• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Но вернемся к основной деятельности НИИ.

В 70-х годах институт начал работать над двумя очень крупными темами, которые перешли и в следующее десятилетие: участие в строительстве комплекса МиГ-31 и в завершении строительства авиационной составляющей стратегической триады — самолета Ту-160 с ракетой Х-55М на базе работ по самолетам Ту-95СМ и ракеты Х-55.

…Надо сказать, что когда был создан первый высотный перехватчик МиГ-25, имеющий сварную стальную конструкцию, которая позволяет ему достичь скорости 3М, — это стало революцией в самолетостроении. Если в 40-х — начале 50-х годов серьезным препятствием на пути повышения скорости самолетов встал звуковой барьер, и его преодоление составило целую эпоху, вознеся в зенит славы ЦАГИ им. Н. Е. Жуковского, то МиГ-25 стал «первопроходцем» через тепловой барьер. Это достижение не вызвало в прессе и литературе столь бурной реакции, как преодоление самолетом скорости звука, но значение его не менее велико.

Строительство МиГ-31 шло под влиянием нескольких обстоятельств. Надо было окончательно свести на нет потери, которые понесла наша ПВО в результате угона МиГ-25 в Японию летчиком Биленко. Поэтому по первичным тактико-техническим требованиям (ТТТ) ВВС МиГ-31 задумывался как некая эволюция МиГ-25. Она сводилась к расширению потенциала локатора, к небольшому увеличению скороподъемности, но в основном — к модернизации системы вооружения, построенной на элементной базе еще 60-х годов. Свою роль сыграло, видимо, и честолюбие. Американцы, изучив угнанный МиГ-25, отметили, что русские заложили в него передовую идеологию, основанную на высочайшем уровне автоматизации комплекса, которая им и не снилась. Но при этом несколько презрительно оценили радиолокатор, работавший на лампах, тогда как весь мир давно уже использует транзисторы. Естественно, военные это учли…

Наш институт в это время очень внимательно изучал различные модели отражения воздушных атак, и мы резко выступили против ТТЗ на МиГ-31, сформулированных ВВС. Мы заявили, что его надо строить как самолет, который мог бы работать в так называемом полуавтономном режиме, когда не может быть обеспечена система автоматического перехвата с земли. И если уж повышать потенциал его радиолокатора, то до таких величин, чтобы этот самолет мог нести вахту в северных зонах, потому что налетов потенциального противника и ждали со стороны Северного полюса. Через него, по кратчайшему пути из США, должны были, в случае конфликта, идти на СССР группировки и В-52, и В-1, поскольку дальности их полетов «туда и обратно» хватало только на этом маршруте.

Мы же в Арктике имели весьма слабо развитую сеть аэродромов, радиолокаторов, наземной инфраструктуры, в то время как для успешного отражения такого налета нам надо было иметь рубежи перехвата ближе к Северному полюсу, там завязывать воздушные бои, а не ждать, пока противник достигнет территории СССР. И МиГ-31, по нашему мнению, должен был бы воплотить в себе идею дальнего перехватчика, которая давно витала в авиационных кругах, начиная с Ту-128. Проработав ее, мы предложили строить МиГ-31 как некую летающую зенитную батарею. В него мы заложили все идеи, на основе которых создавалась наземная зенитная система С-300: многоканальный обстрел, радиолокатор с фазированной решеткой с электронным сканированием, полностью цифровой борт со сложной обработкой сигналов и т. д. Мы поняли, что летчик в одиночку не справится в воздухе с тем объемом работы, которую ему придется выполнять, значит — нужен штурман-оператор, управляющий вооружением, обработкой информации и т. д.

Вот в таком виде наша концепция рассматривалась на заседании Научно-технического совета НИИ-5, который в 70-е годы отвечал за наземные пункты автоматизированных систем управления системы ПВО. Это не случайно, ведь будущий самолет должен был встраиваться в единую систему ПВО страны, и вопрос его увязки с ней превращался в один из важнейших. Когда мы обрисовали МиГ-31, как выносную зенитную батарею с хорошими автономными возможностями, которой нужно будет обеспечить только первичное целеуказание, то эту идею очень энергично подхватил научный руководитель НИИ-5 профессор Лившиц, один из основных разработчиков современной идеологии наземных пунктов ПВО. Вслед за ним нас поддержал коллектив подразделения истребительной авиации НИИ-2 ПВО, которым руководил полковник Долженко, вскоре получивший звание генерала.

Тем самым был «сломлен» 30-й институт, который и формировал ТТТ для МиГ-31. Не скажу, что они сильно сопротивлялись нашему натиску, просто их замысел был поскромнее: мы-то предложили создавать принципиально новый комплекс. И нашу концепцию приняли во всех инстанциях.

Когда облик будущего перехватчика был практически утвержден, Петр Васильевич Дементьев настоял на том, что необходимо сохранить планер МиГ-25. Он сказал:

— Производство планера такой машины очень сложное, дорогое. А если вам надо совершенствовать в основном вооружение, то можно планер МиГ-25 сохранить. Высотность, скорость остаются прежними, их хватает для выполнения целевых задач, а ракету все равно будем делать новую… Но, сохранив стапеля и оснастку, новую машину можно построить дешевле…

В начальной фазе в ОКБ им. А. И. Микояна проектирование велось в бригаде общих видов, которой руководил главный конструктор Александр Андреевич Чумаченко. Мы очень тесно сотрудничали с ним, со всем коллективом этого ОКБ, когда «завязывали» этот комплекс. Позже, когда самолет перешел на этап глубокой инженерной разработки, испытаний, главным конструктором стал Г. Е. Лозино-Лозинский. После того, как Глебу Евгеньевичу поручили работы над нашим космическим челноком «Буран», на его место пришел Константин Константинович Васильченко, который возглавлял до этого экспедицию ОКБ во Владимировке.

Как только нашу концепцию МиГ-31 приняли к воплощению в металл, мы сразу приступили к созданию комплекса полунатурного моделирования с мощным цифровым оснащением. Нам пришлось оборудовать непростой по конструкции радиобезэховый зал со сложными узлами цели, потому что антенна радиолокатора уже имела фазированную решетку с электронным сканированием. Пришлось создавать многоцелевую обстановку, потому что «самолет» одновременно должен был «обстреливать» четыре цели, да еще ряд других «сопровождать»… Все это потребовало принципиально новых научных и конструкторских решений. Если раньше мы устанавливали в зале просто один «рупор», который, двигаясь в двух степенях свободы, излучал, имитируя отраженный сигнал от цели, то для стенда МиГ-31 уже и сами цели пришлось имитировать с помощью фазированной решетки, построив целую стену-матрицу таких «рупоров». Одновременно мы синтезировали весь спектр возможных радиопомех.

Радиобезэховые залы были оклеены специальными материалами, имели входы-шлюзы, что не позволяло электромагнитному излучению проникать наружу, и походили на огромные замкнутые консервные банки с хорошей защитой. Таким образом создавалась чистота радиопространства, где проходила отработка радиолокационной станции «Заслон». Ее главным конструктором был В. К. Гришин из Научно-исследовательского института приборостроения им. В. В. Тихомирова в Жуковском. Создание этого локатора стало своего рода эпопеей, потому что в нем были заложены новейшие по тем временам принципы обработки информации и управления, отличные от тех, что мы имели, используя электромеханическую антенну. Нам потребовалось многолучевое управление, сопровождение самолетом сразу нескольких целей, а это — совсем другая логика, чем у МиГ-25.

Одновременно мы занимались отработкой логики группового взаимодействия МиГ-31. Когда такой самолет летает, он уже не только сам может атаковать цель, но и организует целераспределение, управляя группой других самолетов. И, что еще очень важно, он мог работать в паре с МиГ-23, в качестве летающего командного пункта. Над этим его качеством мы вначале и не задумывались, но когда стали размышлять над проблемами полуавтономных действий МиГ-31 в небе, то поняли, что с этого самолета можно управлять и другими истребителями. Мощность его бортовых вычислительных машин позволяла делать «трассировку» целей, прогноз их траекторий и выдавать целеуказание группе самолетов. Для этого на МиГ-31 появилась специальная цифровая линия передачи команд, которая позволяла сбрасывать служебную информацию на борта других перехватчиков. Таким образом, МиГ-31 взял на себя функции не только летающей зенитной батареи, которая одновременно может обстреливать четыре цели, но и командного пункта группировки самолетов, что очень важно уметь делать в северных районах России. Ведь, как прогнозируется, налет со стороны США всегда будет групповым… Позже, когда появились крылатые ракеты, стало ясно, что нашим самолетам ПВО придется сталкиваться не столько с бомбардировщиками, сколько с отражением налета в основном именно ракет. При этом размножение строя ведет к появлению уже не сотен, а тысяч целей, и в таких условиях пропускная способность и производительность комплекса перехвата становится решающим фактором.

Мы столкнулись с серьезными трудностями при отработке программного обеспечения. Эта проблема возникла давно, потому что первые бортовые цифровые машины не позволяли использовать языки высокого уровня, обладали ограниченными возможностями по объему памяти и быстродействию и чтобы «упаковать» в них нужную программу, требовалось немалое искусство программиста. Эти люди, которые кодировали алгоритмы управления, занимались упаковкой, должны были иметь очень высокую квалификацию, как программисты-системщики. И что же? Они быстро осознали некую свою «кастовость» и стали диктовать условия руководителям работ. Чтобы поднять цену своего труда, они старались как можно меньше документировать процесс программирования, держать его в собственной памяти, что вскоре стало узким местом при работе над МиГ-31. Наш коллектив быстро раскусил такую тактику, и мы предприняли ряд попыток создать автоматизированные системы программирования, проверки программ, выпустить ГОСТы… Это не вызвало большого энтузиазма в рядах разработчиков программ, они не очень охотно нас поддерживали в подобных начинаниях. Только в 90-е годы нам удалось создать систему нужных стандартов, когда мы перешли на языки высокого уровня, получили быстродействующие машины, и программирование из искусства превратилось в ремесло. Американцам было проще — они опережали нас в создании электронной базы, а мы, с худшим оборудованием, вынуждены были действовать по принципу «голь на выдумку хитра». И в математике мы поэтому вышли на уровень искусства. Так что МиГ-31 как бы подстегнул процесс создания сложных программных комплексов. Они существовали и раньше — на Су-24, Су-24М, Ту-22М, Ту-95, но, пожалуй, самым сложным из них стал комплекс МиГ-31.

В общем, чем больше у себя в институте мы уходили в глубину исследований возможных сценариев развития событий, в которых придется участвовать МиГ-31, тем сложнее становилась логика алгоритмов управления, с последующим переходом на программы цифровых машин. Возникли проблемы в области индикации, с помощью которой летчик и штурман-оператор могли оценивать воздушную обстановку, проблемы ориентирования… Так что наш комплекс полунатурного моделирования МиГ-31 усложнился до предела, но, в конце концов мы пришли к тому, что с его помощью могли в условиях зала проигрывать все мыслимые и немыслимые «воздушные бои». При этом мы выставляли ему все виды радиопомех, которыми на то время владел противник…

Все эти работы заняли более восьми лет, в начале 80-х годов МиГ-31 был принят на вооружение ПВО и до сих пор не имеет аналогов в мире. Наиболее близким ему по своей идеологии был американский F-14, палубный перехватчик. Он тоже мог вести многоканальный обстрел, но его механическая антенна сканировала обстановку в пределах одной строки (такой, как строка развертки на экране телевизора) — строка за строкой. И только когда в одной из строк появлялось несколько целей (до четырех) — тогда F-14 мог их атаковать одновременно. Но это очень редко случается, чтобы цели выстраивались в одну строку… Наша же антенна позволяла обстреливать их на разных высотах, дальностях и т. д. F-14 также не умел управлять групповым боем, действовать полуавтономно… Это объяснимо, поскольку американцы никогда не стояли перед острой проблемой организации перехвата и отражения массированного воздушного налета со стороны СССР, поскольку мы исповедовали оборонительную доктрину и не имели больших авиационных группировок. Наступательную стратегию мы строили на основе баллистических ракет… Поэтому в США и нет мощной системы ПВО. A F-14 создан был для охранения авианосцев, группы военно-морских кораблей, поэтому к нему предъявлялись более скромные требования, так как массированный групповой налет на эти корабли практически исключен.

В общем, создание боевого комплекса МиГ-31 подняло на более высокий уровень возможности всей нашей системы противовоздушной обороны. А с вводом в строй зенитной системы С-300П и С-300В мы получили такую систему ПВО России, которая по своей мощи и силе не имеет аналогов в мире и по сей день. Хотя старение техники неизбежно будет проделывать в ней «бреши», если с этим процессом наше государство не станет бороться так, как того требует сейчас международная обстановка. Но МиГ-31 пока на своем участке достаточно эффективно держит оборону. Это подтвердил ряд маневров и военных учений, проведенных в последующие годы — МиГ-31 очень эффективно работал при перехвате крылатых ракет, высотных целей. Диапазон его работы располагался от предельно малых до предельно больших высот, чем не обладал ни один перехватчик в мире.

Таким образом, на мой взгляд, МиГ-31 стал «лебединой песней» Советского Союза в деле создания истребителей-перехватчиков. После этого шло лишь его совершенствование — мы заложили МиГ- 31 М, в котором облагораживались отдельные режимы, усложнялись процессы обработки сигналов и т. д., но я бы назвал их чисто эволюционными.

Наряду с работами по созданию самого МиГ-31 шло рождение и новой ракеты для него — К-33, дальность полета которой довели до 300 километров, что значительно перекрывало возможности наземной зенитной ракеты. Это достигалось тем, что К-33 «забрасывали» на высоту почти 30 000 метров, и уже оттуда она шла к цели по баллистической траектории, а когда сближалась с ней — включалось самонаведение. Мы, как бы использовали ее естественные баллистические возможности, а не только энергетические, за счет чего резко и возросла дальность полета. Такой подход родился в стенах нашего института — у нас формировалась идеология, а разработка самой ракеты была поручена КБ «Вымпел», которое возглавлял главный конструктор Г. А. Соколовский. Правда, ее немножко «испортили», так как Г. Е. Лозино-Лозинский настоял, чтобы ее «утопили» в специальные углубления в фюзеляже МиГ-31. Сделано это было в целях уменьшения аэродинамического сопротивления, но, на мой взгляд, тяговооруженность перехватчика была настолько высокой, что К-33 можно было спокойно пристроить и под крыло. А так получилась некая спецракета «индивидуального пошива», которую ни на какой другой самолет кроме МиГ-31 не подвесишь.

Впервые на этой ракете было применено командное управление с переходом на самонаведение. Это позволяло при групповом отражении налета противника пустить ракету по одной цели, а в случае необходимости, пока она не перешла на самонаведение, перенацелить ее в другую точку. Более того, сделать это так, чтобы она шла на цель, которую атаковал другой самолет, а он воспринимал бы ее уже как «свою», хотя она была пущена совсем не им.

Вот такие сложные комбинации, сценарии воздушных сражений, перехвата мы отрабатывали у себя на стендах полунатурного моделирования. Я уверен, что это оправдывалось тем, что помогало летчикам совершенствовать боевую подготовку, заставляло мыслить категориями современного группового воздушного боя, когда в налете могут участвовать целые авиационные дивизии, огромные соединения, и успех борьбы с ними определяется множеством факторов, но в первую очередь — точностью управления, целераспределения… Я думаю, что это ключевая проблема, решение которой будет определять успех в воздушных схватках. Но чтобы справиться с ней в полном объеме, придется еще много поработать. Это область, где совершенствование будет идти бесконечно, если, конечно, все войны не сведутся к антитеррористическим операциям против противника, который авиации вообще не имеет. Или если не грянет ядерная война, после которой не останется ничего, в том числе и авиации…

…Нам было непросто работать в 80-е годы. Параллельно с МиГ-31 шел Ту-160, Ту-95МС, разрабатывалась линия крылатых ракет… Поскольку авиационная стратегическая составляющая требовала повышенного внимания, мне пришлось в основном сосредоточиться на ней, а техническое руководство МиГ-31 вел мой первый заместитель Павел Вениаминович Позняков. Конечно, в первой фазе работы над этим перехватчиком, когда его концепция обсуждалась на самом высоком уровне в МАП, ВПК, ОКБ им. А. И. Микояна, мне пришлось защищать ее на заседаниях и совещаниях много раз. Но потом я сосредоточился больше на Ту-160 и крылатых ракетах.

Должен сказать, что все программы, в которых тогда участвовал наш институт, развивались очень динамично и интенсивно. Постоянно, не реже раза в месяц, министр авиационной промышленности собирал совещание с участием высшего руководства Министерства обороны, Главкома ВВС, генеральных и главных конструкторов, начальников головных и других НИИ, на которых рассматривалось состояние дел по каждому самолету и вертолету, над которыми работали КБ и предприятия МАП.

В этот же период, когда министром обороны был Д. Ф. Устинов, часто проходили различные маневры и Дмитрий Федорович очень энергично привлекал к участию в них работников авиапрома. Для этого была определена группа основных его руководителей, в которую входил и я, и мы вылетали на все маневры, куда нас приглашали, и где участвовала авиация.

Огромный полигон, где проводились крупнейшие учения Советской Армии, находился под Полоцком. Там мне довелось увидеть впервые промоделированную у нас в стране современную сухопутную операцию. По своей логике она напоминала операции Великой Отечественной войны — говорят же, что каждый генерал готовится к новой войне, используя опыт предыдущей.

Но отличие заключалось в том, что в тыл условного противника выбрасывалось крупное соединение воздушно-десантных войск, которые должны были захватывать плацдарм и продержаться там до подхода своих войск. «Наши» танковые клинья после ракетно-артиллерийской подготовки взламывали оборону «врага» и шли дальше. И так несколько раз подряд, только рубеж атаки перемещался все время на запад… Мы находились в блиндажах, когда ударили пушки, потом системы залпового огня, танки, из укреплений на переднем крае, а потом уже — боевые вертолеты… На эту стену сплошного огня и пыли страшно было смотреть. Когда нас привезли на линию обороны, по которой наносился этот удар, вся земля была сплошь усеяна осколками слоем в несколько сантиметров.

А дальше вступала фронтовая и армейская авиация, начинался встречный танковый бой, шли в схватку боевые машины пехоты, в общем, разворачивалось настоящее сражение.

Мне лично такие поездки давали много информации к размышлению. К примеру, в Полоцке мне стало ясно, что оптические системы вертолетов после артподготовки становятся совершенно неэффективными, поскольку весь передний край затягивается дымом и пылью, и надо думать о каких-то приборах, работающих в диапазоне миллиметровой радиолокации. Вскрывались и другие проблемы, которые возникали при взаимодействии сухопутных войск и авиации, мы начинали лучше понимать философию вооруженной борьбы того или иного периода. Хотя, становилось очевидным и то, что крупномасштабный конфликт по времени будет быстротечным — обе стороны, израсходовав боекомплекты, выдохнутся, а промышленность просто не будет успевать их восполнять. И тогда начиналась бы война на истощение, которая неизбежно должна спровоцировать ядерную… Любая из сторон, почувствовав, что терпит поражение, потянется к атомной «дубинке».

Кстати, американцы не отрицали такой возможности, в отличие от СССР, заявлявшего, что он никогда первым ядерное оружие не применит. Они даже называли рубеж — границу Франции, пересечение которой войсками Варшавского Договора станет сигналом к ядерной войне. Это положение даже было зафиксировано в официальной доктрине НАТО.

Случалось, на этих маневрах люди, которых я, казалось, очень хорошо знал, раскрывались с неожиданной стороны. Однажды Генеральный штаб проводил в южной части ГДР, близ Магдебурга, учения по отражению «нападения» НАТО, в составе английских дивизий. События развивались так, что возникла необходимость быстро перебросить крупное танковое соединение из Польши в район «боя». Но время-то мирное, все шоссе забиты автомобилями и танки застряли в «пробках». И дело идет к тому, что «условные англичане» вот-вот одержат победу. Подняли боевые вертолеты, но их мощи не хватает. Тогда Устинов командует:

— Поднять в воздух фронтовую авиацию! Атаковать передний край противника!

П. С. Кутахов, главком ВВС тут же докладывает:

— Товарищ маршал, я не могу выполнить ваш приказ, поскольку в районе аэродромов — грозовая обстановка.

Дмитрий Федорович вспылил:

— Что же это за всепогодная авиация, которая боится дождя и не может воевать?! Враг-то рядом!

Действительно, погодка серенькая стоит, облачность, где-то грозовые зоны, видимо, образуются, но, по моим соображениям, метеоусловия не настолько плохи, чтобы не выполнить приказ министра обороны СССР. Я — к Кутахову:

— Павел Степанович, что же вы так нас позорите? Более-менее видно же все…

— Ты знаешь, — он взглянул на меня, — все, что здесь происходит — для начальства. А если я брошусь выполнять приказ и хоть один летчик разобьется, никогда себе этого не прощу.

Рисковал ли Кутахов? Должностью главкома ВВС — несомненно. После этого эпизода я проникся к нему еще большим уважением. А вообще, он сделал очень много для авиации. До него над судьбами ВВС больше размышляли, но мало делали. Он же фактически стал нашим соавтором в создании поколений боевых машин — сначала линии МиГ-23, а потом — МиГ-29, Су-27, стратегических систем, Су-25, ряда вертолетов… Все это было создано во времена Павла Степановича Кутахова, как главнокомандующего ВВС. По сути дела ему, да еще его заместителю по вооружению Михаилу Никитовичу Мишуку СССР во многом был обязан тем, что имел одни из самых мощных ВВС в мире. Они рука об руку работали со специалистами авиационной промышленности, и я вспоминаю тот период, как «золотой век», когда мы не столько конфликтовали, сколько стремились найти лучшие решения любой проблемы, возникавшей в процессе этой совместной работы.

Впрочем, надо отдать должное и Д. Ф. Устинову — в том эпизоде в ГДР с П. С. Кутаховым он не стал, как говорится, «лезть на рожон». Может быть, свою роль сыграло то, что Дмитрий Федорович имел огромный и жизненный и промышленный опыт, а это, несомненно, сказывалось на его восприятии и понимании людей. Думаю, что его роль в победе нашего народа в Великой Отечественной войне не меньше, чем роль Жукова. Устинов ведь был наркомом вооружений, а армия воевала тем, что поставлял тыл.

Мне довелось потом еще не раз с ним встречаться, в том числе и после того, как мы закончили испытания крылатых ракет для Ту-95. Вместе с новым министром авиапрома Иваном Степановичем Силаевым мы пришли к Дмитрию Федоровичу Устинову, чтобы он подписал акт Государственной комиссии о принятии их на вооружение, отдельно от самолета, в котором еще велись какие-то доработки.

Дело было в воскресенье, он встретил нас весьма приветливо и вдруг сказал:

— Вы знаете, мы сегодня ввели войска в Афганистан… У меня совершенно непроизвольно тут же сорвалось:

— Так это же второй Вьетнам!

Устинов внимательно посмотрел на меня и бросил раздраженно:

— Возможно.

А потом, после долгой паузы, добавил:

— Но у нас нет другого выхода.

И стал обрисовывать обстановку (кстати, почему-то о ней сейчас не говорят, когда речь заходит о событиях того времени). Он объяснил, что все среднеазиатские республики СССР наводнены литературой исламской направленности, началась идеологическая обработка населения в духе ваххабизма. В Пакистане Зия Ульхак вынашивает цели объединения с Афганистаном и создания великого Белуджистана. Иран ведет проамериканскую политику и готов поддержать устремления Пакистана. Китай настроен антисоветски…

А Амин, который пришел к власти в Афганистане после того, как уничтожил Тараки, занял ультралевую позицию националистического толка и выдвигает идеи строительства социализма в стране, где, по всем признакам, не расстались с ранним феодализмом. Он организовал гонения на духовенство и тем самым восстановил против себя почти весь народ.

Довольно подробно Устинов изложил ситуацию, которая складывалась в «подбрюшье» СССР явно не в нашу пользу. Амина надо убирать, иначе в Афганистане вот-вот вспыхнут народные волнения, и там воцарится антисоветский режим. Чтобы этого не случилось, надо вводить наши войска, как гарант мира, а место Амина должен занять другой человек, способный разрядить накаленную обстановку в стране.

— Мы ввели войска в Афганистан не воевать, — это Устинов подчеркнул несколько раз.

Я понял, что этот человек, переживший Великую Отечественную, действительно, не хочет новой войны. И не его вина, видимо, в том, что нас все же втянули в нее. Наши военные стали вести крупномасштабные боевые операции там, где должен был воевать спецназ против таких же небольших групп профессионалов. Эту же ошибку они повторили в Чечне, хотя антитеррористические боевые действия ведутся совсем по другому сценарию. Но видно, генералы этого еще не понимали, и конфликт в Афганистане закончился бесславно для СССР.

Я написал об этой встрече с министром обороны Советского Союза для того, чтобы защитить память Д. Ф. Устинова и еще раз подчеркнуть, что он очень хорошо понимал всю тяжесть сделанного шага, но логика противостояния двух систем заставила нас ввести войска в Афганистан. Потом все резко изменилось, обстановка разрядилась; мы помирились с Китаем, в Пакистане к власти пришла Б. Бхутто, в Ираке произошла революция… Видимо, в этот момент можно было бы и нашим войскам под каким-то благовидным предлогом уйти из Афганистана, но слишком глубоко они там увязли.

…Закончился тот воскресный визит к Д. Ф. Устинову тем, что мы доложили ему результаты испытаний крылатых ракет — жизнь-то продолжалась! — и попросили подписать акт Государственной комиссии о принятии их на вооружение ВВС. До сих пор я помню фразу, которую он произнес в ответ, достойную того, чтобы ее занесли в разряд крылатых:

— Так ты что, хочешь меня уговорить, чтобы я принял на вооружение патрон без револьвера? А где самолет-то? Давайте мне «револьвер» — самолет вместе с ракетами.

Мы стали ему объяснять, что самолет Ту-95 летает с этими ракетами в составе ВВС, остались лишь мелкие недоделки и т. д. В конце концов я выпалил:

— Если Вы будете принимать наши ракеты вместе с самолетом, то самолетчики захватят все ордена, медали и премии, а мы, ракетчики, как это уже не раз бывало, останемся без ничего, тем более самолет давно принят на вооружение, в нем поставлена только аппаратура подготовки и запуска ракет.

Он поднял очки на лоб и вдруг улыбнулся:

— О-о, это верно. И подписал акт.

Самолет Ту-95 с системой ракет Х-55 приняли на вооружение через полгода, но Алексей Андреевич Туполев был очень недоволен тем, что мы опередили его с ракетами, так как за выполнение программы рассчитывал получить вторую Звезду Героя Социалистического Труда, а тут она буквально уплыла из рук… Принятие самолета уже не прозвучало политически так весомо, как то, что у СССР теперь есть крылатые ракеты.

…Чем больше на нас наваливали работы, тем острее мы ощущали нехватку квалифицированных специалистов. Поэтому нам пришлось вырабатывать свою систему их подготовки. Надо сказать, что когда в институте сложились основные направления, методы исследования, базовые научные дисциплины, на которые мы опирались при создании той или иной системы, возникла необходимость определенного доучивания тех молодых специалистов, которые приходили к нам в основном из Московского авиационного института им. С. Орджоникидзе, часть — из МВТУ им. Баумана, и — совсем считанные единицы — из университетов. Вузовская подготовка оказалась недостаточной, чтобы они могли сходу включаться в наши работы. Учебный процесс не успевал за динамикой развития научных дисциплин, которые рождались при создании современной боевой авиации. Мы ведь все время находились на переднем рубеже научно-технического прогресса, особенно системных исследований, системных наук, а преподаватели вузов не поспевали за нами с тем, чтобы наши наработки сделать достоянием умов студентов. Свою роль в этом играла и секретность…

Чтобы ликвидировать такие пробелы в подготовке молодых специалистов, мы создали внутреннюю систему их обучения. Им читались курсы лекций по ряду направлений, затем они должны были защищать квалификационные работы. На это все новоиспеченному инженеру отводилось три года, а его продвижение по служебной лестнице — на должность старшего, потом ведущего инженера, зависело от того, насколько успешно он проходил «дообучение». Кроме того, были назначены руководители молодых специалистов, и каждый такой куратор нес серьезную ответственность за качество их подготовки и профессиональный рост, что поощрялось денежными премиями.

Лекции читались по таким дисциплинам, как вычислительная математика и программирование, потому что в конце 60-х годов вузы еще не готовили специалистов в этой области. Далее — по теории наведения и динамики движения самолетов и управляемых ракет на боевых режимах, теории эффективности и т. д. Такая работа сразу же дала хороший эффект, и мы решили поставить приток свежих сил на плановую основу.

