радиолокации и систем управления зенитным огнем.

Так почему же именно МВТУ вдруг стал готовить специалистов по радиолокации? Да потому, что антенны — это чисто механические устройства. Причем, как ни странно, до сих пор нет четкой аналитической теории их расчета. Дело в том, что электродинамика антенн описывается уравнениями в частных производных; это сложнейшие уравнения, для которых так и не найдено прямых аналитических решений. Сейчас их пытаются решать с помощью суперкомпьютеров, а тогда… Когда нам прочли курс электродинамики, мы, конечно, знали аналитические зависимости общего порядка, которые сформулировал еще Максвелл в XIX веке, переведенные позже на язык векторного исчисления и т. д., но конечных инженерных решений они не имели. А ведь антенну надо конструировать не только по законам электродинамики, но и механики, учитывая нагрузки, вращающие моменты и т. д. Поэтому основные разработчики антенн в российских КБ — это выпускники МВТУ, где смогли объединить, казалось бы, совершенно разные области физики и механики.

Лекции по радиолокации нам читал профессор А. А. Расплетин. Практику мы проходили в НИИ-20 (теперешний «Антей» в Кунцево) и на полигоне в Долгопрудном, где стоял американский SCR-584 и наш первый локатор «Мост». Он имел не параболическую антенну, а похожую на нынешние телевизионные, что устанавливаются на крышах домов. Мы работали операторами радиолокационных станций…

Обучение в МВТУ мне очень нравилось, хотя на первых двух курсах было скучновато — черчение, сопромат и ряд других дисциплин особого энтузиазма не вызывали. Нам давали рассчитывать какие-то заумные фермы, балки, а при малейшей ошибке — сразу «неуд.». Поэтому сдать экзамен по сопромату с первого раза почти никому не удавалось, основная масса студентов делала два-три захода, но были «корифеи», которые брали барьер с пятой или шестой попытки. Я относился ко второй категории. Сопромат у нас вел профессор Всеволод Иванович Феодосьев, который стал потом членом-корреспондентом Академии наук СССР. Блестящий ученый, он отлично разбирался в нелинейных задачах упругости, расчетах мембран, оболочек и других сложных в математическом плане объектов. Так вот, мы с Феодосьевым оказались выпускниками одной и той же школы, только он заканчивал ее лет на десять раньше, причем отец его преподавал у нас литературу. Поэтому мне приходилось много слышать о нем, в том числе и от учительницы математики. Она говорила:

— Вот у тебя, Федосов, фамилия созвучна с Феодосьевым. Но он перерешал все задачи, которые я накопила еще со времен преподавания в гимназии, а ты на это не способен…

Поэтому со школьных лет я питал к нему сложную гамму чувств: вот есть «отличник» Феодосьев и есть «нерадивый» Федосов. Когда же я стал студентом, то рассказал ему эту историю. Он рассмеялся, у нас сложились добрые отношения, но это никак не сказалось при сдаче мною ему экзамена по сопромату. В билете мне достался вопрос о расчете толстостенных труб по формулам Лямме. Это довольно сложные «многоэтажные» формулы, которые я честно вызубрил. Когда же стал отвечать по билету, он, выслушав меня, коротко бросил:

— Содрал… Я обиделся:

— Нет, я это знаю, выучил.

— Содрал, — повторил Феодосьев, — я сам их не помню, а ты — выучил? Ишь, какой умник! Вот тебе задача…

И он дал мне простейшую задачу, какую только можно было придумать:

— Вот пружина, а это — кирпич весом Р. Я положил его на пружину. Она осела на величину L — «лямбда». Таким образом работа определяется, как PL Но, согласно закону Гука, работа при упругой деформации пружины равняется PL/2. Куда делась половина энергии?

Студент, как и ученик средней школы, чаще всего мыслит догматично, поскольку все извлекает готовым из учебников, конспектов лекций… В общем, ответа я не нашел и он меня выгнал с экзамена. Пересдать удалось со второй попытки, он поставил мне «тройку», но я не успокоился на этом и говорю:

— Всеволод Иванович, а как все-таки решается та задача?

— Понимаешь, ты должен был задать мне встречный вопрос: а как кирпич на пружину положили? Если я просто брошу его на пружину, тогда она сначала оседает на 2L, и потом половина энергии уйдет на колебания. А если я его медленно опускаю, то нагружаю пружину по линейному закону Гука… Но ты же мне этот вопрос не задал.

…Забегая вперед, скажу, что эту историю я ему припомнил, когда уже был академиком, а Феодосьев баллотировался в члены-корреспонденты. Он пришел попросить, чтобы я его по старой памяти поддержал, что я конечно же с удовольствием сделал, поскольку он — и мой учитель, и давно заслуживал этого звания, но спросил:

— Всеволод Иванович, а помните, как надо мной издевались? Он засмеялся:

— Кто старое помянет, тому глаз вон…

В общем, на первых курсах я не блистал, но начиная с третьего, когда мы приступили к приборной специализации, учеба и научная студенческая работа полностью захватили меня.

Когда же мы дошли до пятого курса, в МВТУ начали обучение по специальности «Управление ракетными снарядами», и это коренным образом изменило мою судьбу. Новая специальность считалась очень секретной, закрытой, и на нее отобрали лучших студентов, да еще с учетом анкетных данных. В число избранных попал и я. Была организована новая кафедра под руководством профессора Владимира Викторовича Солодовникова, для подготовки специалистов по системам управления ракет. Из трех групп отобрали и сформировали одну. А до этого МВТУ уже понес «потери» — часть студентов перешла, когда им предложили, в МИФИ. И вот новая реорганизация. Помимо того, что меня очень заинтересовала сама специальность, в «избранной» группе нам назначили и повышенную стипендию — 750 рублей. Кстати, потом, на работе, мой оклад оказался несколько ниже, но это так, к слову…

Первое, с чем мы столкнулись на новой кафедре, это то, что преподаватели, пришедшие на нее работать, абсолютно ничего не знали об управлении ракетами. Но сам Солодовников был в числе ведущих ученых в области теории управления — являлся одним из создателей так называемой частотной школы. Теория управления в то время бурно развивалась. Во-первых, потому, что стали создаваться новые системы оружия, где широко применялось управление — прежде всего, управляемые ракеты, следящие системы пушечных установок, автопилоты и т. д. Сама жизнь потребовала развития этой науки. Во-вторых, тогда вышел в свет ряд книг — переводов трудов Массачусетского технологического института, в том числе книга Джеймса, Николса и Филипса «Теория следящих систем», где излагалась теория Винера, одного из родоначальников кибернетики.

У нас в России существовала своя школа — мы были в числе стран-лидеров, обладающих теоретическими разработками в области управления, которыми занимались еще Вышнеградский, Ляпунов, Андронов и другие выдающиеся ученые, сделавшие очень много в данном направлении. Но эти разработки не были инженерными методами, а лишь теоретическими. Они основывались на решении обыкновенных дифференциальных уравнений и качественной их теории. Кстати, чтобы лучше понимать математику, как сказано выше, я умудрился поступить на вечерний механико-математический факультет МГУ, где прослушал три курса. Но когда окончил МВТУ и попал в аспирантуру, решил, что для меня это будет уж слишком — иметь второе высшее образование, и покинул университет. Однако и то, что я успел прослушать, дало мне отличную математическую «закваску».

Винер дал инженерную трактовку теории управления. Он основывался на том, что любой нерегулярный процесс во времени можно представить как сумму чисто периодических колебательных процессов с определенными частотами. Совокупность этих частот называется спектр. «Превращение» временного процесса в спектр частот происходит с помощью преобразований Фурье и Лапласа. Винер, собственно, и предложил рассматривать процессы управления не во времени, а в частотной области, для чего ввел понятие передаточных функций, наглядно описывающих именно преобразование спектра сигнала. Они несли в себе гораздо больше практически важной информации, чем чисто формальные частные решения дифференциальных уравнений. Спектральное представление процесса позволяет более ощутимо почувствовать его динамику, поскольку оно, как бы концентрирует, обобщает все то, что происходит во времени.

К чему эти специальные пояснения? А к тому, что Солодовников был одним из тех, кто очень настойчиво развивал у нас это направление. Он начал заниматься им до войны, был одним из пионеров, кто изучал частотные методы, а их широко использовали радисты. Они всегда рассматривали именно спектры, частотное представление процессов, с которыми сталкивались в работе — прохождение сигналов в радиоприемнике, их фильтрация и т. д. А поскольку из нас готовили «радиолокационщиков», которые также имеют дело с радиосигналами, то нам была хорошо понятна физическая суть теории, которую Солодовников развил на базе переведенных с английского языка книг, где были изложены основы частотных методов.

Позже были выпущены учебники школы Солодовникова по теории управления, которые затем перевели во многих странах мира, поскольку они значительно богаче работ Винера. Впоследствии мне пришлось встретиться со специалистами известной французской фирмы «Томсон-CSF», в частности с главным инженером господином Ле-Пелетье. Он окончил знаменитый парижский Политехнический институт и, когда узнал, что я ученик школы Солодовникова, сказал:

— А вы знаете, мы все учимся по учебникам Солодовникова…

В. В. Солодовников читал свои лекции всего один год, по сути дела, опробуя на нас то, что разрабатывал, и, как оказалось, очень успешно, поскольку эти лекции и легли в основу учебников. Его заслуга, по моему мнению, — в том, что он ушел от чисто теоретических методов, переведя их в инженерную плоскость. По сути дела он подвел под теорию управления такой инженерный фундамент, который и по сей день практически не изменился, стал классическим. Студенты всего мира сейчас учатся, используя именно его частотные методы.

Вторым нашим учителем был Вячеслав Вячеславович Петров — ныне, когда я пишу эти строки, уже покойный — член-корреспондент Академии наук. Он читал нам теорию нелинейных систем (тогда как частотные методы применяются к линейным системам). На основе этой теории можно объяснить работу таких приборов, как автопилот. Он имеет ряд нелинейностей — зона нечувствительности, зона насыщения, петля гистерезиса и т. д. Это так называемые существенные нелинейности, которые не поддаются линеаризации. Скачкообразные, разрывные функции в принципе не могут быть линеаризованы. А этой разрывностью и объясняются физические процессы, когда при управлении в цепях возникают автоколебания.

В. В. Петров был учеником школы Андронова. Это горьковская (ныне нижегородская) школа, в основу которой положены методы фазовой плоскости, и он блестяще преподал нам расчеты на базе этих методов. По сути дела В. В. Петров заложил второй теоретический «кирпич» в фундамент нашей новой специальности.

Однако собственно теорию систем управления ракетами нам толком так никто и не читал. Простейшие знания по автопилотам и системам стабилизации дал нам аспирант Владимир Алексеевич Карабанов (он и сейчас преподает). У него очень светлая голова, и он из весьма скудной информации, которую черпал в литературе по автопилотам, сумел выстроить некое подобие учебного курса по нашей специальности. И все…

МВТУ я закончил с хорошим теоретическим фундаментом в области электродинамики, радиолокации, теории управления, но по своей специальности никакого практического багажа из стен училища не вынес. Мне выпала большая честь — как одного из лучших студентов меня оставили в аспирантуре. Я был очень горд таким решением своих учителей, хотя в то же время понимал, что знаний у меня маловато.

И вот, учась в аспирантуре, я должен был сдавать кандидатский минимум по немецкому языку. Преподавала его нам заведующая кафедрой, немка Анна Яновна Тримм, требования у нее были жесткие, так что на первом году учебы в аспирантуре я в основном занимался немецким языком. И вот тут мне повезло.

В МВТУ был передан немецкий архив единственного в своем роде КБ-1 «Берлин». В этом архиве хранились, в частности, докладные полковника Главного разведывательного управления Красной Армии Синельщикова. В них он докладывал тогдашнему министру обороны Булганину, что американцы вывезли через Гамбург целый пароход с документацией немцев по разработкам ракетной техники, а также сами ракеты ФАУ и специалистов, которые их создавали. Тут же в Германию были командированы Королев, Черток, Пилюгин и другие наши будущие корифеи ракетной техники для сбора всего, что касалось создания ракет. Им также поручалось найти и привезти в Россию всех, кто имел хоть малейшее отношение к их разработке, с тем, чтобы эти специалисты выпустили документацию по ракетам. Тогда, прямо в Германии, и было образовано КБ-1 «Берлин». Дело казалось несложным — сделаем чертежи, а по ним построим и сами ракеты. О динамике полета, о том, как они управляются и т. д., тогда задумывались мало.

Нужная документация была собрана. Более того — разыскали и сами изделия: ракеты А-4 (ФАУ-2), зенитные ракеты «Вассерфаль», «Рейнтохтер», «Шметерлинг». Кроме того, в этом арсенале была планирующая бомба SD-1400X («Фриц-Х») и ракета «Руршталь» — первое изделие класса «воздух — воздух». То есть немцы имели широкий набор ракет, которые вот-вот должны были поступить в серийное производство, но не успели — война закончилась, Германия потерпела поражение.

И в этот период, я считаю, произошло событие, которое определенным образом отразилось на судьбе нашей авиационно-космической промышленности. Во всем мире эта промышленность едина. В СССР же ее разделили на две отрасли — авиационную и ракетно-космическую. А началось это разделение именно с момента прибытия КБ-1 «Берлин» в СССР. Тогдашний нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин не нашел в своем ведомстве площадки для материалов и коллектива этого КБ, и их разместили на заводе № 8 в Подлипках, подчиненном Наркомату вооружения, которым руководил Д. Ф. Устинов. На этом заводе главным конструктором до войны работал знаменитый впоследствии Л. В. Люльев. Там выпускались 100-миллиметровые зенитные пушки. В войну завод был эвакуирован на Урал, в Свердловск (ныне это завод им. Калинина). А на территории завода в Подлипках занимались ремонтом тех же зенитных пушек. Но в мирное время работы почти не было, и предприятие собирались перепрофилировать…

Вот так был организован НИИ-88. Директором в нем стал М. К. Янгель, который принял часть арсенала, немецких специалистов и вернувшихся из Германии наших «охотников за ракетами». При этом НИИ было организовано КБ-1, где главным конструктором стал работать Сергей Павлович Королев, будущий Главный конструктор всей космонавтики.

Зенитные ракеты были переданы КБ Лавочкина — все эти «Вассерфаль», «Шметерлинг» и «Рейнтохтер». Планирующие бомбы оказались в конструкторском бюро А. Я. Березняка в Дубне (филиал ОКБ им. А. И. Микояна). Часть немецких специалистов привезли в Москву, в ОКБ, что располагалось у развилки Ленинградского и Волоколамского шоссе на «Соколе», руководителем которого назначили С. Л. Берию, а научным руководителем П. Н. Куксенко. Им была поставлена задача создать систему ПВО на базе управляемых зенитных ракет. Туда стали собирать лучших специалистов страны в области радиолокации, в их числе оказались Расплетин и другие будущие корифеи, создававшие наши зенитные ракеты и современные комплексы ПВО.

В итоге все, что было связано с ФАУ-2, в том числе немецкие специалисты, работавшие по этой ракете, разместились в Подлипках; зенитные ракеты — в КБ Лавочкина; системы управления — в КБ-1 на «Соколе» С. Л. Берии; крылатые ракеты — у А. Я. Березняка и, частично, у В. Н. Челомея, который воспроизводил ФАУ-1 на заводе № 51. Это ракета с пульсирующим двигателем. Сам Челомей работал в то время в ЦИАМе, был специалистом по авиационным двигателям, а также хорошим ученым в области колебаний. Ему были близки по духу автоколебательные режимы, на которых работают пульсирующие двигатели, по этой теме он защищал докторскую диссертацию. 19 октября 1944 года, став главным конструктором завода № 51, он начал работу над ракетой 10Х, аналогом ФАУ-1.

Что касается немцев, то единственным, кто действительно с успехом работал на Россию, был доктор Хох. Я его лично не знал, но мне рассказывали, что он добровольно согласился сотрудничать с нами, в отличие от других специалистов, которые, по сути дела, тихо саботировали работу. Это быстро поняли, от работ их отстранили и какое-то время держали на острове в Московском море, потом отправили в ГДР, откуда почти все они вскоре перебрались в ФРГ. Хох же открыто симпатизировал России и очень много дал нам в области динамики управления и наведения ракет. Он создал так называемую «Бан-Хох-Модель». Баллистическая ракета — это изделие, которое нужно разогнать под определенным углом до какой-то заданной скорости, выключить в определенной точке траектории двигатель, и дальше она летит по инерции. В ФАУ-2 команду на «отсечку» двигателя давали интегрирующий гироскоп и акселерометр, которые, по сути дела, определяли достигнутую скорость, интегрируя ускорение. Подобный гироскоп Хох и использовал в своей модели в качестве аналогового интегратора. С помощью нелинейных потенциометров и двух интегрирующих гироскопов он фактически собрал электромеханический аналог уравнения колебательного движения тела вокруг центра тяжести — уравнения второго порядка, и решал его с учетом переменных аэродинамических коэффициентов. Вот эта «Бан-Хох-Модель» на двух гироскопах и была первым устройством, на котором моделировался процесс стабилизации баллистической ракеты.

…Итак, в конце концов, все материалы, описания, вся материальная часть вместе с этой «Бан-Хох-Моделью» из Подлипок были перевезены в МВТУ на кафедру М-1 ракетного факультета, которую возглавлял профессор В. И. Феодосьев. И я как аспирант, которому нужно было сдавать определенное количество страниц переведенного с немецкого языка текста, стал переводить этот архив. Чем больше я углублялся в него, тем интереснее становилось. Я начал разбираться, как работают немецкие ракеты, их системы управления. А потом решил собрать автопилот «Рейнтохтера», тем более, что меня попросили подыскать новую тему лабораторных работ для студентов, а заодно запустить «Бан-Хох-Модель», чтобы она решала уравнения движения. С последней задачей мне удалось справиться быстро, а вот с автопилотом пришлось повозиться. Я никак не мог понять, как он работает. И лишь очень нескоро разобрался: оказалось, существовали два варианта «Рейнтохтера»: один — стабилизированный по крену, другой же — нестабилизированный. А поскольку это была телеуправляемая ракета, то в ней наблюдался эффект так называемой скрутки координат. В нестабилизированной ракете стояли синусно-косинусные потенциометры, которые делают пересчет этой самой скрутки, а в стабилизированной подстройка шла автоматически.

Читая описание автопилота, я вначале не понял, что часть его относится к одной ракете, а часть — к другой. И лишь когда досконально изучил все тома, сообразил, что речь идет о двух различных приборах.

Вот так, совершенно неожиданно для себя, я прошел великолепную школу изучения немецкой ракетной техники. Спустя несколько десятилетий я поинтересовался судьбой этого архива. Оказалось, что его растащили, а жаль, потому что в нем был собран уникальный материал по истории ракет.

Но тогда, конечно, я еще не думал об исторической ценности архива: я изучал новую технику! И здесь пришлось не раз добрым словом вспомнить В. В. Петрова, который читал нам теорию нелинейных систем. Все немецкие ракеты были построены на основе этой теории: в них использовалось так называемое интерцепторное релейное управление. Это когда рули высовываются в поток на какое-то время, а потом убираются.