В это время начинал набирать силу Московский физико-технический институт, основанный нашими нобелевскими лауреатами П. Л. Капицей и Н. Н. Семеновым, которые очень многое привнесли в стиль его работы из Кембриджа, а точнее — из знаменитой лаборатории Резерфорда. Они предложили такую систему обучения, которая в последующем получила название «система Физтеха»: три года студенты усиленно занимаются по общим курсам математики и физики, а также изучают иностранные языки, а потом на базовых кафедрах, находящихся в научно-исследовательских институтах — овладевают специальностью.

Когда в Долгопрудном были построены новые корпуса института, в общежитиях заложили столько мест для студентов, что даже москвичи могли там жить. Это очень важно, чтобы студент постоянно находился в «учебной среде». Именно по этому принципу строится обучение в Кембриджском и Оксфордском университетах. При каждом из них есть колледж. Колледж — это нечто вроде общежития, в котором имеется и своя система обучения. Студент, зачисленный в университет, фактически поступает в колледж. В нем есть группа преподавателей. Каждый из них набирает себе студентов, которые учатся на разных курсах — с первого по пятый. Получается некая смешанная группа, с каждым студентом которой преподаватель работает персонально: он дает задания, составляет план работы, рекомендует необходимую литературу и т. д. А университет служит для того, чтобы студент мог там слушать лекции и проходить лабораторную практику… Но насколько тот или иной учащийся усвоил курс науки, определяет преподаватель колледжа. Такая индивидуальная подготовка будущих специалистов является «фирменным» подходом к обучению в этих двух знаменитых английских университетах и дает очень высокие результаты. При этом у каждого преподавателя обучается всего несколько студентов, чтобы он мог работать с каждым отдельно.

Физтех во многом построен по этим же принципам, а количество студентов, приходящихся на одного преподавателя, значительно меньше, чем в любом другом вузе страны. Это записано в положении об МФТИ.

Как уже сказано выше, после трех лет обучения на общеобразовательных курсах студенты МФТИ продолжают учебу в базовых институтах. В каждом из них создавались базовые кафедры, преподавателям которых платил зарплату Физтех. Когда Сталин подписывал распоряжение о создании МФТИ, в нем предполагали готовить специалистов в области ядерной физики, атомной промышленности, то есть способных работать над ядерным оружием, а также над созданием средств его доставки в нужную точку планеты. Поэтому первые базовые кафедры появились в институтах Академии наук, а потом и в организациях промышленности — в КБ С. П. Королева, А. А. Расплетина и других, связанных с созданием ракетной техники. Позже стало развиваться авиационное направление и был даже создан факультет аэромеханики и летательной техники (ФАЛТ) с базовыми кафедрами в ЦАГИ, ЛИИ и ЦИАМ.

В распределении на работу своих выпускников МФТИ участия не принимал, это делали ведущие сотрудники базовых кафедр.

Столь необычное предисловие я пишу к тому, чтобы объяснить, почему мы тоже захотели в нашем институте иметь такую базовую кафедру. Во-первых, математическая подготовка студентов МФТИ всегда была выше, чем у их коллег из других вузов. Во-вторых, мы могли теперь уже на 4-м и 5-м курсе давать им тот необходимый уровень знаний, с которыми они могли сразу приступать к работе по своей основной специальности. В-третьих, мы могли бы отказаться от системы «доучивания» молодых специалистов.

И вот, сразу после защиты докторской диссертации в 1967 году я поехал к ректору МФТИ Олегу Михайловичу Белоцерковскому, который был уже, по-моему, академиком АН СССР и специализировался в области математической физики.

Встретил он меня настороженно, если не сказать подозрительно: МФТИ работал уже со знаменитыми институтами, имеющими мировую славу, а тут вдруг представитель какого-то загадочного НИИ-2, о котором «слыхом не слыхивали». Но когда я ему объяснил нашу идею и рассказал, какие специалисты нам нужны, он быстро сориентировался, признал, что наше предложение очень интересно, и предложил вначале организовать в НИИ-2 филиал кафедры от авиационного факультета МФТИ.

На первое занятие пришло человек семь — половина стандартной студенческой группы. В основном москвичи. В 1970 году, когда я стал начальником института и, как предписано положением МФТИ, возглавил кафедру, потому что ее может возглавлять только руководитель организации, мы перешли на факультет прикладной математики и управления. С той поры и по сей день на этой базовой кафедре МФТИ мы готовим специалистов для ГосНИИАС. Должен отметить, что хотя студентов, приходивших к нам из МФТИ, было не так много, они сыграли в последующем огромную роль в создании сложных программ, математических моделей. Они очень быстро схватывали суть принципов, на которых работала цифровая техника, компьютеры и т. д., в чем, конечно, помогала высочайшая математическая подготовка, полученная в МФТИ.

Этот опыт стали учитывать и другие вузы. Первым, кто откликнулся на такую же идею, был МАИ. И сейчас мы имеем еще три базовых кафедры и от этого института. В конце 80-х мы организовали еще одну — от Московского института радиоэлектроники и автоматики. Таким образом, сейчас у нас работает пять базовых кафедр. И созданы они по образу и подобию тех, что закладывались еще в МФТИ П. Л. Капицей и Н. Н. Семеновым.

В 70-80-х годах процесс обучения студентов на этих кафедрах развивался очень бурно, и мы ежегодно выпускали и брали к себе на работу до семидесяти хорошо подготовленных молодых специалистов. Рейтинг нашего института всегда был достаточно высок, поэтому недостатка в студентах мы никогда не испытывали. К сожалению, в начале 90-х годов, обучающихся у нас стало намного меньше, но дело в другом — работать в ГосНИИАС оставались всего по 5–7 выпускников наших кафедр. Основная причина — это маленькая зарплата молодого специалиста. В последние пять лет снова наблюдается рост числа молодых специалистов — до 40–50 ребят мы оставляем сейчас у себя в институте ежегодно. Для этого пришлось создавать особые условия для молодых специалистов: дотировать зарплату, платить научным руководителям за каждого молодого специалиста, создавать молодежные коллективы и т. д.

Однако 20–30 лет назад мы принимали на работу еще несколько десятков выпускников других вузов, кроме Физтеха, МАИ и МИРЭА, и таким образом, в сумме более ста молодых людей вливались в коллектив института каждый год. Это позволяло поддерживать своеобразный молодежный облик коллектива — средний возраст сотрудников не превышал тридцати с небольшим лет. Поэтому молодые специалисты приходили не в старые, сложившиеся годами подразделения, где все руководящие посты заняты давным-давно и надо долго ждать, пока освободится то или иное кресло, а в среду практически своих ровесников, которая непрерывно, динамично развивалась. Такой климат очень продуктивно влиял на эффективность работы института, позволял нам браться за выполнение очень сложных работ, что, конечно же, подогревало честолюбие молодых ученых. Ведь платили нам немного, почти так же, как во всей авиационной промышленности, а премии за изобретение, выполнение тематического плана и т. д. суммарно не превышали 20–30 % оклада. Так что люди работали в основном на энтузиазме, на патриотическом подъеме. У нас, кстати, в те годы была неплохо поставлена комсомольская работа, спортивная… Наши команды брали довольно высокие призовые места по различным видам спорта. Развивалась художественная самодеятельность. В общем, то, что у сотрудников не было больших разрывов в возрасте, позволяло коллективу чувствовать себя единым целым, определяло демократичность отношений, избавляло его от жесткого иерархического построения. Вообще, для любого научно-исследовательского института это очень важно — сбалансированное соотношение молодых специалистов и людей, уже в полной мере овладевших профессией, потому что преемственность поколений является одним из определяющих факторов успешной деятельности НИИ. Любой завод, если технологические процессы не претерпевают существенных изменений, легко перестраивают на новую тематику, выпуск какой-то другой продукции. Конструкторское бюро уже труднее перестроить, поскольку там на протяжении многих лет создается школа конструкторов, и чтобы КБ перешло от одного класса систем к другому, нужно лет 5–7 по меньшей мере. Перевести же на новые рельсы работу НИИ сложнее всего, поскольку вся она определяется наличием научных школ, каждая из которых является очень сложным организмом, живущим по своим законам. Как показывает опыт, разрушение научной школы почти невосполнимо. Для перестройки работы НИИ нужно минимум 10 лет, а ведь в наше время обновление технологий, информации в любой области знаний происходит в среднем за 5 лет или еще быстрее. Так что за 10 лет, пока в НИИ идут перемены, он отстает от мирового научного сообщества настолько, что наверстать этот разрыв практически невозможно.

К сожалению, многие люди, облеченные властью и призванные руководить наукой в России, не очень хорошо понимают, что такое научные школы, складывающиеся в НИИ. В области фундаментальных исследований дела обстоят получше — Академия наук России ревниво следит за тем, чтобы эти исследования оценивались по достоинству и значимости, пытается все время доказывать — и это правильно — что без развития фундаментальной науки страна будет выброшена на обочину прогресса и не сможет правильно экономически развиваться… Но при этом почему-то все забывают, что значительно большую роль в судьбе России играет прикладная наука. Фундаментальная наука — это наука о процессах, происходящих в природе и обществе. А прикладная, используя результаты фундаментальной, действительно «прикладывает» их к производству того или иного продукта, она ориентирована на создание технологий, на определенную техническую деятельность общества.

Примеров того, насколько важна для страны прикладная наука, в мире множество. Корея, Япония, ряд других стран вообще не занимаются развитием фундаментальной науки, но в области прикладной науки достигли выдающихся вершин, на ее основе освоили передовые технологии и входят сейчас в элиту индустриально развитых государств. А у нас за годы реформ все сложилось «с точностью до наоборот» — Россия, сумев как-то сохранить фундаментальную науку, совершенно забыла о прикладной… И теперь наши «верхи» жалуются на утечку мозгов за рубеж. А это естественно — они в нашей стране не востребованы, потому что разорвалась цепочка: фундаментальная наука — прикладные исследования — технологии — производство. В СССР эта цепочка существовала всегда, была четко спланирована и увязана с потребностями государства. Образно говоря, если взять деньги, которые вкладывались в СССР в фундаментальную науку, за единицу, то на прикладные исследования выделялось уже 10 единиц, а на создание технологий и производства — 100! Сегодня эти пропорции разрушены, а результатом стало то, что на мировом рынке востребовано всего 0,3 процента наукоемкого продукта с маркой «сделано в России». Все остальное производится за рубежом… Так о каких экономических реформах может идти речь, если уничтожена, по сути, прикладная наука, призвание которой — создавать фундамент экономики?! Да, какие-то научные школы уцелели, в частности, в авиационной промышленности, которая, одна из немногих, удержала их на плаву, в основном за счет экспортной деятельности. В целом же прикладная наука понесла значительно большие потери в последние 10–12 лет, чем фундаментальная.

Но вернемся к авиапрому. Создание здесь новых школ в прикладной науке — это создание новых технологий, концепций, которые всегда закладываются в будущую авиационную систему. Надо сказать, что именно эта сторона деятельности на западных фирмах наиболее закрыта, потому что именно она определяет результат конкурентной борьбы между ними. Конечно, рано или поздно, после появления нового образца авиатехники на рынке все секреты вскрываются, но до поры до времени кто-то вырывается вперед и получает за счет этого хорошую прибыль. В начале развитие этого процесса характеризуется появлением в научной литературе «взрыва» публикаций по какой-то новой тематике, в основном чисто теоретического плана. Но как только фирмы подходят к созданию новых технологий на базе этой теории, все дальнейшие работы закрываются и публикации исчезают. Возрождаются они только тогда, когда новый самолет или вертолет выкатывается на летное поле для испытаний. Причем чаще всего это очень тонко дозированная информация, которая может увести конкурента в тупик. Она достоверна, но раскрывает лишь «побочные ветви» разработки, а не основу ее. Могу утверждать, что такой подход к новшествам широко практикуется в США: мы ведь весьма тщательно отслеживаем всю информацию, которая касается нашей тематики. Трудно однозначно оценить, что это: стратегия фирмы или стратегия государства, но факт остается фактом — прикладная наука, технологии, созданные с ее помощью, являются продуктом, который берегут, как зеницу ока. А это говорит о важности такой науки для обеспечения всех сторон жизни страны… Вырвавшись вперед в области новых технологий, предприятие сразу завоевывает мировой рынок. Чем быстрее осознают эти простые истины в России, тем больше шансов будет у нас вернуться в число стран, высокоразвитых в научном и технологическом аспектах.

Особую важность приобретает понимание всех этих процессов в наше время, когда экономика выходит за национальные границы, становится многонациональной и транснациональной. Примеры в области авиации — концерны «Боинг», «Локхид Мартин» и др.

Такой поворот событий, на мой взгляд, очень опасен для России, потому что она заражена парадигмой национализма, отгороженности от всего мира, самодостаточности, нацеленности на технологическую независимость… Так строился Советский Союз — как система, противостоящая Западу и идеологически и технологически. Разрушение СССР окончательно разбило единое экономическое пространство стран Варшавского Договора «на куски», и каждый из них стал вести свою политику. Вся Восточная Европа потянулась к Западу, стремясь встроить свою экономику в эти многонациональные или транснациональные образования. Этим же путем пошли некоторые бывшие советские республики, которые тоже бросились заигрывать с дальним зарубежьем, хотя они уже настолько несамодостаточны, что им очень трудно встроиться в западные научные и экономические структуры…

Россия же оказалась более-менее способной вести какую-то свою линию в мире, но в умах ряда ее руководителей, вожаков политических партий остался «вирус» парадигмы СССР, хотя мир кардинально изменился. В частности, мы пока так и не можем для себя определить: глобализм, родившийся на планете в последнее десятилетие — это хорошо или плохо? Не вдаваясь в дискуссию на эту тему, хочу заметить, что глобализм — это прежде всего технологическое понятие, новая форма организации производства. Сегодня одна страна в рамках национальных границ уже не может эффективно строить всю воспроизводящую цепочку от первичного продукта до наукоемкого изделия. Сама технология, экономика привели к этому, а политика лишь стала подстраиваться под них. Так что борьба против глобализма — это та же борьба, которую вели в позапрошлом веке рабочие против машин. Здесь есть много нюансов, но, не вдаваясь в политические аспекты глобализма, хочу подчеркнуть — он заставляет корпорации, целые страны искать пути, как встроиться в эту воспроизводящую цепочку своими структурами. Я считаю, что тот, кто обладает таким умением, и будет победителем в конкурентной борьбе. Потому что сейчас мало толку от того, что кто-то может создать конкурентный товар. Россия, к примеру, способна построить самолет, ничем не хуже, чем «Боинг» или «Эрбас». Но это не значит, что она тем самым автоматически встроится в воспроизводящую цепочку — ведь сегодня не рынок развивает экономику, а технологии развивают рынок. Если посмотреть, как работает тот же «Боинг», то он фактически захватывает те секторы рынка, которые определяют транспортные процессы, а не производство самолета. Они создают инфраструктуру, в которую легко встроить свое изделие. Наш же самолет, ничем, вроде, не уступающий «боинговскому», не встраивается в эту инфраструктуру, потому что эксплуатант, привыкший в ней работать, говорит нашим самолетостроителям примерно так:

— Ну, слушайте, ребята, запчастей у вас не допросишься. Отремонтировать ваш самолет некому и негде. У вас нет системы обучения экипажей, наземного персонала… Мы все работаем в замкнутых логистических компьютерных сетях, а у вас их нету, как нет системы послепродажного обслуживания…

И так далее. Причем все эти претензии справедливы. И когда мы не очень умно начинаем убеждать потенциального заказчика, что у нас планер отличный, расход топлива в двигателях не хуже, чем у конкурентов, мы совершенно забываем, что не тактико-технические данные определяют сегодня привлекательность самолета для эксплуатанта, а десятки, сотни различных факторов, которые в сумме и составляют систему транспортного процесса.

И снова мы приходим к тому, что без системного подхода сейчас нашему авиапрому (да и не только ему) не обойтись, что технологии быстро меняются, поэтому очень важна преемственность поколений, безболезненная адаптация каждого нового поколения научных сотрудников к постоянно меняющимся условиям работы. А этот процесс в России практически сведен на нет. Это одна из трагедий страны. Руководители разных рангов рассматривают прикладную науку по одному критерию: рентабельна ли она в короткие сроки? Но те наукоемкие области, в которых мы работаем, требуют не только больших денег но и, как говорят банкиры, «длинных рублей». Они по природе своей не могут дать мгновенной отдачи, потому что на создание нового самолета уходит больше десяти лет. Это ведь не производство линии для расфасовки молока или водки, которые окупаются мгновенно…

И банковские структуры, работающие с нами, предпочитают не рисковать — кто знает, что случится с деньгами, инвестированными в прикладную науку в России, за 10 лет? Но это надо делать! Не зря политика западных стран строится так, чтобы всеми мерами оказать поддержку своим самолетостроительным фирмам… И там, где частный капитал не идет на риск, его берет на себя государство, которое тем самым создает экономическую основу для будущего.

В этом плане характерен пример США. Всем известно, что у них очень хорошо развита автомобильная, электронная промышленность, но, как ни странным это покажется, наибольшие вложения из федерального бюджета в новые технологии делаются там, где они связаны с авиационно-космической отраслью. Очень немного получает электроника и совсем мало перепадает автомобилестроению. В США считают, что две последние отрасли могут развиваться и за счет профильных фирм, а вот в авиационно-космическую промышленность государство производит вливание средств, потому что в ней — наиболее сложные технологии, которые неизбежно будут востребованы страной в будущем, а также — очень длинный цикл возврата инвестированных денег.

В России же мы имеем совершенно противоположную картину: государство — за быстрый оборот средств. Но тогда действительно проще всего продавать нефть и газ, лес и металл, и таким образом Россия постепенно скатывается к положению ресурсодобывающей страны, теряя позиции державы, производящей наукоемкий продукт.

Я впервые выехал за рубеж в 1963 году. Это была поездка в форме научного туризма, которая организовывалась через единственную туристическую фирму в СССР «Интурист», а оформление проходило через Государственный комитет по науке и технике (ГКНТ). Поводом для поездки стало проведение первого симпозиума ИФАК (Международная федерация по автоматическому управлению) по управлению в космосе. Симпозиум проводился в г. Ставангер (Норвегия). Со стороны СССР была образована делегация во главе с вице-президентом Академии наук СССР академиком Борисом Николаевичем Петровым. В составе делегации были профессора М. А. Михайлов и А. М. Летов (впоследствии академик АН СССР) из Московского авиационного института с кафедры Б. Н. Петрова; легендарный механик, по учебнику которого мы все учились, член-корреспондент АН А. И. Лурье из Ленинградского политехнического института. Из институтов Академии наук: доктора технических наук Б. Н. Наумов, Д. Е. Охоцимский (также стали впоследствии академиками АН СССР) и Г. М. Уланов. От промышленности было трое: доктор технических наук Б. В. Раушенбах, кандидаты технических наук В. П. Легостаев и я. Борис Викторович Раушенбах, Виктор Павлович Легостаев и я впоследствии также были избраны действительными членами академии.

Мы все были относительно молодыми и активными участниками бурно развивающегося в то время научного направления в теории управления — управления движением. Основоположником направления и его безусловным лидером был Б. Н. Петров.

Это было время становления нашей космонавтики, и все члены делегации участвовали в той или иной степени в работах по системам управления космическими аппаратами.

На симпозиуме были практически только две делегации — наша и США, если не считать норвежских ученых. Делегацию США возглавлял ведущий ученый в области систем управления и навигации Чарльз Дрейпер-Ли. Он является автором первой в мире гироинерциальной платформы на поплавковых гироскопах, которая сыграла ключевую роль в системах управления космических аппаратов и ракет-носителей. В делегации США также были ученые, в той или иной мере связанные с космическими программами. СССР был в то время ведущей космической державой, оставив позади США. Были произведены облеты Луны, посадка на Луну автоматических станций, движение по ней лунохода. Это, конечно, сильно ущемляло гордость США, тем более в условиях «холодной войны». Президент США Джон Кеннеди поставил национальную задачу — догнать СССР. Была выдвинута смелая программа — высадить астронавтов на Луну. Для решения этой задачи в США началась разработка мощной по тем временам ракеты-носителя, которая должна была выводить на орбиту Земли груз, значительно больший, чем выводили наши носители. Конструктором этой ракеты был Вернер фон Браун, который построил в фашистской Германии первую баллистическую ракету ФАУ-2, ставшую родоначальницей этого вида оружия. Он был после окончания Второй мировой войны вывезен в составе группы немецких инженеров в США.

У нас также была своя лунная программа. С.П. Королев строил новую ракету-носитель для этой цели — Н-1, а В. Н. Челомей — ракету Р-700 на базе «связки» ракет Р-500 (ныне «Протон»). С. П. Королев планировал прямую посадку на Луну и возвращение на Землю без промежуточных орбит, а В. Н. Челомей ставил более скромную задачу — только облет Луны космическим аппаратом с человеком на борту, без его посадки на поверхность. Срок выполнения программы был приурочен к 50-летию Советской власти — ноябрь 1967 года. Начиналась «лунная» гонка.

Симпозиум прошел очень успешно и в очень дружественной, поистине научной атмосфере. Ч. Дрейпер пригласил к себе в гостиницу Б. Н. Петрова и Б. В. Раушенбаха и рассказал всю схему высадки астронавтов на Луну. Нам эта схема показалась очень сложной: вывод на орбиту Земли, затем выход на орбиту Луны, посадка лунного модуля, затем взлет модуля с поверхности Луны, стыковка с лунным кораблем и возврат на Землю. Такая многоступенчатость «пугала» нас не столько своей сложностью, сколько возможностью технических отказов на различных этапах. Мы даже подумали, не дезинформация ли это? Но впоследствии американцы очень широко опубликовали эту схему задолго до ее реального осуществления.

Поездка в Норвегию оставила неизгладимое впечатление на всю жизнь. Мы все впервые выезжали за рубеж, и это, конечно, играло определенную роль в восприятии, но Норвегия вместе со Швецией в то время демонстрировала достижения «скандинавского социализма». В Норвегии уже много лет у власти были левые, что привело к значительным социальным достижениям. В стране было бесплатное среднее образование, бесплатные учебники, завтраки для учащихся, бесплатный транспорт в школьных автобусах от порога дома до школы и обратно, бесплатное медицинское обслуживание и очень незначительный разрыв между нижним и верхним уровнем зарплаты. Все население Норвегии, по существу, принадлежало к «среднему» классу. Богатые в Норвегии не приживались, так как налоги на их доходы строились по прогрессивной шкале, и свыше некоторого уровня все уходило в бюджет. Даже знаменитый норвежец Тур Хейердал жил в Италии, так как все его доходы от фильмов и книг, описывающих его научные путешествия, были бы в Норвегии отобраны через налоги.

Все это создавало в Норвегии очень благоприятную обстановку при полном отсутствии социальной напряженности. Правительство тщательно отслеживало уровень жизни в северной и южной частях Норвегии (Норвегия вытянута вдоль Скандинавского полуострова с юга на север с резкой разницей климатических условий). Если уровень жизни на севере падал по сравнению с югом, правительство применяло сразу ряд мер по созданию налоговых льгот, выдаче кредитов, необходимых субсидий и т. д., чтобы избежать возможной миграции населения с севера на юг. Мы в начале проехали по южной части Норвегии от Осло до Ставангера, затем посетили Берген, из которого вернулись в Осло через центральную горную часть Норвегии. Страна по своей живописности действительно соответствует названию «северная Швейцария».

В те времена поездки за рубеж оформлялись через выездной отдел ЦК КПСС с прохождением специального инструктажа и подписанием документов об ознакомлении с правилами поведения при пребывании за рубежом и дачей соответствующих обязательств их соблюдения. Нас весьма удивили и позабавили слова инструктора ЦК, который собрал нас перед отъездом: «Ребята, Норвегия — это сказочная страна. Вам повезло. Вы побываете в коммунизме».

Действительно, Норвегия по своему высокому уровню жизни поражала даже работников ЦК КПСС.

Я так подробно описал эту поездку потому, что она стала началом моего пути в действительные члены Академии наук СССР. Практически все члены делегации впоследствии стали академиками. Борис Николаевич Петров очень активно формировал новое научное направление «Процессы управления» в Отделении механики АН СССР. Отделение благодаря ему получило новое название: «Отделение механики и процессов управления». Ученые, создающие теорию управления и работающие над системами управления, получили подтверждение того, что их наука является фундаментальной наравне с математикой, механикой, физикой, химией, биологией и т. д.

Это было значительное событие, и в этом, безусловно, заслуга академика Бориса Николаевича Петрова. Он очень много сил отдавал нашей авиационной и космической программе вместе с президентом Академии наук академиком М. В. Келдышем, академиками А. Ю. Ишлинским, Л. И. Седовым, Г. Г. Черным — нашими ведущими механиками. В Академию в это время пришла славная когорта Генеральных и главных конструкторов — создателей авиационной и космической техники: академики А. Н. Туполев, А. И. Микоян, А. С. Яковлев, Г. П. Свищев, С. П. Королев, В. Н. Челомей, А. М. Люлька, В. П. Глушко и другие.

Отделение механики и процессов управления было одним из самых сильных и авторитетных отделений Академии, и его бессменным руководителем был академик Борис Николаевич Петров. Борис Николаевич очень гармонично сочетал в своей деятельности теоретические исследования, будучи воспитанником известного математика академика Лузина, с практическими прикладными исследованиями в области процессов управления. Лично ему принадлежит инициатива создания научного направления — управление движущимися объектами, которое охватывало очень широкий круг технических систем: от авиации, космонавтики, ракетной техники до транспортных систем, таких, как надводные и подводные суда, железнодорожный и автомобильный транспорт и т. д.

Был создан и очень продуктивно работал Научный совет АН СССР по управлению движением и навигации, стал выпускаться научный журнал «Известия АН СССР. Техническая кибернетика», в котором публиковались статьи по вопросам управления движущимися объектами. Борис Николаевич обладал хорошим чутьем в области новейших технологических прорывов. Когда появились столь впечатляющие результаты в технологии микроэлектроники и создании первого поколения микропроцессоров, Борис Николаевич мгновенно понял, какое будущее несет использование микропроцессоров в системах управления. Он организовал по этому вопросу специальное научное сообщение на президиуме Академии наук и пригласил меня выступить с сообщением на эту тему. Мы в это время как раз внедряли цифровую технику в системы управления боевых самолетов и авиационных ракет. Мне также приходилось несколько раз выступать с научными докладами на ряде всесоюзных конференций и симпозиумов по управлению, а в 1965 году- на Втором международном конгрессе по автоматическому управлению ИФАК в Лондоне. Вероятно, мое удачное выступление в Ставангере, а также на президиуме Академии наук оставило у Бориса Николаевича хорошее впечатление, и в начале 1979 года он предложил мне баллотироваться в члены-корреспонденты АН. Это предложение для меня было полной неожиданностью, так как я считал себя больше инженером, чем ученым. Кроме того, я знал, как много очень крупных ученых, в том числе мой учитель профессор В. В. Солодовников, безуспешно стремились попасть в члены-корреспонденты. Владимир Викторович Солодовников — основатель частотных методов в теории управления — имел очень много трудов в этой области, которые были широко известны за рубежом. Так вот, В. В. Солодовников баллотировался в Академию много раз, еще с тех времен, когда я был его аспирантом, и все безуспешно. Поэтому я отнесся к предложению Б. Н. Петрова скептически, совершенно не веря в свой успех. Однако под нажимом ученого секретаря отделения Е. Д. Теряева и моего помощника Г. В. Свиридова я подал документы на конкурс. Выборы проходили в мае 1979 года, незадолго до моего дня рождения.

Чтобы лучше познакомиться с кандидатами, Борис Николаевич устраивал выезд группы академиков на места их работы. Такая группа под его руководством в составе академиков Н. Н. Красовского, Л. И. Седова, А. Ю. Ишлинского, Г. Г. Черного, членов-корреспондентов Е. П. Попова, Б. Н. Наумова, Д. Е. Охоцимского приехала и в наш институт. Я провел экскурсию по нашим экспериментальным залам, подробно рассказал, над чем мы работаем, какие проблемы стоят в области управления авиационными системами. А в это время мы отрабатывали МиГ-23, МиГ-25, ракеты «воздух — воздух» К-23 и К-40, режимы бомбометания на самолете Ту-22М, разворачивали комплексы полунатурного моделирования пилотажно-навигационных систем сверхзвукового пассажирского самолета Ту-144. Вероятно, на академиков все это произвело определенное впечатление.

Когда наступило время выборов, то по специальности «Процессы управления», на которую я подал свои документы, были две вакансии и двадцать два претендента. В числе претендентов были такие известные ученые, как В. Ю. Рутковский — ученик Б. Н. Петрова, О. А. Авен, мой учитель В. В. Солодовников, Ф. Л. Черноусько и другие. Обычно выборам, которые проходят в виде тайного голосования на Общем собрании отделения АН СССР, предшествует тайное голосование в специальной экспертной комиссии, состоящей из ведущих академиков отделения, — такие своеобразные «праймериз». Цель этих выборов — определить рейтинг кандидатов и дать членам отделения определенную ориентацию.

Результаты голосования экспертной комиссии не оглашались, но первая «десятка» называлась, и кандидаты в ней располагались по порядку голосования.

Впереди был Рутковский, затем Авен; я был то ли на пятом, то ли на шестом месте.

Обычно кандидаты проводят своего рода избирательную кампанию, агитируя членов отделения путем личных встреч, знакомя их со своими научными работами. Среди членов отделения было много представителей авиационной промышленности: академики Г. П. Свищев, А. С. Яковлев, Г. С. Бюшгенс, Р. А. Беляков, Г. В. Новожилов, которые меня, естественно, хорошо знали и активно выступали за мою кандидатуру. Кроме того, меня хорошо знал член-корреспондент В. В. Петров, у которого я слушал цикл лекций по нелинейным системам управления. Но несмотря на все это я был твердо уверен, что не буду выбран, так как выдвигался впервые, а случаи прохождения таких «новичков» на выборах были скорее исключением.

Когда прошел первый тур выборов, совершенно неожиданно я оказался лидером, но не добрал всего одного голоса. Вот здесь я действительно оказался в стрессовом состоянии. Дело в том, что в момент голосования уехал В. В. Петров, почувствовав себя нездоровым и не явился на выборы А. С. Яковлев. Это были верные мои два голоса. Мой помощник Г. В. Свиридов проявил сверхоперативность и обеспечил присутствие на втором туре и В. В. Петрова и А. С. Яковлева. Борис Николаевич, открывая второй тур, сказал: «Ну, с Федосовым все ясно, надо определиться с кандидатом на второе место». На втором туре я набрал необходимое число голосов и стал членом-корреспондентом Академии наук СССР. Вторая вакансия по специальности «Процессы управления» так и не была заполнена, так как голоса разошлись между двумя кандидатами — Рутковским и Авеном, но ни один из них так и не набрал нужного числа голосов. Подобные ситуации в Академии случаются довольно часто.

После выборов на приеме в гостинице «Советская» президент АН СССР академик А. П. Александров, произнося тост за вновь избранных членов Академии и обращаясь к нам, сказал: «Вы теперь не принадлежите себе, вы принадлежите государству и академии, и на ваши плечи с этого момента ложится громадный груз ответственности за то дело, которому вы служите».

Эти слова я всегда помнил в своей дальнейшей работе. Итак, мне исполнилось 50 лет, я руководитель крупного научного коллектива и член-корреспондент Академии наук СССР — по всем критериям это блестящий результат в научной карьере. Скоро после тяжелой болезни не стало Б. Н. Петрова. Новым академиком-секретарем отделения в 1984 году был избран академик К. В. Фролов. В том же году я был выбран действительным членом (академиком) Академии наук и стал его заместителем вместе с академиком Г. Г. Черным.

К. В. Фролов курировал в отделении научные направления, связанные с машиностроением; кстати, при нем отделение получило новое название: «Отделение проблем механики, машиностроения и процессов управления». Г. Г. Черный отвечал за направления механики, а я за процессы управления.

Мне пришлось возглавить и Научный совет «Управление движением и навигацией» и стать главным редактором журнала «Известия АН. Техническая кибернетика». Таким образом, я стал во главе того наследия, которое создал Б. Н. Петров.

Работа в Академии естественно накладывала на меня дополнительную нагрузку, особенно в период выборов в члены Академии, при формировании планов работы Советов по моему направлению, проведении конференций по системам управления и т. д. Много пришлось заниматься и журналом. Мы создали очень хороший коллектив редколлегии из ведущих ученых. Заместителями главного редактора были назначены академик Ф. Л. Черноусько и д. т. н. В. И. Кухтенко, которые, по существу, взяли на себя весь груз работы редколлегии. Название «Техническая кибернетика» журналу было дано Б.Н. Петровым в то время, когда наука кибернетика, благодаря работам Н. Винера, который и придумал это название, переживала свои лучшие годы. Но впоследствии эта наука стала развиваться по двум направлениям: теория информации и информационные технологии и теория управления и системы управления. Поэтому мы изменили название журнала и он стал называться: «Известия АН. Теория и системы управления». Под этим названием он выходит и в наши дни, причем издается одновременно на русском и английском языках. Английский вариант журнала распространяется за рубежом и переиздается в США.

Надо сказать, что в СССР были созданы ведущие научные школы в области теории управления благодаря работам Б. Н. Петрова, Л. С. Понтрягина, Н. Н. Красовского, А. А. Фельдбаума, В. В. Солодовникова, В. А. Трапезникова. В академии еще в довоенные годы был создан Институт автоматики и телемеханики, одним из первых его директоров был Б. Н. Петров, который продолжал работать в нем вплоть до своей кончины. Многие годы институт возглавлял академик В. А. Трапезников. При нем институт изменил свое название и стал называться «Институт проблем управления». Это был ведущий {научный центр страны в области теории управления. В его стенах трудились основные члены Академии наук нашего отделения, а впоследствии и Отделения информатики и вычислительной техники. Правда, после ухода из жизни отцов-основателей современной теории управления институт потерял в какой-то степени свою лидирующую роль, хотя остается достаточно крепким научным коллективом. В настоящее время в области теории управления значительную роль играют школа академика Н. Н. Красовского в Екатеринбурге, петербургская школа, которую возглавляли наследники А. И. Лурье, покойные ныне профессор А. А. Первознанский и член-корреспондент В. И. Зубов.

В области теории управления движением безусловно лидирует ГосНИИАС, где были созданы: современная теория самонаведения, теория телеуправления и навигации, теория систем со случайными параметрами, методы анализа сложных технических систем, теория эффективности и методы анализа надежности, моделирование боевых операций, методы цифрового управления, а также получено много других фундаментальных результатов.

В наши дни институт, имея статус Государственного научного центра, проводит очень много работ в области теории обработки сигналов, теории технического зрения и распознавания образов, ряда современных информационных технологий, искусственного интеллекта и т. д.

Практически с 1984 года и по сей день я остаюсь в Академии наук руководителем направления «Процессы управления». При последнем реформировании структуры уже Российской академии наук, когда наше отделение было объединено с Отделением физико-технических проблем энергетики и получило новое название «Отделение энергетики, машиностроения, механики и процессов управления», я вновь был избран заместителем академика-секретаря отделения и руководителем секции «Машиностроение и процессы управления».

Моя жизнь в Академии наук продолжается, хотя, будучи генеральным директором ГосНИИАС, мне очень сложно погружаться в дела Академии.

Но вернемся в институт. К концу 70-х годов в нем сложился хорошо подготовленный, достаточно молодой и крепкий коллектив. В это время у нас широким фронтом шли работы над самолетами дальней стратегической авиации Ту-22М, Ту-95МС и Ту-160. Выше я уже затрагивал эту тему, но она заслуживает более детального рассказа.

Самолет Ту-95МС родился в тот момент, когда к ядерным стратегическим системам МБР и ПЛАРБ понадобилось присоединить авиационную составляющую. Надо сказать, что даже сегодня, особенно со стороны разработчиков межконтинентальных баллистических ракет можно услышать такой тезис: «Зачем нам нужна эта триада? Денег на оборону и так не хватает, давайте ограничимся только МБР, поскольку это самое дешевое средство доставки ядерного заряда на территорию противника…» Но это примитивный подход к очень серьезной проблеме.

В конце 70-х годов стало ясно и нам, и странам НАТО — в мире накопилось столько оружия, что можно многократно уничтожить на Земле все живое, что гонка вооружений заводит человечество в тупик и этот процесс необходимо остановить. Между потенциальными противниками начались первые переговорные процессы, целью которых стала попытка создать некую систему сдерживания гонки вооружений, построенную на взаимном доверии. И действительно, удалось создать определенную юридическую основу в виде различных договоров, которая позволила всем нам отодвинуть ту грань враждебности, перешагнув которую, человечество погибло бы.

Вначале эта система взаимного доверия строилась на принципе паритета. То есть, прежде чем рассматривать какую-то стратегическую составляющую, надо было вначале определить некую «планку», относительно которой можно было бы понижать уровень вооружений. Но отсутствие советской авиационной составляющей в стратегической триаде создавало «косую» ситуацию, которая заводила в тупик весь переговорный процесс. Мы говорили, что нам надо увеличить сухопутную составляющую, американцы же стояли на противоположной точке зрения…

Поэтому создание стратегической авиационной группировки в СССР позволяло уравновесить наши шансы в переговорных процессах и одновременно придавало триаде устойчивость, особенно при следовании концепции ответного удара.

Наличие же ракет только в шахтах и на подводных лодках подчинено концепции контрсиловой борьбы. Эта концепция подразумевает, что как только одна из сторон получает сигнал, что противник наносит по ней ракетно-ядерный удар, она тут же производит свой залп, не дожидаясь, пока МБР врага упадут на ее территорию. Потому что иначе будет разрушена система управления ракетными войсками и сам ответный удар ставится под вопрос. Мне не давали покоя сомнения: смогут ли Генеральный секретарь ЦК КПСС и его соратники в течение 8-12 минут принять решение о нанесении ответного удара, если американцы решат развязать ядерную войну? И я отвечал себе: «Нет, не смогут». Поэтому критерий контрсиловой борьбы казался мне совершенно недопустимым. Наличие авиационной составляющей и, соответственно, концепция ответного удара больше грели мне душу, потому что самолеты с ракетами можно поднять по боевой тревоге в любой момент и, в зависимости от развития ситуации, либо нанести гарантированный удар возмездия по врагу, либо, если тревога оказалась ложной, вернуться на аэродром. Вот эта неадекватность реакции является очень важным моментом в авиационной составляющей.

Кстати, и это проявилось сегодня, авиационная составляющая играет значительную роль и в тактических операциях, когда установка обычного заряда на крылатых ракетах, используемых дальней авиацией, позволяет разрушать экономический потенциал противника. Такой подход американцы продемонстрировали в войне с Ираком, в Боснии, Сербии… Высокоточное оружие позволило вести бомбардировку этих стран «хирургическим» путем, выводя из строя важнейшие объекты, но не вызывая больших жертв среди мирного населения. В то время как «ковровые бомбардировки» американцев во время Второй мировой войны стирали с лица земли целые города с их населением. Вспомним хотя бы Дрезден…

В общем, после всех нелепостей, которые натворил с авиацией Хрущев, приход к власти Л. И. Брежнева, А. Н. Косыгина и Н. В. Подгорного привел к тому, что положение дел в этой области стало резко меняться. Кстати, Брежнев был хорошо ориентирован в военно-промышленной политике, поскольку был в свое время секретарем ЦК «по оборонке». Мне пришлось с ним лично встречаться трижды, и он не производил впечатления недалекого, впавшего в старческий маразм человека, каким его изображают сейчас пародисты.

По-моему, впервые это случилось в 1972 году во Владимировке, где состоялся специальный показ боевой авиатехники и Брежнев выступал там с докладом перед ее создателями. Потом — в Кубинке, где проводилось подобное же мероприятие, и — на комиссии, обсуждавшей проекты В. Н. Челомея. Во всех трех случаях я видел перед собой человека достаточно разумного, и наши проблемы, военно-промышленного комплекса, он понимал очень хорошо. Говорил он без всяких бумажек, твердо, добротным языком и производил впечатление достойного лидера великой державы. Брежнев был очень ровным человеком в отношениях с людьми, с аппаратом, умел с ними работать. Он ведь и ошибок почти не допускал в нашем деле…

Подтверждение тому — начало строительства дальней авиации, которое он «благословил» сразу после прихода к власти. Выше я уже писал, как американцы пытались создать эффективную стратегическую авиационную систему, но все эти попытки оказались неудачными, за исключением бомбардировщика В-52. Все же коротко остановлюсь на их истории. Итак, В-52 создавался как носитель ядерных бомб, и надо сказать, что он оказался долгожителем в небе — летает с 50-х годов и по сей день.

Но прогресс в области ПВО, появление зенитных ракет, сделали невозможным выход В-52 на рубеж сброса бомб без подавления противовоздушной обороны противника, в первую очередь СССР. Однако у нас она была настолько плотной, что сделать это В-52 не смог бы. Американцы решили увеличить скорость бомбардировщика и построили В-58 «Хастлер», который должен был прорывать систему ПВО нашей страны на больших высотах, а главное — со скоростью, превышающей два «маха». Эти его преимущества, также, как в свое время и В-52, были сведены на нет новыми советскими зенитными ракетами, а уничтожение ими в районе Свердловска самолета-шпиона У-2, пилотируемого Пауэрсом, лишь подтвердило, что и В-58 малопригоден для выполнения стратегических задач.

Тогда в США был сделан еще один рывок в сторону увеличения скорости самолета — за 3М, и заложен В-70 «Валькирия». Но теперь рост скорости и увеличение высотности привели к резкому удорожанию летательного аппарата, и аналитики нового министра обороны США Макнамары, пришли к выводу, что создание достаточной группировки таких машин станет весьма проблематичным из-за ее дороговизны. К тому же и эффективность В-70вызвала сомнения, так как оказалось, что советские ПВО наращивают способность бороться с высотными и скоростными целями быстрее, чем совершенствуются стратегические бомбардировщики США. Тогда американцы провозгласили доктрину прорыва к военно-стратегическим целям на предельно малых высотах, и создали F-111, который отражал эту идею. Появилась переменная геометрия крыла, потому что самолет стал работать в широком диапазоне скоростей, и надо было адаптировать к ним аэродинамику машины, способной прорываться к цели на предельно малых высотах.

Решение этих и других задач привело к тому, что F-111 потерял дальность, и, по нашей классификации, стал уже не стратегическим, а фронтовым бомбардировщиком, как и его последующая доработка — FB-111. Поэтому в США сконструировали В-1, двухрежимный бомбардировщик, способный летать как на дозвуковом, так и на сверхзвуковом режиме, в основном на предельно малой высоте. Размерность этой машины уже позволяла ей выполнить стратегические дальние полеты и нести при этом неплохую боевую нагрузку. В-1 строился по концепции «выгрызания» ПВО, о которой я уже рассказал выше. А в итоге весь этот процесс борьбы в области создания высокоэффективного стратегического бомбардировщика привел к созданию крылатых ракет, устанавливать которые американцы стали на хорошо отработанном В-52.

Мы же решили использовать для этой цели Ту-95, восстановив его производство в СССР. Это позволило нам без особо больших затрат получить довольно «свежие» стратегические бомбардировщики Ту-95 МС — носители крылатых ракет, способные по своим ресурсам летать еще много лет, чего не могут позволить себе В-52. Сколько раз такой бомбардировщик не ремонтируй, усталость конструкции все равно даст себя знать, и В-52 приблизился к своему естественному сходу со сцены.

А что же В-1? Он создавался, в основном, как носитель аэробаллистических ракет и бомб и не был приспособлен нести крылатые ракеты. Тем не менее когда в конце 70-х годов бурно шли переговоры между СССР и США об ограничении стратегических наступательных вооружений, мы внесли В-1 в список носителей этих ракет. Американцы, с одной стороны, возражали против такой оценки, а с другой — соглашались с ней: дескать, в принципе, может… Поэтому в общем зачете вооружений по договорам СНВ-1 и СНВ-2 бомбардировщик В-1 проходил как носитель крылатых ракет, хотя, как показало время, группировка В-1 так и не стала их носителем. Он был и остается оружием «короткой руки». И сейчас американцы все больше склоняются к той точке зрения, что В-1 пора списывать со счетов, потому что на смену ему явился В-2.

Самолет В-2 — это носитель высокоточных бомб, использующий эффект незаметности при проникновении на территорию противника. Почему же на смену устоявшемуся понятию «прорыв», пришло «проникновение», подразумевающее и применение оружия с малой дальностью полета? Ответ простой: главной целью американцев стали считаться не советские города и разрушение военно-промышленного потенциала СССР, а подвижные ракетные комплексы типа «Тополь». Поэтому перед новым поколением бомбардировщиков В-2 возникла задача проникновения в зону, где «ползают» эти «Тополя», найти их и произвести удар по ним. Тем самым наша страна лишалась бы возможности нанести ответный удар в случае возникновения ядерного конфликта.

Возвращаясь к В-1, надо сказать, что с созданием в нашей стране МиГ-23, и особенно МиГ-31, умеющих отслеживать и уничтожать цель на фоне подстилающей поверхности, все достоинства В-1 были сведены к минимуму, поскольку эта огромная машина, обладающая большой отражающей поверхностью, стала хорошо видна сверху на экране радиолокаторов наших истребителей третьего поколения. Так что концепция В-1 оказалась не очень жизненной, но в момент его рождения наш институт очень серьезно отнесся к его боевым возможностям, и чтобы как-то парировать этот рывок американцев, в СССР был заложен сверхзвуковой стратегический бомбардировщик Ту-160.

Министерство авиационной промышленности объявило конкурс на создание и строительство нового стратегического многорежимного бомбардировщика, в котором приняли участие проекты ОКБ им. В. М. Мясищева, ОКБ им. П. О. Сухого и ОКБ им. А. Н. Туполева. Выиграли его туполевцы, представившие проект, который получил в дальнейшем название Ту-160. Наш институт, совместно с командованием ВВС и Дальней авиации очень тщательно прорабатывал требования, которые должны были предъявляться к такому самолету. Мы провели серьезные исследования последних на то время концепций боевого применения стратегических авиационных комплексов, изучили все сильные и слабые стороны американских бомбардировщиков, о которых я рассказывал выше. Основным требованием ВВС к будущей новой машине стало обеспечение ее межконтинентального радиуса действия. Кроме того, в большинстве вариантов боевого применения самолет должен был уметь работать на дозвуковых и маловысотных режимах полета.

В общем, концепция будущего изделия во многом совпадала с философией В-1, но в Ту-160 с самого начала закладывалась возможность базирования на его борту дальних крылатых ракет Х-55. В отличие от американцев, мы всегда стояли на той точке зрения, что наши самолеты не должны входить в зону континентальной системы ПВО и прорывать ее. Такой подход диктовался малочисленностью стратегической авиационной составляющей Вооруженных Сил СССР, которая могла решить задачу нанесения удара по противнику только размножением строя крылатых ракет. Надо сказать, что США всегда чувствовали себя в безопасности от авиации, и сплошного поля ПВО у них нет. На севере Канады создана сеть радиолокационных станций, которые, обнаружив противника, передают эту информацию на авиабазы в Канаде и на Аляске, а оттуда организуется перехват истребителями F-15… В США даже нет зон ПВО, прикрывающих важнейшие центры страны, хотя, конечно, экономика Штатов позволяет американцам в короткие сроки развернуть вокруг них такие комплексы ЗУР, как «Пэтриот». Эти комплексы строились, как войсковые, для прикрытия своих войсковых соединений, но при необходимости их можно развернуть и для обороны промышленных объектов.

Ту-160 по внешнему облику напоминает В-1, поскольку «аэродинамический подход» к его созданию был схож с американским. Но наш самолет имеет большие размеры. Это продиктовано габаритами отсеков вооружения, в которых могли размещаться крылатые ракеты Х-55 (в будущем Х-55СМ с накладными баками). Дальность полета этих ракет была выбрана такой, что позволяло Ту-160 не входить в зону ПВО Соединенных Штатов. Всего же боевая нагрузка этого самого большого в мире бомбардировщика (речь идет о начале 80-х годов) равнялась 45 тоннам. На борту он нес и ракеты Х-15, аналог американских SRAM.

Был сохранен принцип двухрежимного полета, потому что Ту-160 рассматривали и как самолет, способный работать также на морских театрах военных действий. Для борьбы с авианосными соединениями он должен был уметь подниматься на большую высоту, что позволяло бортовому локатору обнаруживать цели на удалении 600 и более километров. А для такого подъема на эшелон в 15–17 тыс. метров ему необходимо обладать высокой скоростью — более 2 М.

Однако основным режимом его полета остается дозвуковой, на предельно малых высотах. Это позволяет выйти на рубеж пуска крылатых ракет «не засветившись». Перед их пуском аэробаллистические ракеты Х-15 должны нанести удар по передовым авиабазам, чтобы не дать возможности дислоцированным на них самолетам отразить налет идущих следом Х-55.

Вот такая идеология была принята для Ту-160.

Должен сказать, что создание Ту-160 смело можно считать своеобразным подвигом, который совершила авиационная промышленность СССР в целом и КБ им. А. Н. Туполева в частности. Крылья и мотоотсеки машины изготавливал Воронежский авиазавод, оперение и воздухозаборники — Иркутский, шасси — Куйбышевский агрегатный, фюзеляж, центроплан и узлы поворота панелей крыла — Казанский авиационный завод, который проводил потом и общую сборку серийных самолетов. На долю последнего выпала, пожалуй, наибольшая нагрузка по выпуску головной партии Ту-160.

Создание самого тяжелого в мире многоцелевого и многорежимного ракетоносца — бомбардировщика с изменяемой геометрией крыла — это был путь в неизведанное. На этом пути ежедневно возникало множество мелких и крупных проблем, решать которые надо было безошибочно, потому что любой неверный шаг мог совершенно неожиданным образом сказаться на окончательном результате. Поистине инженерным шедевром, к примеру, стало создание низко расположенного стреловидного крыла с большим корневым наплывом и поворотными консолями.

Конструктивно оно состоит из балки центроплана — цельносварного титанового кессона длиной 12,4 м, к которому, по ее торцам, крепятся монолитные титановые узлы поворота (шарниры) крыла, а к ним пристыковываются консоли крыла, способные поворачиваться в диапазоне углов стреловидности от 25 до 65°. Чтобы создать это крыло, пришлось разрабатывать технологию сварки титана с глубиной вакуума в сварочных камерах до 10^-6. То есть обеспечить, фактически, космические условия. Такая установка была создана на Казанском авиационном заводе с помощью НИАТ. И примеров инженерных решений, которых еще не имела ни одна страна в мире, я мог бы привести не один десяток.

Первый полет опытного образца Ту-160 выполнил экипаж летчика-испытателя Б. И. Веремея 19 декабря 1981 года, в день рождения Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. Эта машина оказалась настолько великолепной, что было решено строить 100 самолетов. На мой взгляд, Ту-160 стал вершиной достижений чисто самолетостроительных технологий в СССР, основанных на использовании уникальных материалов, проведении широкомасштабных работ по использованию многошпиндельных станков с числовым программным управлением и т. д.

Мне приходилось позже видеть наш бомбардировщик и В-1 на различных международных выставках и, честно говоря, американская машина явно уступала Ту-160 по многим параметрам. И сколько бы я не встречал В-1, под каждым почему-то стояло ведро, в которое сочился керосин — видимо, с герметичностью топливных баков у него не все ладно.

Но вернемся в наш институт. Ту-160 вобрал в себя лучшие соответствующие свойства трех своих предшественников — Ту-95, Ту-22М и сверхзвукового пассажирского Ту-144. Поскольку мы прошли определенную школу при отработке системы управления вооружением для первых двух машин и для модернизированного Ту-95МС, то не мудрствуя лукаво предложили поставить ее и на Ту-160, но уже на новой элементной базе.

Для ее отработки в институте был создан уникальный комплекс полунатурного моделирования в виде огромного безэхового зала. В нем разместили радиолокаторы, создали перед ними сложную помеховую обстановку, аналогичную той, что мог устанавливать противник…

В полном объеме были смоделированы кабина летчиков, отсеки различного сложнейшего оборудования. Естественно, теперь мы уже применили цифровую моделирующую технику — машину «Эльбрус», поскольку «летать» пришлось по 6–7 часов, и наш комплекс должен был работать непрерывно в режиме всех самолетных систем, используемых в реальном полете.

Главным в этой работе было обеспечение безотказности нашего инструментария, который должен функционировать надежнее и точнее, чем тот, что моделируется. Ведь нам следовало оценить точность и надежность действий «живого» комплекса бортового оборудования.

Для нас эта работа особых трудностей не составила, поскольку Ту-160 шел вслед за Ту-95МС, и отличалась лишь масштабностью, так как мы постарались на земле «вытрясти» все ошибки программистов, убрать нестыковки в программах и т. д. Коллективу института пришлось трудиться в две смены, а иногда и круглые сутки. Испытательные полеты проходили в Жуковском, на Жуковской летно-испытательной и доводочной базе Туполевского ОКБ, оттуда летали и во Владимировку… Как правило, вечером, после возвращения опытного самолета из полета, мы сразу же проводили послеполетное моделирование всех процессов, происходивших на борту, поскольку всю телеметрию мы получали автоматически по тем каналам, что были созданы раньше. Иногда пленки с данными КЗА (контрольно-записывающей аппаратуры) забирали прямо с самолета…

У нас на стенде была собрана такая же «измериловка», как и на реальном Ту-160, и мы могли обрабатывать результаты моделирования на тех же средствах контрольно-записывающей аппаратуры, что имелась и на борту машины. Поэтому летчикам-испытателям неважно было, откуда мы получали пленку с информацией о полете: с самолета, который только что приземлился, или с его модели, стоявшей в институте. Это позволяло очень быстро сравнивать то, что получалось в полете, с тем, что мы имели, проводя моделирование тех или иных режимов. Пожалуй, этот комплекс полунатурного моделирования Ту-160 был в мире самым «продвинутым» в идеологическом отношении…

В институт постоянно приезжали летчики-испытатели, штурманы, для того чтобы сесть, по сути дела, в «живую кабину» экипажа и отрабатывать сложнейшие режимы, поскольку тренажера Ту-160 в стране не было. Очень важным моментом была отработка режима выставки инерциальных систем крылатой ракеты на самолете, режимы ее пуска.

Баллистические ракеты, которые стартуют из шахт, имеют гироинерциальные платформы, точно выставленные по осям пусковой установки. Это позволяет «закачивать» полетное задание в единую систему координат, привязанную к базе, которой является шахта.

Для крылатой ракеты такой базой выступает самолет, который не только движется в пространстве, но еще и постоянно деформируется под воздействием различных нагрузок, получаемых в полете, поскольку является упругой системой. Эта деформация может достигать одного градуса и больше, а выставку инерциальной системы ракет надо производить с точностью до угловой секунды. Причем ракета находится не в центре тяжести самолета, а под крылом либо в отсеке, где «гуляют» свои деформации… Поэтому решение задачи, как ее выставить с такой высочайшей точностью на качающемся упругом подвижном основании, потребовало от нас буквально напряжения всех умственных способностей коллектива.

В конце концов мы использовали так называемую аналитическую выставку. Суть ее заключалась в том, что самолет в полете делал «змейку», при этом маневре создавались перегрузки, гироинерциальная платформа ракеты измеряла возникающие ускорения, и то же самое выполняла гироинерциальная платформа самолета. Далее шла выставка платформы ракеты так, чтобы вектор ускорения, измеряемый ею, соответствовал вектору ускорения, определяемому гироинерциальной платформой самолета. Эта платформа являлась базовой, и ракета настраивалась по вектору ускорения, а не по геометрическим осям. В этом, упрощенно, и заключалась идея «аналитической выставки», которая давала требуемую точность при нацеливании ракеты. Конечно, крылатая ракета имеет автономную систему управления, которая корректирует ее полет по физическим полям, в нашем случае по рельефу местности. Но прежде чем попасть в первую ее зону, она должна идти очень точно к ней от точки пуска. Если мы неправильно выставим инерциальную систему, то можем просто не попасть в первую зону коррекции, лежащую более чем за тысячу километров от зоны пуска. Ведь чем дальше находится эта зона от авиабаз противника, тем меньше шансов, что он перехватит наши самолеты, тем меньше будут возможные потери. Поэтому «выставка» ракеты должна быть произведена с величайшей точностью, так как ошибка в какой-нибудь градус может увести ее далеко в сторону от первой зоны коррекции, и она просто «заблудится», не «увидев» под собой того рельефа, который заложен в ее памяти.

Поэтому нам пришлось создать на стенде достаточно большой объем программ, провести тысячи «полетов», и прежде чем Ту-160 был принят на вооружение, мы полностью отрабатывали двенадцать или четырнадцать версий программного обеспечения систем управления его оружием. При этом каждая редакция версии была доведена до логического конца, имела законченный вид, но поступали новые вводные, мы сталкивались с какими-то неизвестными доселе явлениями, и приходилось снова и снова менять алгоритмы. К тому же мы выгребали сотни и тысячи ошибок из каждой версии программы, пока не доводили ее до блеска.

Мы также отрабатывали методику оценки качества программного обеспечения, так называемую его верификацию. Это тоже очень сложная задача. Забегая вперед, скажу, что спустя десять лет, работая с фирмой «Рокуэлл Коллинз» над гражданским самолетом Ил-96М/Т, мы познакомились с американской системой верификации. Они проводят ее, как я определил это для себя, путем «долбления» зондирующими сигналами всех веточек программы в режиме «да» или «нет», и так узнают, работает эта веточка или не работает. Это очень громоздкий и «тупой» процесс, потому что число веточек очень велико… По завершении верификации программ Ил-96М/Т верификационные листы, когда их подшили, сложились в сорок толстенных томов. Если бы мы шли по этому пути, работая над Ту-160, то получили бы таких томов на порядки больше, поскольку программы в нем нацелены не только на решение навигационно-пилотажных задач, но прежде всего на выход в зоны боевого применения, выставку инерциальных платформ, пуск десятков ракет, имеющихся на борту… И если бы мы пошли по американскому пути верификации, то нам, наверное, всей жизни не хватило бы, чтобы ее провести.