При таком способе управления используются сигналы с широтно-импульсной модуляцией. Эти сигналы формировала и излучала радиолокационная станция «Вюрцбург». Приемник на ракете преобразовывал их в соответствующие команды, и они шли на автопилот, который, с одной стороны, решал задачи стабилизации, с другой — управлял рулями. На таком принципе были построены все немецкие ракеты, кроме ФАУ-2, где стояла линейная система управления с интегрирующим гироскопом. А вот ракета «воздух — воздух» — «Руршталь» наводилась по тепловому лучу. В самолете был вмонтирован инфракрасный «прожектор», который подсвечивал цель, и ракета шла по лучу, и сигнал отклонения от него тоже модулировался этой широтной импульсной модуляцией…

Чем больше я знакомился с архивом, тем четче понимал — немцы вплотную подошли к созданию нового класса оружия, на которое отнюдь не зря так надеялся Гитлер. Они сумели решить ряд сложнейших задач, к которым мы у себя только подступались, и если бы война затянулась еще на какое-то время, возможно, под ударами этих ракет людей погибло бы намного больше.

Однако надо сказать, что принципы управления немецкими зенитными ракетами у нас не прижились. Мы пошли по пути классических линейных автопилотов и линейных систем управления. Все работы, которые велись в конце сороковых — начале пятидесятых годов в КБ-1 на «Соколе», шли на базе обычной теории линейных систем. На мой взгляд, это объясняется тем, что в основном там работали радисты, которые хорошо разбирались в частотных методах, они понимали, что в основе управления будущих ракет должна лежать радиолокация, что эти ракеты будут телеуправляемыми и т. д.

И КБ-1 стало «классиком» в области телеуправляемых ракет, которые и стояли у нас на вооружении до появления режима самонаведения.

Но вернемся к архиву. Благодаря ему, то есть совершенно неожиданным путем, я приобрел знания, которых мне так не хватало и которых у нас в стране, по сути, и не было. А если и были — то настолько засекреченные, что мне, вчерашнему выпускнику, а ныне аспиранту, до них было не добраться. В это время Королев уже сделал ракету Р-5, заканчивались работы по ставшей потом знаменитой Р-7, но все это было слишком далеко от меня.

Конечно, кандидатский минимум по немецкому я сдал, но, к сожалению, знанием языка мне так и не пришлось воспользоваться, хотя немецкие технические тексты читал без словаря. Так же легко я сдал минимум и по системам управления. Тут мне помог мой же дипломный проект. Делал я его в НИИ-2, где потом всю жизнь работал и работаю сейчас. Сначала это был НИИ-2, позже Институт технической кибернетики, НИИАС, а теперь вот ГосНИИАС… Когда я впервые открыл его двери, институт занимался авиационным вооружением. Темой диплома у меня была кормовая пушечная установка для самолета Ил-40. В основе ее работы заложена гидравлика с объемным управлением, и мне пришлось делать расчет следящей системы этой установки. А в это время Солодовников как раз начал внедрять в практику метод логарифмических частотных характеристик. Я был первым, кто в своем дипломном проекте применил этот метод. Мне же довелось участвовать в расчете номограмм, которые были сделаны в НИИ-2 и потом вошли во все учебники. Естественно, кандидатский минимум я сдал Солодовникову легко…

Видимо, ему чем-то приглянулся мой подход к тому, чем он занимался, и Владимир Викторович предложил мне приступить к чтению лекций студентам, что, собственно, входит в обязанности аспиранта. И тут я понял, что совершенно не знаю аэродинамики. А как можно изучать ракетную технику, не зная законов, по которым она летает? И хотя аэродинамика ракет значительно проще, чем самолетов, ведь ракеты, как правило, — осесимметричные конструкции, но науку-то знать все равно надо. Поэтому я взялся прочитать студентам МВТУ курс лекций по… аэродинамике. И прочитал. Для этого я обложился книгами — как классическими, так и работами ЦАГИ, и довольно скоро освоил основы этой науки настолько, что смог с ними познакомить и студентов.

Казалось бы, мое продвижение в научной работе шло весьма успешно, но к концу первого года обучения в аспирантуре я понял, что сделать диссертацию на соискание звания кандидата технических наук не смогу — на кафедре просто нет необходимых материалов.

И хотя я притащил из НИИ-2 следящие системы с самолета Ту-16, возглавил студенческое научное общество, вместе с ребятами монтировал какие-то установки, создал лабораторию — меня не покидало ощущение какого-то дилетантизма во всем, чем занимаюсь. Все отчетливее крепло сознание того, что надо уходить в промышленность.

Единственной промышленной и научной организацией, хорошо мне знакомой, был НИИ-2, куда я и пришел. Меня взяли на работу по совместительству старшим инженером.

И тут мне снова повезло. Мало того, что я был единственным, кто знал в институте, что представляют собой управляемые ракеты, в 1954 году вышло закрытое постановление правительства о создании первых управляемых ракет класса «воздух — воздух». В то время у нас уже была такая ракета — К-5, которая была разработана в КБ-1 на «Соколе». Но незадолго до этого произошел ряд драматических событий. Были «разогнаны» конструкторские бюро В. Н. Челомея и М. Р. Бисновата. Они занимались управляемыми ракетами, но реальных достижений на этом поприще почти не добились. Сталин очень жестко контролировал вопросы создания ракетной техники и, если какое-то КБ или НИИ не давали результатов, их расформировывали и создавали новые. На место КБ Челомея перевели ОКБ П. О. Сухого, а место Бисновата занял коллектив П. Д. Грушина. Он вплотную занялся разработкой ракет, а КБ-1 сместило акценты в своей работе в сторону «чистых» систем управления.

В том же постановлении давалось поручение заняться разработкой ракет класса «воздух — воздух» И. И. Торопову, руководителю завода № 134 в Тушино, который в то время делал следящие системы пушечных установок. Грушин и Торопов вели работу по ракетам, которые наводились по лучу. Бисновату же поручалось и далее заниматься самонаводящимися ракетами (поскольку в своем КБ он и работал над самонаводящейся ракетой СНАРС-250). Людей у него почти не осталось, все материалы умещались в одном сундуке, и Бисноват начал формировать новый коллектив. НИИ-2 тоже подключили к этому направлению. Им занялся начальник лаборатории Юрий Иванович Топчеев, очень интересный человек и большой энтузиаст своего дела, у которого я и готовил дипломный проект. Он-то меня и пригласил работать к себе.

Вот с этого момента и началось мое вхождение в авиацию. Оглядываясь назад, хочу сказать, что с инженерным образованием мне повезло. К тому же я неплохо освоил основы радиолокации, теории управления, многое почерпнул из немецкого опыта… Все это в сумме позволило мне довольно легко включиться в самые первые разработки управляемых ракет в нашей авиационной промышленности.

А время было тревожное. Все понимали, что созданное американцами ядерное оружие может быть применено против СССР. Поэтому требовалось быстро решить две задачи: с одной стороны, создать средства доставки своих ядерных зарядов на территорию потенциального противника, а с другой — надежно защитить себя от возможных ударов с воздуха. Огромные силы и средства были брошены на создание как межконтинентальных баллистических ракет, так и систем противовоздушной обороны, то есть прежде всего — управляемого оружия для борьбы с воздушными целями.

Так вот, начало моей практической работы и пришлось на рождение ракет класса «воздух — воздух».

НИИ-2 был организован сразу после окончания войны в 1946 году как институт авиационного вооружения. Его название как бы перекликается с НИИ-1 — ракетным институтом, образованным в 30-е годы. НИИ-1 в основном занимался ракетными двигателями, и более всего жидкостными. В настоящее время это научный центр им. Келдыша. Необходимость рождения НИИ-2 была вызвана несколькими факторами.

Во-первых, та группа специалистов авиационной промышленности, которая изучала опыт немцев, наработанный ими во Второй мировой войне, засвидетельствовала, что в Германии существовал институт авиационного вооружения, где изучалась совместимость оружия и самолета. Это действительно одна из сложнейших проблем, потому что самолет является подвижной платформой, имеющей шесть степеней свободы, и стрельба из пушек и сброс бомб — а в середине XX века другого оружия практически еще не было — с такой платформы являлись довольно сложными задачами, как с позиций механики, так и других наук. В их числе — воздействие пушечной стрельбы на работу двигателя самолета, поскольку при выходе снаряда из пушки возникает ударная волна, нарушающая устойчивость воздушного потока на входе в сопло реактивного двигателя. Еще пример: при выходе бомбы из отсека или отделения ее из-под крыла возникает сложное явление аэродинамической интерференции, которое воздействует и на бомбу — бывали случаи ее «прилипания» к конструкциям самолета или удара по ним, и так далее. Конечно, этими вопросами занимались не только немцы, не обошли их стороной и наши конструкторы.

У нас в стране проблемы авиационного вооружения начинал решать еще Н. Е. Жуковский со своей группой инженеров (в которую входил и А. Н. Туполев), сформированной на базе еще императорского МВТУ. Это училище обладало самой большой по тому времени аэродинамической трубой. В то время И. С. Сикорский создал первый в мире четырехмоторный тяжелый бомбардировщик «Илья Муромец», на котором уже подвешивались бомбы весом в сотни килограммов. До этого использовались бомбы весом до нескольких десятков килограммов, и сбрасывались они из кабины пилота или летнаба. Этот коллектив из студентов МВТУ и изучал проблему отделения бомбы от самолета. Жуковский даже опубликовал одну из своих работ, связанных с падением бомбы, где впервые определялись ее баллистические свойства, которые требовалось учитывать при сбросе, а также решались проблемы ее аэродинамической стабилизации…

В советское время, после организации ЦАГИ, исследования в этой области были продолжены. Изучались, в частности, вопросы баллистики бомб, точности бомбометания, технического рассеивания их, вопросы прочности стрелковых установок и т. д. В 1939 году коллектив вооруженцев из ЦАГИ перешел в только что организованный летно-исследовательский институт, который сейчас мы знаем как знаменитый ЛИИ им. М. М. Громова. НИИ-2, по сути дела, образовывался из этого коллектива, часть специалистов пришла также из НИИ-1, который занимался неуправляемыми авиационными реактивными снарядами. Кстати, авиационные реактивные снаряды были созданы в нашей стране именно в НИИ-1 и впервые применены в 1939 году в боях на Халхин-Голе, в военном конфликте с Японией, где показали весьма высокую эффективность. На базе именно этого 57-мм снаряда потом были созданы знаменитые «Катюши».

В общем, весьма солидный запас знаний в области авиационных вооружений, прежде всего в области баллистики, теории бомбометания, воздушной стрельбы, прочности стрелково-пушечных установок, совместимости оружия и самолета, у нас в стране уже имелся. Этим мы были обязаны в основном коллективам ЦАГИ и ЛИИ, а также Военно-воздушной академии им. Н. Е. Жуковского, где велись интереснейшие работы на кафедре бомбометания, которой руководил академик Н. Г. Бруевич; исследованием вопросов воздушного боя занимался профессор (впоследствии академик) В. С. Пугачев…

Во-вторых, создание НИИ-2 вызвано было и тем, что руководство страны, авиапрома, Наркомата обороны стало все лучше понимать: боевая эффективность самолета определяется не только его летно-техническими характеристиками, маневренностью или искусством летчика. Это, конечно, важные факторы, особенно когда стрелковое оружие было жестко «привязано» к конструкции самолета, и чтобы прицелиться по воздушному противнику или наземному объекту, нужно было в совершенстве владеть самолетом. Воздушный бой выигрывал тот, кто лучше пилотировал.

Но наступали времена, когда само оружие начинало играть все более весомую роль в достижении конечной цели любой воздушной операции — поражение противника, завоевание господства в воздухе. К этому подводил и анализ всех крупных сражений Второй мировой войны. Он показал, что только при обеспечении полного господства в воздухе одной из воюющих сторон возможна была победа на земле. Так, разгром немцев под Москвой предопределился тем, что авиация ПВО столицы сумела обеспечить свое господство в воздухе над своей зоной. И позже все десять крупнейших сражений, или, как их называли, «десять сталинских ударов», сопровождались господством в небе нашей авиации. В то же время наши поражения в сорок первом — начале сорок второго года в определенной мере были обусловлены превосходством «люфтваффе».

«Люфтваффе» оказались очень серьезным противником, и перелом борьбы с ними в нашу пользу я считаю одним из величайших подвигов советских летчиков. К сожалению, о нем иногда забывают, когда говорят о сухопутных операциях. Да, победы в них являются конечным результатом непосредственного соприкосновения с противником, но без обеспечения господства в воздухе ни одна такая операция не выигрывалась.

Решающее значение этого фактора для победы позже подтвердилось и во всех так называемых локальных конфликтах. Тем самым окончательно оправдала себя доктрина итальянского генерала Джулио Дуэ, сформулированная в начале прошлого века, которая гласила, что в будущем авиация станет определяющим видом вооруженных сил и, практически, чисто воздушные операции обеспечат той или иной стране достижение политических целей, лежащих, как правило, в основе любого военного конфликта.

Итак, при использовании самолета в боевых действиях роль оружия становилась все более важной, что и продиктовало создание такого научного центра, как наш НИИ-2.

В то время, когда я начал в нем работать — в 1953 году, учась одновременно в аспирантуре МВТУ, — в институте насчитывалось менее тысячи специалистов, но это был уже сложившийся научный коллектив. После защиты кандидатской диссертации в 1956 году я работал здесь уже на постоянной основе и с тех пор ни разу институту не изменил.

Особых душевных метаний — оставаться ли на преподавательской и научной работе в МВТУ или уходить в НИИ-2 — у меня не было: я выбрал институт авиационного вооружения.

Решающим стимулом стало то, что в учебном вузе я не смог бы прорваться на передний край работ в области управляемого вооружения, в которой стал специализироваться. Она была секретной, и получить необходимые материалы можно было, лишь работая непосредственно по той или иной закрытой теме, связанной с выбранной профессией; там, собственно, и происходило формирование этой области знаний. Забегая вперед, скажу, что и от преподавательской работы мне уйти не удалось, ею я занимаюсь всю жизнь, но это уже «вторичное» занятие. Почему я не отказался от него? Уже будучи заведующим кафедрой Московского физико-технического института, я входил в его методический совет, который возглавлял Петр Леонидович Капица. А он всегда говорил:

— Очень важно для нас читать лекции студентам по самым передовым исследованиям в области новейших знаний. У них «свежее» восприятие науки, и студент может задать настолько неожиданный вопрос, что вам и в голову не придет, и это вас вынудит глубже вникнуть в тот предмет, то явление, о которых рассказываете. В сложившемся курсе знаний все рутинно. А когда курс базируется на самом передовом научном или техническом направлении, то наверняка вы сами еще не осмыслили его до конца, и вопросы студентов стимулируют вас к такому осмыслению, к систематизации потока знаний, получаемых в ходе вашей научной работы. Поэтому преподавание для научного работника очень важно, но только в том случае, если вы формируете какие-то новые области знаний, лежащие на самых передовых линиях научных исследований…

В этих словах Петра Леонидовича — смысл существования МФТИ — «Физтеха». Этот институт во многом скопировал «стиль» Кембриджского университета в Англии, к чему очень сильно «приложил руку» сам же П.Л.Капица — фактический основатель МФТИ. Кстати, коль уж зашла речь о Капице… В методический совет входил и один из его соратников Николай Николаевич Семенов. Он тоже был в группе специалистов, которых советское правительство в 20-х годах командировало в Кембридж к Резерфорду, на своеобразную стажировку. Вернувшись в СССР, они, собственно, и положили начало знаменитой школы теоретической и экспериментальной физики. Время шло, настал период бурного развития вычислительной математики, информатики, вычислительных машин, и, естественно, студенты должны были все это осваивать глубоко и прочно. Поэтому, обсуждая учебные планы «Физтеха», мы, молодые профессора, ратовали за увеличение объема занятий по математике. Но за счет чего? В течение первых трех курсов студенты получали фундаментальные знания, прежде всего, в области физики, математики, а также проходили историю КПСС, марксистско-ленинскую философию, политэкономию, научный коммунизм и изучали два иностранных языка. В спорах выяснилось — число учебных часов по общественным дисциплинам сокращать нельзя, по иностранному тоже, осталась физика. Только за ее счет можно расширить курс математики. Обычно на совете Петр Леонидович сидел на небольшом возвышении и дремал. А Семенов сидел с нами, в первом ряду. И вот Капица, разбуженный нашими горячими выступлениями в пользу математики, обращается к Семенову:

— Николай Николаевич, ты помнишь, Резерфорд, по-моему, кроме алгебры, ничего не знал?

Тот задумался слегка и говорит:

— Да, пожалуй, ты прав, он больше ничего не знал. А Де Бройль, по-моему, не знал и алгебры.

И все. На том споры закончились.

Мы все были поставлены перед фактом, что в основе изучения природы лежит физика, ее законы. Математика лишь помогает ученому, когда он начинает абстрагироваться от исследуемых реальных процессов и переходит на язык формальной логики, формальных зависимостей. Лишь в этом случае математика начинает жить как самостоятельная область науки, но порождает ее физика. И поэтому основные знания, нужные студенту, — это конечно же глубокое постижение физики. Такова была позиция Капицы, она очень поучительна, потому что подобный подход справедлив почти к любым научным исследованиям.

…Итак, придя в НИИ-2, я попал в уже сложившийся научный коллектив, в котором преобладала тематика работ, связанных с неуправляемым вооружением, потому что линия управляемых ракет только зарождалась. Основные исследования велись в области стрелково-пушечного, бомбардировочного вооружения и неуправляемых ракет. Изучались прежде всего вопросы совместимости оружия и самолета, а также «поведения» самого оружия. В то время в НИИ-2 были созданы первые подробные баллистические таблицы бомбометания, которые затем стали основой проектирования всех бомбардировочных прицелов. Эта работа велась совместно с Военно-воздушной академией им. Н. Е. Жуковского под руководством академика Н. Г. Бруевича. Создавались таблицы воздушной стрельбы, позволявшие делать поправки при применении пушек. Эта работа велась под руководством профессора В. С. Пугачева. Она была экспериментальной. Институт имел под Москвой полигон, где были созданы специальные аэродинамические трассы. Из пушки выстреливали макет бомбы или снаряд, а на трассе стояли специальные щиты, с помощью которых фиксировалась их траектория. Изучались силы торможения, подъемные силы… Эти эксперименты были похожи на те, что проводятся в аэродинамической трубе, но в ее воздушном потоке модель неподвижна, а здесь она двигалась в реальной среде. Эксперименты были довольно сложными и дорогими, но они позволили создать вышеназванные таблицы, за которые работники института и Академии им. Жуковского были удостоены Сталинских премий.

В области же управляемых вооружений работал очень небольшой коллектив под руководством Эраста Николаевича Кашеринина, который пытался спроектировать первую ракету класса «воздух — воздух» с телеуправлением. Эта работа настолько технически опережала свое время, что практически не получила развития, коллектив распался, Кашеринин ушел из НИИ-2, и тему закрыли.

Правда, в это же время в институте начались работы по самонаведению. Проблема самонаведения — одна из сложнейших в области авиационного вооружения. Она возникает и при атаке воздушной цели пилотируемым истребителем, и при полете снаряда-перехватчика. Схематически ее можно обрисовать так. В пространстве движутся две материальные точки, одна догоняет другую… Их положения в каждый момент задаются векторами в определенной системе координат. Между ними существует некий вектор дальности, который соединяет эти точки. И вот задача погони, или самонаведения, состоит в уменьшении до нуля вектора дальности путем управления вектором снаряда-перехватчика, либо истребителя-перехватчика. Вот эта задача — формально непростая. Даже если рассматривать не пространственное, а плоское движение, приходится использовать нелинейные уравнения, причем с ярко выраженной нелинейностью, поскольку все время «мешает» вектор дальности. Это напоминает поведение маятника, длина нити которого все время уменьшается. В самом деле: если, предположим, «заморозить» положение (вектор) цели, все время вычитая его из вектора перехватчика, то есть рассматривать только относительное движение последнего — то перехватчик как бы повисает на векторе дальности, как на нити маятника, приближаясь к «замороженной» цели. Похожее явление возникает, когда из колодца поднимаешь ведро — оно «само» начинает раскачиваться. Это эффект динамической неустойчивости при определении режима перехвата. Так вот, решением столь непростой задачи впервые занялся Никита Николаевич Моисеев, который тоже был сотрудником НИИ-2, кандидатом технических наук. Впоследствии он стал доктором технических наук, академиком… Он вплотную подошел к формированию определенных закономерностей, которые позже и были использованы при проектировании оружия самонаведения.

Но вернемся к ракетам класса «воздух — воздух». Как я упоминал выше, первой из них была К-5, созданная в КБ-1 на «Соколе». Конструктор ее — Дмитрий Людвигович Томашевич. При наведении на цель ее положение задавалось так называемой равносигнальной зоной радиолокатора, который стали устанавливать на истребителях. Луч локатора смотрел вперед не прямо, а под небольшим углом и при этом вращался, описывая таким образом коническую поверхность. В итоге, как легко понять, сигнал локатора был переменным во всех направлениях, кроме оси конуса. Этой осью («равносигнальной зоной») локатор отслеживал цель, и в этой же зоне должен был все время оставаться перехватчик. Когда сигнал локатора в приемнике перехватчика становился переменным, бортовая аппаратура выдавала сигнал на автопилот, который возвращал ракету в равносигнальную зону. Это называлось наведением «по лучу».

К этому времени уже научились управлять и лучом локатора, постоянно совмещая его с целью.

В общем, К-5 была создана, отработана, хотя не обошлось и без проблем. В частности, одной из них стало искажение равносигнальной зоны факелом двигателя ракеты… Проблемы эти были решены, но К-5 имела малый вес боевой части, небольшую дальность, и впоследствии на ее базе была создана К-5М. Эта ракета уже пошла в серийное производство на заводе в Болшево. Их выпустили немного, они стояли на самолетах МиГ-19 и часть — на МиГ-21 первых выпусков, с локаторами «Малахит» и «Изумруд». К-5М показала высокую боевую эффективность, и поэтому в 1954 году было выпущено постановление Совета Министров о развитии данного класса оружия. Предписывалось разработать сразу три ракеты: К-6, К-7 и К-8. (Ракеты класса «воздух — воздух» имели индекс «К», а класса «воздух — поверхность» — «X». Но при принятии на вооружение им давали войсковое обозначение.)

Две первые ракеты продолжали идею использования луча, третья — проектировалась самонаводящейся.

В этом же постановлении было сказано, что НИИ-2 должен взять на себя научно-техническое сопровождение этих трех ракет. Для коллектива это была совершенно новая область исследований, предстояло искать людей, и волей случая получилось так, что единственным человеком, хоть что-то знавшим об управлении ракетами, был я. Какую-то часть знаний удалось почерпнуть в МВТУ, где мы стали первыми выпускниками в этой области, определенную информацию дал немецкий архив, неплохой багаж я вынес из учебы в аспирантуре и общения с умными людьми… Ну, а придя в НИИ-2, я начал с изучения того, что было наработано Н. Н. Моисеевым, заместителем начальника института по научной работе В. Е. Рудневым, Э. Н. Кашерининым. В какой-то степени нас допустили к материалам по ракете К-5, и мы получили небольшую возможность изучить опыт КБ-1.

В КБ-1 был собран элитный коллектив, потому что перед ним ставилась задача создать пояс ПВО Москвы. Сюда были направлены лучшие специалисты по радиолокации. Это КБ было практически наглухо «закрытой» организацией, возглавлял ее сын Л. П. Берия — С. Л. Берия. Чтобы попасть туда, требовался допуск по «форме 1», а получить его было не так-то просто, поскольку он давал доступ к работам «особой важности». Охраняли КБ-1 сотрудники КГБ, и когда тебе выдавали пропуск, вслед за ним из окошка вдруг высовывалась голова и грозно спрашивала: «А оружие есть?!» Это, естественно, вызывало трепет у посетителя, ведь только сумасшедший мог прийти в такую организацию с оружием. Я так и не понял, была ли то шутка или действительно таким образом внушался должный трепет…

Надо сказать, что 1954 год — это год разгара «холодной войны», высокой международной напряженности. Тогда мы были уверены, что новая мировая война не за горами и что она будет ядерной. Америка обладала значительным перевесом над СССР по числу ядерных зарядов, и по всему чувствовалось, что этим преимуществом она готова воспользоваться. К тому же США имели превосходство и в стратегической авиации, способной доставить атомные бомбы к важнейшим промышленным центрам нашей страны. Бомбардировщики конца Второй мировой войны В-17 и В-29 значительно превосходили по тактико-техническим данным все наши самолеты, и не случайно Сталин приказал Туполеву скопировать В-29, из которого получился Ту-4.

На мой взгляд, существует два типа самолетов, которые определяют прогресс в боевой авиации. Это истребитель и стратегический бомбардировщик. Они представляют собой как бы два разных полюса. Истребитель воплощает в себе все технические решения, дающие превосходство над противником в «дуэльной ситуации». Стратегический же бомбардировщик должен уметь проникать через отлично защищенные зоны ПВО, наносить серии ударов по важнейшим целям противника и т. д. В нем воплощается совершенно иной ряд технических достижений, чем в истребителе, но оба они являются флагманами в развитии боевой авиации.

Великую Отечественную войну мы провели без стратегической бомбардировочной авиации. Были тихоходные ТБ-3 Туполева, «Сталь-1» и «Сталь-3» Бартини, немного Ил-4, но это скорее фронтовые бомбардировщики дальней зоны. Кстати, Германия тоже не обладала стратегическими бомбардировщиками, а строила лишь фронтовые. США же создали мощную стратегическую бомбардировочную авиацию, что было вызвано ее географическим положением, и прежде всего войной с Японией. На тихоокеанском театре военных действий расстояния большие, авиабазы располагались на островах, удаленных от противника, и, чтобы его достать, американцы «родили» эту линию авиации.

На европейском театре военных действий американцы базировались в Великобритании, полеты были короче, но самолеты использовались те же. Поэтому американцы накопили значительный опыт в их создании. У них вскоре появился В-52 — грандиозный дозвуковой стратегический бомбардировщик, с колоссальной бомбовой нагрузкой. Он существует и по сей день, когда я пишу эти строки. Его роль не утрачена за полвека — только носит он сейчас не бомбы, а крылатые ракеты, но создан он был тогда, в начале 50-х годов.

Для нас задачей № 1 стала борьба с носителями ядерного заряда — стратегическими бомбардировщиками. Поэтому первые ракеты класса «воздух — воздух», как и зенитные ракеты «земля — воздух», были остро необходимы, и притом — в кратчайшие сроки. Все это накладывало определенный отпечаток на психологию коллективов, занятых созданием этих ракет. Мы прекрасно осознавали, что от нашей работы фактически зависит исход возможного конфликта, причем довольно реального. Сроки ставились очень жесткие, каждый неудачный результат отзывался в душе болезненно и за него строго спрашивали и наказывали… В общем, работать пришлось в весьма непростых условиях: с одной стороны, это было очень интересно, ведь мы вторгались в сферу непознанного — как построить высокоточное управляемое оружие; с другой — творческий поиск втискивался в жесткие сроки и велся под неусыпным контролем руководства, что, конечно, не стимулировало полета фантазии. При этом материально обеспечивали нас не намного лучше, чем наших коллег в других отраслях и премиями не баловали. Их выписывали лишь по достижении окончательных результатов — удачных пусков ракет, принятия их на вооружение и т. д. Но этих премий, как правило, хватало лишь на то, чтобы провести скромный банкет с коллективом, поэтому рассчитывать приходилось лишь на небольшой оклад. Это было время, когда страна залечивала раны войны, все жили одинаково небогато. Может быть, существовала какая-то партийная или правительственная элита, которая пользовалась привилегиями, но в нашей среде резкого различия в образе жизни между генеральными, главными конструкторами и рядовыми научными работниками и инженерами не было.

В лучшем положении находились академики Академии наук СССР. Вообще, отношение к ученым было весьма уважительным, работы над кандидатской или докторской диссертациями стимулировались, а после их защиты твоя зарплата резко возрастала и открывались новые возможности в продвижении по работе. К тому же в научном коллективе считалось неприличным занимать какую-то руководящую должность, не имея ученой степени. Это не значит, что поголовно все научные сотрудники были «остепененными» — нет, встречались очень сильные конструкторы, которые степени не имели. Например, я могу назвать Г. Н. Бабакина, который занимал в КБ Лавочкина должность начальника теоретического отдела, не имея даже… инженерного диплома. Но он блестяще разбирался в динамике управляемых ракет, в чем я не раз убеждался, сталкиваясь с ним по работе. И все же в конце концов я стал руководителем его дипломного проекта. Ему все-таки пришлось его защищать. Видимо, где-нибудь по линии отдела кадров ему сказали: «Товарищ Бабакин, надо же иметь совесть… Вы же начальник отдела, диплом-то сделайте?!» Я думаю, что у него просто времени не хватало, чтобы оформить свои разработки в виде диплома, поскольку человек он очень увлекающийся, все время стремился вперед, а на рутинную работу отвлекаться не хотел. Но пришлось. Дипломным проектом у него стал истребитель Ла-250, управление им и самонаводящейся ракетой К-250. Формально он попросил меня быть его руководителем, я написал рецензию… Позже Бабакин стал одним из корифеев космических разработок, членом-корреспондентом АН СССР… Кстати, он еще до войны сотрудничал с С. П. Королевым и прорабатывал управление ракетами — об этом он мне сам рассказывал.

…Итак, три ракеты «пришли» в наш институт, и я возглавил коллектив, который должен был заниматься самонаводящейся ракетой К-8, главным конструктором которой был назначен М. Р. Бисноват. Для него специально создали заново конструкторское бюро — оно получило наименование ОКБ-4. В этот момент сотрудников у Бисновата практически не было, он имел лишь заместителя — Владимира Николаевича Елагина да несколько конструкторов. Поэтому основной объем работ по К-8 лег на плечи нашего НИИ-2. К этому времени — а мне исполнилось 25 лет — я уже очень быстро прошел ступеньку старшего, затем ведущего инженера и был назначен начальником отдела ракет класса «воздух — воздух». Но поскольку отдел под работы над К-8 расширялся, я начал набирать новых сотрудников — прежде всего из выпускников МВТУ, членов кружка студенческого научного общества при кафедре Солодовникова, которым я когда-то руководил. Всех их я хорошо знал и многих перетащил к себе. Одновременно к нам подключились выпускники МАИ, которым прочитали курс спецлекций по ракетам, в чем участвовал и я. И первый выпуск МАИ со специально организованной кафедры полностью тоже пришел к нам. По сути дела, тогда из этих людей и был создан коллектив, который потом десятки лет занимался управляемыми ракетами, а традиции этой школы живы и сейчас. Все мы имели, как говорил Капица, свежие головы, поскольку были молоды, не обременены большими знаниями, но жаждали познать все новое.

К-8 заставила нас пройти непростую школу.

Рассматривая с позиций сегодняшнего дня весь класс ракетных вооружений, в том числе зенитные ракеты, противоракеты, морские, противотанковые, баллистические и т. д., - мне приходилось не раз оценивать их, входя в состав государственных комиссий, — скажу, что ракета класса «воздух — воздух», по моему убеждению, как это ни парадоксально, — одна из самых сложных. Хотя она — одна из самых маленьких: ее вес — от нескольких десятков до сотни килограммов, длина — от метра до двух-трех… Но эта ракета работает в особо сложном режиме.

Во-первых, она «уходит» с подвижной платформы, которой является самолет. Уже одно это создает ряд трудностей, таких, как необходимость стартовать в условиях маневренного воздушного боя либо с направляющих рельсов, либо катапультируясь из отсека вооружений при значительных перегрузках. Тут сразу же начинаются сложные аэродинамические интерференционные процессы…

Во-вторых, большинство этих ракет имеют твердотопливные двигатели, в основном пороховые, с мощным стартовым импульсом, создающим также немалые перегрузки.

В-третьих, это короткоживущая ракета, которая должна решить свою задачу — уничтожить воздушную цель — за малый отрезок времени: от нескольких секунд до минуты.

И самое сложное в ней то, что она должна работать по принципу «пустил-забыл». Ей приходится самой решать непрерывно возникающие проблемы, поскольку цель активно борется с ней — стремится уйти от атаки, маневрирует по высоте, меняет курс, ставит «ловушки», помехи — словом, создает очень сложную информационную обстановку, требующую от ракеты безошибочного решения. При этом конструктору и «развернуться»-то негде — все оборудование, механизмы, обеспечивающие выполнение поставленных задач, должны быть уложены в очень малые габариты. Поэтому от создателей ракеты класса «воздух — воздух» требуется если и не искусство, то высочайшее мастерство, чтобы в одном изделии «примирить», казалось бы, непримиримые факторы, как в области физических процессов (аэродинамика, газодинамика, механика полета), так и информационных.

Но если даже ракета подошла к цели, то возникают новые проблемы: как настроить механизм подрыва, чтобы время его срабатывания, направление разлета осколков были наиболее эффективными. Ведь летательный аппарат, который надо сбить, снабжен мощными элементами конструктивной защиты, обеспечивающей его боевую живучесть. Какие-то узлы бронируются (двигатель, кабина летчика или экипажа), свою защиту имеют топливные баки… Не зря во время Второй мировой войны очень популярной была песенка:

«Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы идем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит,
Но машина летит
На честном слове и на одном крыле…»

Кстати, отечественная авиация всегда отличалась хорошей боевой живучестью (чему немало способствовали и работы нашего института после его создания). Самым ярким подтверждением этого в годы Великой Отечественной войны стал штурмовик Ил-2, совершенно справедливо названный «летающим танком». Современный самолет, естественно, защищен намного лучше, поскольку с этой целью применяются самые последние достижения науки и техники, что намного усложняет задачу ракеты класса «воздух — воздух».

Приведу пример более близкий. Во время войны Ирака с Ираном обе стороны имели смешанный парк самолетов, включавший, на стороне Ирака, и наши Су-17, Ту-22, и французские «Миражи». Так вот, во время готовности номер один к вылету все иракские летчики сидели в «Миражах». Но как только поступала команда «На взлет!», они дружно выскакивали из «Миражей», перебегали в Су-17 и летели воевать на них. Эту тактику они объясняли просто: «В „Мираж“ достаточно попасть одному 20-миллиметровому снаряду из авиационной пушки, — и отваливается крыло. Су-17 выживает даже с множеством пробоин и отбитыми кусками плоскостей. И мы возвращаемся живыми. Но зато в кабинах „Миражей“ есть кондиционеры»…

А с Ту-22 на той же войне произошел вообще фантастический случай. Когда экипаж открыл створки бомбоотсеков и сбросил бомбы, в один из них влетела американская ракета «Хок», которая стояла на вооружении Ирана, и взорвалась. Но Ту-22 повезло — она не повредила силовые шпангоуты и органы управления, и изрешеченный самолет вернулся на базу. Все эти случаи создали такую славу живучести нашей авиации, что и до сих пор в арабских странах, куда Советский Союз в свое время поставлял авиационную технику, авторитет ее очень высок.

Американцы тоже уделяли и уделяют этой проблеме большое внимание, подтверждением чему является очень хороший штурмовик А-10.

Но вернемся к ракетам. Зенитная ракета решает ту же задачу, что и ракета класса «воздух — воздух»: сбить воздушную цель. Но у нее нет жестких ограничений по габаритно-весовым параметрам, стартует она в более благоприятных условиях со стационарной площадки… Если рассматривать баллистические ракеты, то они имеют более простую систему управления — стабилизация и программный вывод на боевой курс. Правда, у нее намного сложнее двигатель, топливная система.

В общем, в каждом классе ракет есть свои особенности, но класс «воздух — воздух», мне кажется, стоит выше всех по сложности в части управления.

Когда мы начали создавать К-8, работы по ракетам этого класса начались и за рубежом. Во Франции их вела фирма «Матра», в Англии — «Бритиш аэроспейс», в Америке — «Хьюз». Французы и американцы пошли по линии освоения самонаводящихся ракет, а англичане первые разработки вели в области управления по лучу — телерадиоуправления, так же, как и мы на К-6 и К-7. Однако все эти разработки объединило то, что они исповедовали принцип «удлинения поражающей руки». Авиационная пушка успешно сбивала цель на расстоянии одной-двух сотен метров. На большем удалении — как бы мы ни совершенствовали прицельное оборудование, ни снижали техническое рассеивание снарядов, — эффективность воздушной стрельбы падала весьма резко. А с появлением реактивной авиации, увеличением скорости самолетов сближение истребителя с целью на расстояние эффективной пушечной стрельбы вообще маловероятно. Естественным решением этой проблемы и стало «удлинение поражающей руки», для чего неплохо подходили первые ракеты класса «воздух — воздух». Они строились для поражения цели на расстоянии в один-два километра или чуть больше.

К-8 тоже задумывалась для решения задачи «удлинения». Но это уже была довольно крупная ракета, вес ее достигал 250 кг. Если К-6 и К-7 создавались под микояновские МиГ-19, МиГ-21 и суховские Су-9, Су-11, то К-8 была первой самонаводящейся ракетой для более тяжелого истребителя-перехватчика ПВО Як-28П.

На ней предполагалась установка двух головок самонаведения — тепловой и радиолокационной. Последняя — полуактивная, то есть цель «подсвечивалась» локатором с самолета-перехватчика, а головка ракеты захватывала отраженный сигнал и по нему наводилась.

Вначале более продвинутой была технология создания тепловых головок. Над ними работали несколько конструкторских коллективов, а наиболее удачные решения были найдены на «Геофизике», которую возглавлял главный конструктор Давид Моисеевич Хорол.

Радиолокационные головки разрабатывали коллективы Николая Александровича Викторова и Александра Викторовича Смирнова из Ленинграда. Между ними развернулось негласное соревнование, ни в каких документах не обозначенное; шли они разными техническими путями. Викторову удалось найти весьма оригинальные решения и в технологическом, и в конструкторском плане, которые выгодно отличали его изделие от того, что создал Смирнов, и в конце концов Николаю Александровичу поручили доводку его головки до промышленного внедрения. Конструктором же К-8 был Бисноват, а так как у него практически не было коллектива в тот момент, о чем я писал выше, то практически все динамическое проектирование, отработка, испытание узлов К-8 легли на плечи нашего молодого коллектива, которым я и руководил.

Теперь немного теории.

Поскольку мы имели подготовку в основном в области линейных систем — прежде всего я имею в виду частотные методы школы Солодовникова — то, естественно, к К-8 мы решили подойти как к линейной системе, хотя самонаведение — сложная задача, поскольку строится не только на динамике самой ракеты, но и на взаимодействии двух точек в пространстве: «ракета» — «цель». При их сближении положение ракеты относительно цели меняется, что вызывает вращение линии визирования — воображаемой линии, соединяющей их. И вот параметры вращения этой линии визирования используются как управляющий сигнал в режиме самонаведения.