Полунатурное же моделирование, которое фактически дает возможность «жить» в реальном полете, позволило нам в кратчайшие сроки проверить в комплексе всю программу управления системами самолета и оружия. И только один раз, и то не на Ту-160, а на Ту-96МС, поймали режим, который в реальном полете привел к ложному срабатыванию одной из систем. Мы долго не могли понять, в чем дело, но когда на стенде запустили этот режим, то нашли ошибку в одной из веточек программы. Она как-то проскочила через «сито» режимов, которые мы моделировали…

В общем, как мы убедились на собственном опыте, глубина моделирования позволяла довольно тонко и детально тестировать все математическое обеспечение сложных авиационных систем. Хотя, может быть, западная методика верификации дает более полную ее картину, поскольку в принципе не допускает пропусков веточек, но зато очень трудоемка, занимает много времени, и я не убежден, что она правильно отображает динамическое взаимодействие элементов системы. Наше тестирование, помимо логического анализа цепочек программ и на соответствие с картами прошивок, позволяло еще и видеть, как система работает в динамике. Этот процесс, думаю, еще не осмыслен теоретически до конца, но он очень важен — взаимодействие «живой» программы и «живой» аппаратуры в реальном масштабе времени еще ждет своих исследований.

Оглядываясь назад, я иногда сам удивляюсь, как нам удалось отработать «без помарок» и в сжатые сроки такой сложнейший комплекс, как Ту-160. Надо сказать, что на первых же боевых учениях 37-й воздушной армии, в которой участвовал этот самолет, по его работе не было сделано ни одного замечания: если ракета сходила с него, то она попадала в цель. И по сей день мы уверены, что наша авиационная составляющая в стратегической триаде, благодаря Ту-95МС и Ту-160, играет весьма значительную роль.

Более того: эта роль в настоящее время начинает возрастать, что связано как с ухудшением геостратегических условий, в которых оказалась Россия после распада СССР, так и с рождением новых военных доктрин. Это понимают и американцы. После трагических событий 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке, когда двумя гражданскими самолетами «Боинг» были протаранены башни Всемирного торгового центра, США объявили войну террористам и нанесли удары по их базам в Афганистане. В этом участвовала как дальняя авиация, так и палубная. На долю дальней авиации пришлось, по сообщениям печати, всего 23 % вылетов, однако, в них было поражено 78 % целей, подвергшихся ударам с воздуха. Как говорится, комментарии излишни…

Я считал и считаю, что дальняя авиация и для России является очень важным родом Военно-Воздушных Сил, потому что наша страна имеет редкую сеть аэродромов, особенно в северных и северо-восточных зонах, и мы до конца не представляем, какие направления возможных ударов для нас наиболее опасны. Если рассматривать к примеру, южную зону, то потенциального противника там ничем кроме дальней авиации не достанешь. То же самое можно говорить и об океанических зонах…Поэтому, являясь сдерживающим фактором в условиях противостояния стран, обладающих ядерным оружием, дальняя авиация начинает играть все более заметную роль и в оперативно-тактическом плане, в локальных конфликтах и антитеррористических операциях. Но при этом нужно совершенствовать высокоточное оружие с обычным, а не ядерным боеприпасом, которое может использоваться только с помощью дальней авиации. Ведь пока еще никто не сумел создать систему высокоточного наведения для баллистических ракет… Они «слепые», как и пули, выпущенные из винтовки. А, как говорил Суворов, пуля — дура, штык — молодец. Так что здесь дальняя авиация играет роль «штыка», потому что ее экипажи могут прилететь в нужную точку земного шара, распознать обстановку, оценить ее и применить «штык» на коротком расстоянии от цели.

Главным конструктором Ту-160 был назначен Валентин Иванович Близнюк, с которым мы очень хорошо сработались. Он очень скромный человек, незаметный, но всю ежедневную, скрупулезную, рутинную работу, которая сопровождает создание любого самолета, вел именно он. Большинство неприятностей, стрессов, нестыковок били по Близнюку, праздники же у нас бывают, редко, при подведении каких-то итогов сделанного. Он был основной «тягловой силой» при создании Ту-160, так же как В. А. Антонов, который вел Ту-95, и Д. С. Марков, который тащил Ту-22М.

Еще мне хотелось бы особо отметить Валентина Тихоновича Климова, который сыграл большую роль при отработке систем Ту-160, как начальник Жуковской летно-испытательной и доводочной базы ОКБ им. А. Н. Туполева. И мне, и нашим сотрудникам довелось тогда работать с его бригадами, основу которых составляла когорта очень квалифицированных специалистов, прошедших школу Старика — Андрея Николаевича Туполева. Это были уже немолодые люди, но они имели хорошо отлаженные отношения с персоналом ЛИИ им. М. М. Громова, который тоже активно сотрудничал с нами по доводке Ту-160. И как-то у нас сложился отличный смешанный коллектив, в который вошли еще разработчики БРЭО (бортового радиоэлектронного оборудования) из ленинградского НИИ «Электроавтоматика» (главный конструктор Е. С. Липин), специалисты Раменского приборного КБ (главный конструктор Г. Е. Джанджгава), ракетчики из МКБ «Радуга» (генеральный конструктор И. С. Селезнев) и ряд других бригад. На нашу долю выпала работа по комплексному объединению усилий всех этих подразделений для получения высокоэффективной системы управления вооружением Ту-160. Нам же довелось вести и полный анализ вторичной обработки телеметрии и данных КЗА, поэтому объединенная бригада, отвечавшая за эти работы, трудилась под нашим руководством.

На ракетном треке в Фаустово, который был филиалом ГосНИИАС, отрабатывалась и кабинная система спасения экипажа. Однажды экипажу, испытывавшему самолет, пришлось ею воспользоваться — она сработала безупречно…

Главкомом ВВС в период закладки, создания и испытаний Ту-160 был уже знакомый читателю П. С. Кутахов. Не хочу утверждать, что он в то время, когда рассматривались концепции будущего Ту-160, не вылезал из института, но частым гостем у нас был.

Он любил работать с нами, со специалистами авиапрома и был тем «двигателем прогресса», которому наша военная авиация и по сей день многому обязана. В отличие от ряда других главкомов, которые занимали этот пост и до него, и после, П. С. Кутахов очень уважал конструкторов, людей науки и очень энергично погружался в обсуждение всех проектов, участвовал в заседаниях технических советов, и, по меньшей мере, ежемесячно во Владимировке руководители КБ и НИИ с ним встречались и проводили совещания по всему спектру создающихся летательных аппаратов, в том числе и по Ту-160. Очень много времени проводил тогда у нас в институте и командующий Дальней авиацией Петр Степанович Дейнекин (кстати, впоследствии он тоже был Главкомом ВВС), потому что он, как представитель заказчика и заместитель председателя Госкомиссии, участвовал в большинстве испытаний, которые мы проводили и на стендах, и, естественно, в полетах.

А еще громадную роль в этих работах сыграл заместитель главкома ВВС по вооружению Михаил Никитович Мишук. Вообще, и Ту-160, и другим машинам, заложенным в 70-80-х годах, на мой взгляд, крупно повезло, потому что в этот период нашими Военно-Воздушными Силами командовали люди, которые прошли большую жизненную школу и были профессионалами высшего класса. Большинство из них прошли Великую Отечественную войну — П. С. Кутахов стал Героем Советского Союза, М. Н. Мишук, начав с главного инженера полка авиации Северного Флота, стал вначале председателем НТК (Научно-технического комитета), главным инженером ВВС, а потом и заместителем главкома по вооружению. Под стать им был и весь аппарат, на плечах которого лежала ответственность за настоящее и будущее ВВС. Его работники участвовали, по сути дела, в создании и принятии на вооружение трех поколений боевых самолетов и вертолетов.

Потом произошло резкое омоложение командного состава ВВС и пришли люди, которые не имели опыта работы ни над одним авиационным комплексом. А поскольку практически любой комплекс создается десять и более лет, то многие из них уходили в отставку, «зацепив» лишь какую-то часть работы над ним; особенно это касается среднего командного звена — военпредов на заводах, сотрудников, заказывающих авиатехнику управлений и т. д. При П. С. Кутахове же была сохранена структура, которая формировалась еще в годы войны…

Конструкторским бюро в период создания Ту-160 руководил уже Алексей Андреевич Туполев, сын Старика — А. Н. Туполева. Практическое проектирование Ту-160 коллектив ОКБ начал в 1975 году, то есть через три года после назначения А. А. Туполева генеральным конструктором. По моим личным впечатлениям, он был своеобразным человеком — немножко замкнутым и очень недоверчивым. Почему-то он мало доверял своим же собственным сотрудникам, хотя, конечно, опирался в работе на Близнюка, младшего Горского, Пухова и ряд других сотрудников ОКБ. Видимо, это произошло потому, что отец «продвигал» сына, и тот не смог пройти все ступеньки служебной лестницы, где он лучше узнал бы коллектив ОКБ. А. А. Туполев быстро получил в подчинение самостоятельное подразделение, которое вначале занималось беспилотными летательными аппаратами, а потом стал главным конструктором гражданского сверхзвукового самолета Ту-144. Но параллельно существовали коллективы Д. С. Маркова, С. М. Егера, А. А. Архангельского — «старой гвардии» КБ, которые, конечно, после того, как всю жизнь проработали с Андреем Николаевичем, в душе, видимо, не смогли смириться с тем, что генеральным стал Алексей, которого они знали еще мальчишкой. Поэтому у него возникли серьезные противоречия с Д. С. Марковым, который вел Ту-22М и, в какой-то степени, с С. М. Егером.

Сергей Михайлович Егер даже ушел из КБ, хотя он был и остается крупнейшей фигурой в авиации. Самолет Ту-154 — это его детище, он остается основной «рабочей лошадкой» в гражданской авиации страны и по сей день. Я уже не говорю о том, что Егер был обаятельнейшим человеком, интеллигентом в полном смысле этого слова.

Может быть, какие-то свойства характера Алексея Андреевича объясняет то, что он, видимо, воспитывался в не совсем комфортной среде — Андрей Николаевич ведь был жестким, волевым, суровым человеком… Но то, что Алексей Андреевич, став генеральным конструктором, оставался в некой оппозиции основному коллективу КБ и опирался лишь на группу «своих» людей, — это чувствовалось. Это, кстати, сказалось в последующем, когда в авиапроме началась «демократизация» и его, что называется, съели. Он очень глубоко переживал свою отставку и, как мне кажется, она послужила одной из причин его раннего ухода в мир иной.

Но к нашему институту, ко мне он относился очень хорошо, и при всей своей подозрительности, что ли, доверял нашим рекомендациям и результатам исследований. Это, быть может, объяснялось и тем, что ни одно его решение, принятое на основе информации, полученной от нас, не оказывалось ошибочным. Вместе мы с ним отчитывались перед высшим руководством о ходе работ по Ту-160, в одних и тех же инстанциях, решали вопросы финансирования, вместе отбивались от каких-то нападок — в общем, работали в тесном контакте и дружно, что очень важно, когда идет такой грандиозный проект, каким был Ту-160.

Кстати, для полетов на Ту-160, помимо традиционных средств навигации, впервые в нашей авиации была использована глобальная навигационная спутниковая система (ГЛОНАСС). Для этого применялся одноканальный приемник, весьма примитивный, конечно, по современным меркам. Испытывал его командующий Дальней авиацией П. С. Дейнекин. Он выходил в первую зону коррекции и пуска ракет именно по спутниковой системе, что позволяло избежать ошибок в наведении их на цель. При этом к пилотированию Ту-160 предъявлялись очень жесткие требования, и П. С. Дейнекин блестяще справился с этой задачей. Сейчас применение спутниковой навигации стало обыденным делом, но начало ему в нашей стране положил Ту-160.

В общем, в этом самолете было воплощено все лучшее, чем обладала наша авиационная наука и промышленность тех лет, и, хочу еще подчеркнуть, очень большой вклад в его создание внесли специалисты Казанского авиационного завода. Им удалось воплотить самые смелые проекты ученых и конструкторов. И то, что сегодня это авиационное объединение захватило лидерство в производстве и гражданских самолетов, говорит о высокой инженерной культуре, которой обладает коллектив КАПО им. С. П. Горбунова. А приобреталась она во многом в ходе создания и производства Ту-160. Эта машина осталась в нашей памяти, как сложнейший авиационный комплекс, которым мы гордимся и по сей день.

Но вернемся к фронтовой авиации.

После того, как был сдан на вооружение самолет МиГ-23, производство его развернулось весьма широко — прежде всего на заводе «Знамя труда» (ныне МАПО). Эту машину стали поставлять не только в отечественные ВВС, но и в Индию, в страны Ближнего Востока… В общем, МиГ-23 как бы свел на нет наше отставание от «Фантома», но тут американцы сделали очередной ход в гонке вооружений в области фронтовой авиации.

Они заложили сразу две опытные конструкции новых самолетов, которые должны были стать единой базовой конструкцией как для фронтового истребителя, так и палубного многоцелевого самолета. Но в результате проведенного в США конкурса стало ясно, что создать единую базовую конструкцию не удалось. ВВС остановились на двух разных машинах — F-15, который стал многоцелевым фронтовым истребителем сухопутного базирования, и на его конкуренте — F-18, палубном истребителе. Оба пошли в серийное производство.

Одновременно был объявлен тендер на замену разнотипных самолетов стран НАТО единой машиной. В нем участвовал французский «Мираж F-1», шведский «Вигген» и только что разработанный американской фирмой «Дженерал Дайнемикс» F-16. Эта машина была существенно меньше, чем двухдвигательные F-15 и F-18, а также меньше «Миража» и «Виггена». F-16 имел один двигатель, что повлияло на его размерность, но при этом он практически ни в чем не проигрывал по летным свойствам вышеназванным самолетам.

Я уж не знаю, по каким критериям эксперты НАТО выбирали этот единый самолет, но тендер выиграл именно F-16. Он был очень широко запущен в производство, причем его, наряду с F-15 и F-18, Пентагон также взял на вооружение. Кроме того, в роли палубного перехватчика американцы имели еще и F-14, созданный несколько раньше. В общем, в одном временном интервале американцы обзавелись сразу четырьмя новыми самолетами.

F-16, видимо, завоевал поддержку стран НАТО потому, что США сделали его как открытый проект, к реализации которого привлекли и ресурсы партнеров по блоку. Самолет или его компоненты строились в Турции, Греции, Норвегии, Голландии и других странах, и стал он самым массовым самолетом из тех, что создавали когда-либо Соединенные Штаты. F-16 был многоцелевым, умеющим наносить удары по целям как на земле, так и в воздухе, причем на нем отрабатывалось и управляемое оружие класса «воздух — поверхность».

Мы же имели чистые перехватчики МиГ-25, МиГ-31 и только МиГ-23 в какой-то степени стоял по своим возможностям в том же ряду, что и четыре новых самолета США, но уступая по авионике и вооружению. Поэтому, естественно, возник вопрос, что делать нам в этой ситуации?

В конце концов, ВВС объявили тоже своеобразный тендер на новый самолет — задание разработать его получили ОКБ им. П.О. Сухого и ОКБ им. А.И. Микояна, которые начали создавать машину по единому ТЗ. Микояновская фирма всегда строила легкие машины, сохраняя при этом школу таких машин. «Суховцы» были далеки от подобных ограничений, но тут очень остро встала проблема: каким должен быть новый самолет — одно- или двухдвигательным? Большую роль в ее решении сыграл наш институт.

После хрущевского периода обнищания авиации мы быстро восстановили культуру исследования боевой живучести самолета. Этому помогло строительство Су-25, опыт применения Су-17 и других наших машин в арабо-израильским конфликте, ряд новых разработок в этой области. И мы, проанализировав все и вся, пришли к выводу, что двухдвигательный самолет более устойчив, надежен в бою, чем однодвигательный. Поэтому и предложили создать его с двумя силовыми установками. Но…

Заместителем министра авиационной промышленности по опытному строительству был Алексей Васильевич Минаев, в прошлом заместитель главного конструктора ОКБ им. А. И. Микояна. Человек эрудированный, весьма грамотный в авиационных делах, он подобрал статистику, в большинстве своем времен Второй мировой войны, на основании которой показал, что существенной разницы в потерях одно- и двухдвигательных самолетов не наблюдалось. Эти свои выводы Минаев широко не пропагандировал, но чувствовалось, что исподволь он склонялся к однодвигательной схеме. ЦАГИ же и ЦИАМ четкого мнения по этому вопросу не высказывали и потому решение как бы зависло.

И тут на помощь нам пришел П. С. Кутахов. Он приказал своим службам собрать статистику потерь самолетов и летчиков в мирное время и оказалось, что чаще гибнут однодвигательные машины, а вместе с ними и пилоты. На основе этой информации Кутахов пришел к выводу: «Воевать наша страна неизвестно еще когда будет, а боевая подготовка летного состава должна вестись ежемесячно, ежесуточно и ежечасно. Поэтому нашей военной авиации нужна новая машина с двумя двигателями». Это решение Главкома ВВС и легло в основу создания будущих двухдвигательных машин, которые обеспечивают более высокий уровень безопасности.

Далее возник вопрос о том, как быть: идти ли и дальше по пути проведения тендера, или дать возможность обоим конструкторским бюро создать свою машину?

Я много думал над этим вопросом и пришел к выводу, что если США делают четыре самолета, то мы должны иметь хотя бы две машины, способные решать те же задачи, что и американские. При этом я не брал в расчет палубную авиацию, поскольку в СССР авианесущие корабли с трамплинным стартом еще не закладывались, а шли работы лишь по машинам вертикального взлета и посадки.

Проработав в институте этот подход, мы создали концепцию двух самолетов — тяжелого и легкого. Первый должен был иметь значительный запас топлива, увеличенный радиус применения и нести большую боевую нагрузку, чтобы сопровождать ударные группировки наших самолетов и прикрывать их при выполнении налетов по всей глубине фронтовой полосы. Или, как мы говорим, изоляцию поля боя обеспечивают ударные самолеты, а эти тяжелые истребители должны их прикрывать от противодействия вражеских машин, которые стремятся отразить налет бомбардировочной авиации. В общем, «расчистка» воздушного пространства по всей глубине применения ударной авиации и должна была стать основой существования тяжелого самолета.

А легкий самолет должен был бы работать, как фронтовой истребитель, ведущий противовоздушную оборону поля боя, прикрывая свои войска от ударов авиации противника.

Обе эти машины, по нашему мнению, следовало строить, как чистые истребители, которые не должны совмещать в себе функции штурмовика или истребителя-бомбардировщика. Мы также подсчитали, какой удельный вес должен иметь в авиационных группировках каждый из этих истребителей. Оказалось, что их соотношение должно составлять 70 процентов легких самолетов и 30 процентов тяжелых. С самого начала мы исходили из того, что тяжелый самолет будет дороже. При этом мы опирались на линейную зависимость между весом машины и ее стоимостью, что, забегая вперед, скажу, не оправдалось.

Ко всем этим нашим обоснованиям присоединились специалисты из 30-го института ВВС, которые провели исследования, аналогичные тем, что делали мы, и пришли к сходным выводам. Таким образом, позиции представителей авиационной промышленности и заказчика совпали, и было решено строить одновременно эти два самолета — тяжелый и легкий истребители. Позже, когда министром обороны страны стал Д. Ф. Устинов, он несколько раз ставил под сомнение это решение и задавался вопросом, нужны ли ВВС сразу две новые разные машины? Такой подход объяснялся тем, что Дмитрий Федорович был сторонником унификации вооружений различных видов Вооруженных Сил и ему хотелось, чтобы они имели один тип танка, один тип бомбардировщика, истребителя и т. д. Его беспокоило «многотипье» военной техники, потому что каждый новый ее образец, впитывая последние достижения научно-технического прогресса, становился все дороже, а это, в свою очередь, ложилось тяжким бременем на экономику страны. И здесь я должен признать правоту военных, которые нас, создателей новых типов самолетов, критиковали за то, что конструкторы мало уделяли внимания унификации и авиационной техники, и ее эксплуатационного цикла. Если, допустим, в военное время самолет с маркой «Су» сел бы на аэродром, где базируются «МиГи», он не смог бы уже взлететь, поскольку ни транспортировать, ни заправить его было бы нечем — вся оснастка была бы «миговской» и для «Су» не годилась. Эти различия дошли до того, что даже базовые размеры между «ушками», при помощи которых бомба крепится в бомбодержателе, у самолетов «МиГ» и «Су» оказались различными. И пришлось делать промежуточную балку на каждом самолете, чтобы компенсировать эту разницу в размерах. Конечно, такой абсурд не мог пройти мимо внимания еще П. В. Дементьева. Он как-то вызвал меня и упрекнул, что с бомбами — недоработка нашего института, и мы должны были сделать для них единую систему подвески и сброса. За основу мы взяли бомбардировочную установку, которая использовалась у «Сухого» — по всем параметрам она была предпочтительнее. Когда в институте создали конструкцию унифицированного узла и я предложил министру:

— Петр Васильевич, утвердите этот узел, и дело с концом. Он посмотрел мой чертеж:

— Ну, ты хотя бы свою подпись поставь, тогда и я подпишу. Приехал я с чертежом, где стояли подписи П. В. Дементьева и моя к А. И. Микояну и предложил ему переделать установки в соответствии с решением министра. Артем Иванович посмотрел чертеж, взял его и поехал… к министру. Он показал Дементьеву силовой набор крыла, который пришлось бы менять в случае установки бомбодержателя, предлагаемого нами. Естественно, на это никто бы не пошел, и Дементьев вынужден был отменить собственное решение.

Подобных несуразностей в нашей авиации хватало, поэтому проблема унификации буквально витала в воздухе, что и подталкивало Д. Ф. Устинова к желанию создать один самолет, танк и т. д. Он неоднократно поднимал вопрос о том, что вместо двух истребителей — тяжелого и легкого — нужно строить один, но наш институт и я, в частности, твердо защищали концепцию двух машин. Хотя история их создания развивалась весьма драматически.

Самолет «Сухого», может быть, вначале немного уступал по маневренности МиГу, но по всем остальным показателям превосходил его: он нес больше топлива, дальше летал, имел хорошую боевую нагрузку и т. д., поскольку обладал увеличенной размерностью. Его стоимость военных как-то не волновала: они заказывали определенное количество машин, а денег на них государство давало сколько нужно. Естественно, при таком сравнении «Су» выглядел лучше, чем легкий «МиГ», при условии, что критерий «эффективность — стоимость» в их сопоставлении исключался. Все это и давало повод Д. Ф. Устинову усомниться в необходимости создания обеих машин, но, к счастью для ВВС, он стал министром обороны, когда работа над ними продвинулась уже так далеко, что останавливать ее не было смысла.

К созданию этих самолетов мы подошли в институте очень серьезно. Мы понимали, что у них есть только два потенциальных противника — F-16 и F-15, но основное внимание сосредоточили на последнем. По размерности он был ближе к будущему Су-27, но немного легче его и поэтому мы решили, что именно F-15 представляет наибольшую угрозу. В этом нас убеждали и показы его на авиакосмических салонах в Ле Бурже и Фарнборо, где мы тщательно изучали эту машину. Она производила хорошее впечатление, как очень «серьезный самолет». Поэтому мы решили, что не должны стремиться лишь к тому, чтобы наша будущая машина не уступала сопернику по высоте, тяговооруженности, дальности полета и т. д. Надо идти дальше и попытаться понять, как F-15 ведет себя в динамике, в бою, насколько он эффективен в боевом применении.

Для этого мы использовали моделирующий стенд «Воздушный бой». В «бою» на нем могли участвовать настоящие летчики, но сам процесс «схватки» моделировался с помощью математики и вычислительных машин. Это позволило нам варьировать все технические параметры «самолетов», а критерием их оценки было мнение летчика, который должен сказать, выиграет он бой у противника или нет, имея в своем распоряжении машину с теми или иными возможностями.

Стенд представлял собой две сферы, на которых отображалась воздушная обстановка — горизонт, самолет противника, его маневры и т. д. Летчики же сидели в кабинах нашего самолета и самолета противника и могли вести «бой». По тем временам — конец 70-х — начало 80-х годов — это был очень совершенный стенд, может быть, даже более мощный, чем у фирмы «Макдоннэл Дуглас», который она построила для проработки концепции F-15.

В программу «боя» мы заложили все известные нам параметры самолета F-15, модель которого уже продул в своих аэродинамических трубах ЦАГИ. Конечно, мы не знали его ограничений, поэтому виртуально создали некий идеализированный самолет. Но это как раз допустимо на этапе проработки концепции новой машины, когда мы противника считаем лучше, чем он есть на самом деле. Параметры же нашего самолета варьировались. Мы должны были так их подобрать, чтобы математическое ожидание выигранных боев у виртуального противника было больше, чем поражений.

На стенде мы стали проигрывать будущие Су-27 и МиГ-29, и к этой работе института самое пристальное внимание проявил П. С. Кутахов. Он быстро понял, что наш стенд полунатурного моделирования и есть тот самый инструмент, с помощью которого можно точно заложить все ТЗ на новые машины. Для этого он дал задание летчикам звена МиГ-23 из Владимировки провести друг с другом «воздушные бои» на этих машинах на стенде и оценить, насколько реальные полеты на МиГ-23 совпадают с виртуальными. Мы заложили нужные программы. А чтобы исключить субъективизм в оценках «боя», подключили к этому эксперименту Институт военно-космической медицины. Летчиков обклеили всевозможными датчиками, с помощью которых фиксировались частота пульса, величина кровяного давления и ряда других параметров, свидетельствующих об изменении психоэмоционального состояния человека в процессе «боя».

Каково же было наше удивление, когда, сравнив реальные бои во Владимировке с «боями» на стенде, мы увидели почти стопроцентную сходимость не только траекторных движений настоящих и «математических» самолетов, но и угловых, то есть в «тонкой» динамике поведения машины. Еще больше нас удивило, что психоэмоциональное и физиологическое состояние летчиков, наблюдаемое в реальном полете, полностью совпало с тем, что было получено в ходе экспериментов на стенде. Хотя у нас имитировались перегрузки, но они далеко не достигали тех величин, что испытывает человек в настоящем бою на современном истребителе. Однажды дело дошло до курьеза. Картина воздушного боя на стенде организуется с помощью оптических средств. Когда один из них закончили, оператор случайно перевернул «горизонт» на 180° и летчик, который сидел в кабине, закричал:

— Переверните меня обратно!

Он решил, что сам висит вверх ногами…

Вообще же этот эксперимент, довольно дорогой, вызвал огромный интерес в авиационной среде. Была даже назначена Государственная комиссия под председательством маршала авиации, трижды Героя Советского Союза И. Кожедуба. Внимательно изучив все необходимые материалы, она дала заключение, что «полеты» на нашем стенде и в реальном истребителе идентичны. И тогда этот эксперимент лег в основу создания будущих Су-29 и МиГ-29, а коллектив ГосНИИАС за создание стенда получил Государственную премию. Так начиналась биография новых машин…

Хочу подчеркнуть, что эти самолеты были заложены очень удачно. Они красивые. А когда самолет красив, он и в аэродинамике хорош, и в других своих проявлениях великолепен. Существует некая таинственная взаимосвязь между эстетикой и техническими характеристиками машины.

С самого начала мы очень дружно работали с коллективом «микояновцев». Надо воздать должное Ростиславу Апполосовичу Белякову, который отдал все силы души и весь свой конструкторский талант новой машине. Не было недели, чтобы мы не собирались на совещание в его кабинете, где очень детально прорабатывались решения по всем возникающим техническим вопросам. В процессе создания МиГ-29 наш институт принимал участие, начиная с макетной комиссии, где шла оценка кабины летчика, общего вида, потом было строительство опытных экземпляров, испытания этапов «А» и «Б» во Владимировке… Там, как я уже писал, были тоже созданы стенды полунатурного моделирования и Су-27, и МиГ-29. Беляков абсолютно верил коллективу нашего института и даже говорил так:

— ГосНИИАС — это наш «МиГ-Электроникс». Вы — моя правая рука, я вам доверяю, как самому себе…

И не разрешал ни одного испытательного полета во Владимировке, пока мы не дадим заключения по его режимам. Поэтому иногда самолеты стояли в ожидании какого-то оборудования, но сначала его устанавливали на стенде. Я бы назвал эту работу эталонной. Конечно, мы и раньше вместе создавали самолеты, но такой согласованности действий по всем канонам науки, правильной технологии отработки сложнейшего авиационного комплекса, как на этой машине, еще не достигали.