Первые самонаводящиеся системы в качестве управляющего сигнала отслеживали угол пеленга — угол между осью ракеты и линией визирования — и сводили его к нулю, то есть направляли ось ракеты всегда точно на цель. Но такой метод — его еще назвали методом «собачьей кривой» — динамически очень неустойчив: он как бы загоняет ракету в хвост цели. Сразу же возрастают требования к способности ракеты переносить высокие перегрузки, к ее маневренности и т. д.

Более эффективен метод параллельного сближения. При этом за управляющий сигнал берется угловая скорость вращения линии визирования. «Обнуляя» ее, ракета разворачивается уже не прямо на цель, а в точку будущей встречи. Конечно, в зависимости от маневров цели эта точка ползет в пространстве, но ракета все время идет к ней, а не на саму цель. В таком режиме ракета при всех маневрах испытывает меньшие перегрузки, поскольку всегда упреждает дальнейшие движения цели. Но для этого нужно, ни много ни мало, измерить эту самую угловую скорость линии визирования. А чтобы это сделать, надо головку самонаведения поставить на гироскопическую платформу, то есть как бы изолировать ее от углового движения ракеты. На заре создания самонаводящихся ракет не делали гироскопической стабилизации головки, а ставили следящие привода. Но они не могли с достаточной быстротой отслеживать угловое движение самой ракеты, которая все время, образно говоря, «болтается» по углу атаки. Поэтому требовалось обязательно поставить антенну на гироплатформу.

К решению задачи были привлечены лучшие гироскописты страны, в частности, Е. Ф. Антипов и его коллектив (теперешний «Авиаприбор»). Он и конструировал первые гиростабилизаторы головок самонаведения, как тепловых, так и радиолокационных.

И вот, чтобы описать динамику движения и сам процесс управления ракетой, мы попытались линеаризировать процесс, о котором я уже писал выше (эффект раскачивания ведра, вытаскиваемого из колодца). В теории управления динамика любого устройства — ракеты, гиростабилизатора, антенны и т. д. — описывается дифференциальными уравнениями. Кинематическая связь между целью и ракетой тоже описывается этими уравнениями, но они — нелинейные. И, по сути дела, они нелинеаризуемы, потому что по мере сближения ракеты и цели устойчивость теряется. Это дифференциальные уравнения, описывающие неустойчивый процесс, если управляющий сигналом служит угловая скорость вращения линии визирования. Сам этот сигнал просто снимался с гиростабилизатора, потому что когда он держит антенну, то сигнал, который корректировал положение гироплатформы, как раз и был пропорционален угловой скорости линии визирования. Этот электрический сигнал подавался на автопилот ракеты и им она управлялась. Его-то мы и «линеаризировали». С точки зрения законов математики это, конечно, очень грубое приближение, я бы даже сказал, недопустимое, но поскольку инженерно-аналитический аппарат, которым мы владели в середине 50-х годов, работал лишь в области линейных систем, то мы просто вынуждены были идти на такие «грубости».

Но кое в чем нам повезло. В это время в стране стали развиваться методы аналогового моделирования и создаваться первые интеграторы — своеобразные операционные усилители, которые выполняли функции интегрирования. Несколько таких устройств позволяли смоделировать уравнение любого порядка. Первыми интеграторами были ИПТ-4 и ИПТ-5. НИИ «Счетмаш» выпускал их небольшими партиями, а бурное развитие авиационной и ракетной техники заставляло КБ, научно-исследовательские институты, предприятия буквально охотиться за этими интеграторами. Госплан выделял наряды на них поштучно. Нашему институту удалось «выбить» несколько таких устройств, чему мы были безмерно рады, хотя трудностей в освоении этих первых образцов вычислительной техники испытали немало.

А поскольку начальство торопило нас, то наряду с аналитическими попытками оценить динамику самонаводящей ракеты К-8 мы начали создавать аналоговую модель на интеграторах — строили блоки, которые моделировали неустойчивость кинематического сближения ракеты и цели.

Блоки проектировались нашими, институтскими инженерами и у нас же делались. Большую работу в этой области провели Герольд Анатольевич Кирюшин, Михаил Гаврилович Кульчак. Они, кстати, были выходцами из того самого студенческого научного кружка, которым я руководил в МВТУ. Вместе с ними работали С. И. Леонтьев, Л. Я. Малдов, выпускники МЭИ, инженеры из МАИ… Они были первыми, кто создавал аналоговые модели К-8 с помощью интеграторов.

Отдел наш был небольшой. Но мы очень хорошо «чувствовали» частотные методы и с их помощью пытались понять поведение самонаводящихся ракет. Ситуация осложнялась тем, что хотя все эти работы велись и в других странах, но были очень жестко засекречены. Поэтому мы не могли сравнить свою работу с тем, что делалось за рубежом и оценить — правильным ли мы идем путем или он ведет в тупик. Изредка в каких-нибудь журналах появлялись лишь фотографии ракет и названия фирм, которые их делают, но о методах расчета, проектирования и речи не было.

Мы же шли от классических методов теории управления и старались их приспособить к конкретным дифференциальным уравнениям, которые описывают динамику движения ракет.

На этом пути мы столкнулись с большими проблемами. Первая, как я писал выше, возникла при линеаризации нелинеаризуемого уравнения кинематического сближения ракеты и цели. Получив так называемое неустойчивое кинематическое звено, мы попытались методами линейной теории управления скомпенсировать его, создав звено «антикинематин».

И только впоследствии мы поняли, что это была ошибка: Бог с ней, с угловой скоростью линии визирования, пусть раскачивается! Ведь главная цель расчетов — увидеть, как ведет себя текущий «пролет» или промах ракеты по отношению к цели. А когда мы перешли к его изучению, то этот параметр, к нашему удивлению, оказался устойчивым. И потому можно было, оказывается, не обращать внимания на ту неустойчивость, которую нам так хотелось устранить. Мы поняли, что нельзя быть рабами теории и бороться с тем, с чем бороться не надо. А помогли нам в этом именно методы аналогового моделирования, где решение кинематического уравнения получалось довольно строгое. Мы быстро сообразили: «пролет» ведет себя устойчиво, что нам, собственно, и нужно.

Следующая проблема, с которой мы столкнулись, была связана с радиолокационной головкой самонаведения. Дело в том, что отраженный от цели радиосигнал проходит не только по воздуху, но и через материал обтекателя, где возникает эффект преломления (так, например, в стакане воды «преломляется» чайная ложка). Но угол преломления в обтекателе зависит от его материала и от угла, под которым падает на него радиосигнал, то есть, в конечном счете, — . от угла отклонения головки или оси ракеты по отношению к цели. И поскольку при движении ракеты ее ось колеблется, луч от цели преломляется все время по-разному, а головка самонаведения воспринимает это как колебания самой цели и пытается их отслеживать. Это приводит к раскачиванию ракеты, и в итоге порождает так называемую синхронную ошибку.

Вначале мы даже не очень понимали физику этого явления. Столкнулись с ним впервые, когда создали полунатурную модель К-8: головку самонаведения поставили на стенд и стали вращать его согласно угловому движению ракеты. Целью же служил рупорный излучатель. Когда стенд начал имитировать движение ракеты в полете (которое задавалось с помощью интегратора ИПТ-5), мы вдруг получили раскачку «ракеты» не за счет изменения угловой скорости линии визирования, а раскачивался сам «пролет», чего допускать было нельзя. Вначале для нас эта раскачка явилась полнейшей загадкой, но потом сообразили, что ее вызывает изменение коэффициента преломления в обтекателе при угловом движении ракеты.

Поехали к очень известным радиофизикам, корифеям в области высокочастотных процессов и электродинамики Л. Д. Бахраху и Н. Д. Папалекси. Они были также крупными специалистами по расчету антенн. Попросили их помочь спроектировать обтекатель так, чтобы устранить раскачивание «пролета». Сами мы пытались добиться этого за счет подбора подходящей формы и материала обтекателя. Вначале это было стекловолокно, потом стали пробовать керамику… Проведя большую работу, мы поняли, что оба эти пути не безнадежны, но сколько ни бились, меняя форму и материалы, до конца эффект не устранялся. Вначале мы пробовали даже создавать «управляемое», прогнозируемое преломление, наклеивая на обтекатель станиолевые ленты. Оказалось, что это позволяет в какой-то мере контролировать процесс появления синхронной ошибки. Кажется, эта идея впервые пришла в голову А. И. Брызгалову и В. А. Черке.

И действительно, изменяя с помощью этих лент пеленгационную ошибку, мы научились как бы управлять коэффициентом преломления луча в обтекателе.

Когда мы приехали к Бахраху и рассказали о своих проблемах, он очень удивился и увидел в наших действиях чуть ли не великое открытие в электродинамике. После этого я понял, что даже крупные специалисты в данной области недалеко ушли в своей науке от нас, практиков, даже в общем-то дилетантов.

Поскольку я по образованию немножко радист, то мне еще и до этого стало ясно, что справиться с данной проблемой можно было бы только путем решения сложнейших уравнений математической физики, а этого, увы, не позволяют сделать методы вычислительной математики. И не было тогда инструментов, которые позже стали известны нам как компьютеры. Пришлось искать решения эмпирически. Собственно, так мы наткнулись и на станиолевые ленты. Но оказалось, что и они улучшали точность полета ракет, если луч попадал на какое-то определенное сечение обтекателя, где они были наклеены. Если же он падал на другое сечение, то ситуация ухудшалась. Мы поняли, что этот путь тоже ложный, и от него отказались.

В конце концов мы пришли к выводу, что самым верным решением проблемы будет просто изготовление обтекателя наиболее совершенной формы из материала с наименьшим преломлением, а также уменьшая нагрузку на крыло, увеличивая площадь крыла. Но для этого нам понадобился — ни много ни мало — год упорнейшей работы.

Надо сказать, что при самонаведении на цель истребителя наблюдались те же раскачивания, с которыми столкнулись и мы, но протекали они менее динамично, поскольку масса самолета намного больше маленькой ракеты, и с ними легко справлялись. Нам же пришлось поломать голову…

По-своему решили аналогичную проблему «зенитчики». В это же время в КБ-1 создавалась первая самонаводящаяся зенитная ракета системы С-200 (та самая, которой был сбит наш самолет Ту-154М украинскими ПВО в 2001 году). Характерной особенностью работы «оборонки» середины 50-х годов, да и позже, было то, что «зенитчики», которые тоже боролись с синхронной ошибкой, работали всего в паре километров от НИИ-2, но из-за режима секретности никакого обмена информацией между нами не было. И они пошли по другому пути — создавали матрицу ошибок на каждый конкретный обтекатель, а в полете специальный вычислительный блок в автопилоте компенсировал эту ошибку. Решение, конечно, «лобовое», громоздкое, но поскольку габариты зенитной ракеты вполне позволяли разместить вычислитель, то, видимо, в КБ-1 и не стали искать более простых путей. Мы же такими роскошными габаритами не располагали. Но примечательно, что позже и «зенитчики» использовали найденные нами решения, поскольку они наиболее рациональны в инженерном и технологическом плане.

В общем, с этими синхронными ошибками повозиться пришлось. Кстати, они возникали не только от обтекателя, но и от ошибок гиростабилизатора. В нашем институте этой проблемой занимался Авенир Константинович Неусыпин, мой однокашник по МВТУ, — только гироскопист по специальности, — который вскрыл эти ошибки и нашел способ избавления от них.

Еще одна проблема, которая очень остро встала перед нами при создании К-8, - это борьба с флюктуационной ошибкой. Когда цель облучается радиолокатором, то различные ее участки по-разному отражают эти сигналы. Так возникает флюктуация. Она зависит, от множества факторов: способа «подсветки» самолета, его поведения в полете, особенностей прохождения радиосигнала в воздушной среде и т. д. В итоге помимо регулярного отраженного сигнала, который используется для наведения ракеты на цель, возникает случайная составляющая. Она попадает на вход автопилота вместе с полезным сигналом и вызывает случайную ошибку наведения. Ее приходится учитывать при выборе боевой части, других компонентов ракеты. Методы борьбы с этими ошибками известны — фильтрация сигнала. Но всякая фильтрация неизбежно ведет к ухудшению динамики ракеты, то есть снижает скорость ее реакции на перемещение цели. Мощные фильтры могут «задушить» случайную составляющую, но ракета становится «вялой», инертной, и, естественно, возрастает вероятность динамических ошибок. Поэтому нам надо было найти компромисс между величиной фильтрации и конечным пролетом. Это и по сей день единственный способ уберечь ракету класса «воздух — воздух» от случайной ошибки, но тогда мы делали к нему лишь первые шаги, пытаясь отфильтровать сигнал.

Однако, чтобы двигаться в этом направлении, нам надо было изучить параметры флюктуации. Для этого пришлось ставить очень сложный летный эксперимент, когда в воздух одновременно поднимались три самолета: самолет-цель Ту-16, самолет-носитель Як-28 с радиолокационной станцией «Орел» главного конструктора Г. М. Кунявского и самолет-«ракета» Як-25, на котором размещалась головка самонаведения. Эти три машины надо было свести в пространстве и, управляя расстоянием между ними, фиксировать отраженный от цели флютуирующий сигнал.

Тогда я впервые столкнулся с летными испытаниями и понял, какое это дорогостоящее мероприятие, как сложно увязать между собой работу в небе трех самолетов через полетные задания, инструкции летчикам, команды с диспетчерского пункта и т. д. И все же нам удалось провести довольно большое количество экспериментов. Для записи их результатов использовались шлейфовые осциллографы. Километры фотопленки фиксировали случайный сигнал, ее требовалось проявить и определить статистические параметры флюктуации. Согласно теории случайных процессов следовало по каждой записи построить так называемую коррелляционную функцию и по ней вычислить спектральную плотность процесса, которая и служила основой для последующих расчетов: то есть, если знать эту спектральную плотность в разных условиях, то всегда можно достаточно реально смоделировать и учесть случайную составляющую отраженного от цели сигнала. Этот эксперимент мы вели весь летный период. Далее требовалось обработать экспериментальные записи и построить корреляционные функции. Мы же тогда не имели никаких приборов для обработки случайных процессов.

Но как раз в это время в НИИ-5, который работал на судостроительную промышленность, тоже изучали случайные составляющие сигналов корабельных радиолокационных станций. Там был создан механический коррелятор, на котором два оператора прокручивали километры такой же фотопленки. С помощью рукояток, чем-то похожих на прибор управления зенитным огнем, один из них отслеживал положение записанной на пленке кривой, а движения рукояток передавались на электромеханический интегратор, который и вычислял корреляционную функцию. Этот коррелятор построил заведующий кафедрой МВТУ Л. Н. Преснухин. В настоящее время он член-корреспондент РАН. Он готовил к защите докторскую диссертацию и изучал человека как звено в системе слежения за целью. А оператор, который наблюдает за импульсом, отраженным от цели на экране локатора, как раз и фиксирует случайную флюктуационную ошибку. И вот, чтобы изучить проявление этой случайности, был спроектирован механический коррелятор, который изготовили в НИИ-5 в двух экземплярах. Один из них они оставили себе, а второй продали нам, поскольку я был хорошо знаком с автором прибора. Это позволило нам ускорить процесс обработки пленок и нахождения корреляционных функций.

Получив первые результаты, мы поняли, что имеем дело с явно нестационарным процессом (то есть у которого даже статистические, усредненные параметры меняются во времени). И никакой закономерности в формировании сигнала поймать не смогли, потому что случайны не только условия отражения — им сопутствует множество других факторов: как ракета будет подходить к цели, с какого ракурса, каким будет ее движение и т. д. В общем, изучаемый нами процесс оказался очень сложным и выявить его какие-то устойчивые характеристики и четкие зависимости невозможно. Поэтому от подобных попыток отказались, и, насколько мне известно, по сей день вся российская радиолокация так и не знает реальных закономерностей отражения радиосигнала от воздушной цели.

Забегая вперед, скажу, что в конце девяностых годов мы были в гостях в США, куда нас пригласила фирма «Хьюз». Состоялся очень откровенный разговор между нашими и их специалистами, создававшими ракеты класса «воздух — воздух». Я задал им вопрос:

— А как вы изучаете случайные ошибки и отраженные сигналы?

И к своей большой радости узнал, что и американцы не смогли справиться с этими задачами, хотя они тоже изучали прохождение сигнала через обтекатель и флюктуационные ошибки и ставили сложные и дорогие эксперименты. Но пришли к тому же, что и мы: игра не стоит свеч. Частично они флюктуационную ошибку «давили» фильтрами, а частично компенсировали ее увеличением веса боевой части, то есть сделали то же, что и мы. Конечно, если бы удалось установить закономерности отражения, можно было бы придумать и какой-то нестационарный фильтр, снизить вес боевой части, но до нуля эту ошибку все равно не доведешь.

В общем, в процессе летных испытаний К-8 задавала нам загадки неожиданные, сложные, и пришлось немало поработать, чтобы отгадать их и найти способы нейтрализации. К-8 была и первой ракетой класса «воздух — воздух», которая прошла летные испытания в летном центре ГНИКИ ВВС, так называемой Владимировке. Вместе с ней рождались первые телеметрические системы (передачи данных), системы слежения — кинотеодолиты, методы первичной и вторичной обработки телеметрической информации, то есть возникла целая наука летных испытаний, в которых наш институт, и в частности мой отдел, принимал очень активное участие. Ведущим инженером по летным испытаниям был Г. А. Кирюшин, который по несколько месяцев безвылазно сидел в степи, потому что Владимировка тогда была совершенно не похожа на нынешний Ахтубинск — город со всей присущей ему инфраструктурой. Вдоль дороги стояли простые вагончики, которые не защищали ни от жары, ни от холода, ни от пыли. В них почему-то развелось много клопов, заползала и другая степная живность… Условия были чисто фронтовые, но суровый быт уходил как-то на второй план, поскольку все мы были поглощены этими летными экспериментами и делали Историю — создавали первые ракетные системы.

В конце концов К-8 была принята на вооружение, да к тому же она породила целое семейство ракет Бисновата, которые в последующем создавались для других самолетов. К-8 — это наименование опытного изделия, когда же она пошла в серию, ее переименовали в Р-8. Потом на ее базе построили Р-80, которая от своего прообраза отличалась только большими размерами и была неким геометрическим подобием Р-8. Р-80 сделали для самолета Ту-128.

Дело в том, что в области перехвата для истребителей среди военных специалистов существовало две тенденции. Первая заключалась в создании барражирующего дальнего перехватчика, своего рода летающей зенитной батареи. Вторая основывалась на удлинении «поражающей руки» перехватчика, уходящего на «охоту» с участием наземной системы наведения. Истребитель становился как бы элементом мощной системы ПВО.

Ту-128 и был такой летающей зенитной батареей, которая должна была работать в условиях плохой информации с земли, когда ей сообщают только то, что в таком-то направлении, на такой-то высоте обнаружена цель — и все. Никаких четких координат ее нет, и самолет должен сам выйти в зону перехвата, обнаружить цель и уничтожить ее. Поэтому он должен уметь долго держаться в воздухе. Иметь соответствующий запас топлива, а главное, иметь оружие, обладающее большой дальностью. В общем, это большой самолет, и А. Н. Туполев сделал его на базе морского бомбардировщика — такой своеобразный морской истребитель Ту-128 для северных зон, где у нас не было широкой сети аэродромов, а дальние рубежи прикрывать надо. Позже эти идеи были воплощены в тяжелом дальнем перехватчике МиГ-31. Рождение таких машин обусловлено спецификой России с ее обширной территорией, на которой трудно создать везде плотную наземную инфраструктуру противовоздушной обороны. Поэтому волей-неволей самолету приходится брать на себя решение многих сложных задач, так что действительно получается не истребитель, а некая летающая платформа зенитных ракет. Для них и создавалась ракета Р-80 коллективом Бисновата с участием нашего института. Позже родилась Р-40. Стал создаваться целый спектр ракет «воздух — воздух» для перехватчиков на базе тех фундаментальных результатов, которые были получены при создании Р-8.