…Наряду со стендами полунатурного моделирования в институте были созданы стенды отработки надежности самолетной аппаратуры, подвергающейся комплексному воздействию различных факторов. В авиации существуют нормы, согласно которым тот или иной прибор или агрегат испытываются под действием высокого или низкого давления, различных температурных колебаний, на вибрационную устойчивость и т. д. Но, оказывается, воздействие таких отдельных факторов существенно отличается от того, которое испытывает машина, если все они проявляются одновременно, «в сумме». Наши КБ и заводы, выпускающие комплектующие для летательных аппаратов, испытывают их последовательно на климатические воздействия, на вибрацию, проверяют пылезащиту, влагозащиту и многое другое, вплоть до того, насколько полихлорвиниловая обмотка проводов привлекательна для крыс.

Мы же стали испытывать аппаратуру при одновременном воздействии на нее различных сочетаний температуры, давления и вибрации, причем в реальном спектре вибрационных шумов — от сверхвысоких до низких частот. И выяснилось, что при таком комплексном воздействии различных факторов испытуемые образцы сталкиваются с совершенно иными условиями и явлениями, чем когда на них «натравливают» лишь какие-то отдельные воздействия.

И эти эффекты иногда были труднообъяснимыми — неожиданно возникали параметрические резонансы, разрушалась пайка электронных приборов, платы… Чтобы разобраться, почему это происходит и как обезопасить от них Су-27 и МиГ-29, в институте были созданы комплексные стенды полунатурного моделирования и комплексных воздействий одновременно. Потом их стали создавать и в других КБ. Первым это сделал П. Д. Грушин, потому что ракеты испытывают настоящий шквал таких отрицательных воздействий за очень короткий промежуток времени, пока «живут». С самолетами наблюдается немного другая картина — разбег, набор высоты, полет, посадка — все эти процессы растянуты, а ракета класса «воздух — воздух» летает с ним чаще всего «пассажиром»: стрельбы ведь производятся не при каждом вылете. Но если уж ее пустили, на нее обрушивается лавина отрицательных факторов — кинетический нагрев, вибрации двигателя, перегрузки.

И мы взялись параллельно отрабатывать аппаратуру и самолета, и ракеты. В это время закладывалась новая, модульная линия ракет — К-27. Фактически это было изделие с едиными отсеками оборудования, боевой головной частью, взрывателем, но с двигателями разной мощности. На Су-27 шла более энерговооруженная ракета, которая должна была использоваться в условиях дуэльных воздушных боев над территорией противника, когда «земля» уже не может оказать поддержку и надо использовать лишь потенциал собственной радиолокационной станции. Но противника надо убить раньше, чем он убьет тебя, а это возможно только, действуя на опережение. Поэтому и двигатель нужен мощный.

МиГ-29, который работает над нашей территорией, может обойтись ракетой с двигателем малого размера при неизменном калибре той же К-27. Поэтому она и была заложена со сменной силовой установкой…

В общем, в институте нам пришлось одновременно отрабатывать и самолет с его оборудованием и оружие. Это потребовало напряжения всех сил и возможностей коллектива — работали, не оглядываясь на положенные 42 рабочих часа в неделю.

На самолетах уже были заложены цифровые машины — в радиолокаторе, в оптико-электронном комплексе, в системе управления оружием и т. д. Авионика Су-27 и МиГ-29 приобретала — впервые в нашей стране — характер многомашинных комплексов, которые позже получили свое развитие только на Ту-95 и Ту-160. Поэтому возникла проблема программирования и отработки программ в реальном масштабе времени. С какими-то ее проявлениями мы столкнулись при работе над Ту-22М и Су-24, но динамика их полетов, все-таки, не настолько напряженная, как у истребителей. Эта проблема обострялась и тем, что мощность вычислительных машин того времени была совсем небольшой. Поэтому когда закладывалась первая редакция программ, то она занимала практически всю память машины. В процессе же испытаний все время появлялась необходимость что-то дорабатывать, возникали дополнительные требования к самолету и его системам… Но если раньше эти проблемы решались с помощью паяльника, осциллографа, каких-то измерительных приборов и мы «подгоняли» элементы схемы — емкости, сопротивления, фильтры под необходимые величины, меняя конфигурацию электрических цепей, что-то подпаивали, перепаивали, то появление на борту цифровых машин резко изменило технологию отработки самолетов. Теперь все доработки по нашей части шли через программы, заложенные в эти машины. Если мы видели, что какая-то система неправильно функционирует, то просто исправляли программу. При этом «крайними» оказывались программисты — все почему-то начали считать, что это они плохо работают и ломают график работ. На самом-то деле программисты были ни при чем, просто та или иная система в процессе отработки требовала изменения алгоритмов, а поскольку объем памяти цифровых машин оставлял желать лучшего, так же как и их быстродействие, то дело перепрограммирования уже превращалось в искусство. Программистам приходилось ломать голову над тем, как в «прокрустово ложе» весьма скромной производительности и объема памяти заложить более сложные программы. Причем в условиях, когда находишься уже на стадии летных испытаний! И вот здесь наши стенды полунатурного моделирования сыграли громадную роль.

Поскольку Р. А. Беляков, как я уже сказал выше, поставил задачу не проводить ни одного испытательного полета без заключения специалистов нашего института, то нам приходилось на этих стендах вначале «проигрывать» тот или иной режим полета, отработанные программы записывались в перепрограммируемую память машины и только с этой вот «временной памятью» самолет уходил в небо. Когда он возвращался, мы анализировали результаты, и если нужно было что-то изменить или доработать, просто стирали с кристаллов перепрограммируемой памяти ультрафиолетом прежние задания и вносили другую версию программы. При этом уже ничего не требовалось перепаивать, перематывать — мы резко шагнули вперед, освоив эту прогрессивную информационную технологию. Но все же программирование, отработка программ оставались тем камнем преткновения, о который в любой момент могли споткнуться испытания самолетов. Да, мы пытались как-то автоматизировать этот процесс, создать какую-то систему, при которой программист мог документировать все изменения в программах, но нам это не удавалось: они должны были делаться и исправляться настолько оперативно, что наши «уникальные программисты» всю нужную информацию держали в собственных головах. И это было самым страшным — не дай Бог кто-то из них заболеет или с ним что-то случится: тогда с ним «уходит» вся программа. И чтобы снова кому-то войти в курс дела, пришлось бы начинать работу с нуля.

Надо сказать, что системные программисты, которые понимали задачу комплексно, сознавали, чего от них хотят конструкторы в целом, — были уникальными людьми. И они отлично чувствовали свою исключительность. Еще и поэтому они всю нужную информацию хранили в каких-то своих записных книжках, а никакой независимой от них документации не вели. Сегодня так, конечно, не работают, но тогда программирование только начинало свое восхождение к зениту, и люди, которые шли к нему, хорошо знали цену и себе, и своему труду. Поэтому на этих системных программистов молились, но одновременно и ругали на чем свет стоит, поскольку они, вроде бы, тормозили работу всех остальных участников испытаний. Тем не менее МиГ-29 шел, я бы сказал, победным маршем.

А положение с Су-27 складывалось несколько по-другому. Это объяснялось особенностями характера Генерального конструктора фирмы «Сухой» Михаила Петровича Симонова. Он пришел в это ОКБ после того, как довольно долго проработал с Р. А. Бартини. А перед тем, по-моему, он возглавлял в Казани КБ спортивной авиации. Не знаю, что там произошло, но его сняли с работы, и П. В. Дементьев, чтобы убрать Симонова от гневных взоров секретарей местного обкома партии, подключил его к работам, которые вел Бартини. Тот был неким конструктором-одиночкой, которого Петр Васильевич хорошо знал еще по совместной работе на 30-м заводе, где до войны Бартини закладывал свои знаменитые самолеты «Сталь-1», «Сталь-2» и другие. Поэтому они были в приятельских отношениях. В 1938 году Бартини был репрессирован, работал в «шарашке», а когда вышел из заключения, уже пожилым человеком, но сохранившим творческий потенциал, он стал заниматься гидросамолетами в ОКБ Бериева. Само конструкторское бюро базировалось в Таганроге, но Бартини работал в Москве. К нему и перевели М. П. Симонова. Видимо, школа Бартини многое дала Михаилу Петровичу. Он и в дальнейшем сохранил любовь и оригинальные подходы к конструкторским компоновочным вопросам, которые блестяще решал в последующей своей деятельности. В какой-то момент, когда Бартини почувствовал, что стареет и пора уходить на покой, он позвонил П. О. Сухому, сказал, что у него в КБ есть молодой способный конструктор Симонов и предложил: «Возьми его к себе, из него выйдет толк…» И Павел Осипович взял в свое ОКБ Симонова и подключил его к работам по Су-24 в качестве ведущего инженера одной из этих машин на летных испытаниях. Суть этих испытаний заключалась в том, что одновременно испытывали несколько опытных машин, каждая из которых выполняла свою программу. Для Симонова эта работа стала еще одной хорошей школой: вначале была школа спортивной авиации, где требуется высокая культура аэродинамики, потом — общение с легендарным Бартини, и вот теперь — Су-24 и отработка боевых режимов ударного самолета. Поэтому Симонов в короткий срок накопил значительный конструкторский потенциал, который вскоре был востребован в несколько неожиданной ситуации.

Министром авиационной промышленности после В. А. Казакова, который в свое время заменил покойного П. В. Дементьева, назначили Ивана Степановича Силаева. Вскоре от инфаркта умирает один из его заместителей — А. В. Минаев, и на эту должность назначается М. П. Симонов, поскольку Силаев хорошо его знал и доверял ему — они однокашники, вместе учились в Казанском авиационном институте.

Но Симонов, по моему глубокому убеждению, был и остается в первую очередь Конструктором с большой буквы. Конструкторов условно можно разделить на два типа. Есть авторитарные, которые сами являются лидерами, подбирают себе команду, очень нетерпимы к чужим мнениям и считают, что успех работы КБ является воплощением определенной технической идеи, рожденной ими же. К таким лидерам я бы отнес В. Н. Челомея, П. Д. Грушина. А. С. Яковлева, в какой-то мере А. Н. Туполева.

А второй тип — это, условно говоря, конструктор-либерал. Он опирается в своей работе на коллектив, не очень вмешивается в какие-то технические детали, доверяет решение многих проблем своим специалистам… В качестве таковых я бы назвал А. И. Микояна, П. О. Сухого, Р. А. Белякова, А. А. Туполева. Это люди либерального толка, очень ровные в отношениях с коллективом, с большим уважением относящиеся к ряду ведущих инженеров, которым они доверяют коллегиальные решения по самым важным вопросам деятельности своего КБ.

Симонов, на мой взгляд, сложился, как ярко выраженный авторитарный конструктор, умеющий «пробивать» свои идеи. Поэтому став на пост заместителя министра и почувствовав вкус власти, он стал вести себя даже не как генеральный конструктор, а как генералиссимус авиационной промышленности, в то время, как все должно быть наоборот. Замминистра — это скорее именно либерал, умеющий руководить огромным «оркестром» конструкторов и директоров, но ни в коем случае не лидер, который стремится стать «первой скрипкой». Симонов же как раз и захотел быть «первой скрипкой», и очень скоро «вошел в клинч» со многими руководителями авиационных КБ и НИИ. Дело дошло до того, что одному из наших ведущих генеральных конструкторов, разрабатывающих тяжелый четырехдвигательный самолет, Симонов попытался навязать идею пятого двигателя.

В кабинете у Михаила Петровича стоял кульман и он на нем рисовал самолеты — конструкторская жилка брала свое, в то время как рутинная работа некоего «дядьки», опекающего авиапром, ему была явно не по нраву. Творческие порывы его захлестывали. И получилось так, что практически все ведущие конструкторы страны заняли по отношению к нему негативную позицию — кто-то об этом заявлял открыто, кто-то осуждал его деятельность молча.

В это время ушел из жизни П. О. Сухой, и исполняющим обязанности генерального конструктора в этом ОКБ назначили Евгения Алексеевича Иванова. Он был главным инженером и по сути дела руководителем предприятия, потому что в последние годы жизни П. О. Сухой болел, ему создавали щадящие условия работы, и всю «текучку» пришлось тащить на своих плечах Иванову. Он пользовался хорошим заслуженным авторитетом в коллективе, но тоже был уже в годах, да и по характеру прошлой работы не мог бы претендовать на должность генерального, к которой, похоже, и не стремился. В общем, в этом КБ сложилась такая же кризисная ситуация, как и в коллективе, которым руководил А. С. Яковлев.

Е. А. Иванову пришлось доводить в роли и.о. генерального конструктора самолеты Су-24М и Су-25, при нем же закладывался и Су-27, но по этому самолету работу вел Н. С. Черняков. И самолет в первом варианте появился в конструкции Н. С. Чернякова.

Когда Симонов стал заместителем министра, он, естественно, тоже стал опираться в своей деятельности на наш институт, но не захотел работать лично со мной.

А началось вот с чего. В это время начальником первого отделения нашего института, которое занималось общими концептуальными исследованиями в области авиации, был Александр Сергеевич Исаев, впоследствии ставший директором Института экономики МАП. И он начал работать с Симоновым, проигрывая за моей спиной всякие его прожекты на наших операционных моделях. Исаеву, как человеку, на мой взгляд, конъюнктурному, захотелось, видимо, «подыграть» заместителю министра в его устремлениях. Я на эти игры смотрел совершенно спокойно, никакой ревности к этому процессу не испытывал, поскольку тоже отношу себя к либералам. Вообще, директор НИИ не может быть авторитарным лицом, потому что институт — это не КБ. В конструкторском бюро всегда есть некая конкретная техническая идея, для воплощения которой в жизнь порой надо проявлять некую административную жесткость. В институте же, как говорится, все цветы должны цвести: вестись научный поиск, сталкиваться различные мнения, проводиться эксперименты и т. д. Поэтому я спокойно относился к деятельности Исаева, пока не столкнулся с одним неприятным фактом.

Я увлекался большим теннисом, и лет 15 мы играли по утрам вместе с И.С. Силаевым на стадионе «Чайка». Начинали мы учиться играть в теннис одновременно, когда он еще не был министром, и продолжали этим заниматься и после его вступления в эту должность. И вдруг однажды после игры он говорит мне:

— Ты знаешь, мне Симонов показал один расчет боевой операции: как применить Су-24 в налетах на Тель-Авив.

Это было время конфликта Израиля с Сирией в долине Бекаа…

— Как на Тель-Авив? — удивился я. — Это же черт знает к каким последствиям может привести?

Су-24 в страны ближневосточного региона мы не поставляли, а Симонову, видимо, очень захотелось исправить эту «ошибку» советского руководства. Поэтому он придумал вместе с Исаевым гипотетическую боевую операцию, которая с чисто расчетной точки зрения была правильной — по этим расчетам можно было бы совершить налет Су-24 на Тель-Авив. Но там же складывалась настолько сложная международная обстановка, что не дай Бог, чтобы хоть одна бомба упала вблизи Тель-Авива, Каира или Дамаска — это могло привести к крупномасштабному военному конфликту, который неизвестно куда заведет все человечество. Я был в 1972 году в Египте и знал, как хирургически точно велись военные действия, направленные, по сути, только на получение каких-нибудь политических выгод для конфликтующих сторон. О победе одной из них не могло быть и речи.

А тут вдруг оказалось, что планируется крупномасштабный военный конфликт в столь взрывоопасном регионе, и И. С. Силаев собирается идти с подобным «проектом» к Д. Ф. Устинову. Я решил предостеречь Силаева:

— Иван Степанович, вы нарветесь на большие неприятности. Вы — министр авиационной промышленности, и вас непременно спросят, чего это вы полезли в какие-то военно-политические игры?

Силаев — умный человек, которому мои доводы были достаточны, и он на корню задушил инициативу Симонова. Я убежден, что Михаил Петрович, конечно же, не столько думал, как победить Израиль, сколько стремился наладить продажу Су-24 ближневосточным покупателям оружия.

Но Силаев, видимо, рассказал о моем предостережении, и Симонов на меня обозлился. Вскоре я был вызван к нему, и он заявил, что хочет организовать специальный центр моделирования и для этого должен забрать у нашего института вычислительную технику и отделение Исаева, которые и станут основой нового центра. А мы в это время оснастили наш вычислительный центр наиболее совершенными вычислительными машинами VAX фирмы DEC. Они были под эмбарго, для их закупки пришлось искать разные обходные пути, но мы их все же приобрели и они стали ядром моделирования сложных боевых операций.

— Как можно забрать наши машины и отделение? — удивился я. — Вы же лишаете институт основного инструмента — мы не сможем без него работать…

Симонов тут же стал упрекать меня в том, что он надеялся на наше сотрудничество, но, оказывается, работать со мной нельзя. Вскоре с его стороны начался явно демонстративный нажим на меня. Для меня же этот разговор прошел как бы между прочим — на своем веку мне уже не раз приходилось держать подобные удары. И я ушел в отпуск. Отдыхал под Москвой, и вдруг звонит мой первый заместитель А. М. Батков и говорит:

— Евгений Александрович, тут хотят Исаева вместе с нашим вычислительным комплексом забрать и куда-то перевести в новое место.

— Как так?! — удивился я. И сразу же вспомнил наш разговор с Симоновым.

— Да, подготовлено решение Военно-промышленной комиссии. Я срочно еду к И. С. Силаеву.

— Иван Степанович, как вы можете принимать такое решение — оно же неверное. Но даже если вы у меня заберете вычислительные машины, я создам центр заново — без него мы не сможем работать. Это наш главный инструмент. И с ним работает не только Исаев, а весь институт — это централизованный вычислительный центр. Поэтому, если вы уж очень хотите забрать Исаева, забирайте его, даже с коллективом, но и он, оторванный от института, выродится очень быстро, потому что сейчас они опираются в своей работе на весь коллектив, а там, куда вы их перебросите, окажутся вырванными из научного процесса…

И. С. Силаев успокоил меня, пообещав, что без меня этот вопрос решаться не будет и я могу спокойно отдыхать. Закончился отпуск, я вернулся на свое рабочее место и вдруг раздается звонок Н. С. Строева, первого заместителя председателя ВПК Л. В. Смирнова:

— Приезжайте ко мне.

Я приехал, и тут он мне показывает… проект решения ВПК по вышеназванному вопросу, и завизированный, но не Силаевым, а Симоновым. Но этого для Комиссии было достаточно: дескать, авиапром согласен на создание нового моделирующего центра.

— Как ты к этому относишься? — спрашивает Строев.

Ну, тут я выдал ему все, что накипело в душе, не стесняясь в выражениях. Строев, который хорошо знал все перипетии моих отношений с Симоновым, хитро улыбнулся:

— А вот все, что ты мне сейчас сказал, можешь повторить Смирнову?

Я разозлился:

— А почему нет? Я всем могу это повторить. Я считаю, что это решение неправильное!

Н. С. Строев тут же провел меня к Л. В. Смирнову, которому я и воспроизвел свою речь, да еще и добавил:

— Я считаю, что стиль работы Симонова недопустим для заместителя министра. Занимается сомнительными прожектами, опирается не на весь коллектив авиапрома, а на невесть по каким принципам выбранных личностей, работающих на него. Пытается создавать параллельные структуры, причем неформализованные, безответственные. Так нельзя работать…

Л. В. Смирнов при мне снимает трубку телефона:

— Иван Степанович, здесь у меня находится Федосов. Он говорит, что Симонов как ваш заместитель работает неправильно, и это уже не первое такое заявление со стороны руководителей ОКБ и НИИ. Вы знаете, у вас есть свободная должность генерального конструктора. Может, переведем его туда? Пусть лучше «погибнет» одно КБ, но зато спасем всю отрасль.

Вот такая фраза прозвучала…

Я возвращаюсь в институт, и секретарь мне тут же докладывает:

— Вас вызывают к министру.

Он встречает меня злой, как черт:

— Ты что, совсем забылся?! Ездишь жаловаться на меня в ВПК? Ты с кем работаешь — со мной или со Смирновым?

Я говорю ему в ответ:

— Иван Степанович, но вы же мне сказали, что без меня этот вопрос не будете решать.

— Да, сказал.

— А в ВПК уже лежит проект-решение по нему, завизированное авиационной промышленностью.

Он тут же звонит Симонову:

— Зайдите ко мне.

Тот заходит, и Силаев с ходу спрашивает его: — Кто тебе дал разрешение визировать проект постановления ВПК по ГосНИИАС? Я же запретил решать этот вопрос до приезда Федосова? Запретил. А ты что делаешь?

Симонову и сказать было нечего. А дальше, как говорится, последовали логические выводы.

Таким образом, я считаю, что оказал величайшую услугу нашей авиационной промышленности — я «сделал» генерального конструктора, причем отличного конструктора, и «убрал» совершенно нелепого заместителя министра.

К чему столь длинная преамбула?

Неприятный осадок у М. П. Симонова от взаимоотношений со мной в его бытность замминистра, видимо, остался. Поэтому, когда он стал генеральным конструктором ОКБ Сухого и получил в наследство от Чернякова компоновку Су-27 и продолжил работу над ним, наша совместная деятельность вначале пошла со сбоями. Надо сказать, что уже сделанный Су-27 достаточно успешно справлялся со своими задачами. Мы его отмоделировали на своих стендах, он не уступал, естественно, F-15, хотя и не превосходил его. Но Симонов, как позже он сам признался, больше интересовался не американским F-15, а нашим МиГ-29. Для него главным конкурентом, оказывается, был не американский истребитель, а этот самый МиГ.

Я высказывал всегда мнение, что тяжелый самолет должен быть менее маневренным, чем легкий:

— Есть законы физики, и маневренность определяется инерцией. Поэтому вы не сможете развернуть Су-27 так же быстро, как МиГ-29.

Правда, это было скорее эмоциональное заявление, чем научное, — ведь если у вас есть большие управляющие силы, вы можете преодолеть и повышенную инерционность. Весь вопрос в том, какими управляющими силами вы обладаете. И Симонов перекомпоновал управляющие органы Су-27 — рули направления и высоты, элероны, закрылки и подкрылки, усилив всю управляющую структуру самолета. И здесь я должен отдать должное Михаилу Петровичу: он сделал так, что по маневренности Су-27 стал не только не уступать Миг-29, но в какой-то момент и превосходить его. Симонов решился отойти от традиционной компоновки и пошел на статическую неустойчивость машины, на что не пошел более консервативный Беляков. Потому что статическая неустойчивость потребовала заменить механические тяги электрическим дистанционным управлением. Но тогда, если, не дай Бог, оборвется какой-то провод или что-то откажет в автопилоте, то самолет завалится и погибнет. А когда есть механические тяги, у летчика еще остается какой-то шанс спасти его.

Зато, когда самолет близок к нейтральной или статической неустойчивости, его маневренность возрастает и летчик, прилагая совсем небольшие усилия, может крутить очень сложные фигуры высшего пилотажа.

Симонов фактически очень сильно изменил аэродинамику первообраза Су-27, не считаясь с возможными трудностями. Наиболее резко выступало против этих изменений руководство КНАПО. Это было вызвано тем, что самолет уже идет в производство, отвечает тем требованиям, которые к нему предъявляются, а любые изменения конструкции еще неизвестно к чему приведут, тем более такие радикальные, с которыми выступал Симонов. И не они одни высказывали подобные опасения.

…Первое, что сделал Симонов, когда был назначен генеральным, он уволил Е. А. Иванова. Я же взял его к нам в институт. Мы с ним как-то беседовали о судьбе Су-27, и Е. А. Иванов стал сокрушаться:

— Ты знаешь, он самолет сломает, эта машина не увидит жизни. Я говорю:

— Евгений Алексеевич, да не может этого быть — он уже на таком этапе, что его невозможно сломать, никто не позволит.

— Ты не знаешь Симонова, это сумасшедший. Он завалит самолет…

И впрямь, он стал действовать настолько энергично, что это выглядело если не сумасшествием, то очень рискованно. Но история его оправдала. Я считаю, что самолет Су-27 — это блестящий результат всех тех нововведений, на которые пошел Симонов. В него он, как конструктор, вложил все свои интегральные знания: аэродинамики и компоновки, широту взглядов Бартини, собственный опыт и даже, в какой-то степени, опыт замминистра. Ему все-таки приходилось решать проблемы сложной кооперации работы авиапрома.

Но стиль поведения его сохранился до последних дней работы в должности генерального конструктора фирмы «Сухой». От него ушло к Р. А. Белякову довольно много людей, которые работали при Павле Осиповиче и были сильными конструкторами. Особенно это коснулось компоновочного, «сотого» отдела, то есть того, где шла компоновка и разработка конструкции планера самолета, в работу которого прежде всего и вмешивался Симонов. Но победителей, как известно, не судят, а М. П. Симонов вышел из весьма непростой ситуации, которую сам же создал, победителем. Сегодняшний самолет Су-30 — продолжение линии Су-27 — не имеет аналогов в мире. По маневренности ему нет равных.

Кстати, этому способствуют две составляющие. Первая — аэродинамика, созданная М.П. Симоновым, подчеркиваю, наперекор ЦАГИ. Вторая — это двигатель, где есть вклад и нашего института.

С Су-27 вначале возникла большая проблема — двигатель глох при пуске ракеты К-27Э, мощной, обладающей хорошей энерговооруженностью. Факел ее двигателя «перекрывал» воздухозаборники и надо было исключить столь неприятные ситуации. При нестационарности воздушного потока на входе воздухозаборников и в условиях выжигания факелом ракеты кислорода требовалось обеспечить полную устойчивость работы двигателя Су-27. Решением этой проблемы усиленно занимались генеральный конструктор двигателя — Виктор Михайлович Чепкин и начальник отделения нашего института М. М. Максимов. Они очень много сделали, отрабатывая двигатель при пусках ракет и обеспечили его большую газодинамическую устойчивость. Поэтому когда я сейчас смотрю, как Су-30 крутит в небе обороты поперечной оси на 360°, то понимаю, что в его двигателях заложены очень большие запасы по многим параметрам. Ведь по всем законам, при таких поворотах в их воздухозаборники попадает очень мало воздуха, но тем не менее Су-30 делает то, чего не может ни один самолет в мире. А начало этому «умению» было положено в том числе и в нашем институте при отработке пусков К-27Э…

Но вернемся ко времени создания Су- 27. М. П. Симонов очень хорошо умел ладить с заказчиком, и всегда пытался привлечь его на свою сторону. Он не упускал ни одного момента или повода, чтобы не «погладить» военных и поэтому от представителей ВВС о М. П. Симонове можно было услышать только хорошее. Р. А. Беляков же лично «плотно» с заказчиком не работал и такого тесного сотрудничества с ним, как М. П. Симонов, особенно на испытаниях во Владимировке, не имел.

У них и стиль работы над машинами отличался. Симонов, в отличие от Белякова, не ставил во главу угла полунатурное моделирование, а опирался на летный эксперимент. И это нам дорого обошлось.

…«Сердцем» системы управления вооружением истребителя является радиолокатор. Для МиГ-29 и Су-27 их закладывали в организации, которой руководил Юрий Николаевич Фигуровский. Позже она была разделена на «Фазотрон» и НИИРП им. Тихомирова. Локатор для МиГ-29 стали делать на будущем «Фазотроне» (главный конструктор Ю. Н. Фигуровский), а для Су-27 — в будущем НИРП им. Тихомирова (главный конструктор В. К. Гришин). Принцип работы обоих локаторов выбрали одинаковым, но тот, что строился для МиГ-29, должен был работать в двухсантиметровом диапазоне, а у Су-27 — в трехсантиметровом. Наш институт очень энергично поддерживал идею «двухсантиметрового» локатора.

Головку самонаведения для ракеты К-27 разрабатывал Евгений Николаевич Геништа, который работал на «Фазотроне» и тоже делал ее «двухсантиметровой». Поэтому и локатор и ракета работали бы в одном диапазоне, что не требовало обеспечения подсветки цели с помощью специальных режимов работы аппаратуры. А в Су-27 с его «трехсантиметровым» локатором такая подсветка была нужна. Поэтому оба локатора, хотя и делались в одном объединении, но имели разных конструкторов и разные решения.

Почему наш институт отстаивал двухсантиметровый диапазон? Да потому, что американцы делали свои самолеты с трехсантиметровым. И мы всем и всегда говорили так: «Нельзя лезть в диапазон американцев, наши машины не должны попадать в одинаковые с ними условия и иметь тот же потенциал. Ведь чем короче длина волны радиолокатора, тем его потенциал выше: разрешающая способность, чувствительность и прочее». Но если для Су-27, который был крупнее, чем МиГ-29, можно было пойти на строительство «трехсантиметрового» локатора, требовавшего антенны большего диаметра, то в МиГ приходилось вписывать антенну поменьше.