Американская ракета «Сайдуиндер». Это очень интересная в инженерном плане ракета, имеющая целый ряд поистине гениальных решений, найденных одним человеком. Его фамилия Макклин, он служил в Военно-морском флоте США. Взяв за основу неуправляемую ракету, он создал очень интегрированную, чрезвычайно экономную конструкцию.

Весьма остроумной была система стабилизации. На оперении были поставлены роллерончики — небольшие диски, которые вращались от набегающего воздушного потока. Они раскручивались и, тем самым создавая гироскопический момент, стабилизировали полет ракеты по крену.

Ракета эта имела большое удлинение, поэтому обладала большой статической устойчивостью, и на ней не надо было ставить классический автопилот.

Автопилот «Сайдуиндера» не имел обратной связи по рулям. Им была придана такая форма, что на них возникал значительный аэродинамический шарнирный момент, который обычно старались, наоборот, снизить. Этот момент — зависящий, естественно, от скоростного напора, непосредственно нагружал привод рулей, так что при их вращении создавалась аэродинамическая обратная связь. Когда строишь классический автопилот ракеты, ты должен найти способ перестраивать коэффициент автопилота в зависимости от скоростного напора. А в «Сайдуиндере» автоматически шла самонастройка по этому параметру за счет шарнирного момента. Это тоже очень интересное инженерное решение.

Оригинально была сделана и тепловая головка самонаведения. За счет вращения одной из ее деталей создавался гироскопический момент, который стабилизировал положение фотоэлемента. Но этот «гироскоп» не существовал в виде отдельного узла. Вращалось само зеркало фотоприемника, и поэтому не надо было делать отдельный гиростабилизатор, поскольку зеркало и давало эффект гироскопической стабилизации.

Наконец, в «Сайдуиндере» применялись «горячие» привода — на пороховых газах, в то время как у нас они работали на сжатом воздухе. Пороховая шашка сгорала, наполняя газами аккумулятор давления, который затем раскручивал турбину, питающую головку самонаведения, и одновременно горячий газ поступал на рулевые машинки, управляющие плоскостями рулей ракеты…

В общем, «Сайдуиндер» — яркий пример того, как один человек в комплексе продумал и объединил широкий ряд оригинальнейших решений.

Ракета эта была создана для самолетов ВМФ и продана Тайваню вместе с самолетами F-105, которые поступили на вооружении этой страны. Когда возник конфликт между Китаем и Тайванем в Тонкинском проливе из-за лежащих в нем островов, он перерос в военные столкновения F-105 с китайскими истребителями — нашими МиГ-17, стоявшими на вооружении Китая. И вот в этих столкновениях впервые в истории была применена ракета класса «воздух — воздух». Было сбито несколько китайских истребителей, но некоторые ракеты не взорвались и упали на территорию Китая. В это время отношения между нашими странами еще не были испорчены, только начинала нарастать напряженность — и китайцы, получив эти ракеты, передали одну из них нам.

Так «Сайдуиндер» попал в НИИ-2, в мой отдел. Мы стали изучать его и впервые столкнулись с теми оригинальнейшими решениями, о которых я рассказал выше. Быстро разобрались, как работает головка самонаведения, хотя от зеркальца остался только кусочек. Зато хорошо сохранился фотоэлемент. Хорол оперативно воспроизвел электронно-оптическую часть, но мы долго не могли понять, как вращается зеркало-«волчок». Ясно было, что мы столкнулись с каким-то электродвигателем, но его конкретное устройство оставалось непонятным. За дело взялся профессор М. И. Романов из МИФИ, специалист по электроприводам. Он быстро разгадал загадку. На зеркальце был закреплен магнит, и когда ток проходил по обмотке статора, магнитик этот затягивался возникавшим магнитным полем и зеркало начинало вращаться. В это время сам же движущийся магнитик производил переключение — ток подавался на следующую обмотку — и так, вращаясь, магнитик переключал ток на очередные обмотки. Обмотка же располагалась в корпусе ракеты, образуя статор электродвигателя. Романов посмотрел на нас и сказал:

— Ребята, это же патефонный синхронный двигатель…

Оказывается, когда-то до войны у нас на этом принципе были созданы патефоны.

А мы ничего не могли понять потому, что китайцы умудрились выковырять обмотку статора из заливавшего ее компаунда. И когда нам вдогонку прислали пук проводов, мы не понимали, как они включались. Хорошо, Романов помог.

Как действует рулевая машина, понять не могли, пока не получили крышку. Сначала китайцы нам ее просто не дали, а мы были уверены, что именно в ней должен находиться потенциометр обратной связи, поскольку больше нигде его не было. Мы уже поняли, что привод работает от пороховых газов, однако он же не может просто «хлопать» рулями, а должен отклоняться пропорционально сигналам, но для этого нужна обратная связь. Начали слать в Китай запросы: «Пришлите крышку!» В конце концов нашли, прислали, и — никакого потенциометра в ней не оказалось. Но в это время в ЦАГИ в аэродинамической трубе продули рули. А мы привыкли: когда получаем данные по продувке своих рулей, то шарнирные моменты по углу атаки ракеты и по отклонению руля всегда небольшие, потому что его стараются всегда сбалансировать так, чтобы на привод не было нагрузки от несимметрии обтекания его воздушным потоком. Тут же вдруг получаем какой-то фантастический момент по отклонению руля, который показывает, что при отклонении возникает очень сильный дисбаланс нагрузок. В ЦАГИ продувками занимались известные специалисты В. И. Шурыгин и А. Ф. Митькин. Я приехал к ним и говорю:

— Вы неправильно продули. У вас ошибка на порядки цифр.

— Этого не может быть, — засмеялись они, — слава Богу, дуем уже почти сто лет, методика отработана. Но, если хочешь, продуем вторично.

Подтвердились первоначальные данные. И вот тогда-то меня осенило, что за счет формы руля и возникает обратная связь — чисто аэродинамическая. А значит, не нужен потенциометр, одновременно получается автоматическая настройка передаточных коэффициентов по скоростному напору…

Вот за такие блестящие инженерные решения, по моему мнению, американцу Макклину надо было бы поставить памятник при жизни. Ибо они кардинально повлияли на всю ракетную технику в мире. Все французские разработки ракеты «Мажик» фирмы «Матра» скопировали линию «Сайдуиндера». Все израильские ракеты класса «воздух — воздух» малой дальности повторили эту же линию. Все противотанковые ракеты, которые строились в знаменитом Конструкторском бюро приборостроения (КБП) в Туле А. Г. Шипуновым, — переносные ЗУРы С. П. Непобедимого «Стрела», «Игла» — они тоже строились по идеологии «Сайдуиндера». Так же, как и американские «Стингеры»… Макклин создал целую эпоху в ракетной технике.

Нам была поставлена задача скопировать эту ракету — один к одному, ничего не меняя. Мы это сделали и появилась ракета К-13, которая поступила на вооружение МиГ-21. Она широко продавалась и поставлялась, в частности, в Египет, Сирию и т. д. В 1972 году, когда шли воздушные бои между израильтянами и египтянами, то первые применяли «Сайдуиндеры», а вторые — К-13. Самое интересное, что партия К-13 попала как-то к израильтянам. Они поставили их на пусковые установки «Сайдуиндеров» и стреляли К-13, как своими. Но оказалось, что К-13 мы сделали лучше: наш фотоприемник имел большую чувствительность, меньше уровень пороговых шумов и потому — более устойчивый захват цели. Мы не только скопировали «Сайдуиндер», но и по ряду параметров улучшили его. Для нас эта ракета стала хорошей школой, которая позволила понять философию и технологию американской техники.

Но «Сайдуиндер» все же остался неким отдельным «выбросом» в мире ракет, потому что, к примеру, известная американская фирма «Хьюз», которая строила первые ракеты класса «воздух — воздух», не пошла по этому пути. «Хьюз», как и мы, строили ракеты классического типа: самонаведение с полной обратной связью, автопилот и т. д. Головка — это самостоятельный прибор, рулевой отсек, автопилот — все разрабатывались, как отдельные компоненты, которые объединились инженерными решениями.

Но ракеты класса «воздух — воздух» ВМФ США продолжали строить по типу «Сайдуиндера», во множестве модификаций для палубных истребителей. Счет шел на десятки типов и даже последняя ракета AIM-9X, созданная в 90-х годах, несет в себе все признаки предшественницы ракеты 50-х годов. Просто совершенствовалась головка самонаведения…

Когда я был в США по приглашению «Хьюза», сказал американцам:

— Вы, похоже, попали в плен собственной схемы, так долго строя ракеты по образу и подобию «Сайдуиндера».

— Да, — согласились со мной. — Но нам она нравится и по сей день.

«Сайдуиндер», как я уже говорил, — длинная ракета, а потому очень «вялая», с замедленной реакцией. Когда мы столкнулись с проблемой ближнего маневренного боя, то поняли, что нужно делать сверхманевренную ракету. Говоря в терминах частотных характеристик, «полоса пропускания частот контура стабилизации должна быть в несколько герц», тогда как у «Сайдуиндера» она была ограничена полутора герцами. Нам, как ни крутись, надо было отказаться от идеи Макклина. Но американцы так и не решили проблему ракеты ближнего маневренного боя. Ее решил Советский Союз, когда мы создали на базе К-5 ракету К-55. Ее сделал наш институт и совместно с Д. М. Хоролом (ОКБ «Геофизика») она была принята на вооружение на МиГ-21 и выпущены довольно большие ее партии. Позже Бисноват сделал К-60 и К-73.

Ракеты класса «воздух — воздух» классифицируются так: ракеты малой дальности и маневренного воздушного боя, ракеты средней и ракеты большой дальности. Для перехватчиков типа Ту-128, позже — МиГ-31 используются дальние ракеты, уничтожающие цели на расстоянии до 100 км и больше. Это, фактически, зенитная ракета, поставленная на самолетную платформу. Ракеты встречного воздушного боя — средней дальности — рассчитаны на десятки километров — 30–40 км. А ближнего боя — не более 10 км.

Кстати, необходимость создания ракет ближнего маневренного боя возникла в ходе арабо-израильских столкновений, когда в процессе сближения истребители выходили на малые расстояния — до нескольких километров. Пушка еще не эффективна… А «Сайдуиндер» и был спроектирован на такой диапазон дистанций. Американцы как бы удлиняли «поражающую руку» — пушку, и последующее ее развитие было подчинено прикрытию ближней зоны, в которой находится истребитель при встрече с целью. Но, красиво решив инженерные задачи и, тем самым, значительно удешевив ракету, они оказались в плену ее плохой динамики. Но ближний маневренный бой стимулировал создание динамичных ракет, способных работать на очень больших углах атаки. Самолет, образно говоря, в момент атаки мог «смотреть» и лететь в другую сторону от цели, а ракета должна была сойти и совершить мощные маневры, чтобы выйти в нужные положения. Поэтому, в частности, ей требуется мощное эффективное управление, чтобы, едва сойдя с направляющих, она могла сразу энергично развернуться на цель. Схема «Сайдуиндера» не позволяет этого делать принципиально. Для решения задач маневренного боя годятся только «короткие» ракеты с газодинамическим управлением. Идеология такого узла управления тоже была заложена и отработана в нашем институте.

Мне удалось привлечь к работе над ним одного из аспирантов МВТУ- Владимира Михайловича Бобылева, который защищал кандидатскую диссертацию на тему регулирования критического сечения сопла порохового двигателя. Он прекрасный специалист в области внутренней баллистики, процессов горения — кстати, ученик академика Я. Б. Зельдовича. Так вот, Бобылев — и по сей день один из немногих ученых, кто занимался процессами внутренней баллистики ракетных пороховых двигателей. Его-то я и сманил в свой отдел, после чего он привел своих учеников, и было создано целое подразделение по двигателям ракет «воздух — воздух», которое сыграло очень большую роль в формировании облика их энергоустановок, аккумуляторов порохового давления, выбора пороховых зарядов и т. д. Вот они и отрабатывали принципы газодинамического управления малых ракет весом меньше ста килограммов.

Так были созданы первые ракеты маневренного воздушного боя К-60, а в последующем и К-73. К тому моменту, когда создавали К-73, Бисноват умер. Тесные связи, которые у нас возникли с его ОКБ, существуют и по сей день, а К-73 не имеет аналогов в мире. Ее сейчас закупают многие страны, в том числе Южно-Африканская Республика. В общем, ракеты класса «воздух — воздух» маневренного боя родились у нас в России. Сейчас они в какой-то мере повторены в Израиле на фирме «Рафаэль». Ее изделия по своим параметрам близки к нашим, но К-73 все-таки превосходит их. Франция пытается строить такие ракеты на фирме «Матра».

Что касается К-8, то она по сути дела закрыла работы по К-6 и К-7. К-6 делал П. Д. Грушин, а К-7 — И. И. Торопов. Обе эти ракеты работали «по лучу» и очень быстро стало ясно, что на тех расстояниях, на которых работала К-8, случайные ошибки от раскачки луча не позволяли достичь нужной точности. К тому же движения в луче ограничивалось задней полусферой цели, что резко снижало возможности перехвата, особенно на пересекающихся курсах, не говоря уж о встречных. А К-8 с головкой самонаведения эти проблемы решала просто: как только она «увидела» цель — можно стрелять. Радиолокационная головка «видит» цель со всех направлений. Первые тепловые ракеты «видели» только факел двигателя, но по мере совершенствования фотоприемника они стали работать и в передней полусфере по кинетическому нагреву и т. д. Сегодня тепловые ракеты — тоже всеракурсные. Нам же — и моему отделу, и институту — К-8 дала возможность почувствовать все необходимые технологии, связанные с разработкой этого класса оружия.

Параллельно институт вел работы по самонаведению истребителей. Были выпущены два постановления правительства по созданию систем автоматического наведения истребителя на цель в режиме перехвата: «Ураган-1» и «Ураган-5». Начиналось все с «Урагана-1», где рассматривался только этап автоматического самонаведения истребителя по данным его радиолокационной станции — так называемое бортовое наведение. При этом велась пушечная стрельба и наведение на цель по лучу первых ракет К-5 и К-5М.

А «Ураган-5» осуществлял уже полное автоматическое наведение истребителя сразу с момента взлета. На этапах набора высоты, командного наведения по директорным приборам и вплоть до выхода на захват цели бортовой РЛС управление шло с земли, а дальше начиналось уже автоматическое самонаведение. «Ураган-1» создавали для Су-9, Су-11, «Ураган-5» — для Су-15, ЯК-28.

Таким образом, в институте стала формироваться теория самонаводящихся систем и для истребителей. Ею занимался коллектив лаборатории № 2 под руководством Евгения Ивановича Чистовского, а ведущим разработчиком был Иосиф Аркадьевич Богуславский, который вел теоретическую часть этой работы.

При самонаведении истребителя фактически имеются те же, что и при наведении ракеты, кинематические связи с целью. Но поскольку еще не умели решать уравнения такой сложности, был создан специальный стенд полунатурного моделирования «Ураган-5», где впервые в истории института отрабатывались угловые движения самолета. Он представлял собой карданную подвеску со следящими системами, а внутрь ее ставилась антенна радиолокационной станции. То же оборудование использовалось и для ракет класса «воздух — воздух», только ставилась головка самонаведения. Так что стенды впервые стали создаваться для решения задач самонаведения.

Но вернемся к ракетам. Результатом работ по К-8, а в последующем и К-13 — они совпадали во времени — стало то, что они были приняты на вооружение и коллектив был удостоен государственных наград. Я получил свой первый орден «Знак Почета», или как его окрестили в народе «Веселые ребята». Такой же награды был удостоен Кирюшин, моя «правая рука», ряд сотрудников получили медали.

Но до 1956 года я оставался аспирантом МВТУ, хотя в НИИ-2 по совместительству был уже начальником отдела — с 1953-го по 1956 год. Естественно, все рабочее время, я, как положено, проводил в институте, но, поскольку числился и в очной аспирантуре, то должен был защитить кандидатскую диссертацию. Материал по К-8, собственно, и стал ее основой. Диссертация называлась «Динамическая точность самонаводящихся ракет». Это была первая работа в стране, которая, на теоретическом уровне 50-х годов, обобщала вопросы точности, поскольку они определяли и боевую эффективность, и философию построения ракеты.

Диссертацию я защитил в мае 1956 года и был окончательно распределен в НИИ-2. В моей диссертации не было полной математической строгости, но в инженерном плане она оказалась нужной в тот момент. После нее была сделана еще одна хорошая диссертация сотрудника нашего же института — В. Ф. Левитина, в которой он продвинул дальше вопросы теории самонаведения. Кроме этих двух работ, в общем-то, никаких заслуживающих внимания достижений в области теории самонаведения, у нас, на мой взгляд, больше и не появилось. Наши диссертации описывали практически все основные моменты, на которых основывается самонаведение, а реальная практика развивалась за счет моделирования. Позже, при появлении мощной вычислительной техники, пошли поиски в области инженерных решений, где дифференциальные уравнения стали решать практически без упрощения. А вот поиски аналитических методов так и ограничились двумя кандидатскими диссертациями. В моей был обобщен опыт работы по К-8, а у Левитина — последующих ракет класса «воздух — воздух» К-40, К-23, зенитной системы «Даль»… Левитин охватил значительно больший круг вопросов, в частности — именно он перешел с управляющего параметра, который рассматривал я — угловой скорости линии визирования, обладавшей неустойчивостью, — на текущий пролет, что позволило уйти от многих неприятностей. Кстати, Левитин был одним из моих студентов, которого я привлек в СНТО, а потом и на работу в НИИ-2.

В общем, награждением орденом и защитой диссертации закончился определенный этап моих работ по ракетам класса «воздух — воздух». Мне довелось и в последующем работать над ними, но уже в другом качестве — заместителя начальника, а затем и начальника института.

В это же время, а шел 1957 год, благодаря Юрию Ивановичу Топчееву, человеку, повторяю, очень восприимчивому и благосклонно относящемуся к самым неожиданным идеям, мы все «заразились» задачей противоракетной обороны. И у нас, и за рубежом уже во всю создавались баллистические ракеты, поэтому, естественно, возник вопрос: а можно ли их перехватывать? Они считались абсолютным оружием и существовало мнение, что перехватывать такую ракету — совершенно безнадежное дело.

Этим вопросом занималось и КБ-1. В нем был выделен специальный коллектив, под руководством Григория Васильевича Кисунько, из очень профессиональных людей, которые прошли хорошую школу зенитных ракет. Они были одними из создателей систем С-75, С-200… Этот коллектив и занялся вопросами перехвата. В частности, перед ними была поставлена задача создать систему, которая дала бы ответ на вопрос, можно ли в принципе перехватить баллистическую ракету или она вообще не перехватывается.

Г. В. Кисунько, талантливейший радист, отличный специалист в области радиолокации, предложил схему управления противоракетой при определении координат цели методом триангуляции. Дело в том, что положение баллистической ракеты в пространстве, ее координаты нужно было определять с точностью до метра и меньше, чтобы в нее попасть. Поэтому первая задача, которую требовалось решить, заключалась в том, чтобы измерять траекторию полета ракеты с такой точностью. С помощью одного радиолокатора измеряются три параметра: дальность до цели и два угла — угол места (по вертикали) и азимут (по горизонтали). Но за счет вышеописанного эффекта флюктуации отраженного сигнала измерить углы с нужной точностью оказалось невозможно. Пусть читатель сам попробует прикинуть, с какой точностью надо измерять угол, чтобы ошибка по положению на расстоянии в несколько сот километров не превышала метра… Да, истребитель или зенитную ракету с большой боевой частью по этим параметрам выводить на перехват можно, но лишь на цели дозвуковые или сверхзвуковые. Если же надо уничтожить баллистическую ракету, летящую на больших высотах со скоростью пять-шесть «махов», то угловые измерения тут совершенно не годятся. Однако дальность с необходимой точностью замерять вполне возможно, потому что этот параметр флюктуирует слабо. И Кисунько предложил схему триангуляции: устанавливаются три локатора, работающие только как измерители дальности. Три таких замера в каждый данный момент определяют координаты цели. Конечно, для этого требовались, во-первых, локаторы, обнаруживающие такую малоразмерную цель, как баллистическая ракета, на дальностях в сотни километров, то есть на линии радиогоризонта, и во-вторых — хорошая вычислительная среда, способная по нескольким засечкам положения цели пролонгировать ее баллистическую траекторию в точку встречи, куда наводится противоракета. Теоретические оценки показали, что такая система действительно позволяет обеспечить перехват в вычисленной точке встречи. И такая система- Р-1000 — строилась на полигоне у озера Балхаш, в городе Сары-Шагане, как экспериментальная. Полигон там и создавался под решение этой задачи.

Так закладывались основы нашей противоракетной обороны (ПРО). Прежде всего пришлось заняться сложнейшими радиотехническими проблемами. Дальше не менее сложная задача — навести противоракету. С самого начала за основу взяли телеуправление — наведение с земли по командам. Ракета имела довольно большую боевую часть, чтобы компенсировать неточность попадания. Забегая вперед, скажу, что эта система была создана, головку МБР наши зенитчики сбили в конце 60-х годов, значительно раньше, чем это смогли сделать американцы — в середине 80-х.

Мы же в нашем НИИ-2 попробовали решить проблему перехвата баллистической цели путем самонаведения противоракеты. При этом была высказана по тем временам совершенно крамольная мысль, что боевой блок баллистической ракеты может маневрировать. Если такое допустить, то вся идея пролонгации баллистической траектории теряет смысл, то есть слежение придется вести непрерывно, что значительно усложняет попадание. Когда мы высказали это предположение, то Кисунько совершенно буквально затопал на нас ногами в гневе. Я думаю, он отлично понимал, что маневрирующий боевой блок МБР сделать можно, но при этом вся работа коллектива летит насмарку. Кисунько решил идти поэтапно: сначала научиться сбивать то, что есть, а потом уже усложнять задачу в зависимости от того, как будет прогрессировать в ракетной технике противник. Мы же с самого начала хотели убедиться в том, что самонаведение более прогрессивно, чем телеуправление. Кстати, сейчас американцы в своей системе ПРО создают самонаводящиеся противоракеты. Правда, они самонаводятся уже в безвоздушном пространстве, используя специальные пульсирующие двигатели, корректирующие полет. Но это — сегодня, в начале XXI века, а мы над этой «бредовой» идеей начали работать в конце 50-х годов прошлого столетия!

Вначале мы решили познакомиться с тем заделом, который уже был наработан у Кисунько. Нашли с ним контакт, он очень тепло нас принял, поддержал включение нашего коллектива в работу, которую вел, хотя его все же раздражала идея возможности маневра баллистической ракеты. А вот идею самонаведения он поддерживал, ему было по душе, что есть коллектив, который параллельно с телеуправлением работает над режимом самонаведения противоракет. Поэтому мы были ознакомлены со всеми их достижениями, хотя сделать это удалось не сразу — несмотря на то, что мы все имели соответствующие допуски и разрешения на ознакомление с работами, идущими под «высоким» грифом, потребовались специальные решения о нашем сотрудничестве с группой Кисунько. В ней были очень квалифицированные люди: начальник теоретического отдела О. С. Голубев, с которым мы очень сдружились, С. И. Гриншпун, М. А. Минасян — они занимались баллистическими расчетами.

Но здесь мы столкнулись совсем с другими проблемами, чем при создании ракет класса «воздух — воздух». Помимо того, что самонаведение надо было вести на очень больших скоростях сближения, мы столкнулись с необходимостью расчета траектории баллистической цели. Поэтому волей-неволей пришлось влезть в теорию баллистики межконтинентальных ракет. Для этого понадобилось использовать другой математический аппарат, чем тот, что был нами задействован при работах над ракетами класса «воздух — воздух». Оказалось, что наши методы аналогового моделирования, расчеты на аналоговых вычислительных машинах ИПТ-5, ИПТ-9, где использовались и специальные разработки того же КБ-1, тоже очень интересные, не обеспечивают нас нужными решениями. Пришлось использовать расчеты цифровых вычислительных машин.

А единственной в стране такой машиной была тогда БЭСМ-1 (Большая электронно-счетная машина), которую создал академик С. А. Лебедев в Вычислительном центре Академии наук СССР. Подчеркиваю, она существовала в единственном экземпляре, и с большим трудом, благодаря горячему энтузиазму Ю. И. Топчеева, академик А. А. Дородницын выделил нам для работы на ней… один (!) час в неделю. Мы восприняли это как подарок судьбы — возможность считать на БЭСМ-1 целый час. Наши инженеры начали учиться программировать, работать на ней, и то, что считается сейчас весьма тривиальными процессами, с которыми может справиться любой студент, в то время выглядело как прорыв в неизвестность, чем мы очень гордились. Время для работы нам давали очень неудобное, глубокой ночью, некоторым специалистам приходилось добираться в Вычислительный центр через всю Москву, но мы и этому были несказанно рады.

В эти дни руководство института провело реорганизацию моего отдела. Все, кто был ориентирован на работу с ракетами «воздух — воздух», остались на этой тематике и перешли в отдел Ростислава Долматовича Кузьминского, который занимался до этого аппаратной частью ракет, изучал привода, головку самонаведения как прибор и т. д.

И мне пришлось заново набирать специалистов в отдел, создавать его фактически «с нуля», потому что изменилась сама тематика работы — нам поручили изучение динамики противоракет. Я не стал особо мудрить, а пошел по проторенному пути — пригласил выпускников, которые оканчивали со мной МВТУ, тех, кто работал под моим руководством в СНТО… Довольно быстро собрался хороший коллектив, который и начал заниматься решением сложных задач самонаведения противоракет.

И тут мы поняли, что тот инструмент, который мы используем при вычислениях — БЭСМ-1, служит нам слишком мало — час в неделю, а при таких темпах мы далеко не продвинемся. Поэтому появилась совершенно безумная идея — построить самим свою собственную вычислительную машину. Для этого я переманил к нам в отдел одного из ведущих специалистов, работавшего у Лебедева над созданием БЭСМ-1, Германа Тимофеевича Артамонова. Сыграл я на том, что просто сказал ему:

— Герман Тимофеевич, переходи на работу к нам.

— Зачем? — Хочу, чтобы ты построил новую вычислительную машину, она нам позарез нужна. Ты же видишь, на БЭСМ мы работаем слишком мало.

— Ты понимаешь, на что замахиваешься?!

Но какой же настоящий ученый или конструктор откажется от возможности попробовать свои силы в самостоятельной работе? И Артамонов согласился. Надо сказать, что коллектив Лебедева тоже был подключен в это время к решению проблем ПРО. И те машины, которые управляли системой Р-1000 Кисунько, тоже были созданы Лебедевым. По сути дела с них началось семейство знаменитых в будущем ЭВМ «Эльбрус», главного конструктора В. С. Бурцева, ученика Лебедева. Но начало им положили первые ЭВМ, которые создавались для нужд противоракетной обороны. Лебедев у себя в коллективе объявил конкурс двух разработок. Бурцев вел машину, которую позже назвали «Эльбрус», а В. А. Мельников — БЭСМ-6. Выиграл Бурцев.

Идеи, заложенные в основу «Эльбруса», в общем-то не были новыми. Они разрабатывались американской фирмой «Берроуз», и архитектура созданных ею вычислительных машин использовалась Бурцевым. Конечно, она была переработана, значительно дополнена, а в дальнейшем получила оригинальное решение… А другой ученик Лебедева — Владимир Андреевич Мельников — создал БЭСМ-6, продолжение семейства БЭСМ-1, ламповых машин. Но «шестая» уже строилась на полупроводниках и по своим параметрам не уступала передовым западным разработкам. «Эльбрус», как победитель, продолжал использоваться в разработках ПРО, а БЭСМ-6 определили коммерческое назначение — она работала для других отраслей народного хозяйства.

Но вернемся назад, во времена, когда существовала единственная БЭСМ-1. Мы стали создавать свою машину — ВДМ-101, на элементной базе машины М-50, которая была предтечей «Эльбруса». Ламповые блоки М-50 мы использовали готовые, но архитектуру создавали свою. Намучились мы с ней неописуемо… Ведь ничего нигде нельзя было купить, да к тому же самим пришлось мотать тысячи ферритовых логических трансформаторов… Поэтому в институте были созданы молодежные бригады из девушек, которые их и мотали. Наладили свое производство пластмассы и штампов для изготовления разъемов. Штыри для них уговорили сделать один из московских заводов. В общем, деятельность развернулась бурная по созданию уникальной вычислительной машины.

На первый взгляд, эта затея выглядела непонятно и даже глупо — институт, плотно «нагруженный» собственными проблемами совсем в других областях, вдруг решил сам сделать себе сложнейший инструмент, которым, конечно же, должны заниматься специализированные организации. Но позже мы поняли, что такое решение было вполне оправдано. Дело даже не в том, что машина была построена и действительно считала. Ведь довольно скоро наступили времена, когда мы смогли купить БЭСМ-2, потом БЭСМ-4 и даже М-50, хотя все они выделялись по жестким разнарядкам Госплана. Но заслуга нашей скромной небольшой ВДМ-101 состояла в том, что при работе над ней родился коллектив, который мог эксплуатировать сложные ЭВМ. Были созданы группы математиков, которые стали понимать, как программировать задачи. Мы овладели определенной культурой, пониманием того, что есть современная вычислительная техника. В вузах эти дисциплины еще не изучались, книжек никаких мы не имели, и можно было только на практике познать совершенно новую для нас область науки и техники. Забегая вперед, скажу, что создание ВДМ-101, тот опыт, который мы при этом приобрели, дали возможность создать в институте очень мощный вычислительный центр. Мы все время обновляли потом вычислительную базу и были в числе тех НИИ, которые имели самый совершенный инструмент для расчетов сложных проектов.

Более того, приобретенная культура помогала нам позже: когда приезжали в институт эксперты из Госплана и изучали, как у нас поставлено дело, они «без звука» выписывали наряды на новые машины. Потому что в это время уже родилась мода на них, все писали заявки, хотели у себя иметь вычислительные центры, использовали всяческие каналы лоббирования, чтобы их получить, хотя не знали порой, как их и включить. У нас же эти машины работали вовсю, мы получали хорошую отдачу и легко осваивали каждое новое изделие.

Началось строительство ВДМ-101 в моем отделе, потом Артамонов создал свой отдел, вычислительный центр, а я остался руководить коллективом, который занимался противоракетами с задачами перехвата в режиме самонаведения.

Над этой проблематикой мы усиленно работали до 1959 года. Конечно, наши работы носили теоретический характер, мы не смогли довести их до практических результатов, потому что в то время сам уровень техники не позволял еще построить нужную головку самонаведения, создать на борту противоракеты вычислители, способные рассчитывать и пролонгировать точку встречи с целью и т. д. Однако эти теоретические работы как бы открывали глаза всем, кто по роду службы имел отношение к ПРО. А еще, помимо всего прочего, мы приобрели авторитет, как институт, который хорошо понимает, что же такое есть самонаведение.

Академик А. Н. Щукин, руководитель Научно-технического совета Военно-промышленной комиссии при Президиуме Совета Министров СССР так и говорил:

— КБ-1 — это институт телеуправления, а НИИ-2 — институт самонаведения…

Оглядываясь на то время, окунаясь памятью в события, связанные со становлением самонаводящихся ракет, которые создали в 50-х годах авторитет нашему НИИ-2, невольно возвращаешься и к людям, с кем мы начинали эту эпопею. Их было много, очень много, перечислить всех просто невозможно, но хотя бы главных действующих лиц я должен назвать.

Когда мы работали над К-8, главным конструктором ее был, как я уже писал, Матус Рувимович Бисноват. Он пришел в авиацию еще до Великой Отечественной войны, начал работать в ЦАГИ. В то время основу советской истребительной авиации составляли машины Н. Н. Поликарпова И-15, И-16 и ряд других. Во время войны с белофиннами, на стороне которых воевали немецкие «мессершмитты», стало ясно, что наши самолеты уступают им по многим тактико-техническим данным. Этот проигрыш подтолкнул Сталина к открытию конкурса на лучшую схему или проект нового истребителя. И Бисноват, работая в ЦАГИ, создал коллектив конструкторов, который под его руководством начал проектировать такой истребитель. Им удалось сделать его так, что он превосходил «Me-109», а также был лучше тех машин, что предлагали КБ Яковлева, Микояна, Лавочкина… Он превосходил их в основном по высотности и скороподъемности. Этот самолет был построен в ЦАГИ, но слабым его местом было вооружение — требовалась доводка пушки. Сделать это не успели — началась война, приоритет отдали яковлевским Як-1 и Як-3, микояновскому МиГ-3, позже подключился Лавочкин со своим Ла-5…

Но тем не менее Бисноват начал свою творческую жизнь очень ярко, как конструктор истребителя, а после войны сразу же подключился к решению проблем управляемых ракет. Для этого организовали коллектив ОКБ-4, который приступил к созданию первой ракеты «воздух — воздух» и противокорабельной ракеты для береговых баз. По сути они были предтечами К-8. Сложилась даже некая кооперация ряда организаций по созданию ракеты. В нее вошли двигателисты, проектировщики головки самонаведения — в то время, естественно, только тепловой, — главным конструктором которой был генерал Николаев, работавший на Красногорском оптико-механическом заводе… Но тогда еще не понимали динамики самонаведения, и до реальных пусков ракет дело не дошло, а закончилось лишь созданием отдельных экземпляров, которые не летали.

Образ мышления конструкторов того времени сводился в основном к созданию чертежей. Подразумевалось, что главное — это нарисовать, сконструировать на чертежной доске нечто, а потом остается только изготовить детали, собрать — и это нечто тут же заработает, как положено. То, что существует сложная динамика наведения ракеты, — этого никто не понимал. Казалось, что она чуть ли не сама решит, как ей наводиться на цель… Кстати, этой же ошибкой «болело» и КБ-1 «Берлин», о котором я рассказывал выше. Когда все будущие корифеи нашей ракетной техники находились после войны в Берлине в поисках документации по ФАУ-2, то основное, к чему они стремились, — воспроизвести чертежи по готовым деталям, узлам или ракетам. Думали: «вот сделаем чертежи, и она полетит». Но даже такая относительно простая с точки зрения наведения баллистическая ракета, как А-4 или ФАУ-2, показала, что без решения проблем динамики полета не обойдешься.

В общем, увлечение чертежами и незнание динамики ракет класса «воздух — воздух» где-то в начале 50-х годов привели к тому, что по приказу Сталина был закрыт ряд КБ, которые, как считалось, не дают отдачи, в том числе и ОКБ Бисновата. Кстати, в их число попало и КБ Челомея, но об этом речь пойдет особо, поскольку он очень сложная личность и заслуживает отдельного разговора. Владимир Николаевич Челомей, пожалуй, был одним из очень немногих специалистов, который хорошо понимал газовую динамику автоколебательных процессов в двигателях… Поэтому он решил воспроизвести пульсирующий двигатель для воссоздания ФАУ-1, а потом и для крылатых ракет своей разработки. Но это тоже оказалось непростой задачей — сделать пульсирующий двигатель. Челомей это быстро понял и стал переходить к турбореактивным двигателям, но уже в ракетном исполнении. А поскольку «выхода продукции» не было, его коллектив тоже расформировали.

КБ Бисновата было возрождено в 1954 году, когда вышло специальное постановление правительства по созданию ракет класса «воздух — воздух», — К-6, К-7 и К-8, о чем я уже говорил выше. Работу над К-6 поручили П. Д. Грушину, над К-7 — И. И. Торопову, над К-8 — М. Р. Бисновату. Он притащил сундук чертежей СНАРС-250 (цифра означала вес ракеты), которой когда-то занимался и сказал нам, что постарается вернуть к себе тех, с кем работал раньше.

Кстати, когда разогнали ОКБ-4, то его помещение отдали П. Д. Грушину, коллектив которого выделился как филиал из КБ-1. Там же осталось и большинство сотрудников Бисновата. Многие из них сейчас стали корифеями зенитной техники — И. И. Архангельский, Е. С. Иоффинов и другие, но начинали они у Бисновата. Грушин же пришел на место ОКБ-4 с частью коллектива Д. Л. Томашевича. Сам Петр Дмитриевич был профессором МАИ, в КБ-1, по-моему, работал по совместительству, а потом решил уйти с преподавательской работы в конструкторы. Поэтому он начинал не «с нуля», а с коллективом, производственной базой, доставшимися ему в наследство от ОКБ-4.

А Бисноват, которого спустя два года пригласили к работе над К-8, вынужден был снова все начинать на пустом месте. Он пригласил к себе Владимира Николаевича Елагина, человека с хорошей инженерной хваткой, который стал у него первым заместителем. Начальником теоретического отдела к Бисновату пришел И. И. Могилевский — вот, пожалуй, и вся «старая гвардия», которая вернулась к М. Р. Бисновату. Поэтому он начал набирать молодежь из МАИ и других вузов, и затем этот коллектив, созданный Бисноватом, стал основой ОКБ «Молния», которое долго возглавлял генеральный конструктор Г. Е. Лозино-Лозинский. Начинали они с ракет класса «воздух — воздух», вершиной их творчества стал МКК «Буран».

В общем, когда мы вплотную начали работать с Бисноватом, он делал третий в своей биографии большой «заход» в уникальную разработку: вначале истребитель, потом СНАРС и вот — К-8. Этот «заход», в отличие от первых двух, ему удался блестяще. Сделав К-8, он записал в свой актив К-80, К-40, К-60 и К-73, которые оставили заметный след в истории создания отечественных ракет класса «воздух — воздух».

Бисноват производил приятное впечатление, как вежливый, интеллигентный, очень культурный человек. Но ничто человеческое ему не было чуждо, он был эмоционален, мог «заводиться», горячо спорить… Он был настоящий еврей, воплощавший в себе лучшие качества народа, к которому принадлежал. Он очень любил свою семью, но, на мой взгляд, она и ускорила его уход из жизни. Когда у Матуса Рувимовича трагически погибла уже взрослая дочь, он начал очень быстро стареть…

Бисноват был не администратор, а человек творческий, хорошо понимающий суть сложнейших физических и инженерных проблем, хотя и руководящие навыки ему не были чужды. Как конструктор, он был более сильным, чем И. И. Торопов или А. Л. Ляпин.