В это время министром радиопромышленности был назначен П. С. Плешаков, который вместе с военными стал проводить идею единого локатора, поскольку это как бы отвечало принципам унификации. Была создана комиссия, которая после долгих разбирательств решила, что нужно строить один локатор. Ю. Н. Фигуровского просто-напросто сняли с работы и главным конструктором единого локатора назначили В. К. Гришина. Виктор Константинович по духу своему человек, похожий на М. П. Симонова — очень творческая личность, любит испытания и совсем не любит теорию. Но он, правда, «помягче», чем М. П. Симонов. А еще Гришин знаменит тем, что он заядлейший рыбак, и Владимировка для него всегда была обетованным раем, потому что рыбалка в тех местах — непревзойденная. Он даже в отпуск из Владимировки не уезжал никуда, а к нему прилетала жена, и они ловили рыбу от зари до зари и ночами.

Так вот, когда шла отработка системы управления вооружением с ее локатором, самые сложные режимы для МиГ-29 мы моделировали на наших стендах. А для Су-27 Симонов решил повторить подход, который практиковался при создании Су-24. На испытаниях стали летать пять Су-27, и на каждом самолете отрабатывался свой режим. Впоследствии все программы должны объединиться в одной цифровой машине. И каждый полет приносил вроде бы хорошие результаты — все шло «о'кей». Но когда МиГ-29 уже предъявили Государственной комиссии для приемки его на вооружение, в Су-27 программы «не связались», когда их объединили на одном самолете. И надо было заново «перелетывать» все режимы. Естественно, тут же пошли незачетные полеты. Дело дошло до министра, и когда на оперативном совещании у него обсуждали складывающуюся ситуацию, И. С. Силаев спросил:

— В чем загвоздка? Почему Су-27 идет так туго?

— А потому, что нарушена технология работы с ним, — ответил я. — Нельзя на летных испытаниях жечь керосин и гонять летчиков, отрабатывая математическое обеспечение бортовых цифровых машин. Его отрабатывают на стендах, а в летных испытаниях идет только проверка — с боевыми пусками.

В результате И. С. Силаев приказал М. П. Симонову: без заключения ГосНИИАС ни одного полета не делать. И прошло полтора года (!), пока мы не сдали на вооружение Су-27. Это время было потеряно по одной причине — из-за нарушения технологии отработки программного обеспечения цифровых машин.

Но несмотря на подобные перипетии, без которых конечно же не обходится создание ни одной серьезной машины, роль М. П. Симонова в том, что Россия имеет Су-27, очень высока. Без него этого самолета просто не было бы. И хотя сейчас, когда я пишу эти строки, Михаил Петрович Симонов практически отстранен от работы в должности генерального конструктора ОКБ им. П. О. Сухого, я считаю, что самолет живет благодаря тому, что наработал этот человек в те времена, о которых я пишу. Его авторитарность в деле создания Су-27 оправдала себя с лихвой. А вообще вопрос о том, каким должен быть генеральный конструктор, весьма сложный.

В советское время, в начальной фазе развития авиационной науки и промышленности, при Сталине, авторитарность генеральных сыграла громадную роль. Все конструкторы того времени были авторитарны. «Либералы» Сухой и Мясищев существовали и работали неплохо под крылом Туполева-Старика, но подняться до «вершин» смогли только после смерти Сталина, потому что, видимо, их либерализм мешал им занимать позиции, равные тем, что занимали авторитарные конструкторы. Сейчас, правда, что-то не видно ни тех, ни других — ни авторитарных конструкторов, ни либералов. А может быть, мы их просто пока не знаем.

…Итак, к 1984 году МиГ-29 и Су-27 были приняты Государственной комиссией, запушены в производство, и началось переоснащение ВВС страны на эти два типа самолета. Причем Су-27 шел еще и в истребительную авиацию ПВО, помимо того, что он поступал в части фронтовой авиации ВВС. Масштабы их производства нарастали день ото дня и достигли сотен машин в год, что позволило обновить парк ВВС в очень короткие сроки. В какой-то момент командование Военно-Воздушных Сил даже вынуждено было рассматривать вопрос о списании довольно «свежих» еще истребителей-бомбардировщиков других типов, поскольку не стало хватать летчиков для переучивания на Су-27 и МиГ-29 и, одновременно, для полетов на старых типах машин. Так что какое-то количество самолетов истребительно-бомбардировочной авиации пришлось сократить, хотя обе новые машины — ярко выраженные истребители. Основными задачами, которые они решали, были ведение воздушного боя и перехват противника, а по «земле» они работали обычным вооружением — бомбами свободного падения, неуправляемыми ракетами и стрельбой из пушки. Управляемого вооружения «воздух — земля» они не имели, что являлось их большим недостатком, потому что американцы в это время начали модернизировать парк самолетов F-16, F-15 и F-18. В течение нескольких циклов этой модернизации в основном велось расширение режимов работы вооружения класса «воздух — земля» путем установки высокоточного оружия. В первую очередь — лазерных бомб «Пэйуэй-2», «Пэйуэй-3», ракет «Мейверик» с тепловизионными и лазерными головками самонаведения. Вот в таком порядке шла модернизация этих самолетов, но в любом случае они должны были вначале «увидеть землю». И для этого требовалось использовать не только оптический канал, но и радиолокационный, позволяющий обеспечивать всепогодность и круглосуточность боевого применения.

Вначале американцы решали задачу обнаружения наземных целей чисто «оптическим» путем. Они создавали подвесные оптико-тепловизионные контейнеры, которые позволяли использовать оружие с оптико-электронными системами наведения. С их помощью обеспечивался лазерный подсвет цели и одновременно обнаружения ее в длинноволновом инфракрасном диапазоне 8-14 микрон. В основном под F-16 подвешивались два таких контейнера — один чисто навигационный, который повышал точность самолетовождения, а второй служил для обнаружения наземных целей. F-15 больше специализировался, как самолет ПВО.

Вот в этот-то момент американцы стали снова нас обходить. Им удалось решить сложнейшую задачу, создав двухрежимный радиолокатор, который может работать и «по воздуху», и «по земле». Совместить эти два режима очень непросто, потому что, когда идет работа по воздушной цели, то она на фоне неба видится контрастно. Но когда начинается работа на фоне земли, отражение от нее начинает маскировать цель. Чтобы этого избежать, стали использовать допплеровский эффект. Отфильтровав «допплер» земли от «допплера» цели, можно было уже весьма уверенно вести ее и бороться с ней. Начало этому было положено на МиГ-23, но в его радиолокатор Г. М. Кунявский заложил несколько ошибочную идею — об этом я рассказывал выше.

В. К. Гришин, главный конструктор объединенной линии РЛС, строил для МиГ-29 и Су-27 уже нормальную допплеровскую станцию. Эти машины, обладая ею, уже «не чувствовали» земли и могли спокойно отслеживать воздушную цель на ее фоне. Но они еще не видели наземные цели. Для этого надо было ввести более тонкую допплеровскую обработку, чтобы получать более подробный допплеровский «портрет» земли. Это достигается с помощью так называемого режима «синтезирования апертуры» или доплеровского сужения луча. В таком режиме на индикатор летчика, образно говоря, подается в реальном масштабе времени то же изображение, которое разведывательный патрульный самолет получал со станции бокового обзора, синтезируя это изображение на фотопленке. Это же изображение можно получить, обрабатывая радиосигнал с помощью преобразования Фурье в цифровой машине радиолокатора. Для этого пришлось разработать специальные микросхемы, что явилось крупным скачком в микроэлектронике — сигнальные процессоры.

Американцам удалось их разработать и применить на последующих модификациях всех своих четырех самолетов, о которых мы ведем речь. Мы же в то время даже еще не понимали, как они строят свои радиолокационные станции.

Но, как говорят, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Однажды на авиакосмическом салоне в Ле Бурже Томас Стаффорд, командир американского космического корабля «Апполон», впервые в истории состыковавшегося с советским «Союзом», пригласил М. Н. Мишука на стенд фирмы «Хьюз». Этот стенд можно было посетить только по специальным приглашениям. Михаил Никитович взял с собой меня, а я взял со стенда рекламные проспекты радиолокационной станции APG-65 самолета F-18. Я привез их к себе в институт. Гидалий Моисеевич Кунявский, которого, как я уже рассказывал, уволили с работы за неудачную разработку радиолокационной станции для МиГ-23 и которого я взял в наш институт, поскольку освободили его от должности, в частности, и с нашей подачи, очень внимательно изучил эти проспекты и быстро сообразил, по какому принципу строят свои новейшие станции американцы. Мы тут же вышли «в инстанции» с предложением разработать новое оборудование не хуже американского, но и МиГ-29 и Су-27 уже были в последней стадии готовности к поступлению на вооружение, и нас остановили. Решили, что переработкой БРЛС следует заняться, модифицируя эти машины.

Минрадиопром вначале принял в штыки наши предложения, говоря что подобная система обработки сигнала — дело невозможное, что это пахнет дезинформацией со стороны США… Этот вопрос рассматривался на ВПК. И тут, как ни странно, мы нашли поддержку в лице министра электронной промышленности Александра Ивановича Шокина, которому пришлась по душе идея создания БРЛС с обработкой сигналов на ПСП-процессорах. Для решения этой задачи, естественно, понадобилась бы новая элементная база, а это — шаг вперед в нашей электронике.

В это время на фрязинском «Истоке» генеральным конструктором работал Сергей Иванович Ребров. Электронщики наши умели уже делать многие микросхемы высокой интеграции, но не могли найти им применение — Радиопром просто не готов был их брать себе в разработки. Поэтому Ребров с энтузиазмом взялся за строительство радиолокационной станции на новой элементной базе. А. И. Шокин дал ему «добро» на то, чтобы он подключил к этой работе все нужные предприятия электронной промышленности для создания необходимого научно-технического задела по таким станциям. И наш институт вместе с Ребровым взялись за эту работу, которая вошла в историю авиапрома, как НИЭР «Союз» — научно-исследовательская экспериментальная работа «Союз». Наш институт создал летающую лабораторию на базе самолета Ту-134, и с ее помощью коллективы ГосНИИАС и «Истока» построили и отработали новую РЛС. Уже тогда, в середине 80-х, а это почти тридцать лет назад, она обладала теми же характеристиками, которыми обладает модернизированная станция, устанавливаемая сейчас на Су-30, и на ней мы получали те же режимы, к которым нынешние создатели РЛС подошли лишь в наше время.

Это была очень большая работа института — не бумажная, а экспериментально-доводочная, которая, к сожалению, не нашла в те годы своего логического завершения, поскольку началась «перестройка».

Должен сказать, что мы ощущали некое недоверие к идеям, которые воплощали в жизнь вместе с Ребровым, со стороны ряда заинтересованных лиц и даже В. К. Гришина. И только когда он на одной из выставок увидел станцию шведской фирмы «Эриксон», его неприятие нашей работы мгновенно испарилось. Шведы, в отличие от американцев, работавших на фирмах «Хьюз» и «Вестингауз» и секретивших свои изыскания по РЛС для F-16, F-18 и F-15, спокойно поделились с Гришиным своей информацией. По-моему, базируясь на ней, они создавали такую же станцию для «Вигтена», и не считали ее каким-то большим секретом.

Только после этого сопротивление, которое мы ощущали, было сломлено, и П. С. Плешаков, и многие другие нас поддержали и заложили новое поколение РЛС. Станции «Копье», «Жук», «Барс», а также РЛС для Су-30 построены на наших с Ребровым заделах того времени. Принципы, по которым действуют эти изделия, были отработаны еще в середине 80-х и отечественная планарная решетка для антенны БРЛС впервые была сделана С. И. Ребровым и коллективом «Истока». По тем временам ее изготовление потребовало применения сложнейших технологий, но наши электронщики с этой задачей справились блестяще.

В это же время — в начале 80-х годов — американская фирма «Хьюз эйркрафт» начала разрабатывать ракету класса «воздух — воздух» AMRAAM с активной головкой самонаведения. У нас же применялись полуактивные головки. Ракеты, оснащенные ими, были получше американских, но появление активной головки резко меняло ситуацию в их пользу. Такая головка как бы «развязывает» самолет: ему не нужно больше придерживаться сектора облучения цели и можно вести воздушный бой по принципу «пустил-забыл». Не имея такой ракеты, мы сразу попадали в ранг проигрывающих.

И вот здесь нужно еще раз отдать должное С. И. Реброву. Он, в рамках этой же НИЭР «Союз», работая над локатором, создал оригинальнейшую головку самонаведения и для наших ракет «воздух — воздух». В ней он тоже применил щелевую антенну, а излучающее устройство — клистрон — поставил прямо на нее. Ребров очень изящно сконструировал его, уложившись в малые размеры, чего американцы не смогли сделать на своей AMRAAM. Они поставили передатчик отдельно и на этом потеряли потенциал головки.

Принципиальным отличием между нашим и американским изделием явилось и то, что наш институт вместе с «Истоком» объединил такие понятия, как головка самонаведения и система управления ракеты. Первую он взял как чистый измеритель допплеровских характеристик цели, а выработку сигнала целеуказания, управление антенной и ракетой формировал единый вычислительный блок. В нем же был реализован и гироинерциальный режим. Ракета ведь имеет довольно продолжительный участок автономного полета, она должна идти по траектории, для чего и нужна бесплатформенная гироинерциальная система. На конечном этапе полета вступает в действие активная головка самонаведения, которая осуществляет захват цели в тот момент, когда приходит в зону ожидания самолета противника.

Вот этот вычислительный блок был объединен с автопилотом ракеты в НИИП под руководством главного конструктора Б. Н. Гаврилина.

Таким образом НИЭР «Союз» позволила нам создать и новый радиолокатор для модификации МиГ-29 и Су-27, и систему управления ракеты класса «воздух — воздух». Эти изделия были облетаны на нашей летающей лаборатории Ту-134, и мы получили «картинки» земной поверхности, которые были ничем, на мой взгляд, не хуже, чем те, что выдают современные станции.

Еще одним важным шагом США в процессе модернизации их самолетов стал переход к концепции так называемой открытой архитектуры бортовой системы управления. Для связи всех элементов системы американцы применили единую цифровую линию связи — мультиплексную шину — и ввели на нее специальный стандарт MIL-1553, в последующем — MIL-1553B. Он был принят как основа в НАТО и позже распространился практически во всем мире — где бы ни строились новые самолеты, в них использовалась эта цифровая шина. Она позволяла отказаться от принципа, когда каждый сигнал от какого-то блока или системы идет на каждый прибор или индикатор. При этом фидер резко упрощается — по правому и левому бортам самолета идут как бы единые телефонные линии — шины из двух проводов, а от них через шлейфы идут сигналы к приборам, исполнительным механизмам, индикаторам и т. п. Каждый из них имеет свой код. Это и есть мультиплексная линия связи, она цифровая и работает на частоте 1 мГц. Все приборы на самолете «завязываются» на эти две шины со шлейфами. Это позволило уйти от толстых фидеров, где использовалась масса медных проводов, а если что-то нужно добавить или убрать с борта, то их приходилось «перешивать». К шине же нужно лишь подключить дополнительный шлейф и дать дополнительный код устройству, которое ставится на борт. И если на самолет устанавливаются новые ракеты или приборы, достаточно только поменять код. А в программе вычислительной машины, которая управляет всем бортом, есть «диспетчер», коммутирующий, то есть подключающий в нужные моменты времени необходимые приборы и оборудование, «завязанные» в контуре управления тех или иных систем самолета.

Это была еще одна крупная революция, которую совершили американцы в процессе модернизации F-15, F-16 и F-18. Для этого пришлось провести огромную научно-исследовательскую работу, сформировавшую идеологию открытых архитектур, что позволило им гибко модернизировать самолеты.

В общем, создание ПСП-процессоров, планарных антенных решеток и мультиплексных шин дало возможность США серьезно улучшить свои самолеты, находящиеся в строю.

Поэтому наш институт забил тревогу. Но прежде мы решили сами для себя уяснить, что же это такое — мультиплексный канал: теоретически вроде все было логично, но нет ли в нем каких-то «подводных камней», тонкостей, которые американцы скрывают. Да и вопросы надежности работы этих шин оставались для нас открытыми. Поэтому по американскому стандарту, который был уже опубликован, мы смоделировали у себя в лаборатории такую шину и убедились, что она действительно, работает. Но при этом выяснилась одна тонкость — чтобы «войти» в эту шину, надо сигнал преобразовать в последовательный код. А вычислительные машины работают по параллельному коду. Значит, нужен соответствующий преобразователь. Американцы для этой цели использовали специальные микросхемы, по их терминологии «заказные». Не буду вдаваться в тонкости технологии их изготовления, скажу лишь, что в нашей стране делать их еще не могли.

Несколько центров, занимавшихся вопросами микроэлектроники, только подходили к созданию таких микросхем. Но наш институт сформировал ГОСТ на эти шины — абсолютную копию американских стандартов, и я везде настаивал, чтобы мы, не дай Бог, не внесли в него какие-то свои нюансы. Нам было очень важно, чтобы точно повторялась шина западного производства, потому что обговаривались варианты экспорта МиГ-29 и Су-27, и мы не исключали какого-то международного сотрудничества в этой области. И если западные стандарты уже опробованы на практике, зачем изобретать что-то свое.

Как ни странно, на этот ГОСТ откликнулись не авиационщики, а разработчики систем зенитных ракет в ПВО. Они впервые и внедрили эти шины. А в авиации у нас они вначале не пошли.

В общем, наш институт, внимательно отслеживая ход модернизации американских самолетов, пришел к выводу, что авиационной промышленности страны необходимо резко ускорить модернизацию Су-27 и МиГ-29 в области радиолокации, вычислительной техники, систем управления вооружением. Я подготовил доклад, плакаты, с которыми выступил на заседании НТС, а потом на совещании у Д. Ф. Устинова, где показал по годам снижение эффективности парка нашей истребительной авиации, если мы не будем его модернизировать. На графике четко виден был этот «провал» эффективности, который Устинов тут же окрестил «ямой Федосова». Этот термин так и пошел в жизнь.

И тогда родились новые требования к МиГ-29 и Су-27. Предусматривалась установка на них обновленной радиолокационной станции, мультиплексной цифровой шины, оснащение их ракетами класса «воздух — воздух» с активной головкой самонаведения и управляемое оружие класса «воздух — поверхность». Но этим уже намечался настолько революционный скачок, что в результате надо было значительно дорабатывать самолеты. Так родилось постановление правительства и ЦК партии, которым были заданы самолеты Су-27М и МиГ-29М. Работа над ними пошла довольно успешно, но наступило время «перестройки» и трагический 1991 год. Великий Советский Союз прекратил свое существование.

После того как были заложены линии модернизации Су-27 и МиГ-29, которые практически сводились к реализации режима стрельбы ракетами «воздух — поверхность» при поддержке со стороны нового многорежимного радиолокатора, мы стали задумываться над следующим поколением истребителей. Это совпало с появлением в печати статей, что и в США стали просматривать варианты модернизации и замены F-15 и F-16.

Первый постулат, который выдвинули наши военные в конце 80-х годов, заключался в том, что сохраняется концепция смешанного парка из двух истребителей — условно легкого и условно тяжелого. Так родились термины: МФИ — многофункциональный истребитель, который предполагалось строить как тяжелый самолет и ЛФИ — легкий фронтовой истребитель.

Над обликом этих самолетов большую научную работу провел наш институт, где основное внимание уделялось разработке концептуальных вопросов данного класса самолетов. В это время Су-27 стал все больше завоевывать признание в ВВС, и не только как тяжелый самолет воздушного боя, обладающий хорошей маневренностью. Поэтому как-то непроизвольно усилия всех причастных к разработке новых машин стали концентрироваться вокруг МФИ. При этом шло и переосмысление ряда подходов к его созданию.

Мы стали понимать, что самолет, который попадает в зону ближнего воздушного боя, практически не выживает. Маневренность противника, а самое главное — ракеты ближнего боя класса «воздух — воздух», обеспечивали почти гарантированную зону поражения, и если самолет попадал в нее, то вероятность выхода оттуда была практически нулевой. Стало ясно, что летчик просто не будет входить в эту зону, и ближние маневренные бои тем самым исключаются. Эти выводы стали подтверждаться и из информации, которая стала приходить, когда американцы хорошо изучили МиГ-29, который мы показывали на авиашоу и поставляли в страны Восточной Европы, Индию, на Ближний Восток… Американцы издали инструкцию, которая запрещала их летчикам вступать в ближний бой с МиГ-29. Они тоже пришли к выводу, что выжить в такой схватке истребителю невозможно.

Но если она становится маловероятным событием, то надо думать, как организовать дальний воздушный бой.

Поэтому мы решили, что на истребителе нужно попробовать внедрить режим противоракетной обороны и научиться сбивать ракетами класса «воздух — воздух» ракеты противника, атакующие нашу машину. Это очень сложная задача, поскольку выполняться должна автоматически от момента обнаружения ракеты противника до момента стрельбы и поражения. Обусловлена она тем, что времени на все про все отпускается так мало, что летчик просто не успеет среагировать на угрозу. К тому же ракету очень сложно обнаружить. Факел ее существует лишь в момент старта, а потом она летит уже без работающего двигателя, тепловая информация от нее не идет и «увидеть» ее можно только с помощью радиолокатора. Но поскольку она малоразмерна, с ограниченными отражающими свойствами, то дальность обнаружения такой ракеты, как правило, небольшая, а сбивать ее надо на определенном расстоянии от нашего истребителя, потому что осколки даже разрушенной ракеты могут его повредить. Для этого надо иметь рубежи перехвата больше километра, а еще лучше — двух-трех, но и диапазон обнаружения таких ракет лежит в этих же пределах. Так что задача, которую мы поставили перед собой, была архисложная, но тем не менее мы стали ее решать (забегая вперед, скажу, что никому в мире пока справиться с ней не удалось, но исследования в этом направлении продолжаются).

В процессе этой работы появилось понятие «всенаправленности» для ракет класса «воздух — воздух», поскольку противник может атаковать нашу машину с любого направления. Поэтому наша ракета должна уметь развернуться и сбить ракету противника, даже когда та заходит сзади. Тем самым рождалась некая новая концепция применения этого вида оружия, отличная от принятой до сих пор.

Вторая проблема заключалась в том, как бороться с противником, если он стреляет по нашей машине не одной, а несколькими ракетами одновременно. Ведь одиночных воздушных боев становится все меньше, это показали уже первые арабо-израильские конфликты, где борьбу в воздухе стали вести группировки истребителей, вступающие между собой в настоящие сражения. Тактика их стала уже совсем иной, чем в годы Второй мировой войны, когда даже в групповых сражениях противники разбивались на пары «ведущий — ведомый» и вели бой между собой. К 80-м годам логика воздушных боев сильно усложнилась, а это резко повысило требования как к информационным средствам на борту истребителей, так и к самим машинам. Кстати, понимание той истины, что ближний бой становится вырождающимся режимом, отнюдь не снизило требований к их маневренности, поскольку острыми оставались вопросы уклонения от оружия противника, реагирования на другие угрозы, и обеспечение высокой маневренности осталось одним из основных требований к самолету.

Наряду с этим много думали о том, какими скоростями должны обладать новые самолеты? Четвертое их поколение, которое было создано как у нас так и в Америке, вело бои в основном на дозвуковых скоростях. Если они даже начинались на трансзвуковых, то скоро переходили на дозвуковые: устойчивых боев на сверхзвуке практически не было.

Поэтому, естественно, встал вопрос: можно ли все-таки вести схватку на сверхзвуке, стоит ли драться за эти скорости? Очень скоро мы стали понимать, что ее выгодно иметь на крейсерском режиме, потому что это позволяет истребителю быстро выходить на нужные рубежи и эшелоны. В воздушном бою ведь очень важно обладать суммарно большей кинетической энергией, чем противник, и эта логика энергетического превосходства очень важна, поскольку каждая из сторон стремится всегда занять более выгодную позицию. Поэтому сверхзвуковая крейсерская скорость давала возможность получить необходимый энергетический запас плюс выход на нужные рубежи. Так мы пришли к выводу: за сверхзвук стоит бороться и нужно попробовать на нем вести бой. Это еще больше повышало требования к радиолокатору, к быстроте реакций всего оборудования, связанного с боевым применением и т. д.

Концепция сложного группового боя подтолкнула нас к использованию такого экзотического режима, как передача оружия в процессе полета: ракета, пущенная с одного самолета может быть «подхвачена» другим и уже им перенацеливаться на новую цель. Для этого пришлось применить так называемое сопровождение цели на проходе, когда луч радиолокатора сканирует пространство, «обшаривая» его до тех пор, пока не наткнется на ракету. В этот момент происходит измерение ее координат и выработка корректирующей команды. Это довольно сложная логика управления тоже прорабатывалась у нас в институте в виде ряда концепций.

В конце концов объем работ над МФИ, которые мы вели с «микояновцами», стал заметно превышать объемы работ над ЛФИ, который стали рассматривать как очередную модернизацию МиГ-29, плавно «перетекающий» в экспортный вариант. Су-27 в то время особенно широко не продавались за рубеж и, в основном, поступали в наши ВВС.

«Суховцы» в тот же период заложили самолет с обратной стреловидностью крыла, знакомый нам сейчас как С-37 «Беркут».

Все эти работы велись в конце 80-х годов, особых ограничений по их финансированию мы не имели, поэтому были уверены в успехе. Министром авиационной промышленности в то время работал Иван Степанович Силаев, который, активно проводил линию на переоснащение всей авиации СССР — как боевой, так и гражданской, — самолетами следующего поколения. В тот же период закладывались Ил-96, Ту-204, Ил-114 и ряд других самолетов и вертолетов.

В общем, мы все были полны оптимизма. В ОКБ им. А. И. Микояна работа над новой машиной перешла в стадию опытно-конструкторской разработки. А в ОКБ им. П. О. Сухого продолжали вести научно-экспериментальную работу над самолетом с обратной стреловидностью крыла. «Суховцы» пошли по этому пути, потому что тогда американцы тоже работали над такой конфигурацией самолета и даже показали в полете маленькую машину с обратной стреловидностью крыла, размерностью, по-моему, не более 9 тонн. Симонов же сразу заложил боевую машину весом за 20 тонн…

Таким образом, к началу 90-х годов вырисовались два самолета концепции МФИ, хотя обе машины имели разную конфигурацию. И тот и другой самолеты получились весом более 30 тонн, что, конечно же, на мой взгляд, лишает их «титулов» легкого истребителя, но легче они просто не получались.

Вот на этих стадиях работ нас и настиг разгар перестройки, начало экономических реформ, борьба за внедрение конверсии и наконец — развал блока стран Варшавского Договора, а затем и СССР.

Резкое сокращение финансирования в 1992 году «подрубило» обе программы модернизации: ВВС отказалось финансировать работы по Су-27М и МиГ-29М. Но работа, проделанная промышленностью в прошедшие годы, не пропала, поскольку начался процесс подготовки экспортных вариантов обеих машин. И то, что мы продали сегодня, в начале XXI века в Индию, Китай, Малайзию и другие страны, — это уже наработки «эмовских» проектов. В РЛС «Жук», «Копье» и «Барс» и их модификациях реализованы те же режимы, которые закладывались в самолетах МиГ-29М и Су-27М в 80-е годы. Выполнено это на более высоком уровне, поскольку отечественная микроэлектроника все же развивалась, а главное — мы стали приобретать импортные комплектующие, которые позволили России выйти со своими машинами на международные уровни. Мы ведь по своим умственным способностям ничем не отличаемся от западных разработчиков авиатехники, а кое в чем их и превосходим, но «бег» нашей мысли сдерживался технологическими возможностями в области компьютерных технологий. Но как только эти различия стерлись, наши машины тут же привлекли внимание зарубежных покупателей.

В нашем Министерстве обороны, кстати, до сих пор утверждается идея технологической безопасности и независимости. Согласно ей мы должны применять только отечественную либо импортнозамещаемую электронику, вместо которой рано или поздно будет создана отечественная. Но это соревнование мне кажется безнадежным — в области микроэлектроники прогресс идет настолько быстро, что мы никогда, на мой взгляд, уже не догоним лидеров. А если мы и дальше будем придерживаться избранной политики, то загоним себя в ситуацию планируемого отставания от мирового уровня. Сегодня производство микроэлектронных схем очень широко распространено во всем мире, оно не является монополией США, уже нет эмбарго на эту технику, нет КОКОМа, рынок открыт, и на нем хорошо чувствуют себя и Малайзия, и Сингапур, и Япония, и частично Европа… И с него надо собирать все, что нам нужно, в конце концов, можно просто создать стратегические запасы этих микроэлектронных элементов. А бояться, что в них скрыты какие-то «шпионские закладки», вряд ли стоит. Я, честно говоря, в них даже поверить не могу. И вот почему.

Микросхема — это очень дорогой в разработке продукт. Дешевым он становится, когда идет в производство, где микросхему изготавливают миллионами штук. И вот представим себе, что на рынке, где господствуют такие гиганты, как «Моторола», «Интел», «Сан» и другие, проходит информация о такой «закладке». Да от этой продукции тут же откажутся все потенциальные покупатели, а не только Россия. Никто не будет закладывать какие-то сюрпризы в топологию микросхемы только для России — ведь невозможно же спрогнозировать, где и что мы будем закупать. А мы видим врага там, где не надо… Но пока Министерство обороны ведет ту политику, о которой я рассказал, чем тормозится наше движение вперед.