И. И. Торопов был хороший специалист в области оружейных установок: лафетов, бомбодержателей, блоков пусков управляемых ракет, где надо обеспечить хорошую прочность изделия, решить какие-то вопросы теплотехники… Но здесь не нужны знания сложной динамики, которые требуются при создании управляемого оружия. Торопов принадлежал к поколению конструкторов Великой Отечественной войны, которые работали над оснащением наших самолетов новым стрелково-пушечным вооружением. В частности, он занимался этим на Ту-2, Ту-4 и других машинах. Пройдя хорошую школу, он оставался скорее инженером-производственником, организатором, а не конструктором.

А. Л. Ляпин же, который сменил И. И. Торопова после его ухода из жизни, — это чистый технолог. Он работал на заводе № 134. При нем имелось свое конструкторское бюро, но заводская тематика долго довлела над остальными вопросами, которые приходилось решать руководству. Потом, в конце жизни Торопова, завод превратился в опытное производство, и Ляпин, будучи начальником производства, унаследовал пост главного конструктора, хотя призвания к этому не имел. Если у Торопова была закалка военных лет, решительность, воспитанная сталинскими указами и приказами, то Ляпин, в противоположность ему, был осторожным, действовал с оглядкой.

А. Л…Ляпин сыграл большую роль в воспроизводстве «Сайдуиндера», получившего у нас индекс К-13. Эту ракету, которую «расшифровывал» мой отдел, воссоздали на заводе № 134, и Ляпин, как раз будучи технологом, строил ее по американской конструкции. Тогда-то, видимо, у него и сформировался подход, при котором преобладает желание не сконструировать что-то самому, а повторить нечто уже сделанное. Такой же случай произошел с ним снова, когда мы создавали самолет МиГ-23. Для него мы делали ракету Р-23, главным конструктором которой назначили Ляпина, а Бисноват в это время занимался ракетой ближнего боя.

Создавая Р-23, мы столкнулись с необходимостью сделать головку самонаведения «доплеровского» типа. Она была также полуактивная, причем должна была работать по целям на фоне земли, на малых высотах. Ее главным конструктором был Евгений Николаевич Геништа, довольно известный радист, родословная которого восходит к каким-то чуть ли не княжеским корням. Холеный аристократ, с перстнем на пальце, «осколок» царских времен, он как-то сразу выделялся из нашей среды, но, при этом, являясь одним из старейших радистов страны, обладал высоким профессионализмом. Головка, над которой он начал работу, создавалась впервые, на испытаниях нас подстерегало множество неожиданностей, неудач…

А в это время из Вьетнама, где шла война, привезли американскую ракету «Спэрроу», которая тоже имела головку самонаведения доплеровского типа и очень смахивала на нашу ракету К-23. Естественно, многие загорелись идеей воспроизвести эту ракету так же, как это сделали со «Сайдуиндером». И даже военные, которые всегда считали, что с точки зрения национальной и технологической безопасности нельзя делать ставку на иностранные образцы, в этот раз энергично поддержали идею воспроизводства «Спэрроу». Ведущую скрипку у них играл полковник М. М. Хоменко. Он участвовал в расшифровке и воспроизводстве «Сайдуиндера», и ему очень понравился успех, сопутствовавший этой работе…

Но анализ «Спэрроу», сделанный нашим институтом, показал, что никакого явного прогресса по отношению к К-23 американская ракета не несет. Наоборот, ряд решений у Геништы был явно оригинальнее и серьезнее. Поэтому наш институт, который в свое время энергично поддерживал линию К-13, резко выступил против «Спэрроу». Мы считали, что копировать ее очень опасно. Одно дело воспроизводить ракету с тепловой головкой, помешать полету которой, в принципе, можно, но сложно… А ракету с радиолокационной головкой, которую противник отлично знает, как говорится, сам Бог велел бы нейтрализовать и разработать нужные типы помех, потому что ему известна вся логика построения радиотехнических цепей.

Но А. Л. Ляпин, как ни странно, будучи главным конструктором К-23, очень энергично боролся… против своей же ракеты! Ему очень импонировало воспроизводство «Спэрроу» — и ее-таки у нас воспроизвели под обозначением К-25. Была выпущена опытная партия.

Позже, когда МиГ-23 был принят на вооружение, его создателей представили к государственным наградам, и звания Героя Социалистического Труда были удостоены Георгий Сергеевич Бюшгенс, заместитель начальника ЦАГИ — за крыло, А. Л. Ляпин — за ракету К-23 и Хачатуров — за двигатель. Тогда-то и родилась шутка, история которой тесно связана с МиГ-23 и этими званиями. О самой машине речь впереди, а сейчас — о шутке.

Артем Иванович Микоян, генеральный конструктор, заложил будущий МиГ-23, как десятитонный самолет. И, соответственно, двигатель, который делал Хачатуров на заводе им. Чернышова в Химках, тоже заложили под эти 10 тонн. А самолет получился тяжелее, причем наш институт прекрасно понимал, что это произойдет, потому что многие узлы, агрегаты, ракеты в сумме по весу превышали заявленные параметры.

Жизнь подтвердила наши расчеты. МиГ-23 не укладывался в отведенный вес, поэтому приходилось все время форсировать двигатель. Хачатуров, бедный, приложил много усилий, выжимая из него все резервы. Крыло тоже все время трещало… Поэтому и родилась шутка, что Бюшгенсу дали Золотую Звезду за то, что крыло все время трещало, Хачатурову — за то, что все время переделывал двигатель, а Ляпину — за то, что усиленно боролся против своей ракеты К-23…

Но МиГ-23 на самом деле рождался очень драматично, люди получили награды абсолютно заслуженно, однако об этом — позже. А пока хочу сказать, что, к сожалению, об основных создателях ракет класса «воздух — воздух» написано очень мало, тогда как каждый из них оставил свой неповторимый след в истории этого вида вооружений.

Очень интересной личностью был Николай Александрович Викторов — разработчик головок самонаведения. Остроумный, колючий и в то же время прекрасный инженер, он начинал свою деятельность в Яузском институте (НИИ-244) с наземной радиолокации и был одним из ее пионеров. Когда в КБ-1, которым руководил Сергей Берия, собирали лучших из лучших, цвет советской радиолокации, туда из Яузского института пришли Расплетин и Викторов. Но Николай Александрович долго там не задержался. Получилось так, что научным руководителем дипломного проекта Сергея Берии, когда он заканчивал академию связи им. С. М. Буденного в Ленинграде, был П. Н. Куксенко, тоже очень хороший специалист. Темой дипломного проекта стала будущая зенитная система обороны Москвы, ее идеология. И коллектив КБ-1 начал над ней работать. А Куксенко был достаточно пожилым и седым человеком. И вот когда Викторов пришел в КБ-1, ему дали прочитать дипломный проект С. Берии с тем, чтобы он определил свое место в работе над этой системой. Он читал, читал, да сгоряча и ляпнул:

— Это какой-то бред сивой кобылы!

О крамольной фразе тут же проинформировали кого следует, — видно, «система оповещения» работала хорошо, — поэтому она была воспринята как личное оскорбление Куксенко. И Викторова быстро «ушли» из КБ. Он был принят в НИИ-648, где вскоре стал главным конструктором первой радиолокационной полуактивной головки самонаведения ракеты класса «воздух — воздух». Мне приходилось сталкиваться с ним на испытаниях, а поскольку он был горячий спорщик и «заводился» с пустяков, то не раз кидал в меня логарифмической линейкой в пылу дискуссий. Приходилось уворачиваться… Но я все ему прощал за то, что он был глубоко порядочный и очень талантливый человек. О широте его интересов и способностей говорит такой факт. Когда в 1957 году в Москве проходил Международный фестиваль молодежи и студентов, в ЦПКО им. Горького была развернула интернациональная выставка живописи. Мы были воспитаны в духе социалистического реализма, а о зарубежном авангардистском искусстве знали только, что оно буржуазное и вредное. Работ же этих художников мы просто не видели.

И вдруг в парке развернули целую выставку их полотен, где были представлены самые разные направления и стили. И среди них — картина итальянского художника — не помню его имени, — которая называлась «Крик». Глотка вывернута наружу, бедный язык вывалился вбок, все полотно — сплошное красное месиво… Хотя, действительно, в нем угадывался символ какого-то запредельного, нечеловеческого крика. Картина вызвала много дискуссий, возле нее собралась толпа народу — спор, шум, ор стоит… И вдруг вижу: у самой картины над головами толпящихся зрителей, поднимается чья-то рука и яростно машет. Смотрю, а это наш Николай Александрович оказался во главе всей дискуссии и чуть не до драки отстаивает достоинства «Крика», поскольку он на него произвел очень сильное эмоциональное впечатление, да к тому же и остальное творчество художника ему хорошо знакомо. Чем лучше я узнавал Викторова, тем больше поражался его эрудиции. Он хорошо знал литературу, музыку, очень тонко чувствовал красоту природы — в общем не был узким специалистом, замкнутым, как в пенале, в рамках своей профессии, очерченной ракетами класса «воздух — воздух».

Главным конструктором тепловых головок в ЦКБ «Биофизика» был Давид Моисеевич Хорол. Практически все классические тепловые головки с гиростабилизаторами, за исключением необычной «сайдуиндеровской», были сделаны под его руководством. Но он много и успешно работал еще и в области оптических прицелов, в том числе и для оптических локационных станций, которые в последующем нашли свое место на МиГ-29 и Су-27. Он был главным конструктором этих оптико-электронных систем, которые решали идею так называемых синхронных прицелов. Кстати, она родились и разрабатывалась в нашем институте, но Хорол воплотил ее в конструкцию. И лазерные головки самонаведения ракет класса «воздух — поверхность» — это тоже детище Давида Моисеевича, но о них — чуть ниже. Естественно, чтобы вести такие программы, нужен очень сильный коллектив и душой его, бесспорно, был Хорол. После его смерти он практически распался, хотя Давида Моисеевича сменил тоже очень опытный человек, но, видимо, ему не хватило каких-то качеств, которыми обладал Хорол. Возможно, этому помогла та неразбериха, которой сопровождался распад СССР, но многие коллективы при сильных руководителях все же сохранились, а этот — один из лучших в стране — распался. А жаль, очень жаль… Ведь вместе с Хоролом мы потеряли уникальную школу. Но я благодарю судьбу, что при создании ракет «воздух — воздух» судьба свела меня и с Бисноватом, и с Викторовым, и с Тороповым, с Хоролом и со многими другими людьми, с которыми было интересно работать.

Кстати, и у коллектива Бисновата не менее драматическая история. После его ухода из жизни основной костяк остался на месте, но предприятие было перепрофилировано — на его месте родилось НПО «Молния», которое возглавил Г. Е. Лозино-Лозинский. Это КБ начало работать над «Бураном». Другая часть коллектива Бисновата, которая занималась «семьдесят третьей» ракетой, перешла в КБ к Соколовскому вместе с ракетой Х-29. Таким образом, вся тематика ракет класса «воздух — воздух» сосредоточилась в этом КБ, где Ляпина сменил Г. А. Соколовский, который и по сей день ведет ее на бывшем заводе № 134, а теперь — предприятие «Вымпел». А коллектив Бисновата тоже распался.

Вот так мы работали до конца 50-х годов. Я переключился на тематику противоракет в 1957 году, ракеты класса «воздух. — воздух» немножко отошли на второй план. К тому же меня в 1959 году назначили заместителем начальника института, а было мне 30 лет. Это был кардинальный поворот в моей жизни, потому что я настраивал себя на чисто творческую работу: стал кандидатом технических наук, начал читать лекции в МВТУ на кафедре Солодовникова… Потом перешел на кафедру Челомея, где быстро получил звание профессора. Все это подводило меня к мысли, что свою жизнь я должен связать с творческим научным процессом и ни в коей мере не должен разменивать ее на какие-то административные хлопоты. Я считал, что должность начальника отдела — это предел моих мечтаний, поскольку именно в нем идет творческий процесс, формируется передний край науки. А где-то там, выше, сидят начальники, которые только приказы подписывают… Мое же дело — творить.

Но вышло все наоборот. Начальником института был Виктор Арчилович Джапаридзе, который пришел в него в 1952 году, на год раньше меня. Но он пришел сразу как директор, а до этого работал начальником филиала ЦАГИ. Первого директора НИИ-2 Павла Яковлевича Залесского сняли во времена знаменитой «борьбы с космополитизмом» начала 50-х годов, когда проводились кадровые чистки и научных рядов. Нашли «космополита»… Он был участником боев еще на Халхин-Голе, потом дрался с фашистами в небе Испании, летчик, вооруженец, прошедший всю Великую Отечественную, боевой генерал… Залесский дослужился до поста начальника Главка вооружений Министерства авиационной промышленности СССР, стал основателем НИИ-2 и… был отчислен.

В. А. Джапаридзе, я считаю, сыграл в истории института тоже положительную роль. Он был очень чувствителен к новым идем, веяниям, и то, что НИИ-2 стал заниматься управляемым оружием, — это, конечно, заслуга Джапаридзе. Надо сказать, что коренные работники института, которые стояли у истоков его основания, были матерыми вооруженцами, но плохо чувствовали смену эпох. Они отлично знали стрелковое, бомбовое вооружение, динамику воздушной стрельбы, бомбометание, потому что вся школа их жизни была связана с этими понятиями. А тут какие-то «головки», «самонаведение», «ракеты»… И надо отдать должное Джапаридзе, что он поддержал эти новые направления, очень много сделал для создания экспериментальной базы института — стендов полунатурного моделирования, вычислительной базы. Он горячо поддерживал строительство нашей ЭВМ.

Но в 1959 году у него возник конфликт с его заместителем, известным не только в институте, но и в стране специалистом в области стрелково-пушечного вооружения, Всеволодом Евгеньевичем Рудневым, который был одним из основателей НИИ-2, работал у нас очень много и долго, даже тогда, когда я уже стал начальником института. В тонкости конфликта я не вникал, поскольку меня он как-то не касался и не интересовал, но кончился он тем, что под предлогом больного сердца Руднев покинул свою должность заместителя начальника института, и она оказалась вакантной. И Джапаридзе предложил ее занять мне. Получилось, что я «перескакивал» через должность начальника лаборатории, которая следовала за начальником отдела, коим я и являлся. Кстати, это больно сказалось на наших взаимоотношениях с моим непосредственным руководителем — начальником лаборатории № 4, куда входил мой отдел, Юрием Ивановичем Топчеевым. Он почему-то решил, что я его «обскакал», чего я и в мыслях не держал. Естественно, первая моя реакция была негативной:

— Виктор Арчилович, спасибо за доверие, но я бы не хотел уходить из лаборатории. Это мое место, к тому же хотелось бы посвятить себя науке…

Но вот на чем меня «поймали»… Я уже женился, у нас родилась дочь и мы с женой жили в полуподвале в Неопалимовском переулке. Все наши «хоромы» — комната площадью восемь (!) квадратных метров в четырехкомнатной коммунальной квартире да еще и ниже уровня фундамента, в цокольном этаже. Прямо комната Мастера из известного булгаковского романа.

А тут, в 1959 году, институту выделили жилье в Хорошово-Мневниках. Естественно, кому дать квартиру — определял Джапаридзе. И я оказался на перепутье: если категорически отказываюсь от предложенной должности, то квартиры, конечно, не видать. А соглашаюсь — получаю ее автоматически, по должности. Представление о быте начальников у нас, молодых, какое было? Все они живут в высотных домах, в шикарных квартирах, а я — в подвале… И эта чисто жизненная коллизия сыграла свою роль — я дал согласие стать заместителем начальника НИИ-2. Сделал я это очень неохотно, поскольку такое решение, как мне тогда казалось, ломало весь ход моей жизни. Я почти и не представлял, чем занимаются заместитель начальника, начальник института — это был другой, не мой уровень людей, проблем, решений. В то время я, как многие и сегодня, думал, что если ты начальник — значит, забудь о творчестве. Твое дело — администрирование, ублажение вышестоящих инстанций, какая-то там политика, конфликты с партийной, профсоюзной, комсомольской организациями — дело-то было в советские времена. Где уж тут до науки или техники?! Но жизнь показала, что я ошибался.

На любом посту, в любой должности человек может найти множество творческих «отдушин», только они находятся в других плоскостях его деятельности. Но в то время я чувствовал себя чуть ли не отданным в некое «административное рабство». Впрочем, так или иначе, с этого момента, с июня 1959 года, в моей жизни действительно началась другая эпоха…

Надо сказать, это был непростой период в истории авиационной промышленности. В стране после запуска первого искусственного спутника Земли, других аппаратов, началась эйфория космических исследований и техники, бурно развивались космические системы. Сергей Павлович Королев практически полностью отошел от создания межконтинентальных баллистических ракет. На базе знаменитой в будущем «семерки» — ракеты Р-7 он создал, за счет дополнительных ступеней, хороший носитель, с помощью которого были выведены на орбиту сначала беспилотные аппараты, а потом и первый космический корабль «Восток-1» с человеком на борту. Весь народ чувствовал себя причастным к этому прорыву во Вселенную, ведь на нашем веку сбылась мечта человечества и сделали это мы… По эмоциональному накалу, по чувству единения, которое испытывал каждый из советских людей в день полета Гагарина это время можно сравнить только с 9 мая — Днем Победы. Мне повезло — я был свидетелем этих событий.

Главное же — на стороне Королева был Н. С. Хрущев, который усвоил мысль, что мы перешли в век ракетно-космический, в век ядерного оружия, а обычные виды вооружения — авиация, надводные корабли ВМФ — теперь анахронизм. В случае ядерной войны, которая считалась само собой разумеющейся, самолеты даже не успеют взлететь, а надводные корабли будут тут же потоплены. Некоторые приоритеты оставались за подводными лодками, поскольку они могут нести баллистические ракеты в глубинах океанов, но основная любовь руководителя страны была обращена в сторону космонавтики, в том числе и военной. Она стала считаться основной составляющей обороны. Конечно, в авиационной промышленности такое течение событий тоже нашло свои отголоски. К примеру, В. Н. Челомей, находясь в составе МАП и традиционно занимаясь крылатыми ракетами, в основном для морского театра военных действий, энергично перевел свое предприятие на рельсы космических систем.

Кстати, это очень любопытно вот почему. Еще в 1952 году, будучи студентом, я присутствовал на очень интересном диспуте в МВТУ на кафедре М-1 Всеволода Ивановича Феодосьева. На ней готовили специалистов по баллистическим ракетам и преподавали там — в качестве доцента — Сергей Павлович Королев, а в качестве профессора — Владимир Николаевич Челомей. К этому времени коллектив Челомея, который базировался на заводе № 52, где находится ныне фирма «Сухой», разогнали, поскольку не пошли дела с пульсирующим двигателем и воспроизводством ФАУ-1, да и по крылатым ракетам с турбореактивными двигателями похвастаться было нечем. И Челомей остался профессором на кафедре Феодосьева. Ну, а Королев в это время работал у Янгеля главным конструктором в НИИ-88 и еще не был так знаменит, как сегодня.