К тому же когда машина идет на экспорт, зарубежный заказчик очень часто настаивает, чтобы в ней была установлена электроника, легко доступная для него и быстро заменяемая.

Но вернемся в Россию. Ситуация, возникшая в результате разрушения СССР и обвального отказа государства от оборонного заказа, сразу сбросила нас в ситуацию застоя. Сложнейшие технические системы создавать сегодня «на коленке» с помощью бумаги и шариковой ручки невозможно. Поэтому с прекращением финансирования линия Су-27 и МиГ-29 прервалась, и стала медленно и трудно возрождаться, когда начали формироваться экспортные заказы, прежде всего индийские и китайские. И вот, как ни парадоксально, мы поставляем сегодня за рубеж самолеты поколения «четыре с плюсом», превосходящие по своим возможностям те, что стоят на вооружении отечественных ВВС. Последние по сути дела «заморозились» на уровне 80-х годов, времен СССР.

Трагично ли такое положение?

В какой-то мере да. Но мы, ученые и производственники, готовы быстро ликвидировать это отставание — вопрос опять же упирается в финансирование нужных работ. Технологические цепочки «обузились», многие организации «похудели» из-за ухода в коммерцию или отъезда за рубеж молодежи и специалистов среднего возраста, но костяк авиапрома все же сохранился. Благодаря ему и держится вся экспортная авиационная программа, которая составляет более половины того, что получает Россия от поставок военной техники за рубеж. Если сейчас страна получает от ее продаж более 3,5 млрд долларов в год, то 1,5–1,7 млрд долларов приходится на авиационную составляющую. Это случилось потому, что планеры машин были сделаны очень хорошо, и мы сумели модернизировать оборудование. В оружие тоже был заложен определенный «запас прочности»… Все это позволило Су-27 и МиГ-29 удержаться на рынке и не уступать тем разработкам, которые проводятся на Западе — в США и Европе. Там ведь уже переходят к новому поколению самолетов, в то время как база наших машин сохранялась на уровне самолетов четвертого поколения — настолько удачно она была заложена в 80-е годы, используя задел, который был создан в Советском Союзе. Его наследство оказалось настолько мощным, что, по моим прогнозам, Су-27 и МиГ-29 в разных модификациях останутся конкурентоспособными еще лет пять — семь. За эти годы мы должны начать серьезно работать над самолетами следующего поколения, а если этого не сделаем, то нас ждет еще более серьезное отставание от лидирующих государств в области авиации, чем это случилось при Хрущеве. Тогда Россия потеряет статус авиационной державы и нам просто придется покупать самолеты за рубежом. А пока линия Су-27 и МиГ-29 дает нам счастливую возможность не скатиться в эту «пропасть» и выйти из этой очень тяжелой ситуации, в которую завели авиационную промышленность экономические реформы.

Су-27УБ, Су-30МКК, Су-30МКИ, МиГ-29СМТ и другие модификации сейчас ничем не уступают, а то и превосходят такие самолеты, как «Мираж-2000-5», «Еврофайтер», «Рафаль», F-18. За счет отличных пилотажных свойств, энерговооруженности, дальности полетов, хорошей боевой нагрузки.

Чем мы еще занимались в конце 80-х годов? Наряду с работами над будущими Су-27М и МиГ-29М шла модернизация МиГ-31 и превращение его в МиГ-31М. На нем тоже стали широко применять допплеровскую обработку сигналов от цели, но в основном мы занимались увеличением дальности стрельбы ракет, развитием режимов группового применения этих машин в бою и многоканального обстрела. Это режимы, которыми и по сей день не владеет ни один самолет в мире. А наш МиГ может одновременно обстреливать группу целей, перенацеливать оружие в ходе стрельбы. Такие сложные режимы до сих пор нигде в мире не реализованы, так же, как и интегрированная система целеуказания от РЛС, оптического визира и прицела на шлеме летчика, применяемая на Су-27 и МиГ-29. Это тоже в какой то мере заслуга нашего института.

На одной из выставок мы увидели, что израильтяне и американцы начали работы в этой области, потому что поняли те преимущества, которые дает интегрированная система прицеливания. Ведь существовавшие оптические прицелы резко ограничивали сектор обстрела, и летчику приходилось путем разворота самолета выходить на цель, «загоняя» ее в весьма узкое поле зрения, после чего возможен захват цели головкой самонаведения ракеты ближнего боя или стрельба из пушки. Локатор же позволяет «качать» сектор обстрела в пределах 60–70°, но он дает грубое целеуказание и не позволяет достичь угловой точности, необходимой для головки самонаведения. А нашлемный прицел лишен многих этих недостатков и позволяет получать оптическое измерение угла визирования в большом секторе. В основном заслуга создания такого прицела принадлежит ЦКБ «Геофизика», а самого шлема — ОКБ «Звезда», где руководитель академик Гай Ильич Северин. Но проблема возникла в том, что шлем дополнительно может нести разбалансированный вес не более 200 граммов, потому что при перегрузках, возникающих в воздушном бою или при катапультировании более тяжелая конструкция способна просто сломать летчику шею. И пришлось серьезно поработать, чтобы сделать нашлемный прицел легким и малогабаритным. Нашему же институту удалось «скомплексировать» локатор, нашлемный прицел и оптический визир самолета в единую систему. Это позволило разгрузить летчика, поскольку его маневр головой и самолетом стали интегрироваться в вычислительной части, а дальше идет целеуказание головкам самонаведения, которые ведут захват цели в довольно широком диапазоне углов обстрела. Для иностранных специалистов, и в первую очередь американцев, это наше интегральное решение оказалось неожиданным: до сих пор ни один самолет в мире не обладает такими возможностями. Ко мне не раз «подъезжали» с разных сторон представители многих фирм, предлагали совместные работы в этом направлении, потому что мы первыми совершили некий качественный прорыв в области автоматизации режимов ближнего воздушного боя. Когда в 90-е годы было проведено несколько учебных схваток наших истребителей МиГ-29 с «натовскими», то все их выиграли самолеты России. Речь идет, подчеркиваю, о ближнем бое…

К сожалению, работы над МиГ-31М также были закрыты вместе с Су-27М и МиГ-29М. Но несмотря на все эти трудности, на мой взгляд, МиГ-31 еще долго будет служить России, поскольку этому самолету нет равных в мире, и наряду с Су-27 он устойчиво держит ПВО страны.

Чем еще запомнился мне конец 80-х годов? Это было время, когда и в стране, и у нас в институте началось переосмысливание таких понятий, как «противник», «противостояние со странами НАТО». Мы стали понимать, что победить в этом противостоянии не сможем никогда, поскольку исход его определяется в первую очередь уровнем экономического развития, а Россия находится в тяжелом положении, и напрягать силы народа в гонке вооружений становится все сложнее. Рейган же, тогдашний президент США, провозгласил философию «звездных войн».

Это вызвало резкий всплеск активности в руководящих кругах страны в поисках ответа — как реагировать нам? Было создано несколько компетентных комиссий, в заседаниях которых пришлось участвовать и мне. И надо отдать должное нашим экспертам — мы с самого начала заняли очень взвешенную и трезвую позицию в осмыслении брошенного вызова. Имея хороший задел по противоракетной обороне, мы отлично понимали, что задача ее создания является сверхсложной не в плане самих ракет-перехватчиков, а с точки зрения решения информационных проблем. Ведь баллистическая ракета — это очень сложная цель, окруженная ложными боевыми блоками, ловушками, помехами, всевозможными надувными «пузырями», имитирующими боевой блок. Получается, что в космосе летит длинная «колбаса», а где в ней боевые блоки — непонятно. Распознать, отселектировать их архисложно, и в результате возникает ситуация информационной деградации, поэтому возможности стороны, которая наносит удар, во много раз больше, чем у той, что обороняется. Тем более что ничего более удачного, чем противоракеты, еще не изобретено. Когда Рейган провозгласил доктрину лазерного поражения баллистических ракет на среднем участке полета и на участке выведения их на орбиту, наши ученые, имевшие хорошие наработки в области применения мощных лазеров, сразу сказали, что это — блеф. Оказалось, что кпд лазерного оружия настолько низкий, что обычное кинетическое оружие превосходит его во много раз… Академик Харитон, который изучил все проекты рентгеновского лазера с ядерной накачкой, заявленные в программе «звездных войн», отмел их, как чистую фантазию.

Но и мы и американцы, работая в этом направлении, быстро поняли, что решение проблем управления такой сложной системой, как ПРО, может давать хорошие сопутствующие результаты. Я, например, считаю, что сегодняшний Интернет — это некое производное от работ в области «звездных войн», где как раз и встала задача создания глобальных сетей сбора информации и управления.

Но проблема селекции или информационной деградации так никем и не решена. Честно говоря, я даже не вижу пути, ведущего к ее решению. Маскировку боевых блоков всегда можно организовать проще и дешевле, чем систему их селекции. Хотя наука на месте не стоит, и, вкладывая миллиарды долларов, американцы когда-нибудь научатся проводить селекцию. Вообще, когда вкладываешь во что-то деньги, то если уж не решается основная задача, решаются многие побочные. И они могут дать такие технологии, которые поставят в трудное положение страны, ими не обладающие. Это таит некую гипотетическую опасность для России, где наука держится на «голодном пайке», но приходится с таким положением мириться. Однако и США — богатейшая страна — после событий 11 сентября 2001 года оказалась в затруднительном положении: проблема борьбы с современным терроризмом, на мой взгляд, сложнее, чем все остальные задачи оборонного характера.

В общем, в конце 80-х — начале 90-х годов мы начали понимать: США — это такая страна, с которой лучше дружить, чем конфликтовать. Поэтому мы стали весьма осторожно относиться ко всякого рода глобальным проектам, программам, сознавая, что можем с ними влезть в такую петлю, из которой потом и не выберемся. К сожалению, в России принято бросаться из крайности в крайность, и, придя к выводу, что мы теперь с американцами «друзья до гроба», тут же начали крушить свою оборонную промышленность.

Да, у нас была милитаризованная экономика, но она одновременно решала задачу создания наукоемких технологий. Как была загружена «оборонка»? Сорок процентов объема ее продукции приходилось на вооружение и военную технику, а шестьдесят — на изделия мирного назначения. Оборонные заводы выпускали фотоаппараты, мотоциклы, тракторы, холодильники, радиоприемники, магнитофоны, телевизоры и т. д., то есть всю продукцию длительного пользования, которая базировалась на высоких технологиях. При этом «оборонка» никогда не была дотационной, что ей в последующем пытались приписать. За счет «мирной» продукции она приносила в бюджет значительно большие деньги, чем потребляла на создание вооружений, да к тому же двигала технический прогресс. Когда так называемые «рыночники» стали нас учить, как надо работать на рынке, я очень удивился такому повороту событий — ведь оборонная промышленность всегда на нем была и никуда с него никогда не уходила. Потому что оружие мы создавали, соревнуясь с самыми лучшими западными образцами. Даже когда это не было связано с его продажей, мы волей-неволей изучали конъюнктуру рынка военной продукции. Ведь для нас потенциальный противник являлся в то же время и конкурентом, сильные и слабые стороны которого мы изучали. И когда в 90-е годы все производство и экономика страны в одночасье обрушились, то оказалось, что единственным высокотехнологичным рыночным продуктом обладает «оборонка». Никто же ничего, пользующегося спросом за рубежом, не создал, стали продавать только продукцию недр — нефть и газ и первичный продукт: металлы, удобрения. Но когда стали проводить совершенно необдуманные реформы, заодно порушили и оборонную промышленность. Если бы этого не сделали, мы бы еще лучше выглядели среди стран-конкурентов, торгующих вооружением, и еще больше вносили бы в бюджет России денег, чем сейчас. Думаю, объем продаж выражался бы в сумме 14–15 млрд долларов вместо 3–4, которые мы получаем в год теперь.

Наряду с самолетной тематикой наш институт занимался и вертолетами — в основном это были Ми-24 и Ка-50.

Боевой вертолет как машину, которая непосредственно участвует в операциях по поддержке действий сухопутных войск, продемонстрировали американцы в войне с Вьетнамом. Это был вертолет «Хью Кобра» — первая в мире машина, на которой установили пулемет и блоки неуправляемых ракет. В такой простейшей комплектации этот вертолет довольно активно применялся при поддержке высадки десанта, доставлявшегося в ту или иную точку транспортными машинами. «Хью Кобры» «обрабатывали» огнем площади, где был замечен противник, и вели в основном своего рода противопартизанские действия.

Затем началась эволюция прицельного оборудования. На борту появилась авиационная пушка, неуправляемые ракеты большого калибра, и в конце концов родился вариант «Хью Кобры» с противотанковыми управляемыми ракетами. На этом развитие данной машины закончилось, но именно она породила новый вид боевой авиационной системы.

В то время, изучая опыт американцев, Михаил Леонтьевич Миль решил заложить такой же советский вертолет. Но его концепция отличалась от «Хью Кобры». В американском вертолете экипаж из двух человек размещался «тандемом» — за летчиком сидел штурман-оператор. В его функции входила и стрельба управляемыми ракетами по танкам. Управление этими ракетами велось таким образом, чтобы глаз оператора, ракета и цель были на одной линии. Это — простейшая система, так называемая «трехточка», но постепенно ее стали улучшать, автоматизировать захват цели и удержание ракеты на луче. Когда появились новые поколения вертолетов, то там уже стали применяться противотанковые ракеты с самонаведением на лазерной подсветке, а потом — и с тепловизионными головками и т. д. Они и сейчас стоят на американских вертолетах «Апач».

Не знаю, чья это была идея — Михаила Леонтьевича Миля или военных — но у нас решили в одном вертолете совместить транспортные функции, то есть перевозку отделения солдат, и функции ударные. Предполагалось, что один летательный аппарат будет и обрабатывать огнем необходимый плацдарм, прежде чем высадить туда десант, и затем поддерживать действия десанта, когда он окажется на земле. Причем закладывалась сложная боевая система — на вертолет должны были устанавливаться пулеметная установка калибра 12,7 мм, блоки неуправляемых ракет, полуавтоматические противотанковые ракетные системы, разработанные в ОКБ под руководстром Сергея Павловича Непобедимого. И все это оружие должно было увязываться в единую систему управления вооружением на базе БЦВМ. Причем она ведь должна была «завязываться» на систему сенсорики датчиков самого вертолета — для учета скорости ветра (а на вертолете ее очень трудно измерять), угловых перемещений машины, воздушной, путевой скорости т. д. Такая увязка системы информационных датчиков и системы исполнительных органов, автоматизация всех боевых режимов потребовали создания сложнейшей вычислительной структуры. И на этом мы сразу же споткнулись — выяснилось, что такая система не завязывается, хотя в ТЗ она была записана и согласована. Это были 70-е годы, когда БЦВМ делали первые шаги.

Еще одна трудность возникла с двигателем ТВ-117, единственным в стране, пригодным для вертолетов такой размерности. Он явно «не тянул» машину, на которую навешана такая масса оружия, да еще в ней должно размещаться и отделение солдат с полной выкладкой. В общем, задуман вертолет вроде бы правильно, но при воплощении этой задумки в жизнь стал «развязываться».

В самой начальной фазе, когда формировалась его идеология, наш институт почему-то обошли стороной. Да мы и такого научного направления, как создание системы управления вооружением вертолета, тогда у себя не имели.

Когда же начались неприятности, Михаил Леонтьевич пригласил меня к себе лично и поставил задачу упростить систему так, чтобы вертолет все же можно было создать. Мы стали работать с заместителем главного конструктора Евгением Яблонским, очень квалифицированным специалистом, который отвечал в ОКБ за вооружение. Вскоре стали вырисовываться кое-какие решения. Поскольку на самолетах еще 50-х годов существовали самолетные турели, мы решили воспользоваться разработками, применявшимися на Ту-16. На нем стояла прицельная станция ПС-53, она выпускалась серийно и с ее помощью «стрелково-пушечный вопрос» был снят. Мы поставили ПС-53 на рабочее место оператора для управления пулеметом 12,7 мм.

Чтобы стрелять неуправляемыми ракетами, мы поставили обычный самолетный коллиматорный прицел со своими вычислителями в кабине летчика. В то время его делало ленинградское КБ «Электроавтоматика» П. Е. Ефимова. Он устанавливался на лобовом стекле вертолета. Так сняли и эту проблему, и в вертолете появился второй прицел.

Далее надо было решать задачу бомбометания. Дело это сложное. Кстати, с зарубежных вертолетов бомбометание никогда не велось и не ведется и по сей день. Во всяком случае, я таких примеров не встречал. Нам же предстояло научить нашу машину сбрасывать прицельно какой-то груз в определенную точку. Для этого надо было ставить бомбардировочный прицел, которых в стране существовало уже много типов. Но это были весьма дорогие изделия, и использовать их на вертолете нам показалось каким-то расточительством. В то же время режим полета вертолета по высотам и скоростям совпадал с режимами бомбардировщиков Второй мировой войны. В частности, на Ту-2 применяли прицел ОПБ-1Д конструкции Деренковского, который был нашим сотрудником (о нем я уже писал выше). Эти прицелы себя очень хорошо зарекомендовали, более того — как ни странно, сохранились в войсках и даже выпускались промышленностью, несмотря на то, что ОПБ-1Д был разработан еще в конце Великой Отечественной войны. Его-то мы и приспособили для бомбометания с вертолета. Он лежал в кабине, по мере необходимости вставлялся в специальное отверстие в днище кабины оператора, и по нему велось прицеливание и сброс бомб.

Система же «Радуга» для управления противотанковыми ракетами тоже существовала и приспособить ее для вертолета большого труда не составило.

Таким образом, мы установили на нем четыре независимых прицела, и вскоре вертолет был принят на вооружение в предложенном нами варианте. А потом началась очень длинная эпопея его развития. Сначала заменили пулемет на пушку. Потом появились подвесные авиационные пушки в гондолах. Стала совершенствоваться линия противотанковых ракет и т. д. Вертолет стал обрастать всевозможными боевыми системами, одновременно наращивая боевую живучесть.

В это время началась война в Афганистане, и в ней очень быстро определились все уязвимые места этой машины. Пришлось усиливать бронирование, протектирование топливных баков, ставить защиту от тепловых ракет, которые применяли моджахеды… У них появились американские «стингеры», «хитрые» ракеты, которые уже имели в своей логике отстраивание от ловушек. В институт привезли головку самонаведения «стингера», мы смоделировали на своих стендах процесс ее действия, и отработали логику поведения пироловушек, которые получились весьма эффективными. Кстати, такую же работу мы сделали и для самолета Ил-76.

Подобных «мероприятий» было проведено очень много, каждый месяц или два появлялись какие-то протоколы доработок, бюллетени с рекомендациями, как надо воевать в Афганистане. Нашим сотрудникам приходилось вылетать туда, собирать необходимые материалы и информацию. Мы проводили встречи с боевыми вертолетчиками, командирами частей. Михаил Никитич Мишук, заместитель главкома ВВС по вооружению, организовал в ГосНИИАС конференцию, на которую были приглашены все командиры авиаполков, оснащенных самолетами Су-25 и вертолетами Ми-24. Именно такое название получила машина, о которой идет речь… В общем, Ми-24 постоянно находился в состоянии «роста» и «переобучения», поскольку стремительно накапливался опыт его боевого применения.

Когда же начались военные столкновения в Чечне, эта машина попала в обстановку, очень похожую на ту, что складывалась в Афганистане: те же горы, те же боевики, похожее вооружение и т. д. Поэтому применение Ми-24 оказалось достаточно эффективным и в Чечне. Ведь в горы танки и БМП тащить сложно, а использование боевого вертолета позволило решать задачи огневой поддержки. Тем более, что он работал в сочетании с Ми-8, который играл роль транспортного вертолета.

На Ми-8 нами тоже был проведен большой объем работ по его вооружению и повышенной живучести. Никаких идей сделать его боевым никогда не было, но жизнь заставила вооружить Ми-8 пушкой и неуправляемыми ракетами. Пришлось ставить в кабине пилотов и навесную броню, оснащать его пироловушками, экранировать выброс тепла от двигателя и т. д. В конце концов, оба вертолета были доведены до довольно хороших параметров и потери их резко снизились. Хотя в Чечне снайперы, изучив конструкцию Ми-8, научились бить по летчикам, целясь в незащищенные места кабины. Тем не менее два этих вертолета, существуя и действуя в связках, оказались неплохими системами, причем очень надежными и неприхотливыми из-за своей простоты. Если бы мы пошли на резкое их усложнение, особенно в аппаратной части, думаю, войска столкнулись бы с трудностями в эксплуатации.

Надо сказать, что боевое применение этих вертолетов породило новую концепцию так называемой аэромобильности сухопутных дивизий. Если рассматривать историю развития вооружения сухопутных войск, то в начале XX века они были чисто стрелковыми, во Второй мировой войне в них стали входить артиллерийские дивизионы с 45- и 76-миллиметровыми пушками, а в конце войны в них вошли и танковые батальоны. Так вот, появление боевого вертолета вначале рассматривалось как некая поддержка сухопутных войск со стороны ВВС, но постепенно командование вертолетами перешло в руки командования сухопутной армии. И хотя сегодня армейская авиация находится в подчинении командующего армией и по сути дела входит в состав сухопутных войск, в будущем, как мне кажется, появится так называемая аэромобильная дивизия. Идея летающей боевой машины пехоты, видимо вскоре будет воплощена в реальность, и XXI век будет характеризоваться развитием аэромобильности сухопутных дивизий и внедрением в них все большего числа вертолетов, многофункциональных летательных аппаратов, которые могут решать множество различных задач: вести разведку, давать целеуказания артиллеристам, выполнять роль летающего КП, вывозить раненых с поля боя и т. д.

Вообще же войны, начиная с Вьетнама и кончая Афганистаном и Чечней, показали, что в лице вертолета родился новый вид оружия. Подтверждением этому стало и применение вертолетов в арабо-израильских конфликтах — в основном как средства борьбы израильтян с танками противника.

Поэтому, когда встал вопрос о создании боевого вертолета второго поколения (если считать, что Ми-24 принадлежит к первому), то был объявлен конкурс между конструкторскими бюро Миля и Камова. К этому времени оба выдающихся генеральных конструктора ушли в мир иной, и вместо Миля был назначен Марат Николаевич Тищенко, а вместо Камова — Сергей Викторович Михеев. Оба они были тогда еще молоды. С Маратом Николаевичем Тищенко и Генрихом Васильевичем Новожиловым мы вместе проходили все «инстанции», которые было положено пройти перед назначением на высокую должность. Они становились генеральными конструкторами, а я — начальником института. Шел тогда 1970 год…

Когда умер М. Л. Миль, оказалось, что найти ему замену очень непросто. П. В. Дементьев приехал тогда в КБ, собрал всех заместителей генерального и сказал:

— Вы знаете, мы проанализировали ваши кандидатуры и пришли к выводу, что никто из вас не может занять должность руководителя КБ. Слишком велик возраст. Даю вам сутки на размышление, кто из вашего коллектива им может быть. Если не найдете такой кандидатуры, я сделаю это сам.

Скорее всего, у него в запасе был кто-то из специалистов камовского КБ, может, даже И. А. Эрлих, который как раз вошел в конфликт с Камовым, был не у дел и даже недолго работал у нас в институте. Но Дементьев понимал, что всякий «варяг» в устоявшемся коллективе будет принят не очень любезно, и войти ему в чужую среду будет непросто. И замы Миля, вместе с парткомом, за ночь выбрали М. Н. Тищенко, который в это время был начальником проектного отдела и стоял на ступень ниже их. Дементьев согласился с их мнением.

Н. И. Камов же подготовил себе преемника в лице С. В. Михеева, и там смена генерального прошла более гладко.

С Маратом Николаевичем мне пришлось работать много и долго. Он очень квалифицированный конструктор, я бы даже сказал — одержимый. Причем он, в отличие от многих генеральных, не просто дирижировал созданием какой-то конструкции, а сам занимался ее расчетами и проектированием. И, поскольку мы с ним соседи по даче, то я часто видел, как и там он что-то писал, считал. Даже на собраниях дачного кооператива он садился в уголке и что-то рассчитывал в блокноте. Тищенко блестяще понимает все тонкости динамики вертолета как летательного аппарата, проблемы расчета винтов, редуктора…

Однажды Петр Дмитриевич Грушин, наблюдая полет вертолета во время показа в ЛИИ им. Громова, сказал: это не аэроплан, который держится в воздухе за счет подъемной силы несущих плоскостей и может планировать, а просто-напросто летающий механизм, который держится на редукторе, а механизм имеет обыкновение отказывать… Но Тищенко очень хорошо умеет рассчитывать этот механизм и обеспечивать необходимую надежность. Это КБ строит вертолеты классической схемы с несущим и хвостовым винтами. Камовцы же идут по пути создания машин с соосными винтами, и кажется, никто в мире больше не умеет этого делать. Эту идею разработал сам Н. И. Камов, и она легла в основу его школы вертолетостроения.

Тищенко принадлежит к конструкторам либерального толка, несколько консервативен в своих подходах к созданию вертолетов, очень осторожен, не допускает никакого риска, вдумчивый и ответственный.

Михеев, может быть, потому, что несколько моложе Тищенко, склонен, на мой взгляд, иногда к экстремальным решениям, в хорошем смысле даже авантюристичным.

Поэтому, когда был объявлен конкурс на боевой вертолет второго поколения, то Тищенко заложил традиционную схему с двухчленным экипажем — по сути дела он «сжал» Ми-24, хотя в ней появилось много новых оригинальных решений, в том числе и в области повышения живучести. Надо сказать, что второе поколение боевых вертолетов предназначалось для участия в противотанковых операциях, и основным видом стали ракеты, применяемые против танков. В то время существовала концепция крупномасштабных сражений, и надо было научиться быстро выводить из строя бронетанковые соединения. Естественно, они стремились защитить себя от нападения с воздуха и имели в своем составе зенитные ракетно-пушечные комплексы, устанавливаемые на танковых шасси. У нас это были «Шилка», «Тунгуска», у французов «Роланд», у англичан «Рапира» и т. д. И боевой вертолет в дуэльном бою с зенитным комплексом должен поразить его раньше, чем тот собьет его. Это потребовало применения новой тактики ведения боя — полет на предельно малой высоте, умение быстро наносить удар и снова прятаться в складках местности. Игра пошла на так называемых «работных» временах — кто кого быстрее обнаружит и поразит. Поэтому резко возросли требования к средней скорости ракетного вооружения — появились сверхзвуковые противотанковые ракеты. Потребовалось использование самонаводящихся ракет. А. Г. Шипунов, руководитель тульского Конструкторского бюро приборостроения, который создавал этот класс оружия одновременно с коллективом С. П. Непобедимого, выдвинул идею движения такой ракеты в лазерном луче. Это повысило точность стрельбы — ведь попасть надо в наиболее уязвимую точку — в башню танка или моторный отсек…

Но главной задачей, которая ставилась перед новым вертолетом, была необходимость выиграть у зенитного комплекса работное время. Дело в том, что тот, кто находится на земле, обладает явным преимуществом за счет потенциала радиолокационной станции и лучшего информационного обеспечения. А вертолет использует чаще всего оптические каналы наблюдения. И дальность обнаружения вертолета всегда больше, чем танка. Таким образом, оператор оружия на вертолете находится в более трудном положении, чем оператор оружия на танковом шасси. К тому же при пуске зенитных ракет практически все режимы автоматизированы, и нужно только принять решение, какую цель атаковать, в то время как на вертолете много ручных операций. Если все их просуммировать по времени, то вертолетчики проигрывают зенитчикам в быстроте действий. Естественно, напрашивается вывод — надо на вертолете максимально автоматизировать режимы поиска и прицеливания.

Этим мы и занимались и в конце концов нашли техническое решение этой проблемы. Но тогда сразу же возник вопрос: а зачем нужен оператор, если весь процесс прицеливания и стрельбы идет автоматически, а место нахождения цели и первичное целеуказание и так чаще всего проводит летчик?

И С. В. Михеев решил пойти по пути создания одноместной машины, заложив будущий Ка-50.

Таким образом, теперь стали бороться не просто два технических решения, а две концепции — одноместной и двухместной машин. Традиционно все утверждали, что вертолет с одним летчиком — это невозможное явление, поскольку он работает на небольших высотах, где много препятствий, и пилотирование занимает все внимание летчика. Как тут еще заниматься поиском целей, уходить от противника и т. д.? Нужен двухместный вертолет! Эти две концепции горячо обсуждались, но одноместная машина сразу получила выигрыш за счет того, что, убрав второго члена экипажа, на ней экономят почти тонну веса. А поскольку двигатель, как я уже говорил, для них имелся единственный — ТВ-117, то Ка-50 тут же поднимал свой потолок, что очень важно при использовании его в горной местности. Так, будущий Ка-50 сразу выиграл у будущего Ми-28 в борьбе за высотность полета. Но, более легкий, он победил и в маневренности. Когда шли сравнительные полеты, летчики-испытатели Ка-50 просто вальс на нем танцевали в небе, тогда как Ми-28 выглядел на его фоне неуклюжим увальнем.