Спор же шел о том, что является более предпочтительным в современном вооружении: баллистическая или крылатая ракета. Челомей, который в то время олицетворял идеологию и технологию крылатых ракет, утверждал, что именно они должны быть основой вооруженных сил. Почему? Они дешевле, и на средства, которые «съедает» одна МБР, можно понаделать столько дешевых крылатых ракет, что в их «москитном» налете на противника суммарный тротиловый эквивалент, который доносится до его территории — при условии, что эти ракеты даже гибнут в ПВО — будет значительно больше, чем донесет баллистическая ракета, хотя она и считается абсолютным оружием (о противоракетной обороне тогда и не мечтали, полагая, что снаряд против снаряда бороться не может).

Этот диспут, конечно, не имел никакого результата, но очень интересно, что еще в то время — повторяю, речь идет о 1952 годе — Челомей довольно доказательно изложил идеи, которые позже трансформировались в теорию эффективности. Он уже оперировал вероятностными параметрами — какая доля ракет будет сбита ПВО, сколько уйдет с траектории по техническим причинам и т. д. — и, доказывая преимущества крылатых ракет фактически предвосхитил ситуацию, которая существует по сей день. И сегодня в стратегической триаде России и Соединенных Штатов присутствуют и крылатые стратегические ракеты с ядерным снаряжением, и межконтинентальные баллистические, потому что, по мнению специалистов, сочетание тех и других обеспечивает фундаментальную устойчивость ядерного сдерживания.

В то время такие термины еще не родились, но позиция Челомея, который яростно отстаивал крылатые ракеты, казалось бы, говорила о том, что он будет им верен всегда. И вдруг человек, который проповедовал идеологию крылатых ракет, резким движением переключился на баллистические… И на базе их стал предлагать мощный ракетоноситель и космические системы.

Все это серьезно подтолкнуло в те годы Министерство авиационной промышленности к своеобразному отходу от работ по авиации и смене приоритетов в пользу космонавтики, поскольку Челомей, который находился в структуре МАП, вдруг быстро выдвинулся в тройку главных конструкторов ракетной техники. А она, как я уже говорил, пользовалась безудержной любовью всего народа и руководства страны. Королев же был в структуре Министерства оборонной промышленности, поскольку НИИ-88 создали на базе завода № 8 в Подлипках, принадлежавшего этому министерству, и он профилировался как научная база для сопровождения работ Королева. Сначала Сергей Павлович занимался там ФАУ-2, а потом — всеми теми разработками, которые он вел, как боевые баллистические ракеты. Но после того, как Королев начал развивать космонавтику гражданского назначения, принесшую позже ему оглушительную славу Главного конструктора и основателя пилотируемой космонавтики, линию боевых ракет продолжил Янгель. Он переехал в Днепропетровск, где создали КБ «Южное», которое позже унаследовал В. Ф. Уткин, «автор» МБР СС-18 с разделяющимися боевыми частями, которую американцы окрестили «Сатаной» и многих других оригинальных решений, в том числе и подвижного железнодорожного ракетного комплекса.

Вот так человек из МАП — Челомей — оказался третьим разработчиком баллистических ракет. Королевская Р-7 — «семерка» — оставалась на вооружении и как боевая ракета, хотя это был открытый старт, и как носитель космических кораблей. Янгель уже проповедовал закрытый шахтный ствол, а Челомей в процессе эволюции космических войск, в спорах с Янгелем, отстаивал закрытый, но упрощенный старт — одноразового пользования, который обходился дешевле, чем другие подобные сооружения. Грубо говоря, в почве рыли дырку, в которую закладывали гигантский «патрон» — шахту со снаряженной ракетой. Челомей исходил из того, что стрелять придется один раз — второго выстрела не будет, поскольку ядерная война сметет человечество. И надо сказать, что эта идеология победила. На ее основе Челомей сделал ракету — «сотку». Фактически первым настоящим ракетно-ядерным щитом, который позволил СССР занять устойчивую позицию во всех противостояниях, и была система Челомея. До ее создания, когда Хрущев потрясал кулаками, что мы можем уничтожить любого противника десятки раз, все было блефом. В то время на вооружении стояли единицы МБР и ни о каком щите не могло быть речи, поскольку на его создание требовались колоссальные затраты. Система Челомея позволяла их сократить и ускорить строительство такого щита, что позволило ему и удержаться «на плаву» как разработчику и генеральному конструктору. Он внес очень большой вклад в создание относительно дешевой ракеты, к тому же в ней он применил и нетрадиционную конструкцию.

Королев, Янгель использовали при строительстве боевых ракет и ракетоносителей классическую авиационную технологию — силовой набор, обечаек со шпангоутами, которые обшивались металлом. А Челомей, используя близость к Хрущеву, возникшую благодаря сыну — Сергею Никитовичу, который у него работал, сумел «подхватить» КБ Мясищева (ныне — завод им. Хруничева). Мясищев был смещен с поста генерального конструктора, ему предложили возглавить ЦАГИ, а Челомей взял это КБ, как филиал своего основного, которое находилось в Реутово. И тем самым «унаследовал» все конструкторские и технологические наработки Мясищева. В это время Мясищев строил стратегический сверхзвуковой бомбардировщик М-50, вслед за серией М-4 (наш первый дальний стратегический бомбардировщик, межконтинентальный), который был развернут после Ту-16. В М-50 Мясищев использовал не классический силовой набор конструкций, а панели обшивки, в которых вначале путем химического фрезерования, а потом и механического, создавались ребра жесткости. И фюзеляж и крылья изнутри напоминали вафельное полотенце, свернутое в трубку. Ребра жесткости решали задачи прочности, а освободившийся объем использовался под топливо. Это, конечно, значительное и интересное конструкторское решение, которое позволило создать самолет, умеющий летать на сверхбольшую дальность.

Но поскольку ракетно-космическая эйфория «закрыла» стратегическую авиацию, Челомей использовал идеи Мясищева, воплощенные в М-50, для создания двух ракет, сыгравших исторически громадную роль. Это Р-100-«сотка» и Р-500-«пятисотка». Из «пятисотки» вырос знаменитый «Протон», самый тяжелый космический носитель, который имеет Россия. И по сей день королевская «семерка» и «пятисотка» Челомея являются ракетоносителями, решающими все задачи современной отечественной космонавтики по выводу на орбиту экипажей и объектов различного назначения. Лучше ничего никто пока не сделал…

Вот эта технология «вафли» и множество других интересных решений позволили Челомею вырваться вперед. Но получилось у него это не сразу — вначале он выдвинул ряд одиозных и сверхфантастических по тем временам предложений, которые дали возможность военным не очень добродушно шутить:

— Янгель работает на нас, Королев — на ТАСС, а Челомей — в унитаз…

Это был прозрачный намек на то, что Королев увлекся запусками космических систем, которые носили скорее пропагандистский характер, но не давали результатов, соизмеримых с затратами на них. Мы доказывали всему миру, что можем выводить на орбиту какие-то объекты, решать биологические задачи, позже — отправили туда человека… Но эти достижения были явно несоизмеримы с теми, что мы имеем сегодня, когда развитие человечества нельзя представить без прогресса в области космонавтики. Роль Королева в том, что освоение околоземного пространства принесло столь впечатляющие результаты, громадна. Но в тот период, о котором идет речь, мало кто понимал, какие преимущества сулит человечеству освоение космоса.

Короче говоря, такой поворот событий сильно подействовал на весь отечественный авиационный мир и, естественно, не мог не сказаться на работе нашего института. «Эхом» их стало и историческое заседание коллегии МАП осенью 1959 года, на котором мне довелось присутствовать. На ней обсуждался один вопрос: в каком же направлении теперь развивать авиационную промышленность? То ли ей тоже примкнуть к дележке ракетно-космического «пирога», то ли продолжать делать свое авиационное дело? Заседание было очень бурным, выступали практически все наши ведущие генеральные и главные конструктора, ученые, а поскольку мы находились под политическим давлением руководства страны, которое провозгласило ракетно-космическую доктрину, то очень многие подстраивались под эту политическую линию. В частности, от имени ЦАГИ речь держал академик В. В. Струминский, который присоединился к концепции правительства и ЦК КПСС и доказывал, что теперь наступил практически конец авиации… Ну, если не конец, — гражданская-то авиация остается, как и ряд проблем народного хозяйства, которые можно решить только с ее помощью, — то роль боевой авиации будет сводиться к каким-то второстепенным задачам, особенно в области обороны страны. На передний план выходят зенитные, баллистические и всякие другие ракеты, а пилотируемая авиация начинает себя изживать. Всех очень мудро и здраво рассудил Андрей Николаевич Туполев. Он вышел на трибуну и произнес речь, смысл которой сводился к следующему:

— Ребята! Пока есть атмосфера, человек будет летать в атмосфере. Поэтому — берегите атмосферу! И не бойтесь, что авиация «загнется». Авиация будет всегда, не беспокойтесь…

Эта короткая речь как будто мгновенно всех отрезвила. И после этого заседания коллегии МАП, — а также, я уверен, и других, на более высоком уровне — родилось новое министерство — общего машиностроения. В него перешли разработчики и конструкторы, сменившие авиационную тематику на космическую: Челомей со своими КБ и заводами, НИИ-1, ставший центром им. Келдыша и занимающийся жидкостно-реактивными двигателями, ОКБ Лавочкина, которое переключилось на решение проблем дальнего космоса, и «лунники», и другие. В MOM перешел и Королев с НИИ-88 и группой заводов. Первым министром нового министерства был назначен С. А. Афанасьев. Так родилось специальное направление в советской технике — ракетно-космическая отрасль.

С моей точки зрения, этим самым был нанесен громадный ущерб развитию единых авиационно-космических технологий. Во всем мире — в Европе, Америке, на других континентах — фирмы, которые занимаются ракетно-космическими системами, работают и над авиационными системами. Поэтому взаимное перетекание идей — конструкторской и технологической культуры — обогащало оба направления, идущих по одной технической линии. Естественно, это вело и к удешевлению систем, поскольку исключалось дублирование каких-то работ. В Советском Союзе же были созданы две параллельные мощнейшие промышленности, которые в силу ведомственных барьеров, стали развиваться самостоятельно. А это, во-первых, привело к двойной трате средств на технологии, оснастку, создание коллективов, конструкторских школ, испытательных баз и т. д., а, во-вторых, на десятилетия был положен водораздел между родственными областями знаний. Выше я приводил пример, как авиационные достижения Мясищева помогли Челомею создать свои ракеты, позволив ему опередить друзей-конкурентов.

Этот водораздел родился не потому, что состоялось заседание коллегии МАП, о котором я рассказал выше. Он просто стал выражением противоречий в высших сферах руководства страны, в первую очередь между министром авиационной промышленности П. В. Дементьевым и секретарем ЦК КПСС, ведущим вопросы «оборонки» Д. Ф. Устиновым. Они недолюбливали друг друга. Дементьев хотел поскорее освободиться от космических «побегов», неожиданно быстро проросших в недрах МАП, прежде всего от такого авторитарного и авторитетного конструктора, как Челомей, который, похоже, не давал ему спокойно жить. А Устинов, исторически выросший и вышедший из оборонной промышленности, стремился всеми силами облегчить жизнь Королеву «со товарищи», которые ему были более близки, чем авиационные деятели, потому что, будучи в свое время министром оборонной промышленности, он как раз и поднимал на щит ракетно-космическую область. Это было его детище… Так и родилось MOM. Но и там не все пошло гладко.

Если вначале Челомей делал много «макулатуры», то потом стал давать хорошие изделия — сделал «сотку», потом «пятисотку» и заложил конструкцию «семисотки». Создав «пятисотку», а тем самым — базу ракетоносителей, он начал заниматься космическими аппаратами. А поскольку в одном министерстве оказались два генеральных конструктора — Королев и Челомей — естественно, между ними развернулась конкурентная борьба. Как раз в это время по всей стране звучал призыв «достойно встретить 50-летие Советской власти». На него решено было ответить «Лунной программой».

Королев делал ракету Н-1, очень мощный носитель, но в нем с самого начала была заложена порочная идеология. По технологическим возможностям трудно было сделать ЖРД с большой тягой, и Королев отдал предпочтение связке 40 двигателей конструкции Н. Д. Кузнецова. Регулируя их тягу, надеялись обеспечить поперечное управление ракетой через создание момента. В этом и заключалась инженерная ошибка. Невозможно было добиться равномерности процесса управления, кроме того, возникала неравномерная нагрузка на конструкции, что потребовало их усиления и тем самым — уменьшения полезного груза. А расчет делался на груз, который обеспечил бы полет к Луне, посадку там и возвращение на Землю. Тогда наши конструкторы мыслили прямой полет к орбите Луны, а значит, требовалась ракета, способная поднять очень большой вес. В американской же программе «Аполлон» предусматривалось отделение лунного модуля от основного корабля, визит в нем на орбиту Луны, посадка на Луну, старт с нее, стыковка с базовым кораблем и уход на нем домой. Это решение казалось очень громоздким, но, как показала практика, единственно верным по тому времени — речь ведь идет о шестидесятых годах.

Н-1 — «не пошла». Было несколько взрывов на стартах — а это очень дорогие сооружения… Но даже после смерти Королева, эту программу пытался завершить В. П. Мишин — преемник Сергея Павловича. Безуспешно. А Челомей пошел по другому пути. Сделав Р-500, он на ее базе, увеличив число двигателей, хотел сделать Р-700, равную по мощности американскому тяжелому носителю «Сатурн-5», который и «вывез» на Луну всю программу «Аполлон».

Но и Р-700 не могла обеспечить прямой полет на Луну, поэтому была провозглашена программа ее облета. Челомей начал строить лунный модуль, который должен был доставить космонавтов на Землю после облета Луны. Осуществить проект предполагалось к ноябрю 1967 года — 50-летию Великого Октября — и подарить полет советскому народу в честь юбилея революции.

Борьба королевского и челомеевского направлений шла в недрах теперь уже MOM, которое находилось под сильным политическим влиянием Д. Ф. Устинова. И поэтому, когда Хрущев — основная опора Челомея — был снят с должности руководителя страны, это позволило Устинову сразу пересмотреть всю техническую космическую линию. В это же время сына Хрущева, Сергея, убрали из КБ Челомея, и был создан ряд комиссий по проверке работы этой организации. Мне пришлось работать в комиссии по лунному кораблю, которую возглавлял академик Борис Николаевич Петров. Такая же комиссия работала и по ракете-носителю…

Устинов сказал, что страна не может одновременно вести два таких дорогостоящих проекта, как королевский и челомеевский, и нужно оставить один. Естественно, это была программа Королева с его Н-1, но ее тоже не удалось осуществить быстро, а после того, как американцы высадились на Луне, интерес к ней пропал и проект этот закрыли, так же, как перед этим челомеевский. Лунную программу американцам мы проиграли…

Еще при Хрущеве Челомей выдвинул две оборонные космические идеи — создание спутника-истребителя, который бы обеспечил нам господство в космосе, и спутника-разведчика в поддержку морских крылатых ракет. Челомей делал противокорабельные крылатые ракеты, но они имели существенный недостаток — их дальность ограничивалась дальностью обнаружения кораблей противника. То есть, если они находятся за горизонтом, то никакие самые мощные средства радиолокации обнаружить их не могут, поскольку работают лишь в зоне прямой видимости. А система спутников-разведчиков, обладая глобальным видением океана, позволяет обнаруживать корабли в любой точке театра океанических военных действий. Получив внешнее целеуказание от спутника, крылатые ракеты, стартуя с подводных лодок или надводных кораблей, могут поразить цель уже вне зоны прямой видимости. На мой взгляд, идея эта была жизненна и технологически понятна, поскольку замыкала в единую систему все составляющие, с помощью которых ведутся военные операции на океанских просторах. Эта система стала строиться и была введена в действие в советское время. И, кстати, по этой же схеме была создана система СПРН — предупреждения ракетно-ядерного нападения, спутники которой фиксировали старты баллистических ракет противника как с наземных позиций, так и подводных.

Спутник-истребитель был мне не очень понятен, поскольку он должен выводиться на базовую орбиту, обнаруживать цель и, путем ускорения или торможения, переходить на орбиту цели, затем идти на сближение и уничтожать ее. Это была не идея какой-то ракеты, которая на пересекающемся курсе сбивает с орбиты космический корабль, а идеология причаливания корабля к станции, широко практикующаяся сегодня. Я не очень понимал эту идеологию, поскольку противник легко мог «вскрыть» такую промежуточную орбиту спутников-перехватчиков и применить меры противодействия. Тем не менее такая система тоже была создана…

К чему столь долгая преамбула? К тому, что наш институт тоже поддался всем этим ракетно-космическим влияниям. В то время, когда я стал заместителем начальника института, начал разгораться всеобщий интерес к космонавтике, Челомей активно и успешно стал продвигать свои идеи, в том числе благодаря Хрущеву, да и нашему институту, ведущему тему авиационных вооружений, как говорится, сам Бог велел заняться спутником-истребителем (ИС). В какой-то мере мы занялись и морскими ракетами (правда, воздушного базирования) и их спутником-разведчиком, или УС — управляемым спутником. Поэтому систему эту окрестили «ИСУС» Челомея. И в институте — на базе моего отдела, который занимался ПРО, а также ряда отделов лаборатории № 4 Ю. И. Топчеева и специалистов из лаборатории № 2, ведущих темы пилотируемых истребителей, — был создан коллектив, взявший на себя всю космическую тематику. Я, как человек, который пришел от ракет и имел ракетный менталитет, конечно, всячески способствовал развитию этого направления уже в ранге зам. начальника НИИ-2. А поскольку я выпускник МВТУ и был там аспирантом, то, лично зная В. Н. Челомея, сумел быстро подключить институт к тематике, по которой он работал, на весь срок, пока она велась в недрах Министерства авиационной промышленности.

Конечно, когда состоялся переход Челомея и его соратников в Министерство общего машиностроения, в МАПе произошло отрезвление от космического угара и нас «вернули в атмосферу», все внеземные темы постепенно ушли в небытие. Но до этого новый коллектив находился в бурном развитии вместе со сподвижниками Челомея и занимался космосом, в котором ни мы, ни они не понимали — так же, как в начальный период работы над ракетами «воздух — воздух». Но бодренько пытались избавиться от этого незнания, тем более, что мы владели навыками программирования на больших вычислительных машинах, умели вести баллистические расчеты, которыми овладели, ведя противоракетную тематику… Поэтому мы быстро «стали на ноги», подключились и к ряду коллективов, которые традиционно работали на Королева. Это прежде всего Институт прикладной математики им. Келдыша, который всегда занимался баллистикой космических полетов, коррекциями орбит кораблей и т. д. С его коллективом, возглавляемым академиком Дмитрием Евгеньевичем Охоцимским, мы очень тесно сотрудничали как раз в проведении расчетов перехватов и полетов спутников-разведчиков. С точки зрения математики, небесной механики и т. п. возникало море интереснейших проблем и инженерных задач.

В этот же период мы стали заниматься живучестью космических аппаратов, защитой их от метеоритных потоков и других воздействий из космоса, что стало логическим следствием тех работ, которые вел институт по повышению живучести боевых самолетов. Мы много работали в экспериментальном плане по защите летчика, самолета от пуль, осколков снарядов… С чем-то подобным должен был бы столкнуться и экипаж космического корабля, если бы ему пришлось участвовать в «звездных войнах», но только защиту эту надо было строить с учетом уже космических скоростей.

Это была юность космической техники, с присущей ей романтикой, в которую наш институт окунулся в конце 50-х — начале 60-х годов.