Но четкого ответа на вопрос, каким же должен быть вертолет второго поколения — одно- или двухместным, так и не нашлось. Правда, руководство ВВС в то время приняло решение в пользу Ка-50. Они считали, что это некий революционный шаг, который позволит продвинуть принципиально новую концепцию, что очень важно. К тому же Ми-24 были еще «свежими» и большой остроты в замене их линии не наблюдалось. И комиссия ВВС проголосовала за Ка-50, тем более что летчики-испытатели доказали возможность в одиночку справляться с управлением этой машины и на боевом режиме. Но при этом полеты все время велись днем, в условиях хорошей видимости. Конечно, задача летчика резко осложнилась, когда он выполнял полет ночью или в плохую погоду. Вот тут действительно трудно было совмещать пилотирование и наведение оружия на цель. Эта «проблема ночи» подорвала концепцию одноместной машины. Россия вообще оказалась не готова к применению вертолета ночью: у нас отсутствовали тепловизионные прицелы, инфракрасная техника в области длинноволнового инфракрасного спектра практически не была развита. Это поставило нас в трудное положение, и широко в серию Ка-50 не пошел, хотя он был хорошо адаптирован к концепции аэромобильной дивизии, имел то же вооружение, что и на сухопутной БМП, и базировался на едином артснабжении.

Ми-28 сделан по традиционной схеме и взял себе все лучшее, что было накоплено при применении в боевых условиях Ми-24. Поэтому, когда Ка-50 «отошел в тень», все чаще стали раздаваться голоса в пользу двухместной машины. Михеев срочно разработал на базе Ка-50 двухместный вертолет, естественно, потеряв при этом все преимущества одноместного: высотность, маневренность и т. д. Но поскольку эта машина сделана на соосных винтах, она короче, чем Ми-28, что очень важно при базировании на маленьких площадках, на кораблях.

В общем, у каждого изделия есть свои преимущества, и о том, какое лучше, спорят и по сей день. Я лично сторонник одноместных вертолетов, потому что проблема автоматизации, несомненно, будет решаться на все более высоком технологическом уровне, и рано или поздно будет полностью решена. Сегодня уже идут работы по применению технического зрения и автоматического обнаружения и захвата цели. И одноместный вертолет вскоре во многом будет выигрывать у своего двухместного соратника.

У Михеева очень много интересных идей. К примеру, он предложил на базе одноместной машины сделать вертолет-истребитель. Когда над полем боя появляется много вертолетов, возникает проблема борьбы между ними. В этом случае одноместная машина — маневренная, легкая — однозначно лучше двухместной. Пока такой истребитель не создан, но идея мне нравится, что-то в ней есть привлекательное… Наверняка вертолеты пройдут ту же эволюцию, что и самолеты-истребители. Война — это вообще очень сложное дело, и я уверен, что за вертолетами — большое будущее. Наш институт активно участвует и в работе по Ми-24, и над вертолетами второго поколения, невольно вступившими в спор между собой. Пока что он так и не решен, но задел на будущее сделан хороший.

Однажды мне довелось во Франции встретиться с главным конструктором лучшего европейского вертолета «Тигр». Я спросил его, как он смотрит на проблему одноместного и двухместного вертолетов. Он однозначно отдал предпочтение последнему. Но когда я изложил ему преимущества первого, он задумался. А потом согласился с тем, что в каких-то боевых операциях одноместный вертолет лучше двухместного. И я понял, что и в странах НАТО конструкторов гложет тот же червь сомнения, что и наших. Но жизнь покажет, кто прав. На эту тему мы также очень много спорили с Маратом Николаевичем Тищенко, но тоже не пришли к единому мнению. Он сделал Ми-28, и это очень хорошая машина…

Но венцом его творчества я бы назвал современный уникальный вертолет, которому нет равных в мире, — супертяжелый Ми-26. А его редуктор — это просто произведение инженерного искусства. Такие редукторы я встречал только, когда учился в МВТУ. Там в курсовых проектах проектировались фантастические редукторы с «бешеными» передаточными отношениями, с оригинальнейшими шестернями и т. д. Но когда я воочию увидел в металле редуктор Ми-26, спроектированный М. Н. Тищенко, то понял, что и фантастические идеи можно реализовывать весьма успешно. В этом редукторе как в зеркале отразилась вся гениальность Марата Николаевича как конструктора.

К сожалению, Тищенко не смог смириться со всеми теми глупостями, которые пришли в нашу жизнь с перестройкой, или, как это многие называют, «катастройкой». Когда началась «демократизация» и стали говорить, что начальника нужно выбирать, он сказал: «Я участвовать в выборах на должность генерального конструктора не буду».

И ушел преподавать в МАИ, а на его место пришел М. В. Вайнберг. В это же время Тищенко стал академиком РАН, его заслуги как ученого были признаны всем научным сообществом. В настоящее время он читает лекции по вертолетостроению в США… Люди его ранга скорее обретают признание как организаторы, менеджеры, а вот он признан именно как ученый и конструктор, что случается в нашей среде довольно редко.

Он очень много сделал для ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы. Лично летал туда сам, когда еще не ясны были масштабы трагедии, и «схватил» определенную дозу радиации, что не лучшим образом сказалось на его здоровье. В принципе он мог этого не делать, но, видимо, как человек высокой порядочности, чувства долга, высочайшего профессионализма принял решение быть там, где работают его люди и машины. Он никогда не шел ни на какие компромиссы с совестью, что тоже резко выделяет его в ряду коллег. Ведь генеральному конструктору приходится часто быть и дипломатом.

Мне очень жаль, что именно он стал своеобразной жертвой перестройки. Это сильно повлияло и на судьбу КБ, потому что с тех пор фирму постоянно сотрясают разные катаклизмы, не идущие на пользу дела вертолетостроения в России. Но Тищенко можно понять: когда ему противопоставили людей намного ниже его по всем параметрам, он счел унизительным соревноваться с ними и ушел. Не случись этого, мы далеко уже продвинулись бы вперед не только в споре Ми-28 и Ка-50, но и в решении других проблем, связанных с созданием вертолетов.

Удачнее складывалась судьба штурмовика Су-25. Его боевое применение в Афганистане показало, что самолет себя оправдал на театрах военных действий, где он воевал как простая, надежная, очень живучая, неприхотливая в эксплуатации машина. Она полюбилась летчикам и вместе с вертолетом Ми-24 составила основной костяк авиации, воевавшей в Афганистане. Поэтому, естественно, возникла идея Су-25 развивать и дальше. Его главным конструктором в это время был назначен В. И. Бабак, который очень увлекался усложнением вооружения. Первоначально Су-25 являл собой штурмовик с неуправляемым вооружением и простейшим пилотажно-навигационным и прицельным оборудованием. Он имел и мощную 30-мм пушечную установку с хорошим темпом стрельбы. В таком виде он и воевал.

Но чем больше мы ввязывались в войну в Афганистане, тем острее вставал вопрос об оснащении Су-25 высокоточным оружием. Поэтому стали сначала «примерять» для этой машины ракеты с командным наведением, в частности, противотанковые управляемые ракеты, стоявшие на вертолете. Затем стали просматривать варианты установки ракет и бомб с лазерной подсветкой. Все это неминуемо привело к усложнению прицельного оборудования, и сотрудникам нашего института пришлось поломать головы и над ним. Удалось очень эффективно использовать многофункциональную прицельную систему, установленную на Ка-50. Она была удачно скомпонована для одноместного вертолета, и поэтому практически безболезненно вписалась на одноместный штурмовик. Эта система давала 20-кратное увеличение и управляла противотанковыми ракетами разработки А. Г. Шипунова из тульского КБП. Правильность такого решения вскоре была подтверждена на испытаниях, в процессе которых получили высокую точность поражения целей, в частности, заданного отдельного дома в селении, огневых точек и т. д., где не нужно применение большой боевой части ракеты. Так что Су-25 постепенно обрастал управляемым оружием и средствами его наведения, но, естественно, при этом стал терять качества простой солдатской машины. В конце концов, путем превращения последовательно в Су-25Т, Су-25ТМ, он «выродился» в Су-39, в основу которого был положен планер Су-25. Для этих работ мы в институте создали полноразмерный стенд полунатурного моделирования, где все новое для штурмовика оборудование комплексировалось и отрабатывалось. Эти работы также велись успешно и эффективно до 1990–1991 годов.

Появление в наших Вооруженных Силах класса авианесущих кораблей началось со строительства вертолетоносцев, предназначенных для борьбы с подводными лодками в океанской зоне средней дальности. В СССР существовала морская доктрина, согласно которой мы должны были уметь отстаивать свои интересы во всем Мировом океане. Конечно, СССР не обладал таким мощным военно-морским флотом, как США, опирающимся на дюжину авианосцев с хорошим радиусом действия, поддерживаемых группами сторожевых и ударных кораблей. Но свою задачу присутствия в Мировом океане и наши силы ВМФ решали весьма успешно и противостояли американским флотам в различных районах океанов. Поскольку американские флоты, как правило, прикрывали свои подводные лодки, то наши корабли, находясь рядом с американскими, тоже как бы отслеживали действия этих лодок.

Наши надводные корабли всегда обладали хорошим потенциалом противолодочной обороны, но радиус их действия вначале определялся лишь имеющимися возможностями ультразвуковой локации. Появление же авианесущих кораблей с вертолетами на борту должно было расширить возможности флота по контролю как над действиями подводных лодок противника, так и над стратегическими ракетами, размещаемыми на них.

Для этой цели использовались различные вертолеты марки «Ка», которые, благодаря соосной схеме несущих винтов, очень компактно могли размещаться на весьма ограниченных площадях кораблей, их нижних и верхних палуб.

В это же время, то есть в конце 60-х годов, англичане создали первый в мире вертикально взлетающий самолет «Харриер». Он предназначался для поддержки действий морской пехоты, десантируемой со специальных судов. Эта машина много раз модернизировалась, один из вариантов был принят на вооружение в Соединенных Штатах… Вначале на «Харриере» устанавливалось простейшее оружие, но по мере развития на нем появился радиолокатор, противокорабельные ракеты, и его стали приспосабливать не только для огневой поддержки десанта и штурмовки наземных целей, но и для борьбы с кораблями небольшого водоизмещения.

Естественно, появление «Харриера» подтолкнуло военное руководство СССР к тому, что и у нас должен быть самолет вертикального взлета для палубного базирования. За решение этой задачи взялась фирма Яковлева и был создан Як-36 и Як-38 как его модернизированный вариант. Эти машины по своим характеристикам ни в чем не уступали «Харриеру», а в скорости даже немного превосходили его. Базировались они на тех же судах, что и вертолеты Камова.

Наш институт в создании самолетов вертикального взлета практически не принимал участия, поскольку оружие на них устанавливалось простое, а управляемыми ракетами Х-23 стали оснащать Як-38, когда он уже прочно стоял на вооружении. В основном оружие этих машин работало в режиме класса «воздух — земля», но на каком-то этапе специалисты нашего ВМФ стали понимать, что надо усиливать противовоздушную оборону наших авианесущих групп, где использовались лишь зенитные ракеты. Они отвечали мировому уровню этого класса вооружений, а в чем-то и превосходили его, но радиус действия этих ЗУР был явно мал. Они в какой-то момент перестали быть эффективным средством борьбы с самолетами противника, дальность действия противокорабельного оружия которых все увеличивалась. Надо было «отжимать» эти самолеты от наших кораблей, чтобы они не могли входить в зону уверенного поражения. Поэтому родилась идея создания самолета-истребителя вертикального взлета и посадки, оснащенного ракетами класса «воздух — воздух». По времени рождение этой идеи совпало с закладкой МиГ-29. Поэтому мы активно включались в создание и будущего Як-41, стараясь в максимальной степени унифицировать системы вооружения обеих этих машин. Як-41 — именно такое обозначение получил истребитель вертикального взлета и посадки — был уже, в отличие дозвукового Як-36 и Як-38, сверхзвуковым, поскольку он должен был бороться с истребителями противника. В этом отношении Як-41 стал явно превосходить линию машин «Харриер». Ни англичане, ни американцы так и не замахнулись тогда на создание самолета, подобного Як-41, и только спустя 25–30 лет, начиная работу над самолетом JSF, они поставили задачу сделать его с вертикальной посадкой и укороченным взлетом.

Мы же значительно опередили их. При этом на Як-41 был установлен тот же радиолокатор, что и на МиГ-29, и те же ракеты — К-27 и К-73. Работы над этими системами шли довольно ритмично, никаких особых трудностей в процессе отработки системы вооружения Як-41 не возникало, потому что он шел следом за МиГ-29, который как бы «прокладывал» ему дорогу в этой сфере. Основные проблемы, которые возникли с Як-41, лежали в области конструкции самой машины, двигателей, систем базирования. Надо было научиться решать вопросы, связанные с созданием специальной площадки и на берегу, и на корабле, с которой взлетал и куда садился такой истребитель, потому что реактивная струя от двигателя бьет в нее с такой силой, что выдержать ее может лишь специальное инженерное сооружение.

К сожалению, экономические «реформы», начавшиеся в 90-е годы, остановили работы и над Як-41, поскольку ВМФ лишился средств на них и заинтересовался трамплинным стартом для истребителей МиГ-29 и Су-27, так как появились авианесущие корабли нового поколения. На их палубу уже можно было сажать обычные истребители, которые выигрывали у Як-41 в том, что не должны были расходовать топливо на вертикальные взлеты-посадки. Поэтому Як-41 уступал истребителям с высоким аэродинамическим качеством по радиусу действия, боевой нагрузке и ряду других показателей в частности палубному варианту Су-27, который получил обозначение Су-33. Таким образом, рождение авианесущего крейсера «Адмирал Кузнецов» с трамплинным стартом стало роковым событием в истории Як-41… Как показала практика, тяговооруженность Су-27, МиГ-29 и даже Су-25 позволила этим машинам взлетать с трамплинного старта, а садиться они должны были на хорошо отработанный в мировой практике палубный аэрофинишер. Конечно, при этом морские летчики должны обладать более высоким мастерством пилотирования, чем сухопутные, поскольку корабль находится в движении, палуба качается и надо уметь взлетать с нее и садиться. Поэтому всех морских летчиков можно отнести к разряду асов…

И здесь необходимо отдать должное Михаилу Петровичу Симонову в том, что он сумел на базе Су-27 создать практически новый самолет, который мог бы базироваться на наших авианесущих крейсерах. По водоизмещению тот же «Адмирал Кузнецов» меньше, чем американские авианосцы, и, казалось бы, на нем должны базироваться самолеты меньшей размерности, чем Су-27, поскольку они легче впишутся в габариты тех помещений, что им отведены на корабле. Но Симонов очень много потратил и времени, и сил, чтобы вписать туда Су-27. И ему это удалось, так как с точки зрения конструктора-самолетчика, Су-33 — это во многом совершенно оригинальная машина, явно превосходящая по своим возможностям и МиГ-29, и, конечно, Як-41.

Як-41 списали со счетов, но, на мой взгляд, это была ошибка, поскольку на рынке вооружения его ниша оказалась свободной и он очень хорошо мог бы продаваться за рубеж. И хотя наш институт имел весьма отдаленное отношение к нему, мне все же его жаль, поскольку на Як-41 весьма печально завершилась линия морской авиации вертикального взлета и посадки. Россия потеряла уникальную школу строительства таких машин. Это фатально сказалось на жизни «яковлевского» КБ, которое постепенно стало сходить с рубежей, завоеванных А. С. Яковлевым и его последователями.

В конце 80-х годов все больше стало проявляться стремление руководства СССР к переговорам с политическими кругами США по сокращению вооружений. Уже довольно плодотворно шли переговоры по сокращению стратегической ядерной триады и были подписаны договоры по СНВ-1, СНВ-2, по ПРО и ряд других документов, которые позволяли создать атмосферу доверия между двумя великими ядерными державами. И та и другая сторона стали хорошо понимать, что взаимное недоверие порождает своего рода «положительную обратную связь»: спираль гонки вооружений раскручивается все сильнее. И если милитаризация экономики и создание все новых видов обычных вооружений ведет к соревнованию технологий, то бесконечное производство ядерных вооружений может привести к всемирной катастрофе. Надо было где-то ограничить его: обе стороны накопили уже столько ядерного оружия, что могли многократно уничтожить друг друга. А взаимное недоверие лишь подталкивало обе страны к новым и новым разработкам. Стремление достичь паритета форсировало эту гонку, так как появление, к примеру, В-1 и В-2 заставляло и нас искать «достойный ответ». Этот процесс надо было затормозить, и у меня сложилось впечатление, что политическое руководство СССР стало понимать бесперспективность ядерной войны как таковой. И заявление, что мы никогда первыми не применим ядерное оружие, — это было искреннее заявление, а не какая-то игра. Пришло осознание того, что с помощью ядерной войны никаких политических целей добиться невозможно, а самое главное — вообще не ясно, какими будут ее последствия для человечества.

В то время были проведены знаменитые исследования, в результате которых родился такой термин, как «ядерная зима». Они велись в вычислительном центре Академии наук СССР научным сотрудником Александровым. Руководил этими исследованиями академик Н. Н. Моисеев, в какой-то мере в них участвовал и академик Е. П. Велихов… И они, проведя математическое моделирование, показали, что массовые пожары, которые могут возникнуть от горения лесов и промышленных объектов после применения ядерного оружия, дадут такой выброс дыма и копоти в атмосферу, что произойдет затенение солнечных лучей и перераспределение температурного поля Земли. Начнется «ядерная зима», в результате которой человечество лишится аграрного сектора, что может вызвать в конечном итоге его гибель.

Но тут рассматривался только один фактор — пожаров. А ведь при ядерном взрыве возникает и масса других — от радиоактивного поражения до ударной волны. Тем не менее почему-то обе стороны не захотели заниматься исследованиями в этом направлении. Может потому, что публикации на тему «ядерной зимы» вызвали поистине шоковый резонанс в мире. Александров же, который в основном делал эти расчеты, таинственно исчез. Он выехал в Испанию и пропал. Никто о его судьбе ничего не знает…

Итак, переговорный процесс между США и СССР шел все активнее, и мне пришлось принимать в нем участие по линии Академии наук. У нас существует соглашение с Национальной академией наук США, по которому группа американских и советских (а ныне российских) ученых, куда вхожу и я, два раза в год проводит встречи: в Вашингтоне и Москве. Публикаций о них, по договоренности, не должно быть, но протоколирование заседаний обязательно. Нам дано право обсуждать любые темы, не ограниченные никакими заслонами политических решений. На этих встречах мы, ученые, искали возможные решения таких сложнейших проблем, как осуществление контроля боевых головок МБР, наличие на борту подводных лодок ядерного оружия и т. д. Все вопросы обсуждались очень открыто и с самыми благими намерениями решить их наилучшим образом. В них, к примеру, принимал участие профессор Станфордского университета Пэрри, который позже стал министром обороны США в администрации Клинтона и ряд других выдающихся ученых.

С нашей стороны в них участвовали в основном ученые-физики и такие «системщики» как я, поскольку чаще других обсуждались именно физические проблемы возможного воздействия ядерных взрывов на человека и природу Земли. Все встречи проходили очень конструктивно, и чувствовалось, что обе стороны действительно искали ответ на вопрос как избежать ядерного кошмара? И надо сказать, итоги этих встреч весьма серьезно влияли на ход официальных переговоров. Мы как бы прощупывали их возможные пути, искали основу, а политики, на базе наших протоколов, вели уже обсуждение конкретных договоров.

Наш институт был включен в процесс переговоров как по ограничению ядерных, так, в дальнейшем, и обычных вооружений. По первым переговоры велись много лет в Женеве, и от нас в них участвовал мой заместитель доктор технических наук Александр Михайлович Жеребин. И по сей день наши специалисты являются экспертами в области контроля действий по разоружению и по программе «Чистое небо». Я же участвовал в переговорах в Вене по сокращению обычных вооружений, которые шли очень сложно. Группу переговорщиков возглавлял посол Олег Гриневский — «карьерный» дипломат, очень квалифицированный… Мне приходилось часто сталкиваться с нашими дипломатами высокого ранга, но в большинстве своем они были в прошлом партийными работниками, и я не скажу, что обладали высокой квалификацией в дипломатическом деле. Гриневский выгодно отличался от них, и чем-то напоминал дипломатов старой русской школы, о которых я знал из книг.

Переговоры в Вене шли значительно сложнее, потому что в них участвовали 16 стран НАТО с одной стороны, а с другой — страны Варшавского договора и, как ни странно, Ватикан… Ключевыми фигурами, конечно, были США и СССР, но искать приходилось решения, которые бы удовлетворили всех. И многонациональность участников переговоров очень осложняла их поиск, поскольку все время возникали какие-то нюансы. Надо сказать, что в нашем лагере уже не было единства. Двурушнически вели себя венгры, в какой-то мере — румыны. Наиболее верными нашими союзниками были немцы из ГДР и болгары. Поляки держались нейтрально. С венграми дело доходило до того, что уже через час после выработки всеми нами какого-то решения страны НАТО его знали. И сообщали им эту информацию венгры или румыны. Таких наших союзников в стане НАТО не было… Но и у них возникали небольшие конфликты — каждая страна отстаивала свои интересы.

Я был там как эксперт по авиации, вокруг которой и шли основные споры. По танкам, артиллерии, другим видам оружия довольно быстро все пришли к соглашениям, потому что мы явно превосходили НАТО по ним, но у нас было много устаревших изделий. Это старье сократили, и мы по количеству танков и пушек вышли на паритет. С авиацией же дело оказалось сложнее. Страны НАТО обладали значительными авиационными группировками, как национальными, так и суммарными, и, конечно, они стремились навязать сокращение наших ВВС. Су-27 и МиГ-29 только начали поступать в части, у нас было много старых самолетов, а страны НАТО уже провели у себя перевооружение на новые типы. В результате их парк самолетов оказался меньше, но более высококачественным. И они уже предлагали уравнять число самолетов только в количественном выражении, что нам было не выгодно. Много споров было по вертолету Ми-24: куда его отнести — к транспортным, военно-транспортным или боевым вертолетам? Я пытался доказывать, что он — военно-транспортный, но этот «фокус» не прошел, поскольку получилось, что у СССР вообще нет боевого вертолета. Поверить в это никто не мог, хотя по договорам нам выгодно было иметь его в графе «военно-транспортный», так как их разрешалось иметь больше, чем боевых.

В общем, эти переговоры оказались сложным и тонким делом, поскольку, когда считаешь ядерные заряды, то можешь обойтись простейшей арифметикой, а при рассмотрении обычных вооружений приходится учитывать их качество, эффективность, состояние и т. д. Нам даже стали навязывать «географические проблемы», оговаривая количество таких вооружений по зонам: в Северной, Центральной и Южной, с учетом стран Варшавского Договора. Когда же теперь ряд этих стран переходит в НАТО, то баланс, достигнутый в 90-х годах, явно нарушается не в пользу России…

Надо сказать, что американцы очень хорошо знали состояние наших Вооруженных Сил. Я это почувствовал, когда мы начали получать предлагаемые ими контрольные цифры: они точно совпадали с нашими расчетами, в том числе и по авиации. Видимо, их разведка работала неплохо, и они умели хорошо анализировать получаемую информацию. К примеру, они отлично знали возможности Ту-22, что вызывало бесконечные споры, куда его относить — к тактической или стратегической авиации. И прочее, и прочее… Обе стороны пытались вначале загнать друг друга в состояние обороняющихся, а потом, методом уступок, «перетягивания каната», достигалось какое-то взаимоприемлемое соглашение.

Но тут приходится отметить, что первым сдавался тогдашний министр иностранных дел Э. А. Шеварнадзе, и мы шли на уступки. Казалось, вот-вот «дожмем» своих противников в каком-то вопросе в нашу пользу, но приходила директива из Москвы от министра, навязывающая нам решение, к которому стремились страны НАТО. И это повторялось регулярно. Очень энергично этому нажиму со стороны МИД сопротивлялись представители Минобороны, сотрудники же КГБ, ВПК и ЦК КПСС занимали более спокойную позицию. Представители этой «пятерки» ведомств входили в группы всех уровней — и переговорщиков, и юристов, и экспертов… Но фактически все вопросы вначале решались в Москве, где собирались руководители этих ведомств и отрабатывали решения, с которыми мы потом и шли на переговоры. Впрочем, это был взаимоперекрещивающийся процесс — решения отрабатывались и на основе той информации, что приходила к ним из Вены.

Мы все пользовались большими привилегиями, были на уровне дипломатов Организации Объединенных Наций, имели паспорта, благодаря которым могли передвигаться по всей Европе, как Западной, так и Восточной. Я, правда, этим не воспользовался — не хватило времени на такие поездки, практически все отнимала работа. Жили мы в окрестности Вены, в очень живописном месте Баден, рядом с отелем находилась вилла известной кинозвезды Марики Рок…

В общем, в Вене я прошел хорошую школу, где почувствовал, как «скрещиваются шпаги» настоящих дипломатов в борьбе за интересы своих государств. Здесь же мне стало окончательно ясно, что иного пути развития человечества, чем достижение договоренностей между двумя общественно-политическими системами, на которые расколот мир, — нет. Надо договариваться… К сожалению, когда разрушился Советский Союз, и страны Варшавского договора качнулись в сторону НАТО, все эти договоренности частично обесценились. И надо их пересматривать. Но тогда мы дрались за каждую запятую в тексте, каждый танк и самолет.

Единственное, чего я совершенно не понял, так это зачем на переговорах присутствовали представители Ватикана…

…Сегодня, конечно, обстановка в мире очень изменилась. Запад с развалом СССР получил такие выгоды, о которых и не мечтал, и мы уже не столько с ним противоборствуем, сколько стремимся к налаживанию сотрудничества. Если эта парадигма окончательно восторжествует, то пропадет и весь смысл подписанных договоров. Вообще же, я давно считал и считаю, что война с Западом — бессмыслица, поскольку это будет схватка экономик, а в ней мы будем явно слабее противника. Речь идет, конечно, об обычной войне, а не ядерной, которая вообще лежит за гранью какой-либо логики.

И единственное, что нам осталось, — это следовать философии ядерного сдерживания. Между прочим, она резко отличается от философии ядерного противостояния и паритета. У нас же их путают. И представители старого генералитета, размышляя о будущем нашей армии, часто подменяют один термин другим, в то время как делать этого нельзя.

Ядерное сдерживание, на мой взгляд, базируется на той простой истине, что у нас и в США может и не быть одинакового количества ядерных боезарядов. Важно, чтобы любая из сторон, на которую напали, могла нанести агрессору неприемлемый ответный ущерб. Правда, что это такое «неприемлемый ущерб» до сих пор никому не понятно. Может один заряд его нанести? Да, если разрушить столицу, а с ней и управляемость страной… А может, для нанесения такого ущерба нужна тысяча зарядов. Никто точного ответа на эти вопросы не дает. Когда обе стороны — и мы, и США — решили понижать уровень ядерного противостояния и фактически переходить к договору ОСВ-3, то это можно было лишь приветствовать. Но отказ американцев от договора по ПРО тут же меняет ситуацию не в нашу пользу, потому что чем меньше зарядов у одной стороны, тем эффективнее становится противоракетная оборона другой стороны. Но это справедливо, если говорить о паритете. А если вести речь о ядерном сдерживании, то, может быть, ничего нет страшного и в том, что мы будем содержать и меньше тысячи зарядов. Важно сохранить возможность гарантированного ответного удара. Но все эти вопросы очень тонкие, и решить их можно только изменив мышление и преодолев недоверие друг к другу.

Конечно, отказ Буша-младшего, президента США, от договора по ПРО разрушает сейчас всю систему достигнутых за двадцать лет договоренностей между нашими странами. Они ведь увязаны фактически в единую цепочку. Может, это и не очень фатально для нас — я, например, согласен с президентом Путиным, что большого ущерба обороноспособности страны не нанесено, — но в том, что соглашения рухнули в одночасье, хорошего, конечно, мало. Теперь приходится менять взгляды на будущее: мы находимся совсем в другом мире, чем в 80-е годы, когда за спиной чувствовали мощь великой державы. Сила ведь всегда порождала и право, тем более в международных отношениях. Мы сегодня обладаем такой силой лишь по линии ядерного сдерживания.

Вопрос только в том, как нужно относиться к возникшему положению? Лично я считаю, что Россия, начиная с Петра I, стала формироваться как прозападная страна. В области культуры, техники мы ближе к Европе, чем к Азии. Поэтому хотелось бы какого-то конструктивного сближения с Западом, а не нагнетания угроз… Может, России, наконец, и повезет в ее судьбе. Наш народ достаточно уже настрадался от такого противостояния.